Абсентовая фея

      Нож все еще торчит между ребрами, когда он выныривает из зелени, будто из сраного телепорта. Искристые всполохи и тепло, будто по щелчку тумблера, сменяются темнотой и звуками леса.       Все такое четкое, просто пиздец, ахуеть можно. Ваас на пробу тычет пальцем туда, где лезвие вошло под кожу, и не чувствует нихрена. Буквально — ни боли, ни даже, как бывает с поджившей раной, зуда какого-нибудь. Будто сраному ножику там самое место. — Чтоб я сдох.       Как бы то ни было, рептильная часть мозга орет «вытащи, вытащи это из себя!» и кто он такой, чтобы не слушать? Все, финита ля комедия, чертов сестрин выкормыш его зарезал. Он сжимает зубы, готовясь к нескольким неприятным – последним — минутам. Как комарик укусит, честное слово.       Зелень струиться по лезвию, зелень поет ему. Он, кажется, пролежал вот так, тупо пялясь на это, несколько дней. Перепачканное лезвие, естественно, ничего не отражало, но он вполне мог представить свою перекошенную рожу в серебряной глади. Рожу покойничка.       Ваас подумывает даже воткнуть тот обратно, чтоб уж наверняка, но не находит раны; делать новую не кажется такой уж хорошей идеей, он же не псих какой-нибудь, в конце концов. Лучше утопиться. В животе сладко ноет от предвкушения холодной воды, наполняющей легкие, и он бежит вглубь леса, на шум реки.       Он перелезает через валуны и подножья водопада, примеряется, где поглубже; справа блестит что-то, такое же зелёное, как жижа, заменившая ему кровь, и это отличное место, но он понимает вдруг, что совсем позабыл про верёвку. Камней вокруг навалом, но что ему те камни, не бросаться же на них башкой. Кинжал он выронил по дороге, да и хуй с ним. Человек, не лишенный выдумки, нигде не пропадет. То то же.       Ну что за подарок! Блестящее что-то оказывается выброшенной стеклянной бутылкой с отбитым горлышком, и можно спокойно вытечь зеленью из разрезанных вен. — Ну и гондоны, конечно… нехуй засирать природу, суки. Но мне пригодится.       С полустершейся этикетки на него глядит ебучая Динь-Динь, укоризненно хмурится, взмахивая слюдяными крылышками. Разве что пальцем не грозит, ну что за срань. На дне бутылки есть еще немного выдохшегося абсента, вперемешку с песком и битым стеклом — хватит на один глоток. Это месиво вдруг кажется гораздо заманчивей стылой глубины. Острый край стеклянного скола режет ему верхнюю губу, но от этого вкус даже лучше. — Вот это допекло тебя, — Джейсон заботливо хлопает по спине, пока тот откашливается, приносит воды в ладонях, чтобы он мог выполоскать скрипящие на зубах крошево. Джейсоновы руки пачкаются зеленью, — как-то дебильно вышло. Что вот тебе мешало сразу допить, а? Я успел со скуки все песчинки пересчитать, между прочим, г-герой. Два раза.       Чувство завершенности такое сильное, что аж тошно. От самого себя, конечно, с волшебных дурачков какой спрос. Некстати приходит мысль, что со жмуров спрос тоже такой себе.       Как же приятно, оказывается, помереть. Знать бы раньше. Отвращение к себе меняется на злое, горячечное веселье: — И что, ты, типа, теперь совсем свободен, братец? Полетишь по своим феечкиным делам, а? Нет нет нет, погоди, меня успели зарезать, ты подумай! Вот прям сюда куда-то хуйнули сраным кинжалом, ебаные древние китайцы, не могли, что ли, без этих завитушек… я чуть не обделался, пока тащил его.       Джейсон кивает со значением, будто бы ему, засранцу, не плевать. Будто бы он дохуя участливый. Вовлеченный. Что б его самого вот так проткнули. — Такие уж правила, Ваас. Кто-то пьет до дна, и кто-то освобождён. И, кстати… — он смотрит куда-то за плечо Ваасу, где над кронами начинает светлеть небо, — ты ножичек тот лучше припрячь, если еще раз ткнут — то точно с концами.       И он исчезает в один миг, как в фильме, из бюджета которого зажопили отсыпать бабок на спецэффекты. Был - и нет его, хуесоса.