FIGHT(RACHA)CLUB

***

Джисон как-то сказал, что на снегу кровь выглядит по-особенному завораживающей. Такая рубиновая, она прожигает под собой белую перину, острыми прикосновениями разрезая это полотно. Джисон всегда говорил, что любит снег, любит холод и когда зубы стучат друг об друга, когда дрожишь от боли мороза и когда все, о чем можешь подумать — это лишь бы не подохнуть прямо тут, среди высоких деревьев, в лесу. Но Джисон много, что любил — и боль, и страх, и когда зубы стираются в мелкую крошку, — любил он не только, когда курил в снегопад. И не только, когда с чужого бумажника снюхивал дорожку за дорожкой, тяжело выдыхая. Джисон всегда был пристрастен к боли, к такой колющей, к режущей, к спазмирующей, отдающей прямо в грудь. Ему нравились ожоги от сигарет на руках, нравились острые скулы, синяки на шее от удушения, пятна на бедрах и икрах, краснота на коленках, и продолговатые порезы на спине и ягодицах. Нравились сбитые в кровь костяшки, запекшаяся кровь на разбитых губах, нравилось, когда глаза от отека не открывались и когда кости со хрустом ломались. Нравилось, когда за волосы тянут так сильно, что клоки вырывались, когда нос истекал алой жидкостью, когда слизистая уже ничего не чувствовала, и когда острая игла входила в венку прямо под языком. Нравилось, когда от текилы выворачивало наизнанку и когда в глазах двоилось. А еще Джисону нравилось флиртовать, со всеми, всегда и везде. Он был очень наглым, но крайне обаятельным, мог нагрубить, а после, как ни в чем ни бывало позвонить посреди ночи и сказать, что соскучился. Джисон был заносчивым, тактильным и откровенным. Часами мог курить на крыльце заднего двора, у черного выхода, вместо того, чтобы работать, и ему за это никогда никто и слова бы не сказал — такой уж он был.       — Сони, ёп твою мать, — Феликс с размаху открывает дверь, вылетая на улицу. Джисон спокойно затягивается окурком, с кашлем проглатывая дым. — Ты заебал, я только вышел на смену, а Рюджин меня нахуй шлет уже! Полная посадка, а ты здесь развалился, блять!       — Ликси, не кричи, хуже сапожника уже, — улыбается Хан, пальцами откидывая бычок в сторону, словно баскетбольным мячом целится в корзину. — Ты же её знаешь, ей лишь бы спиздануть чего. Был бы я нужен, она бы меня за шкирку бы уже притащила на раздачу.       — Вот именно! — загорается Феликс, морща нос. Его голос звучал еще ниже, чем обычно. «Видимо, пробуждение было очень приятным», подумал, ухмыляясь Джисон. — Вот какого хуя, ты здесь с утра, а на раздаче нихуя нет? Ни тарелок, ни приборов, меня там чуть на тряпке не повесили! Я бы и не против, но не хочется помирать на пустой раздаче, знаешь.       — Ну, Джонни ушел как-то быстро, не знаю, пиздани его чем-нибудь в следующий раз, может мозги на место встанут, вспомнит, что у него еще полчаса на заготовки есть.       — Я тебя сейчас пиздану, блять, вставай уже, там все столы заняты, а заказы никто и не принял, интересно почему, да?       — Ну Ликси, подожди! — дует щеки Хан, знает же, что против его мордашки никто не устоит, Феликс, в том числе. — Сейчас Айен-а подъедет, он мне обещал кое-чего подкинуть, чтобы работалось лучше.       — А ты уже без наркоты работать не можешь, да?       — А ты можешь что ли? — вскидывает брови Хан, Феликс мнется, но все еще злится, тихо притоптывая снег. — Ну вот и не пизди.       — Что на этот раз? — все-таки спрашивает Ёнбок, присаживаюсь на скамейку рядом. На нем нет ни куртки, ни кофты, лишь черная, шёлковая рубашка, застегнутая на все пуговицы, и фирменный фартук. Джисон достает свою почти пустую пачку кэмела, самого простого и дешевого, и достает две последние сигареты. Возле мусорки валяются еще две таких, но уже пустых, схлопнутых пачки, так и не долетевших до корзины. Зажигалка на бензине едва загорается, и сразу тухнет. Выругавшись, Хан все-таки поджигает свою сигарету и придержав за шею Феликса, прикуривает ему.       — Буфомет обещал подкинуть, говорит, новая партия, Чанни ему сегодня только подогнал.       — Ну хоть не экстази и на том спасибо, — вздыхает Феликс. Он никогда не умел курить, но курил всегда за компанию. Вообще он безотказным всегда был и Джисону это нравилось. Даже если Ликс не хотел, Джисон его и не упрашивал, тот просто за компанию мог раскуриться и на двуствольном поскакать. Язык только у него был длинным, но это не проблема, всегда уверял себя Хан.       — Только не говори, что тебе не понравилось, — смеется он, хлопая Феликса по коленке. — Такой адреналин же был!       — Не знаю, можно ли это назвать адреналином, но как ты на того мужика очкастого кончил, было очень забавно смотреть. — хрипло поддерживает Ликс.       — Он просто очень горячим был, я же сразу сказал, — жмет плечами Джисон. — Тоже мне преступление. Он меня до дома повез утром вообще-то!       — Я и не удивлен. Снег все шел. Был только конец ноября, а зима уже плотно заселась в городе. Вот уже около двух лет он обтает в этом Сеуле, хотелось бы обратно в Токио, но туда возвращаться нельзя, Джисон это прекрасно осознал, когда получил конверт с трестами тысячами. Дело было закончено, а значит ему там больше делать нечего. Город за городом, везде свои люди, свои правила, обычаи, свои заведения и свои требования, свой диалект и свои слова. Ему это уже в глотку не лезет, говорить язык не хочет, а голова раскалывается от всего этого. Вот он смотрит на Феликса, а он совсем такой же, как и все другие. Как Камал с Гавайи, как Рики из Окаямы, как Исин из Хунаня. Они все такие разные, и все такие одинаковые, будто бы все один человек. Все вокруг менялось, но люди всегда были словно одни. Может быть, дело было в самом Джисоне? Он столько раз менялся сам, что уже и не знает, каким был он сам. Все одинаковые, только он разный. Это так раздражало. Феликс тихо давится свой сигареткой, вращая ее пальцами. На шее у него виднеются из-под воротника рубашки темно-розовые пятна, пара штучек всего, будто бы кто-то едва-еда сдавливал его шею рукой, кое-кто, кто не боялся ее сломать, сжимая Джисона. Интересно представить, а был ли Ликс таким же податливым и умоляющим, как Хан? Так ли он умолял, так ли плакал, так ли кричал, выгибался и унижался, как Джисон? И было ли этого достаточно? Хан смотрит на Ёнбока, а тот стыдливо прячет глаза. Веки немного припухли, на губах будто ссадины, замазанные блеском. Нет, думает Джисон, недостаточно.       — Ну чё, долго еще ждать-то? — пыхтит Феликс. У него уже замерзли пальцы, и он прячет их под фартуком, надеясь согреть хоть немного. Ресницы уже покрылись инеем, на выжженных, белых волосах уже пушистая шапочка из снега, и он то и дело встряхивает головой, вскрикивая, когда хлопья падают ему за шиворот.       — Чонин никогда не опаздывает. — просто отвечает Джисон. — Попробуй покататься на мотоцикле в снег, я на тебя посмотрю. — хитро улыбается Хан.       — И не надо. Я хотя бы в деревья не врезаюсь.       — На твоем велике врезаться в дерево уже будет достижением. Не то, чтоб сдвинуть эту груду железа ебаного с места. — хмыкает Джисон, и руками играет, будто рулит велосипедом, сжимая брови к переносице и закусывая губы в напряжении.       — Иди ты, — смеется тихо Феликс, покачивая головой. — День ног пропускать не надо, тогда может и велик сможешь с места сдвинуть, а не только свою задницу с хуя.       — А ты в этом разбираешься, значит? — Джисон подскакивает, хватаясь за сердце и сердобольно хнычет: — И давно наш малыш стал про райдером? А я об этом даже и не знал! Я бы принес тебе торт со свечкой, сразу бы, как только ты кончил!       — Ну ты и гандон, — кивает Ликс, качая головой. Тихо посмеиваясь, Джисон поглядывает на часы. Самые простые, из первого попавшегося ювелирного. Серебряные, со стрелками классического черного. Без трех минут семь. В его образе должно быть все идеально, настолько, чтобы никто не смог понять, гопник он или просто любит стрит стайл — для него это было не настолько важно, сколько обязательно. Растрепанные, кудрявые волосы, слегка подведенные глаза, размазанная подводка, сухие губы, немного щетины — небрежно, также, как и он в постели, с легким потом на лбу. Ботоксные богачки и толстые чеболи любят, когда их обслуживает такой теплый мальчик, словно только вылезший из кровати. Чаевых всегда больше в такие дни, когда у него чистая шея и пухлые щеки без тональника поверх синяков. Фирменная рубашка с завернутыми рукавами, немного колец, на груди кулон, фартук туго затянут, и он виляет бедрами — природа наградила изящной спиной и тонкой талией, чего бы это прятать? Джисон знает, что он хорош. Особенно когда на бейджике на булавке, острие которого протыкает проколотый сосок, написано небрежно сладкое «Хани». Так его зовут все, но звучит это хорошо только из одних уст.       — You said you got to be up in the morning, — тихо запевает Джисон, глядя на Феликса. Тот вскидывает брови слегка ухмыляясь. Хан продолжает, затягиваясь воздухом, будто сигаретой: — Gonna have an early night. Феликс молчит, слушая, как вдалеке рычит мотор. Медленно закрывает глаза, откидывает голову назад, открывая на вид острый кадык и шепчет:       — And you're starting to bore me, baby, — во двор, разметая снег, заплывает красный мотоцикл, рыча свое соло, а Джисон и Ликс в унисон тянут: — Why'd you only call me when you're high? Чонин заглушает мотор, не торопясь снимая с головы шлем. В своем привычном образе из черных шмоток, он совсем не выделяется на фоне белого снега, будто бы даже сливается с окружающей темнотой, которой и так не шибко много, но он ее дополняет. Вот и кровь на снегу, думает Хан, хрипло посмеиваясь.       — Периодически мне кажется будто все эти песни только про тебя и писали, — говорит Феликс. Джисон расплываясь в добром оскале поворачивается на него, глаза в глаза. У одного едва ли не звездочки и сердечки в зрачках, у другого — полная безнадега, пустота и скука.       — Да?       — Сони, ты совсем не похож ни на кого, кого я только знаю.       — О, Ликси, поверь, таких как я, дохуя. И лучше бы тебе с такими долбоебами не водиться. — качает Джисон головой, сжимая в карманах мятых брюк пачку денег и нож.       — Нет, я знаю, что ты не такой, как все такие ебланы. — Феликс хватает его за плечо, поглаживая шелковую рубашку обмершими пальцами. — Ты другой. Джисон ничего не отвечает, лишь смотрит. И смотрит. И смотрит.       — Мне отвернуться? — Чонин по-лисьи усмехается, ямочки на его щеках будто бы стали глубже. Волосы прилипли к голове, а глаза глупо вглядываются то в одного, то в другого.       — Ебать ты пунктуальный конечно — хрипит Феликс. Он гневно сжимает губы, и хмурится. — Чё та долго?       — Разве? — напыщенно удивленно отвечает Айен, доставая новенький телефон из кармана. На экране загорается время и фотография задницы какой-то девушки, а он показательно поворачивает экран в сторону Феликса. — Без одной минуты семь, а я обещал к семи приехать.       — Джисон, блять. — пыхтит Ликс. — Блять, ты сказал скоро! Какого хера я тут должен задницу морозить час?       — Ну я тебе здесь не держал, знаешь.       — Ой, все, иди нахуй.       — Только на твой. — и слов не нужно, Хан только улыбается широко, сжимая губки уточкой.       — Ой, ну в пизду, свои игры брачные устроите потом, — Чонин корчит лицо, выражая легкое отвращение, получается плохо, ну хоть за попытку можно 5 звезд поставить. — Держи свою хрень, ну я поехал, дел много еще. Он копошится в карманах и вытягивает маленькую открытку в виде новогоднего подарка. На обороте написано имя Джисона, а на самой открытке маленький бантик из розовой ленточки. Мило, думает Хан.       — С наступающим.       — И тебе того же, Айен-а, — Джисон мельком осматривает открытку, и в руки всучивает ему триста баксов, все копейка в копейку. Они быстро прощаются, хлопая в ладони, и заходят все мокрые и продрогшие в ресторан. Внутри стоит пар, хоть кухня и в метрах пятистах, запах жарящейся рыбы и мяса томно расплываются по всей подсобке и черному ходу. В аромате розмарина, шалфея и гвоздики, даже запах травки спрятать было бы запросто, так что и переживать не о чем, обещает Джисон. Ну, он, собственно, и не переживал, а вот Феликс — да. Немного. Они не впервой употребляют на работе. Даже набухивались, вообще еще в первую смену Джисона здесь это было. Он так почву прощупывал. И не зря. Зайдя в раздевалку, они прикрыли дверь, благо, она не доставала до потолка, и всегда было можно увидеть и услышать, если кто-то идет. Разорвав открытку, Джисон вытащил из нее маленький пакетик с зеленоватым порошком. Его было совсем немного, но вполне хватило бы, чтобы двое человек вдоволь им «упоролись».       — Что это? — удивился Феликс.       — Буфомет, хмыкнул Хан, закатив глаза. — Ты тупой что ли? Я же говорил.       — Ну, блять, я думал, это таблетки какие. — Ликс только насупился, вглядываясь в пакетик, пока Хан приготавливал все необходимое. — Порошки обычно белые же, а это что за хуйня вообще? Почему он зеленый? Он просроченный что ли?       — Долбоеб, это синтетика, как она просроченной может быть? Эту хуйню из жабы делают, вот и зеленая!       — Пиздец, — только и сказал Феликс. Джисон выудил откуда-то табуретку, взял рабочую карту, которой пробивают заказы в программе, и на блокнот высыпал немного порошка. Картой он разделил все на несколько тонких полосок, и вскупорил бутылку какого-то дешевого виски. — И ты это нюхать хочешь?       — Да, и ты тоже, заебал своими вопросами, — вспыхнул Джисон, в руки вручая Ликсу бутылку, а сам начал скатывать трубочку из клетчатого листа. — Тебя Бинни не научил что ли?       — Чанбин-хён не употребляет. — серьезно ответил Феликс. Его взгляд потупился, а руки крепче сжали бутылку.       — Ну как скажешь, — пожал Хан плечами. Он-то знает, что употребляет. Все и во всех агрегатных состояниях. — Давай, нюхай. Он забрал у Ликса бутылку и, облизав кончик трубочки, вставил ее в руки Феликса. Тот напряженно выдохнул, прокрутил трубочку, и наклонившись к табуретке, через трубку, приставленную к ноздре, втянул аккуратно всю полоску. На опыте, хоть и не употребляет. «Твой Чанбин сильно обрадуется, когда узнает, что твой ангельский зад едва ли в яйца еще героин не колол» усмехнулся Джисон своим мыслям, а Феликс закашлялся, почти прослезившись.       — Терпи, терпи, блять, — Хан его поддерживает, чтобы он не грохнулся со скамейки, и ко рту подносит бутылку виски, — Пей, давай, запивай, быстро. Феликс делает пару глотков, и жмурится от горечи в глотке. Спустя секунд тридцать, он разжимается, и расслабленно облокачивается спиной на стену.       — Член сосать и то приятней.       — Тебе видней, — улыбается Хан, и в секунды снюхивает вторую дорожку, торопясь, заглатывает виски, и жмурится. Бьет эта дурь прямо по мозгам, резко и без шанса на выживание. — Хорошая штука.       — Хуйня какая-то, если честно.       — Сам ты хуйня, давай, нюхай дальше, у нас мало времени. Разнюхав еще пару несколько дорожек, они уже о всю смеялись. Психолептик действовал очень плавно, замутняя сознание, покрывая весь разум легкой, но плотной пеленой, словно снег землю. Холод, аккуратно просачивающийся в раздевалку, уже не был ощутим, лишь кожа покрывалась мурашками, от тонких иголочек, втыкающихся в тело сквозь одежду и обувь. Пальцы на ногах уже не могли шевелиться, а на руках они плясали во всю. Волосы обоих были растрепаны, рубашка Феликса уже была расстегнута, обнажая красноватые отметины на его медовой плоти. Щеки покраснели, язык слегка заплетался. Джисон сидел, облокотившись спиной на стену и куртки позади него, поджав ноги, он обхватывал колени рукой, глядя на то, как Ёнбок делал свои последние глотки виски. В голове Хана навязчиво крутились изображения того, как его приятель распластан на простынях, как сильные руки душат его, вжимая в постель, и как он хрипит, примитивно пытаясь изобразить стоны. Джисон знает, что Феликсу не нравится боль. Он не против подраться, может разбить все кулаки в кровь, отбиваясь от гопников на улице, на язык — он такой же гопник, как и они сами, он лишь выглядит чуть приличнее. Родители постарались. Но боль Феликс не любит, в постели уж точно. Они целовались несколько раз по пьяни — и Хан знает, что Ликс любит нежно, медленно, плавно, без укусов, без посасываний языка, или животной резкости. Уж за эти несколько недель вряд ли он внезапно полюбил, когда его нещадно дерут во все щели, что аж больно ходить потом и голос садиться. Разве стал бы он так меняться ради мужика? Его Ёнбок не такой.       — Чё такое? — жмурится в улыбке Ликс, передавая бутылку с остатками виски Хану. С губ у него стекает капля, прямо вниз по подбородку.       — Ничего, — жмет он плечами, и выпивает двумя глотками остатки алкоголя. В голову ударяет вновь и уже тяжело держаться в своем уме. — Как ощущения?       — Интересные, — тянет Феликс. Закатывает глаза, моргает часто и выдает: — Трахаться хочется.       — Помочь? — усмехается хищно Джисон, ставит бутылку на пол, и едва не сваливаясь со скамейки, на четвереньках ползет ближе к Ёнбоку. Закидывает ему руку на плечи, а вторую кладет на подбородок, большим пальцем растирая мокрый след от виски по коже. Поднимает глаза, вглядывается в темные, расширенные зрачки напротив, не моргая, смотрит и смотрит. Ждет хоть какого-то ответа. Секунда, две, три. Ответа нет, и Хан легко прижимается своими губами к Феликсовым. Они сухие, весь блеск уже съелся. Ёнбок не двигается, дыхание задерживает, и Джисон движется дальше, нежно проходясь языком по чужим сведенным губам. Аккуратно толкается внутрь, и сопротивления не встречает. Облизывает чужие зубы, чувствует горький вкус спирта и едва заметную мяту, видимо, от зубной пасты. Язык движется дальше, встречаясь с чужим, но таким родным. И Феликс отталкивает, легко надавливая на Ханову грудь. Уши его горят. Снова алым на белом — кровь на снегу.       — Сони, — шепчет он своим сиплым голосом. — Не надо.       — Тебе же не понравилось с Бинни, да? — Джисон, не отворачиваясь, отстраняется. Смотрит на Феликса, а тот губы облизывает.       — С чего ты взял? У нас все хорошо. Даже охуенно.       — Тебе виднее. Но не позволяй ему слишком много. — Джисон кивает на раскрытую шею Феликса, а он ее сразу прикрывает рукой. — Пойдем, пора бы уже поработать, а то че мы как лохи какие-то. Феликс кивнул, медленно поднимаясь. Голова кружится, почти кровь из носа идет. Губы бледнеют. Лишь бы не откинулся, молится Хан, ловя его и хлопая по щекам:       — Живи, блять. Ёнбок покачивается, но быстро приходит в себя, едва ли не сблевав. Дешевый виски и психолептик — такой себе набор, но по-другому этот День Хан уже не проживет. Все по кругу повторяется. Работа, дом, работа, дом. Дом свой, чужой, чужой и снова свой. А Феликс просто всегда рядом. Наивный, простой, сильный, доверчивый. Джисон его точно в могилу сведет когда-нибудь. Но это будет потом. А сейчас снова работа. Доведя Ликса до туалета и вплеснув ему воды в лицо, Хан вручил ему блокнот, ручку и рабочую карту. Поправил волосы, застегнул рубашку, подумал и снова расстегнул, поправив воротник. Чанбину понравится. Дал выпить воды, закинул кубик льда ему за щеку и приказал терпеть, пока не оклемается. Ара минут, и Ёнбок на ногах, все такой же веселый и радостный. Будто и не пытался откинуться десять минут назад. Мило хихикая о какой-то мелочи, Феликс выплыл своей покачивающейся походкой из кухни. Там всем было откровенно поебать, потому что запара была в самом разгаре. Вечер пятницы как-никак. Однако Рюджин было не поебать. Она аккуратно зажала их у стойки хостеса, кокетливо улыбаясь заходящим гостям в белых писцовых шубках и с сумками от Эрме.       — Вы чё, совсем уже охуели, пидоры? — громко шептала она, пока венка на её лбу взбухала. — Какого хуя вы во время запары, блять, сидите, прохлаждаетесь, а? Чё язык в жопу засунули? Джисон и Феликс аккуратно перекинулись взглядами и едва сдерживая смех, окружили её с двух сторон, Ликс облокотился на стойку, сминая бумаги регистрации, а Хан положил голову ей на плечо. Томно улыбаясь, они поглаживали её руки, как она любила, и покачивались из стороны в сторону.       — Ну Рюджин, ты же знаешь, как тяжело…       — Вы, блять, берега попутали что ли? От вас обоих спиртом несет за километр. Её недовольство лишь поддразнивало Хана, и он хрипло засмеялся, крепче обнимая ее. Пожалуй, Рюджин была единственным человеком во всей этой богодельне, с которым у него не было никаких счетов. Она никогда не позволяла ему подойти к ней ближе, узнать хоть немного, понять, как и чем на неё можно было бы надавить. Поглаживание по рукам, и теплые объятия — это все, что он знал о ней. И то, со слов Феликса и Чеён — к себе она его не подпускала. И это его завораживало. Подстегало к тому, чтобы раз за разом пробовать и постигать границы возможного. Джисон привык к тому, что ему все достается легко — никаких усилий, лишь стоит блеснуть своими глазками, улыбнуться — и дело в шляпе. У него была, так называемая, харизма. Хоть он в неё и не верил, себя он считал привлекательным, и, как он еще очень давно понял, добиться всего ему было проще всего через постель. Секс он любил и был в нем очень хорош, и переспать с кем-то ради достижения своей цели для него не было каким-то непостижимым делом. Еще лет в 15 он сделал это в первый раз, и это не вызвало у него отвращения, страха или пустоты в груди. Это было легко, просто и быстро. И пока его тело могло ему позволять пользоваться таким способом, он будет продолжать это делать. Однако, попасть в постель легко — к мужчине, к женщине — это не вопрос, но подобраться ближе, когда тебя не хотят — сложно. Джисон не понимает. Потому что его все всегда хотели. И это задержало его здесь на подольше, пока он делает все свои дела, он пытается разгадать Рюджин. Почему она терпит все его выходки? Он напился в первый день работы, накурился через неделю, и словил передоз на второй месяц. И она все еще держит его здесь, покрывает и не выдает никому. Джисон думал, что он умен, однако, Рюджин умнее. И его это раздражает. Он жмется ближе, заправляя выбившуюся из ее прически прядку за ухо. У нее всегда хороший макияж, всегда выглаженная блузка и юбка без единой складки. Она веселится, смеется, реагирует на его шутки, выпивает с ним после работы и курит травку, сидя на его кухне. Но между ними всегда есть этот барьер, эта невидимая стена. Джисону не нужен секс с ней, ему нужны её слабые стороны. Он улыбается, щурит глаза и вдыхает её парфюм. Блевотная композиция цветов и могильных плит зимой ударяет ему в нос сильней, чем дурь. Его почти выворачивает, но он держится, хмуря брови.       — Рюджин, а ты не хочешь присоединится?       — Ты вообще ебу дал? Феликс пыхтит, и поворачивается всем телом к ней, заползая за стойку. Ложится спиной на стол и бумаги, и теребит бейджик на её груди. Она была их оплотом посреди этого хаоса, и без неё всё просто превращалось в полноценный цирк. Ликс, не отрываясь от стойки, обратил внимание на отражение их лиц в светлом стекле зеркального потолка, и поймал себя на мысли, как быстро все меняется и движется. Официанты снуют туда-сюда с подносами и бокалами. У кого-то на рубашке красуется красное пятно от вина. Вновь белое на красное — кровь на снегу. Феликс думает об этом их разговоре, когда они почти год назад встряли в пробку за городом, и накурившись, бросили машину, прямо на дороге. Она была из каршеринга, поэтому штраф, как и обещал, покрыл Джисон. И тогда он пропал на несколько дней, а вернувшись, они пошли в лес, и вновь накурились. Джисон так и не рассказал, где он был все это время, и почему у него синяки на руках и лице, почему на брови медицинский шов, но это не было важным — Ёнбок не давил, а просто забыл. В городе много ублюдков, наверняка, один из них просто сдал Джисона. Сидя на скамейке в лесу, когда шел снег, в ночь, они сильно разговорились, и, пускай, сейчас он думает, что наговорил много лишнего, ему надолго запомнились эти слова Хана о снегу. И крови на снегу. Тогда он своим пьян мозгом решил, что это лишь его бредни, но после он об этом много думал — кровь, она была везде. В квартире Хана на тоже была. Ватные диски и бинты в мусорке, засохшие капли на белом паркете в его спальне, красные розы, уже завядшие, но все ещё стоящие в вазе на белом подоконнике. Джисон не любил белый, но его было очень много в его жизни. А еще был белый пиджак, весь испачканный в крови. Он был точно не Хана — размер был больше в два раза, он лежал в шкафу, неприкрытый ничем, просто валялся на нижней полке. Феликс спросил, чей это пиджак и почему он весь в крови, а Джисон лишь сказал, что его оставил тот человек, что принес розы. Ёнбок решил об этом забыть. Все-таки у Хана есть своя личная жизнь тоже.       — Ты слишком закрытая, — пролепетал Ёнбок, теребя её бейджик. — Тебе нужно быть открытой к этому миру.       — Хани, ты зачем его накурил? — с хищной улыбкой повернулась Рюджин на Джисона, а он лишь глазками моргает. — Господи, доблоебы, когда же вы уже сдохнете от передоза, кончелыги, — она закатила глаза и закрыла лицо руками, едва ли не крича. Сил больше нет, но она стойко возвращается в свою стойку, и ударив Феликса локтем в живот, так, что у него аж звездочки в глазах замигали, она сквозь зубы рычит: — Живо работать, блять. Джисону дважды повторять не нужно, хотя чаще всего нужно, но Рюджин он слушается. Не то, чтобы он держался за это место — очевидно, что нет. Штрафы, которые он получает, за каждую смену, забирают большую часть его зарплаты, оставляя от силы пару тысяч, а получает он в основном от гостей — язычок умеет работать как-никак. Иногда все же нужно слушаться человека, который прикрывает твой зад от всяких проблем. Интересно почему, но он уже знает кое-кого, кто поймет, почему. Даже если этот кое-кто не захочет понять. Бодро нацепив на лица улыбки, Джисон и Феликс мелкими шажками приступили к работе. Плавно передвигаясь между столами, Хан мягко приваливался то к одному мужичку, то к другому, подмигивал и улыбался, кое-где смеялся над откровенно тупой шуткой, а где-то и давал себя полапать за лишний цент. Все сладко, пошло, похабно и грязно тянули его «Хани», стоило ему только появится в их поле зрения. Между тем, на раздаче он выпил один коктейль, второй, а затем и третий, покачиваясь, он натирал приборы, пока Феликс рядом, складывая салфетки, строчил сообщения Бинни. Одно за одним, с сердечками и эмодзи. Без ожидания. Бинни спрашивал, как у него дела, как он добрался до работы, чем перекусил, какие гости сидели за его столами, а Ликс отвечал много и быстро, едва ли попадая на клавиши. Как же это все приторно и сладко. Джисон такое не любит. Затуманенный мозг то и дело подбрасывал ему мерзкие картинки, от которых он только и мечтал бы избавиться. Из-за них на его плече засветился ожог от недокуренной сигареты, и это было чертовски странно. Обычно он сам «метил» таким образом всех, с кем спал, а теперь, похоже, сам стал своей же жертвой. Конечно, это был лишь рефлекс, дикая, и словно животная реакция, когда Хан, сипло посмеиваясь, прижал к руке Бинни полу скуренную, горящую сигарету. Бинни, испугавшись предательского жара, резко вскинул руку и с силой заехал Хану по челюсти — тот даже не успел моргнуть, как сигарета вылетела из его пальцев, приземляясь на голое плечо. Его голое плечо, гладкое, медовое, без родинок, синяков, царапин и ссадин. И вот эта горящая угольная головка оставила на коже черный след, грязную метку, кричащую на их порочную игру — смесь боли и разврата. Хан поправил волосы, усмехнувшись, пока Бинни закатил глаза, тяжело выдохнув и почувствовав, как между ними проскочила искра — это было больше, чем просто флирт, это было дьявольское искушение, заманивавшее их в бездну без правил и границ.             — Ох, блять, — проворчал Хан, потирая челюсть и слегка поглядывая на свое плечо. — Хочешь меня пометить, да? Еще чего-нибудь хочешь? Мою душу? Мое тело?       — Хочу, — Бинни лишь потер свой ожог на тыльной стороне ладони — привычном месте для всех «жертв» Джисона. — Хани, я хочу тебя. Идеальное тело было испорчено. Джисона это сильно раздражало. Возможно, раздражал его не сам шрам, а глупое и щекочущее чувство внутри грудной клетки. Ощущение, что одному человеку не понравится увидеть эту метку на его теле. И больше этого, ему не понравится узнать, кто именно его оставил. Это забавляло. Даже через чур. А алкоголь и наркотик в крови лишь подталкивали его к краю этой пропасти — он обязан узнать прямо здесь и сейчас не подводит ли его это странное ощущение. Бинни должен был выйти из этой игры еще давно, но что-то внутри не давало ему сделать это раньше. Отпустить его. Сейчас он с Феликсом, но приедет ли он по первому его зову? Хан уверен, что приедет. И точно не один. Ему оставалось лишь достать телефон, найти то самое имя в списке контактов и открыть чат, полный непрочитанных сообщений. Джисон не любит их читать и отвечать на них тоже. Стоит ли? Хан не торопился, долистал до буквы «Л», с расплывающимся взглядом пробежался по буквам в имени и нажал на номер. На фотографии был парень, точеный, будто статуя, жестокий и грубый, холодный и тающий, стоит лишь прикоснуться к нему, будто снег. Джисон любил снег. Немного подумав, насколько это вообще было возможно, он азартно нажал на чат. Сотни сообщений каждый день, каждое утро и каждый вечер, полились на его экране вниз, будто растекшееся вино на скатерти. «Хани, тебе не нравятся розы?», увидел мельком Джисон. Нравятся, подумал он, медленно пролистав дальше, до самого последнего, недавнего сообщения. Два часа назад. «Отдыхаешь сегодня?». О, он точно приедет.       — Ты куда? — спросил Феликс, когда Хан запнулся за него, пытаясь протиснуться мимо.       — Поссать схожу, не боись, — отмахнулся он с ухмылкой. А в этот момент на телефон Ёнбока пришло последнее на сегодня сообщение от Бинни. Зайдя в плохо освещенный туалет, Джисон сразу же сдернул с себя рубашку, аккуратно оголив плечо с ожогом. Он уже зажил, но немного отдавал краснотой вокруг. Не страшно. Растрепав волосы, он сделал пару фотографий и сразу же зашел в чат с Бинни. Все также, непрочитанные сообщения, но их в разы меньше. И все тот же вопрос «Отдыхаешь?». Прикрепив сделанную фотографию, он кратко написал, вновь промахиваясь по клавишам: «Повторим?», немного подумал и нажал «отправить». На экране высветилось «доставлено», а через пару секунд было «прочитано». Хан улыбнулся и быстро добавил: «Только если Ёнбок будет не против». Выйдя из чата, он отправился обратно, к букве «Л». Без раздумий, он нажал на звонок. И вновь, пара гудков и трубку поднимают.       — Хани?       — Линоу.       — Давно я тебя не слышал. Сегодня какой-то праздник? — рассмеялся он. Джисон узнает этот голос из миллионов.       — Может быть, — просипел Хан. Мягко пройдясь ладонью по волосам, он посмотрел в зеркало. Его отражение было грубым: перед глазами все плыло, но он четко видел темные волосы, сильно растрёпанные, потекшая подводка, вспотевший лоб и липнущие к нему пряди, красные щеки и распухшие губы. Стянутая рубашка и блестящее тело. Кулон обвитый вокруг шеи, черные нити татуировки, растянутые по его груди и красноватый шрам. — Да, я выпил очень много виски и занюхал экстази.       — Для тебя это обычный день, Хани.       — Повтори.       — Что повторить, — тянет расслабленно Линоу, очевидно улыбаясь. Его голос низкий, едва ли не шепчущий. Он громко и часто дышит, а на фоне слышны звонкие удары. — Хани?       — То, что ты сказал, — просит Джисон, опираясь руками в раковину. Она белая. — Ты знаешь.       — Хани, — говорит он, кажется, будто бы серьезно. Джисон помнит, как, произнося это имя, его голос дрожал, когда он стоял перед ним на коленях. — Я правда не знаю, Хани.       — Блять, — шепчет Хан, точно зная, что Линоу его услышал. — Блять, я очень хочу трахаться, Линоу, очень хочу.       — И что ты хочешь, чтобы я сделал? — тихо спрашивает Линоу. С вызовом, с грязью, свойственной только ему. Джисон знает, он может кончить только от одного его голоса — ему многого не надо. Хрипло просмеявшись в трубку, Линоу звонко стонет. Он тоже знает, что Джисон может кончить от только от его голоса. — Что мне сделать, Хани?       — Приедь и выеби меня, давай, выеби меня, — Хан смеется, присаживаясь на корточки. Жар расползается по всему телу, и он знает, что меньше, чем через час от него не останется и живого места, но он только этого и хочет. Адреналин бьет в крови, и он хочет большего. Но просто так сдаваться нельзя, в этой игре он королева, а не пешка и он вздыхает возмущенно, — Или, подожди, ты там уже кого-то ебешь? Хан улыбается, зная, что теперь пути отхода точно нет, он поправляет рубашку, не застегивая пуговицы, и выходит из туалета, даже не давая Линоу ответить, он кидает обиженно:       — Понятно, еби своих шлюх дальше. — и скидывает. На экране сразу же высвечиваются сообщения от Бинни, несколько пропущенных вызовов от него же и сразу же — входящий звонок от Линоу. Джисон сбрасывает, а телефон выключает. Секунды тянутся, как минуты, минуты, как часы, а в голове лишь гудит от адреналина, смешанного с проспиртованным желанием. Хан знает, что не может просто так остановиться — в этом бешеном ритме его жизнь, как наркотик, затягивает, он чувствует себя живым, когда вокруг все разрушается. Он снова включает телефон, и экран заливается светом, вспышкой, обжигая его глаза. Снова сообщения: Бинни, Линоу, и еще кого-то, кто не должен был бы его интересовать. Хёджин. «Чанбин звонил мне. Ты занят сегодня?». Грязно, противно, развратно — все это, но Джисон не мог просто так это все оставить, ему хотелось большего. Всего, ему хотелось всего. Хотелось, чтобы все вокруг бегали за ним, словно за сладкой конфеткой, чтобы он был их плацебо, чтобы был тем самым последним глотком воздуха, последним уколом, последней дозой, пока все вокруг плывет и тает. Пока сердце бьется быстро-быстро и зрачки расширяются, и он — последний кадр, перед тем, как все исчезнет. Сука, выругивается он, чувствуя, как по телу разливается волна этой горькой нужны. Электрические разряды пробивают в нем пот, из нос капелькой стекает кровь — яркая, с соленым и железным прикусом. Джисон смеется, вскидывая голову вверх. Феликс сидит, наминая лениво салфетки, будто побитая собака шмыгает носом. А Хану отчего-то нравится этот вид — такой грузный, расстроенный, это то, на что он готов смотреть вечно, и глупо наслаждаться этим абсолютно непорочным ангелом — таким сладким и доверчивым. Джисон бы сломал его полностью, разрушил и порвал на мельчайшие куски так, чтобы даже он не смог бы собрать обратно это паззл. Он снова открывает чат с Бинни, набирает: «Я жду». Нажимает «отправить» и смотрит как пара капель крови падает на потухший экран. Напряженно потирая нос, он подходит к Ёнбоку, а тот пьяно смотрит на него исподлобья, медленно пугается и вскакивая с табуретки, только что смятой салфеткой, вытирает кровь с лица Хана.       — Ты че? — лишь спрашивает он. Давит на нос и смотрит в глаза. — Пиздец, ты чего там еще занюхнул что ли?       — Не, — отмахивается Джисон, и отбирает салфетку, глядя на красные следы на ней. Чувствует, как кожа немного стягивается. — Но я не против дунуть косячок. Будешь?       — Ты ебанулся? — только и вздыхает Феликс. — Совсем уже скоро окочуришься здесь.       — Ну Ликси, — он дует губы бантиком, и тянет его за руки, немного раскачиваясь на месте. — Что такое? Я же вижу, какой ты грустный. Бинни обидел? Ты мне скажи, я ему такой пизды дам, всю жизнь вспоминать будет.       — Блять, нет, все нормально.       — Ну вот и пошли, че морозишься. Не слова более, Джисон лишь кидает на стол салфетку и тянет Феликса за собой. На холодный воздух. Снега все больше и больше, а небо все светлее и светлее. В голове больше не гудит, а мороз охлаждает кровь, что растекается по венам с эйфорией. Ожидание — это то, что не любит Джисон. А еще он не любит вопросы, долгие поездки, звонки и извинения. Он никогда не извиняется. Быстро похлопав по карманам, он достает небольшой косячок, завернутый в бумагу с нежным привкусом клубники, без сливок, но это не обязательно. Он присаживается на скамейку и пальцами зовет Феликса. Обнимает его за плечи и, облизав кончик косяка, подставляет его к губам Ёнбока. Он без вопросов обхватывает его, и ждет, пока Хан прикурит его. Секунда, два и зажигалка звонко щелкает в тишине улицы.       — Сони, — зовет Феликс, затянувшись. Пепел тихо падает с бланта, прямо на черный фартук. Джисон смахивает его пальцами и затягивается сам.       — М?       — Как дела с Минхо? — спрашивает Ликс. Неожиданно. Джисон давится дымом, и глупо улыбается.       — Нормально, а чё такое?       — Это ведь его пиджак был, да?       — Пиджак? Какой пиджак?       — Пиджак, который был у тебя в шкафу. — Феликс смотрит серьезно, почти зло. Скрипя зубами, он весь трясется от холода. — И розы. Чем он занимается? Он один из тех, кто крышует Чонина? Он же знает его, да?       — Ликси, я не понимаю, — глупо хихикает Джисон. Он весь трясется, кашляя от дыма. Слишком глубокие тяжки пробивают до самых костей, и он едва держится в сознании. Пиджак, который лежит в его шкафу. Тот белый пиджак. Разве он не выбросил его? — О чем ты вообще?       — Да, блять, о вас с Минхо! Думаешь я не вижу этого? Чанбин-хён говорил о том, что…       — Между мной и Минхо ничего нет, я не знаю, с чего Бинни и ты решили, что между нами что-то есть. Феликс смотрит на него, косяк тлеет в его руках. Он затягивается один раз, два, и на третий задерживает дым во рту, бросая сверток в снег. Тянется к Хану и не выжидая и секунды, целует его, выдыхая дым прямо в губы. И вновь, отстраняется сам.       — А что между нами, Джисон? — спрашивает Феликс. И секунды вновь растягиваются в часы. Хан не знает, и не хочет знать. Снег крупными хлопьями опускается на волосы Ёнбока, они белые, но волосы желтоватые, кожа будто пески на пляже Ченджу, а глаза глубокие, кофейные, губы с горьким привкусом надежды, а веснушки, будто россыпь вопросов, что сыплются на Джисона снова и снова. Один, два, три, четыре, пять…       — Сони, отвечай. — просит Феликс. Он дышит тихо, а Джисон громко, с открытым ртом, а пар так и льется из его губ.       — Ничего, Ликси. — отвечает просто он. — Ничего, мы просто друзья. У тебя есть Бинни, а у меня… А мне никого не надо, ты ведь знаешь.       — Я не знаю, — Феликс смотрит на него, таким взглядом, каким на Хана никто больше не смотрит. В глубине этой пронзающей бездны он видит неуверенность, страх, сожаление, толику отвращения и безнадежности. В его взгляде нет желания, нет похоти и грязи. Нет, Ёнбок ни на кого не похож. Он другой. — Я ничего, блять, не знаю про тебя. Ты ничего мне не говоришь, никогда мне не отвечаешь. Чего ты хочешь, Сони, чего ты хочешь от меня?       — Ликси, — Джисон смотрит в ответ. А Феликс сыпется под его пальцами, ломаясь будто карточный домик и тянется ближе, ближе и ближе. Обнимает его и дрожит, будто щенок, выброшенный на обочину. А Джисон не знает, что ему делать, он так хотел этого, а теперь не знает, что делать дальше. Наслаждаться? Это то, что он делает обычно, но будто сейчас и не хочется. Он обнимает Феликса и легко гладит его по спине, по мятой рубашке, по сухим волосам. Телефон в кармане вибрирует, и опять, и опять, и Ёнбок отстраняется, а по щекам его тянутся слезы.       — Заебал, блять, что там? Опять твои ебыри? Джисон тянется в карман и вытаскивает его, на экране сотни сообщений. Десятки от Бинни. Пара от Хёджина, несколько от Криса и единицы от Сынмина. И ни одного от Минхо.       — Пойдем, а то тут Рюджин обещает уже яйца на глаза натянуть, — тихо посмеивается Хан, и тянет Ликса на себя. Феликс послушно идет, хоть и знает, что Рюджин никогда не пишет Джисону. Возможно, проходит чуть больше часа, ресторан наполняется тихим запахом кальянов и сигарет, острым смехом богачей и глупым хихиканьем тонких, как спичек, эскортниц, то тут, то там, взрываются пробки дорогих шампанских в золотой фольге, и негромко реверберирует по зданию музыка, четкие биты и ленивый рэп. Голоса становятся томнее, взгляды развратней, движения плавней и желанней. Джисон проскакивает между кальянщицей, Чеён, и столиком, и по заднице прилетает звонкий шлепок, он оборачивается и пьяно улыбается толстому мужику с залысиной прямо на затылке. Он ласково зовет его сиплым голосом6 «Хани», а Хан лишь облокачивается на стул, кладя руку на спинку его стула.       — Хани, принеси ещё свинки, и себя не забудь, — хохочет он, пошло ведя пальцами по бедру Джисона, крепко сжимая его.       — Как прикажете, господин, — отзывается кокетливо он, и ладонью щекочет его шею. Оборачивается и сразу замечает на себе дикий взгляд. Один, второй, третий, четвертый, пятый. Заинтересованные и голодные глаза бегут по его телу, и лишь одни из них, смотрят лишь в его собственные глаза. Он ловит взор, глубокий и грязный, проникающий под одежду, кожу, мышцы, разрезающий его мясо и обгладывающий его кости. Джисон перехватывает поднос по-удобнее и покачиваясь, не отрывая глаз, скрывается за дверьми кухни. Феликс собирает свои блюда, и уже собирается выходить, а Хан прижимается к нему, шепча в ухо: «Только не упади», хитро улыбаясь, когда отстраняется. Ёнбок вскидывает брови, сквозь пелену смотрит на него, отупленно пытаясь понять, что он имеет в виду, но лишь хмыкает и выходит в зал. Через секунду слышится звон разбитой посуды, а Джисон жмет плечами, поправляя волосы и рубашку. Цепочка внезапно жмет шею, глаза слезятся, а руки потеют. Хочется дышать, быстро и голодно хватая губами воздух. Сигарет нет, но он знает, у кого есть. Выходя из кухни, он бросает поднос на барную стойку, совсем забывая о просьбе того толстяка. Он моментально цепляется среди дыма за столик, медленно заполняющийся людьми. Феликс дрожащими руками собирает осколки разбитых тарелкой.       — Пополам, — говорит Хан, опускаясь на колени и собирая мелкие стеклышки. Ликс лишь небрежно кивает, и поднимает поднос, скрываясь за дверьми. Джисон собирает меню, и направляется, виляя бедрами, к тому самому порочному столику под номером 69. Стол круглый, с креслами и стульями вокруг. Скатерть кремово-белая, с вазой и небольшим букетом живых цветов в ней посредине. Золотые блюдца на восемь персон, пустые бокалы бордо и приборы в тканевых, шелковых салфетках по краям стола — все приторно дорого, как любят чеболи, по-европейски. Джисон подходит ближе, а другие мальчишки-официанты уже убирают лишние стулья.       — Не стоит, — останавливает их Крис, машет рукой, и тянется за кувшином с водой, чтобы наполнить фужер.       — Стоит, — кивает Джисон официантам, начиная раскладывать меню перед каждым гостем. — Добро пожаловать в «Collision», меня зовут Джисон, но вы можете звать меня «Хани», мой помощник, Феликс, немного обескуражен, но он присоединится к нам позже. Можете чувствовать себя как дома. — он сладко улыбается, останавливаясь между Крисом и Айеном. Едва он хочет открыть рот, как ему протягивают пять пачек желтого кэмела. Он даже не удивляется, оглядывая каждого лукавым взором. Каждый из них, будто на красной ковровой дорожке: золотые и серебряные кольца на пальцах, черные, крепдешиновые костюмы, шелковые рубашки, цепи, перчатки и блестящие глаза, пожирающие, глубокие, опьяненные не хуже Хановых. Джисон поворачивается на него, на его пылкий и грозный взгляд, сверлящий его голову насквозь. Он холоден, расслаблен и, откинувшись на спинку мягкого кресла, выжидающе крутит в руках яркую пачку сигарет. Облизывает губы, и расслабляет галстук на воротнике своей рубашки. Лишь губами произнося сладкое: «Хани». Официанты скрываются из виду, решая не мешать этой напряженной атмосфере повышать свой градус. Джисон медленно наклоняется к столу, жмется рукой к мягкой скатерти и тянется вперед, пальцами выхватывая пачку из чужих рук. Быстро отрянув, он бросает: «Я вернусь к вам, когда вы определитесь с выбором» и уходит. Неторопливо выплывая из облаков дыма, он оказывается в такой же задымленной кухне, немного думает, и возвращается обратно.       — Надеюсь, вы выбрали, — говорит он, огибая стол и мягко падая в кресло, на чужое, горячее тело, — Что будете заказывать, Линоу? Джисон разрывает пластиковую упаковку, вырывает защитную бумажку и зубами вытягивает сигарету. Без кнопки, как он любит. Поднимает игриво брови, и рукой упирается в подлокотник кресла, торсом полностью оборачиваясь к Ли. Перекинул бы и ногу, но так будет неудобно смотреть на лица остальных, а ему это не нужно. Линоу достает маленькую, черную зажигалку и щелкает по колесику, протирая кожу. Он никогда не пользуется кнопочными зажигалками — ему нравится эта нарастающая мозоль на большом пальце. И яркий красный отпечаток на тыльной стороне его ладони, белый след на шее и маленькая полоска выцветших и уже заживших шрамов, скрытых под атласной тканью, на его животе, — ему тоже нравились.       — Выбрал, но куда вы будете записывать, Хани? — отвечает он, а Джисон выдыхает фильтрованные остатки дыма ему в лицо, и зажимая сигарету зубами, поворачивается, глядя на стол, хватает защитную бумажку от упаковки сигарет и достает карандаш из кармана фартука. Он без слов показывает ему бумажку, и затянувшись снова, оставляет сигарету тлеть между пальцами, не волнуясь даже о том, что пепел падает на чужую рубашку. — Тогда, я буду запечённую утку в меду, пожалуй.       — А что будете вы, господа? — Хан улыбается, принимая лежачее состояние, кладя голову на подлокотник и покачивая в воздухе свисающими ногами.       — Сукияки, будьте добры, Хани, — говорит Хёджин, добро улыбаясь, вольно сложив руки на животе и нервно потирая кольца на своих пальцах. Рука его тихо дрожит, а браслет от Картье лишь меркло поблескивает в свете приглушенных ламп. На его кисти, прямо на венкой, бледный, беловатый волдырь — признак хорошей ночи.       — Кальби Чигэ, Хани, — просит Айен, скучающе перекатывая воду по дну своего бокала. Он не пьет алкоголь, и не курит табак — он слишком воспитан, либо, — как точно знает Хан, — очень осторожен. Этому его научил Банчан. Однако, сам он, этих правил не придерживался.       — Я буду Севиче, — Крис игриво елозит на своем мягком стуле, нежно ухмыляясь и глядя своими сверкающими глазами, добавляет, — Только без морепродуктов, Хани, ты знаешь.       — И без ананасов, обязательно, — смеется Джисон, чиркая на своей бумажке сердечки и цветочки. У Чана маленькие сердечки на лопатках — тоже дело рук «Хани».       — Как обычно, Хани, — тянет Чанбин, потирая переносицу ладонью, он надеется, что кое-то, сидящий прямо напротив, заметит точно такой же, размазанный волдырь на его руке. Смотреть на Джисона — сложно и так, без желания и жажды, его всегда мало, и хочется больше, но смотреть на Джисона, когда он так лежит на Минхо, — смертельно.       — Модерн бибимбап, — ухмыляется Хан. Его вкусы он знает хорошо. И любимую футболку он хранит там же, где и белый пиджак Линоу. Там же лежит перстень с рубином Джинни. И черновик Сынмина. И счастливый глок Криса там же. Никаких ананасов, только Куба Либре с ананасовым соком. И горьким шоколадом. На грани сладости и горечи — такой он. Совершенен в своей серьезности и неуверенности. А Бинни — его нужно убирать. Пока не поздно. Он и так проебался, когда оставил на его руке метку — он не должен был её оставлять там. Не на руке. Ни в коем случае. Но Ликси об этом знать не нужно. О метке и о них с Бинни. О том, откуда у Бинни эта метка.       — Что-нибудь на Ваш вкус, Хани, — спокойно спрашивает Ким, поставив локти на стол, облокачиваясь на них, и легко покачиваясь на ножках стула. Он вскидывает брови, и лукаво ухмыляется: — Я доверяю Вашему вкусу.       — У Вас прекрасный вкус, господин, — Джисон бросает карандаш на стол, и приподнимается на локтях, зная точно, что расстёгнутая рубашка соскользнет с плеч именно тогда, когда это нужно. Вниз по груди, где тату, а там, где её нет — прямо в горизонте взгляда Линоу, по шраму вниз. Достаточно пары секунд. Он вскидывает плечами, небрежно поправляя рубашку, и пытается подняться, но Линоу хватает его за руку, и смотрит в глаза. Долго, с презрением, злостью и отвращением.       — И вино. Скьяветто, красное, полусладкое. — лишь говорит он. — Принеси бутылку.       — В Сollision пьют только шампанское. — отвечает также с ненавистью Джисон, с улыбкой на губах добавляя, — «Хани».       — Похуй, — больше слов не нужно, он крепкой хваткой выдергивает Хана, грубо скидывая его с себя. — Неси вино. Хани.       — Да ладно, не горячись, Линоу, — смеется Хёджин, звонко позвякивая своими украшениями. Все посмеиваются в такт. — Шампанское, так шампанское. Давай, Хани, неси.       — Вино, — Ли непреклонен. Хёджин замолкает.       — И себя самого не забудь принести на этот стол, Хани, — решается бросить Чанбин. Он знает, что Минхо это злит. И метку он увидел тоже. Глаза в глаза, Джисон легко кланяется, и, проходя мимо Чанбина, получает шлепок по заднице.       — Как пожелаете, — он оборачивается, и Линоу все понимает. — Бинни. Джисон уходит, а тишина за столом заполняется дымом, кашлем, звоном пустых бордо и скрипом вилок по фарфоровой поверхности тарелок. Игра началась в тот момент, когда каждый из присутствующих получил его метку, — кроме Айена, — он её не должен был получать, и здесь сидеть за одним с ними столом он тоже не должен был. Но если здесь Чонин, значит и будут другие. Например, Ынву и Уён, Ёнджун и Минги, Сонхва и Джейк. Он с ними знаком — пару раз приходилось покупать у них траву и некоторые другие малозначительные вещества, но сделки часто срывались — по большей части, именно из-за Криса. Ему не нравился Джисон. Никогда. А Джули он нравился, и ей понравилось сердечко, которое он оставил ей на груди. Знал ли об этом сам Чан? Конечно, только узнал он об этом только после того, как получил свое девятое — прямо в девятую годовщину отношений. В ту ночь он приполз к «Хани» и просил, просил и просил. Прощения, в основном. Вечером он ушел с десятым сердцем прямо на груди, на том же месте, где Джисон оставил его у Джули. А Джисон остался в своей квартире. С глоком и мятыми простынями. Простыни он выбросил. Они были в крови и с прожжёнными лунками от окурков. Крис и Джули все еще вместе. И если Чан знает о Джули и Хане, то Джули о Крисе и «Хани» не знает. Она думает, что он любит боль — и ему нравятся ожоги от окурков. Только Крис никогда не курил, пока не встретил Джисона. Сейчас он курит жёлтый кэмел. И ему не нравится. Но ему нравится «Хани». Джисон подходит к барной стойке. Проводит по рабочему экрану своей именной картой и нажимает на столик номер 69. На кусочке бумажки у него лишь сердечки, решетки, звезды и небрежные полоски, лишь отдаленно похожие на какие-то буквы. Он пробивает все блюда по памяти и добавляет красное вино. Вдруг рядом появляется белая тень, и Феликс заглядывает в монитор, мельком пробегаясь раскосым взглядом по небольшому списку блюд.       — Что заказал Чанбин-хён? — спрашивает он, оглянувшись на столик, за которым наконец зазвучали хоть какие-то голоса. Чанбин ослабив веки, наблюдал за ним и Ликс глупо улыбнулся, только Бинни не смотрел на него, он смотрел на Джисона.       — Бибимбап, — ответил Хан и нажал «сохранить заказ». На барной стойке тут же напечатался чек и Чеён вырвала его из машинки, зло выдохнув и закатив глаза. Приговаривая: «Какого хуя этим уёбкам приспичило вино хлестать», она начала рыться по полкам позади нее и, не найдя нужной бутылки, грузно хлопнула дверью в кухню. — Пора бы уже отбросить формальности, не думаешь, Ёнбок?       — Но он же хён…       — Хён, не хён, он тебя ебет, — Джисон повернулся к нему. Ликс пьяно лишь разинул рот. От одного только взгляда на Бинни он уже плывет, о чём с ним говорить? Хан достал поднос и вручил его Феликсу. — Или у него фетиш такой?       — Нет, Сони, тебе лишь бы потрахаться, — все-таки собрался Феликс. Одуванчик. Божий одуванчик. — Если у тебя недотрах, не нужно представлять всех остальных ебущимися.       — Эх, а так хотелось. Чеён, громко кашляя, ставит бутылку на барную стойку и лишь взглядом посылает их обоих нахуй, но они и рады. Взяв уже вскрытую бутылку, Феликс направляется к столику, а Джисон думает. Достаточно, чтобы понять, что в его жизни все идет по одной большой пизде. Но волнует ли его это? Очевидно, что уже давно нет. Когда он впервые встретился с Чонином, он показался ему очень простым и добрым парнем. Тогда он уже ходил под защитой Криса и связаться с ним вне работы было крайне сложно — он не отвечал на сообщения, не брал трубки и не появлялся в других местах работы, о которых он узнал от Феликса. Там, где он должен был жить, как оказалось, был склад рыбных отходов. Тогда Джисон понял, что его напыщенная простота и наивность — лишь прикрытие, а сам он довольно осторожен в своих делах и связях, особенно в друзьях — с Феликсом они ходили на одни занятия по тхэквондо и это было единственным, что их объединяло, но Ликс не знал, чем занимается Айен в своей повседневной жизни. Джисону удалось выловить его на одном из подпольных боев. По наводке одного из старых приятелей, он узнал, где должен был предстоять ближайший бой. Там же он впервые встретился с Линоу и его компаний, однако эта встреча не дала ему ничего, кроме некоторых представлений о жизни Чонина. Потребовалось около трех месяц, прежде, чем они наконец сблизились достаточно, чтобы Айен стал его ближайшим и надежным поставщиком. Несмотря на то, что сейчас в его кругу стало намного больше людей, которые могут поставлять ему более открытый ассортимент товара, в Чонине он уверен лишь потому, что сейчас Джисон держит на коротком поводке Чана — и как бы Айен не хотел выйти из его круга, он не осмелиться пойти против Криса. Ему не нужно присутствовать там, где он не должен быть, вроде таких встреч компании Линоу. Он не является его близким другом, и другом вовсе. У них точно такие же деловые отношения, как и с Джисоном. Если бы в компании была необходимость в наркоте, Крис бы мог предоставить её лично в руки, без третьих лиц, однако, Чонин в курсе всех дел Хана. Дел и идей. И его присутствие в этой компании — лишь его собственное желание убедиться в том, что Чан не зайдет дальше того, что уже сделал. Появление остальных ребят было не неожиданностью. Джисон знал, раз здесь Айен, значит и его друзья тоже будут здесь. Чонин был уверен, что Крис не настолько глуп, чтобы ставить под угрозу свой авторитет среди других людей, особенно не посвященных в его связь с Ханом. Отчасти он был прав — Чан выпрямился, расслабил плечи и отвлекся от «Хани», лишь изредка позволяя себе ненадолго задержать на нем взгляд, плавно очерчивая глазами его спину. Но это было лишь дело пары пинт пива. Ребята из «низшей» категории, — так называли закладчиков и продажников легких веществ, — не пили дорогое вино или шампанское, не ели омаров или свиные вырезки, а баловались лишь косячками сативы и светлым нефильтрованным. Не потому что не могли себе позволить, насколько было известно Джисону, каждый из них имел квартиру в своей собственности в самом центре города, просто просиживание штанов в элитных ресторанах не входило в их круг интересов. Однако, заиметь в друзьях кого-то из авторитетов — за милое дело. Чуть больше получаса и Крис мог свободно потягивать вино, не переживая о том, что кто-то мог бы скомпрометировать его бедственное положение и непорядочные связи с официантами.       — Хани, принеси еще пива, — растягиваясь на обшитом мягким кашемиром стуле, просил Уён, легко поглаживая по спине собирающего на поднос пустую посуду Джисона.       — Два, — добавил Ёнджун.       — Может четыре? — ехидно добавил Хан, бросая взгляд на полупустые пинты на столе.       — Им уже лучше не наливать, они и так объебанные под завязку. — говорит Чанбин, тихо потягивая вино. Феликс крутится вокруг него, пытаясь подлезть ему под руку, а тот лишь иногда гладит его по рукам и поправляет фартук, туже затягивая завязки за его спиной. Скромные улыбки и полу объятия — Ликсу хочется больше, и он жмется ближе и ближе.       — Да, Айен-а, отвези-ка их домой, — просит Чан.              — Ты и не пьешь, разберешься сам уж, — поддерживает Со и выуживает из кармана кожаного жакета ключи от своей машины. — Держи.       — О, Чанбин-хён, неужели ты пускаешь меня за руль своtй крошки? — хитро смеется Чонин, принимая ключи. Он пару раз прокручивает брелок на указательном пальце, и сжимает его в руке, нажимая на кнопку, и чувствуя приятную вибрацию, добавляет: — Не боишься, что я её угоню и продам?       — Так, а ну-ка, давай сюда, — Чанбин серьезно сжимает губы и напрягшись тянется обратно, а Хёджин лишь улыбается, тряся его за плечо.       — Тихо, — тянет он, стуча пальчиками с аккуратным, глянцевым маникюром по бокалу. — Сдалась ему твоя бэха, за неё тысяч пятьсот красная цена.       — Ты нолики забыл добавить, — добавляет Чан, и головой кивает Чонину идти. К столку подбегают официанты и, потягивая парней за подмышки, помогают им подняться. Скрывшись за дверьми, Крис уже более расслабленно растекается на своем стуле, потягивая из полупустой пачки сигарету. В его руках мелькает белая зажигалка, — чирк, — и маленький огонек поблескивает на кончике сигареты. Он затягивается и его взгляд сменяется с доброго на грубый и мерклый. Потягивая дым, он перебегает глазами по оставшимся за столом парням, пустым тарелкам, остаткам вина на донышках бордо и на Феликса с Джисоом, собирающим ненужную посуду со стола. Томно выжидаясь, пока они закончат и скроются с подносами из виду, он задает повисший еще в самом начале вечера в воздухе и без того вопрос, интересовавший всех:       — И что мы в итоге решаем? Все мигом оживляются и так понимая, что он имеет ввиду. Хани. Хёджин улыбается, заимствуя чужую зажигалку, чтобы прикурить свою сигарету. Чанбин напрягается еще больше, оглядываясь по сторонам в поиске легкой, плывущей фигуры Ёнбока, Ким почесывает кончик носа, едва заинтересованно кидая на Криса хмурый взгляд. Минхо расслабленно смотрит за Джисоном, совсем незатейливо флиртующим с гостями, медленно покачиваясь на каблуках своих туфель. Улыбаясь, он оборачивается и через плечо, кидает хитрую ухмылку, показательно ведя рукой по плечам какого-то седого толстосума.       — Хочешь подождать до ночи? — спрашивает Сынмин, все-таки вклинившись в разговор. На его тарелке остатки крольчатины в остром соусе и он вилкой перекатывает маленький кусочек остывшего мяса, облизывая клыки. — Хани работает до трех, а время же, — он вальяжно трясёт запястьем, позволяя атласному рукаву рубашки сползти вниз по предплечью, оголяя золотые часы на его запястье. — А время только двадцать минут десятого.       — Я абсолютно не хочу ждать до ночи, — отвечает спокойно Крис. Затягивается еще два раза и, прицелившись, кидает бычок в тарелку Линоу. — А ты что думаешь?       — Я не против подождать, — жмет плечами Минхо, и расстегивает пуговицу на рубашке. — Я никуда не тороплюсь.       — А Хани и не убежит, — все также смеется Хёджин.       — Смешинку поймал? — спрашивает Ким, и Хван вскидывает брови, кривя рот.       — А тебя это ебать не должно.       — А я и не хочу.       — Мальчишки, спокойно, давайте без драк, — просит внезапно появившаяся из облака дыма Рюджин. На ней шелковая рубашка с большим, ослабленным бантом на шее, и весь её вид только и говорит о том, как же её все заебало. Отодвигая освободившийся стул, она без раздумий падает на него, тут же закуривая. Трет виски и говорит: — У меня к вам выгодное предложение.       — Предлагай, — великодушно вскидывая брови, говорит Минхо, качая рукой с бокалом.              — Спасибо, еблан, — Рюджин прыскает сквозь зубы. — И так, мужчинка за вот тем столиком, — она указывает за их спины, где как раз-таки стоит Хан, мило улыбаясь гостям, разливая по фужерам шампанское из только что взорванной бутылки, — Пару минут назад подходил ко мне, очень, — она выделяет это слово, размахивая рукой, — очень, очень настойчиво умолял меня продать ему Хани.       — В смысле, блять, продать? — вклинивается в её монолог Чанбин, грубо облокачиваясь на стол локтями. Вилка громко скрежет по его пустой тарелке, и Рюджин кривится, хмуря брови.       — В таком, — говорит она, зажимая сигарету зубами, Рюджин лезет в карман своих глюк и достает оттуда смятую бумажку, небрежно кивая её Крису. Он ловит ее, разглаживает и читает в слух: — Пять тысяч.       — Вон? — охает Хёджин, округляя глаза. — Как дёшево он оценил Хани.       — Долларов, долбоеб, — ухмыляется Рюджин, и закинув свой окурок в его бокал, продолжает, хитро улыбаясь: — В общем, я отказала, но…       — Но? — спрашивает все-таки Ли, зная, что она явно это не просто так решила им рассказать.       — Но могу подойти и сказать, что передумала.       — К чему это?       — Пять тысяч зелени, так-то предложение хорошее, знаете мальчики, — она заговорчески склоняется над столом и исподлобья едва ли шепчет: — Если предложите больше, я не против буду отпустить Хани сегодня пораньше.       — Ну ты и сука, Рюджин, — смеется Хёджин.       — Ну вот, ты же жаловался, что на аукционах ничего нормального нет, — улыбается Крис, хлопая его по плечу, — Сколько предложишь?       — За Хани? — Хван задумывается, потирая подбородок и щелкает пальцами, — Пятьдесят тысяч. Таких дорогих шлюх у меня ещё не было, но пора бы уже переходить на приличный эскорт. — Он смеется, и Рюджин уже готова была хлопнуть по столу со словами «продано», но у Минхо другие планы, и он, улыбаясь, её перебивает:       — Пятьсот тысяч.       — О, — она широко улыбается, трет ладони, и мелко хлопает, готовая глупо прыгать на месте. — Ситуация накаляется. Кто предложит больше?       — Пятьсот пятьдесят, — вклинивается Чанбин, поднимая бокал, будто табличку с номером.       — Плохо играешь, — усмехается Минхо, и кивает бровями ему за спину, где Феликс стоит у барной стойки, все также пьяно покачиваясь и медленно вбивая блюда в программу. — Ёнбок-а ревновать не будет?       — А Ёнбок-а это волновать не должно, — огрызается Со.       — Семьсот тысяч, — ставит Крис, и Хёджин перебивает:       — Девятьсот.       — Пять миллионов, — кидает Минхо, уверенный в своей победе. Парни глупо переглядываются, Хван вздыхает: «Это нечестно», а Чанбин качает головой:       — Десять миллионов.       — Пятнадцать, — кидает Чан.       — Двадцать, — все-таки решается Хёджин.       — Это по-детски, — тянет Ли, и тянется в карман, вытягивая телефон. — Пятьдесят миллионов, прямо сейчас.       — Еще ставки будут? — Рюджин вскидывает брови и хитро улыбается, не дожидаясь ответа, она вбивает свои данные в открытом приложении банка в телефоне Линоу. Секунда и на её телефон приходит уведомлении о начислении. — Было приятно с вами работать, мальчики, — она показательно протягивает им руку, крепко пожимая чужие. И невзначай добавляет: — А у Хани рабочий день всего 50 долларов стоит.       — О, — смеётся Хёджин, — Значит, ты его лет на пятьдесят выкупил.       — Цыц, — хмуро прыскает Рюджин, — Чтобы завтра же как штык был здесь, а то начислю на него штраф в эти пятьдесят миллионов.       — Какая ты злая, — передразнивает её Хван, а в него прилетает кусочком крольчатины с тарелки Сынмина.       — Можете забирать свою покупку. — грубо бросает Рюджин, спеша покинуть обитую змеиным ядом компанию. Все в пределах из видимости и слышимости казалось липким, грязным и мерзким и даже большие суммы денег, шелковые рубашки и дорогие вина — не отчищали их томные тела. Находясь рядом хоть с кем-нибудь из них, всегда казалось, будто ты мясо на вертеле, и своими хитрыми глазами, будто острыми лезвиями, они медленно срезают с тебя плоть, наслаждаясь твоей болью и отчаянием. Вампиры — самое точное описание их. Не хватает только яблока в карамели во рту, но эта горечь не уходит — и она знает, почему. Рюджин хорошо знает Джисона. Не раз она ловила его на недосказанности и вранье, на тайнах и флирте, что он будто бы, как шут, цепочку связанных платков, с силой вытаскивал из себя, с кусочками прямой кишки и кровью подавая тебе на раскрытой ладони. В его глазах будто бы только она одна могла видеть это отвращение и плотскую ненависть. Только она замечала, как он ласково сторонится прикосновений и дребезжит током, гладя других по плечам и рукам. Его пальцы сухие, кожа на них легко трескается. Губы он кусает и кусает, а те постоянно в маленьких каплях крови. На запястьях у него красные наручники, а на шее — кожаный поводок. Венки так и пульсируют, а в голосе нежность и неуверенность, пропитанная пошлостью. Будто бы ему вечно шестнадцать, будто бы он из романтической книги про принца на белом коне, будто бы его глаза блестят на свету, будто бы в них не взрывы динамита, а яркие звезды на черном небе, где-то за пределами громкого ночного города. Его наигранность и наивность, смешанная в микшере со льдом из крови из носа и пеной изо рта — коктейль противоречивости, и его отражение на поверхности напитка — то, чем он сам хочет казаться, а вкус — то, кем он является. И Рюджин помнит, как била его по щекам, найдя в курилке на улице. Как кричала и как ломала ему ребра — первый, но не последний раз. И она знает, что увидит его без сознания снова, и снова будет передавать ему свертки с травкой и снова будет стирать часы с записей видеонаблюдения. Она не хочет чувствовать жалость, и не хочет видеть его снова, но каждый раз — будто бы первый. Вот так продавать его ей не жаль. А видеть его расстроенный глаза и напряженные плечи, когда она отводит его в сторону и шепчет: «Можешь уйти пораньше, тебя ждут». И уходит. Это жизнь Хана. И его выбор. Ей в его жизни места нет, и ему в её тоже нет. Она забирает его блокнот и его рабочую карточку, подзывает Дживона и передает ему. Снимает с Джисона фартук и бейджик, и нежно хлопает по плечу, не глядя в глаза, потому что знает, что увидит в них. Не вопросы, а их ответы. И уходит. У Джисона больше нет сигарет, в принципе, это единственное, что его волнует, но выходить в зал ему без фартука и бейджика нельзя, поэтому он потягивается, вытаскивает из кармана брюк телефон и читает первое же сообщение на загоревшемся экране: «Давай скорее». Рубашка на нем расплывается, волосы в беспорядке, а в голове пустота. Ни о чем думать не хочется, да и пытаться смысла нет. Он находит на столе раздачи оставленную там часа полтора стакан с остатками секса на пляже, любезно приготовленный ему Чеён, допивает испарившийся алкоголь с растаявшим льдом, бросает стакан на мойку и выходит из кухни, попутно оставив свою подпись на проверочном листе, висящем на двери в менеджерскую. Выходит в раздевалку, и не переодеваясь, накидывает на себя свою любимую кожанку. На улице его встречает морозный воздух, ударивший по щекам хлёсткой пощечиной, и четверо парней.       — Какие планы на вечер, — спрашивает, улыбаясь Хёджин, привалившись к железному столбу, держащему навесную крышу. — Хани?       — Неплохо бы поспать, — отвечает спокойно, хриплым голосом Джисон, пряча руки в карманах куртки. Там он пальцами нащупывает зажигалку и мягкую пачку. Вытаскивает — а там, как раз, последняя сигарета в пачке. — Только у меня отключили отопление, — добавляет он, и видит, как глаза парней напротив загораются азартным огоньком. Они улыбаются, подбираясь ближе, будто бы львы к газели. — Есть у кого-нибудь обогреватель? Я завтра верну.       — Хани, можешь поспать у меня, — предлагает Бинни, покачиваясь на месте. Он слегка наклоняется, чтобы шепнуть ему, глядя прямо в глаза своим ехидным взглядом. — Тебе вроде понравилась моя кровать.       — Боюсь, Ёнбок будет против.       — Я скажу ему, чтобы ехал к себе домой.       — Так вы трахаетесь у него дома? — смеется сквозь дым Хан, хлопая Бинни по плечу. — Он был бы рад опробовать твою кровать. Всяко лучше, чем его надувной матрац.       — Хани, не хочешь выпить? — все-таки спрашивает Крис. Он сложил руки на груди, кивая в сторону, н продолжает: — Весь бар сегодня только для тебя.       — Заманчиво, — Джисон делает последнюю затяжку и откидывает бычок, выдыхая крупным облаком дым. Хлопает себя по бедрам и напрямую спрашивает: — Мальчишки, — облизывая губы, произносит он, — Вас много, а я один. Есть предложения?       — Вообще-то, тебя уже купили, — подкидывает Хван, и достает из кармана куртки начатую упаковку жвачки, проглатывает пластинку и надувает пузырик.       — Я так и думал, — хмыкает Джисон и поворачивается на тихо сидящего Линоу, привалившегося спиной к лавке, и жадно выжидающего, когда на него посмотрят. Стоит встретиться глазами и вокруг не снегопад, а горячий душ, кипятком обжигающий кожу. Одежда будто липнет к телу и её хочется снять, опускаясь ниже и ниже, пока коленями не коснешься холодного асфальта, пока губы не синеют, пока кожа не потрескается от мороза. Только так и хочется, и никак иначе.       — А ты не согласен с владельцем? — спрашивает он, и подбородок вскидывает. Острым блеском оглядывает его с ног до головы и смотрит вновь, глубоко и по-животному дико.       — Сколько отвалил, хозяин? — улыбается Хан.       — Пятьдесят миллионов, Хани. — и его улыбка кажется лезвием ножа, зубчиками разрезающим его кожу.       — Дешево, — Джисон кутается в куртку, и прячет руки в карманы. Холодно, но с Минхо рядом тепло. Даже жарко.       — Пятьдесят миллионов долларов, — хрипло добавляет Хёджин, щелкая лопнувшим шариком жвачки. — Вся ваша забегаловка столько не стоит.       — С тобой она бесценна, — кидает Чанбин и подходит ближе. Хан смотрит и вскидывает брови, ждет и склоняет голову набок. Пятьдесят кусков это сильно. Это охуеть как сильно. Невьебически сильно.       — Ты меня балуешь, хён, — смеется он, и дрожит всем телом. Грязно, дурно, противно и дико это все, но он сам в это дерьмо полез, ему и придется выбираться назад. И он готов прогрызать хоть железные кандалы, если Минхо захочет на него их надеть, потому что он только этого и ждет, и жаждет Джисона всего, распятого на столе с яблоком во рту. Съест его всего целиком и даже кости проглотит, ничего не оставит, потому что хочет. Он и его мертвое тело к кровати привяжет, дай ему только шанс, сам ляжет в примёршую землю рядом. Потому что может голыми руками задушить и последний его вдох себе заберет, ничего Джисону не оставит.       — Себя он балует, — ухмыляется Ким, и тянет сигарету к губам, сухим и потрескавшимся. — Шлюху за 50 лямов себе позволить не каждый сможет. Гляди, скоро и за миллиард мало будет, на Святую Марию полезет. Вот он. Вот тот момент, которого Хан так долго ждал. Когда тот тонкий лед наконец треснет, и вся вода польется наружу, и его самого затянет течением дальше, вглубь этой толщи холодной глади. Сынмину терять нечего, потому что всего, чего он мог лишиться, он лишил себя сам, и руки Джисона ему не пригодились, хоть он и рад был предложить. Сделать всю грязную работу и уйти сухим, но теперь ему уйти не получится, не намочив рукава в растаявшем снеге. Воцаряется тишина, только Хёджин улыбается, чавкая жвачкой. Никому лезть на расколовшиеся куски льда не хочется, а вдруг порежешься?       — А чем я Святой Марии хуже? — говорит Джисон, и подходит к Kbve, огибая вставшего на пути Чанбина. Тянется к его руке и теплыми пальцами забирает сигарету, затягивается тоже и прижимается еще ближе к чужим губам, и выдыхает дым в чуть приоткрытый рот, не касаясь губ. — Ты прав, этого мало. Может сыграем?       — На что?       — На меня. Но по-настоящему. Если выиграешь, сможешь хоть пристрелить. Позади поскрипывает скамейка, и негромко скрипит снег под чужими тяжелыми шагами. Секунда, и где-то вдали раздается звук разблокировавшейся машины. За ней — еще несколько таких же тихих сигналов. Хан улыбается лукаво и отходит, снова затянувшись, пока горечь не жжет губы. Глотает и сплевывает остатки дыма и слюны с тяжелым привкусом горькой ухмылки.       — Во что играть будем? — спрашивает Крис, и на пальце нервно крутит ключ от машины.       — Можем сыграть в боулинг, или в бильярд, — размышляет, покачиваясь на пяточках, Хан. Закусывает губу и думает, — Или в покер. Так серьезнее. И сексуальнее.       — Покер, так покер, — хмыкает Ким и вытягивает из куртки свои ключи, зажимая кнопку и раздается последний, многообещающий гул, эхом отдаваясь в ушах. — Давай, Бин, поедешь со мной. — кивает он Чанбину и уходит. Четыре припаркованных машины у главного входа в ресторан встречают их ярким светом фар, Джисон останавливается перед заснеженной, покрытой красным ковром, лестницей. Всё еще вельможески нелепо, и по-дурному богато, как он любит — вычурно и кричаще, четыре автомобиля заводятся, двигатели гудят и завывают, ожидая его, и он ждет, выжидает и со свистом походит к своей любимой черной малышке, проводит рукой по капоту Макларена, собирая снег на ладонь и дверь перед ним открывается сама, тепло приглашая внутрь.       — Заводи свою шарманку, — улыбается Джисон и скидывает куртку, бросая её на заднее сидение. Аукс включается и играет его любимая песня. Обогреватель дует нежным ветром, и он опускает стекло, открывает бардачок и достает недокуренную им в прошлый раз пачку камэла.       — Ты точно подохнешь не своей смертью, — говорит Минхо и выворачивает руль, выезжая с парковки.       — Ну я и не планировал.       — А что еще ты не планировал? Трахать всех моих друзей?       — Это я планировал, — ухмыляется Джисон, выдыхая густой дым прямо в салон машины.       — Тебе меня мало?       — Это тебе меня мало, Линоу. А они, ну, знаешь, нехуй было лезть со своими советами.       — Как тебя касались их советы?       — Ты знаешь.       — Нет, я не знаю, скажи мне. — он набирает скорость, пока на спидометре стрелка не переваливается за 200 миль.       — А вот и не скажу. — отвечает просто Джисон, жмет плечами и выкидывает бычок в маленькую щелочку, зная точно, что окурок попадет кому-то в лобовое. Он спускает стекло на полную и вылазит с головой, махая едва поспевающим за ними машинам, которые моментально отзываются ему, мигая дальними огнями.       — Хани, блять, — Минхо тянет его за руку обратно в салон, давя до упора на газ. — Закрой.       — Не закрою, — смеется Джисон и тянется к рулю, дергая его на себя. Машину уводит вправо и снег скрипит под колесами разогнавшегося Макларена. Минхо вцепляется в руль и выворачивает его на себя, разворачиваясь капотом к движению, давит на педаль тормоза, сбрасывая скорость. Крис сигналит за рулем своего Субару, успев остановиться прямо перед его бампером. Позади раздается гул машин и крики не успевших затормозить людей. Пару столкновений и старенький мерседес вылетает на встречку, тараня небольшой фургон. Джисон смеется, и пристегивает ремень на всякий случай. Вдали слышатся сигналки полицейского картежа.       — Сука, тебе пизда, блять, — выдыхает Минхо и хватает его за подбородок, сжимая с силой челюсть, — Готовь жопу, хоть царапинка на капоте, и я тебя прикую в подвале навсегда нахуй.       — Это было горячо, — облизывается Хан, и обхватывает ладонями прикрытое пиджаком предплечье, тянется пальчиками выше к запястью, подцепляя тяжелые часы и поглаживая разгоряченную кожу и взбухшие венки. — Минхо, ты же выиграешь меня?       — Если надо будет, хоть сто реваншей возьму, — он заводит машину, сдает назад, оглядываясь, и разворачивается, спеша уехать до приезда копов. С этим он разберется позже, завтра, послезавтра, хоть всю неделю по штрафстоянкам будет ездить, но не сегодня, потом. — Ты сомневаешься во мне?       — Я играть не буду, — кивает Хан, закрывая стекло. Телефон Минхо вибрирует и на экране появляется еще один пропущенный от Криса.       — Если ты переживаешь, что Сынмин тебя реально застрелит, то не зря. — Ли поворачивается на него, и смотрит в глаза. Тяжело, грубо и отрезвляюще. — Если он захочет, то его я не остановлю, Хани.       — Правда?       — Его остановит Чанбин. — и Джисон замирает. — Кстати, как он тебе? Трахается лучше меня?       — Даже Айен-а лучше тебя.       — Врешь.       — Не хочешь, не верь. — Джисон отворачивается. Средь снега он видит знакомое здание — его бывшее место работы. Казино, где они впервые встретились с Линоу, чуть меньше года назад.       — Твоя ложь тебя до добра не доведет, — говорит Хёджин, перекатывая по дну своего снифтера коньяк с шариком уже расплавившегося ванильного мороженого с осколками льда. Он тянет к губам кальянную трубку и втягивает спиртовой дым. Он любил кальян на молоке и водке, а еще когда его бьют по спине кожаным ремнем и кастетом выбивают глаза, пока лицо не опухнет и не сможешь видеть ничего, кроме красноватой пелены, жгущей глаза. Затягивается, и сразу же запивает, перебивая туманный привкус сладким. — Давай, картежник, вскрывайся. Ли кладет на шифоновый ворс четыре карты — четыре короля, и вскидывает брови, покуривая бланту.       — Каре.       — Сука, ты их че, из жопы достаешь что ли, — Хван кидает на стол пять карт, и снова затягивается кальяном, и кашляет, — Стрит.       — Джинни, ты не трахаться, ни играть не умеешь, — Минхо улыбается и тянется за своими фишками, пока парнишка рядом собирает карты и перетасовывает их. — Пора бы уже научиться хоть что-нибудь делать, а то неприлично как-то.       — Да с тобой не то, что хуй не встанет, — пыхтит он, перебирая остатки фишек, и поглядывая на посмеивающихся друзей, добавляет, не стесняясь, — С тобой я скорее импотентом стану.       — Ну какой партнер, такой и секс, — жмет плечами Чанбин, прижимая ближе девчонку рядом. Она глупо хихикает, прикрывая рукой рот с кривыми зубами.       — Чья бы корова мычала, — кидает ядовито Хёджин, поглядывая на ее глубокое декольте, из которого вот-вот выпрыгнет грудь, и улыбается. У Со всегда был такой вкус: не то сын, не то дочь, да и без слез на его девиц не взглянешь, все какие-то кривые, косые. Но такого в лицо не скажешь, а то не дадут бедному мальчику.       — Слышь, ты бы не борзел, — шипит Чанбин, и залпом опустошает стакан с виски, тянется и целует свою подружку, так противно и грязно.       — Где Айен-а, сказал к трем будет, а уже без пяти, — тянет Джули, перемешивая свой цветастый коктейль.       — Детка, подожди немного, — говорит Крис, поглаживая её по спине, и расчесывая пальцами её волосы. Она, насупившись, потягивает напиток, а Чан почти лежит в подушках позади неё. Они приехали часа полтора назад, но его уже тянет в сон, не молодеет все-таки, как постоянно поддразнивает его Ким. — Чонин никогда не опаздывает. И это правда, выточенная им самим на корке его мозга — никогда не опаздывать на дела, даже к друзьям, хоть их здесь и не имелось. Наркотрафик — это крайне курьезный процесс, требующий внимания в каждом его проявлении: в словах, в людях, в пунктуальности и в взятках тоже. Когда Крис просит передать кому-то пакет, это значит, именно в это время, именно его люди будут знать, что никого нельзя трогать и задерживать, но стоит опоздать хоть на минуту, копы задержат без всяких вопросов, и им плевать на то, кто ты и от кого ты, их время — это деньги, и они выжмут все из каждого часа и секунды, пока тебя будут тащить в наручниках к участку. Чонин попался на это раз — и больше он никуда не опаздывал и никогда не приходил раньше оговоренного времени, даже к Крису. На часах ровно три часа ночи и из-за ширмы появляется черная макушка Чонина.       — Айен-а, ты как раз вовремя, — улыбается накуренный Минхо и, привставая с кресла, тянет ему руку. Он жмет ее, в ладони передавая небольшой сверток. Употреблять в заведении можно, но никто не должен знать, кто тебе принес вещества. Таковы правила.       — Привет, Минхо-хен, — однобоко улыбается Чонин, и кланяется всем присутствующим. — Видел твой матч, ты хорошо справился. Поздравляю с победой.       — Мальчик мой, не раскидывайся такими словами, видишь, как он плывет, — хрипит Хёджин, помешивая угли щипцами. — Этот спермотоксикозник ебет все, что движется.       — Ну ты двигайся побольше, — кидает Сынмин, аккуратно забирая у Минхо сверток с веществами, и раскрывая его в слепой зоне камер. — Гляди, и тебя выебет.       — Пиздец, я лучше сдохну. Перекинувшись еще парой фраз, где-то через десять минут Чонин уходит, а к их столу подходит мальчишка-крупье, который их обслуживал, извиняется едва ли не слезно и оповещает, что его смена закончилась, и, просит, стеная, «если вы не против, не могли бы вы, закрыть счет сейчас?». Его посылают, конкретно, Хёджин, и всучив тысячу вон на чай, отправляет домой.       — Нытик ебаный, — мычит Хван, и снова крутит уже остывшие угли на кальяне. — Где этот гандон, пусть меняют эту парашу, — он злится, вытаскивая из-под груды фишек кнопку вызова официантов и зажимает её, и жмет, жмет, жмет, пока к ним не подлетает другой мальчишка, наваливаясь на него и с силой вырывая кнопку.       — Блять, ты заебал жать, это тебе не вибратор нахуй, так жать на эту хуйню.       — Хани, — читает вслух Хёджин, глядя на белую рубашку и русую копну волос над собой. — Хани, — повторяет он громче, — Засунь себе свой вибратор в очко и шевели булками быстрей, не видишь у меня угли уже потухли, пока ты сюда плелся?       — Слушай, парацетамол, умерь свой пыл, — шипит Хани, срывая вибрирующий браслет с руки и откидывая его куда-то на пол. Выдыхает, наконец, и поднимается с Хвана, выпрямляясь и поправляя рубашку и черную, смольную бабочку, жмущую на горло. — Дживону может и было похуй, что вы тут и как употребляете, а мне нет. Еще и не делитесь, ну что за дела?       — Мальчик мой, мне кажется, ты немного попутал, — злобно тянет Чанбин.       — Я или ты, свинка? — Хани, и голову к плечу наклоняет, поглядывая за спину Бина, на его девушку. — Санни, сколько взяла с него? Надеюсь, максималку.       — В смысле? — спрашивает Хёджин, оглядываясь на девчонку, что стыдливо прикрывает лицо. — Так это шлюха что ли? Ты же говорил, это твоя девушка.       — Не шлюха, чего ты так грубо, — дует губу парниша и тянется к стакану с виски, ближе подбираясь к Минхо. — Эскортница. Выпила уже сока на миллион? Санни, как тебе сливки сверху? Чонхо постарался, — и подмигивает так озорно.       — Сок? — Чанбин тянется к её харикейну с остатками коктейля, а она выхватывает его быстрее, залпом допивая его.       — Чонхо туда накончал кстати, — между слов кидает Хани, и садиться на колени к Минхо, и смотрит прямо в глаза, глотком попивая виски с его стакана. — Привет.       — Привет, — отвечает Ли, и даже не сопротивляется, только откидывается на спинку кресла. — Хани. «Санни» от его слов кашляет и блюет желчным соком прямо на игральный стол, заплевывая зеленый фисон. Плачет и с криками вскакивает и, запинаясь, бежит, подворачивая ноги на скользящих каблучках. Грудь все-таки выпрыгнула из декольте, не зря Хван ждал. Чанбин почти переворачивает стол, вскакивая следом, но его держит Крис.       — Ты че охуел? Совсем уже берега попутал, пидорас?       — Тихо, Бинни, — тянет спокойно Чан, и смотрит прямо на Минхо, и тот без слов его понимает. Секунда, и Хани прижат к столу, пока руки его заломлены за спиной. Лицом он упирается в развалившиеся горки фишек и карты, рубашка натягивается на груди, и, кажется, даже пару пуговиц срываются с петель.       — Ты там поаккуратнее, — шипит он, улыбаясь, — А то твой пистолет мне в зад упирается. Или ты просто рад меня видеть?       — Хани, где-то я твое личико уже видел, — сипло проговаривает Крис, и приподнимается, чтобы схватить за волосы и понять его голову вверх.       — Меня сложно забыть, — ухмыляется он, и из носа, кажется течет кровь.       — Ты ведь Джисон? — лишь для себя спрашивает Крис, и смотрит на яркую красную струйку, каплями стекающую на карты на столе. — Ты знаешь Чонина?       — Скорее он знает меня.       — Отпускай, я видел его на боях, он покупает травку у Чонина, — вздыхает лишь Крис и садится обратно, откидываясь на подушки.       — И все? Этот говнюк подружку Бинни напугал, — вскипает Хёджин, с подозрением поглядывая на свой коньяк с мороженым.       — Ну она и не подружка, да, Чанбин? — смеется Сынмин, тихо наблюдающий за всей этой картиной.       — Блять, я так сказал, чтобы она мне дала, — пыхтит Со, и упирается локтями в стол, но сразу заваливается обратно, заметив лужу блевотины. — Сука, убирай это теперь.       — Нахуй не пойдешь? Мне нос разбили так-то, не видишь? — шипит Джисон, запрокидывая голову, чтобы приостановить кровотечение. — И она бы тебе не дала, она бы тебя накачала и съебалась в закат. У вас в счете коктейлей на три ляма, и это только те, которые она заказала.       — Ебать ты лошара, — смеется Сынмин, и тянет салфетку Хану.       — Иди сюда, эскортник, — тянет Минхо, и сажает обратно на себя, утирая кровь салфеткой.       — Пистолет не уберешь? — ухмыляется Хани, а Ли на нос сильней давит. Рыбка на крючке.       — Хани, может, кальян поменяешь все-таки? — просит Хеджин и Джисон меняет, унося чашу на бар. — Ебать-то будешь его, нет? — спрашивает Хван, стоит Хану выйти из зала.       — Меня тоже этот вопрос интересует, — поддерживает Ким. Он наконец разворачивает сверток от Айена и достает из пакетика плотно упакованный порошок. Достает из кошелька карту, а на тузе пика рассыпает немного порошка.       — Че сразу ебать-то?       — А что еще с ним делать, он же к тебе клеится, — жмет плечами Хёджин, но к коньяку больше не притрагивается. Тянется к бутылке с виски и отливает себе немного.       — А потом он мне в счет еще ноликов нарисует, да, — хмыкает Ли и тянет виски из стакана, позвякивая остатками льда в нем.       — Ну это оплата за услуги, — улыбается Сынмин, и скручивает купюру в десять тысяч вон, и занюхивает порошок, поправляя картой дорожки.       — Я шлюх не покупаю, да, Бинни? — и смотрит на Чабина, а тот всё краснее и краснее, забирает пакетик с порошком и делает дорожки, нервно занюхивая их. — Мне и так дают.       — Да я не знал, блять, что она потаскуха, — злится он, и занюхивает еще одну, и еще, еще. Глаза сразу краснеют, а на кончике носа остается белена. Он кашляет, и стирает пудру кулаком, пока в носу свербит от вещества.       — Можешь забрать его себе как утешительный приз, — Минхо кивает, и собирает свои фишки в кучки. — Или выиграть. Сыграем?       — Только я поддаваться тебе не буду, да, Джинни?       — Давай не пизди тут, — хмурится Хеджин, и поднимает свои карты. — Этот пидорас с таким покер фейсом сидит, хуй поймешь, что он мухлюет. Цыган ебаный.       — Да, да. Как скажешь, — Со передает ему пакетик с порошком и собирает фишки по столу, их поровну. Когда Хани приносит новый кальян на ягодах и вине, и раскуривает его, Крис просит сменить колоду и почистить стол, и Джисон покорно все делает, и тасует колоду, своими пальчиками перебирая карты.       — Какая будет ставка? — спрашивает он, раздавая карты.       — Ты, — отвечает Минхо и ставит десять фишек и пятьдесят на блайнд. Чанбин делает тоже самое, хитро подмигивая Джисону.       — Я? — ухмыляется Хан, раскладывает три карты на столе. Думает, собирает обратно в колоду и залазит на стол, усаживаясь прямо посреди Ли и Со. Перетасовывает ловко карты и выкладывает пять новых перед собой.       — А вид шикарный, — смеется Джули, поглядывая на его зад в обтягивающих штанах, и занюхивает дорожку. Минхо поглядывает на Хани, и смотрит в карты, Чанбин делает тоже.       — Ставлю, — говорит последний и ставит еще десять фишек.       — Согласен, — поддерживает Ли и добавляет свои фишки. Джисон тихо потягивает виски, и переворачивает карты перед собой одну за другой. Первая — черная девятка бубей, вторая — девятка красных крести, и третья — и снова красная, — король червей.       — Флоп. — говорит он и достает из кармана пачку сигарет — желтых камэл, достает парочку и подкуривает одну, оставляя еще несколько на столе рядом. Заваливается на бок, расправляя поджатые ноги и рукой облакачивается на стол позади, наконец стягивая бабочку вовсе. — Какие будут ставки? Минхо снова смотрит в свои карты, у него красная восьмерка пики и черная черви. Чанбин поглядывает на свои, они откровенно дерьмовые — девятка черная пики и шестерка червей. Тройка, если Джинни поддавался, то выиграть у Ли будет легко, но если это не так, то минус две шлюхи за ночь. Непростительно даже для него.       — Ставлю, — Минхо тянет еще десять фишек в общую кучу.       — Повышаю, — говорит Бин и ставит двадцать фишек.              — Очень хорошо, — улыбается Джисон и вскрывает четвертую карту, пока Хёджин снюхивает вторую дорожку. Двойка червей. — Терн. Очень жаль, была такая хорошая комбинация. Минхо улыбается и ставит на стол двадцать фишек.       — Ставлю, — шипит он и скрывает карты, кладя их на стол. Сынминовой картой делит дорожки и снюхивает.       — Уравниваю, — говорит Чанбин и ставит двадцать фишек.       — Ривер, — Хани вскрывает последнюю, пятую карту, и это черная двойка крести. И поднимается на колени, тихо подкрадываясь по фишкам к Минхо, тянется пальцами к свернутой купюре и наклоняется ниже к столу, занюхивая дорожку.       — Ва-банк, — говорит Минхо и ставит все.       — Ва-банк, — повторяет Со тянет все свои фишки в центр стола.       — Хани, как думаешь, кто выиграет? — улыбаясь спрашивает Хёджин, потягивая кальян. Джисон тушит уже полстью сотлевшую сигарету об деревянный бортик стола, и жмет плечами:       — Не знаю, я плохо играю в покер.       — Но ты же работаешь дилером, — смеется Хван, и подглядывает в карты Чанбина.       — Я официант, а эта залупа так, для души. — Хани присаживается на колени и тянется к сигаретам, брошенным на столе, и снова прикуривает. И глядя в глаза Ли, расплывается в хитрой ухмылке: — Вскрываемся?       — Тройка, — бросает Со и кидает карты на стол. Это моментальный проигрыш, либо маловероятный выигрыш. Он надеется на второе.       — Фулл-хаус, — улыбается Ли и переворачивает карты в пальцах, чтобы было видно Хани. И Хани улыбается.       — Я же говорил, — вспыхивает Хёджин, выдыхая облако дыма. — Цыган, блять.       — Пиздец, — лишь отвечает Чанбин и рвано дергает куртку, вылетая из зала, и все исчезают в дыму и тумане. Лишь из-за ширмы слышится тихая музыка, а сигарета в руке Джисона тлеет. Он затягивается еще раз, и подползает ближе к Минхо, спуская ноги со стола. Где-то в углу вибрирует истошно его браслет, и Хан стягивает черный фартук и золотой бейджик. А Ли лишь смотрит, как сигарета горит, и как фишки падают, рассыпаясь по столу.       — Ты выиграл, Минхо, — тихо говорит Джисон.       — Я знаю.       — Я дал тебе хорошие карты.       — Ты же плохо играешь.       — Я хорошо лгу.       — Я знаю. И Минхо поднимается, резким рывком опрокидывая Джисона на стол, прижимает врем телом и локтем пережимает горло, а к голове приставляет пистолет.       — Кто ты, Хани? — спрашивает шепотом Ли, и раздается щелчок — он снимает пистолет с предохранителя.       — Я не понимаю, что ты имеешь в виду. — хрипит Хани, и рукой нащупывает бутылку на столе.       — Всё ты понимаешь, — Минхо жмет дуло ближе к скальпу, почти вжимает.       — Минхо, я правда, не понимаю.       — Не пизди, Джисон, — и бьет прикладом по лицу, а Хан хрипит, и языком шарится по деснам, и чувствует, как зуб пошатывается, одно движение, и зуб выпадает из десны, а рот наполняется кисловатой кровью и слюной. И Минхо бьет снова, и снова. — Ты следишь за мной, че тебе нужно?       — Сука, — плюется Хан, и едва приоткрывая заплывшие кровью глаза от разбитого виска, крепче хватается за горлышко стеклянного графина с виски, и бьет им Ли. Его это немного выбивает, но Джисон успевает вскочить, хоть голова и кружится, он наваливается сверху, держа в руке розочку из бутылки. — Ты мне зуб выбил, гандон, — и выплевывает зуб прямо ему в лицо.       — Ты че, шкет, — Джисон успевает резануть его по руке стеклом, но Минхо не чувствует этого — для профессионального бойца боев без правил такие игры лишь как царапины от кошки. Он перехватывает чужую руку, и подставив ногу под колено, переворачивается, падая со стола. Тянет за предплечье Джисона, и заламывает за спину, выдергивая болезненно плечо из сустава. — Еще молоко на губах не обсохло, лезть на меня.       — Блять, отпусти, пидорас, ты мне руку сейчас сломаешь, — мычит Хан, и дергается рвано, стеная от тянущей боли разрывающихся связок на лопатке и груди. Почти отключается, и захлебывается кровью, но бьет ногами по спине, задыхаясь от тяжести сверху. Легкие будто уже прорваны насквозь проломленной клеткой ребер и вот-вот, и Джисон встретиться с праотцами, но Михно отпускает. Джисон разворачивает на спину, сдерживая слезы в закатанных глазах. — Ебаный в рот.       — Говори, что тебе нужно, или я тебе колени прострелю, — шипит Ли и целиться прямо в его согнутое колено, обтянутое черными брюками, теперь уже всеми в пыли и в гряди.       — Слушай, я думал, ты меня трахать будешь, а ты меня бьешь, ну как так?       — Сука, я же сказал, — и он нажимает на курок, четко попадая прямо в колено. И Хан кричит, громко и надрывно, притягивая ногу к груди. По всему казино разносится гул стрельбы, но никто не обращает внимания, и Джисон знает, что ему никто не поможет, даже если его здесь застрелят, его тело просто выкинут вместе с мусором и никто ничего не скажет. Он не сможет сбежать и не сможет уползти, пока его мозги не растекутся по этому шершавому полу. Он знал, на что идет, и теперь ему лишь бы пережить эту ночь, здесь, наедине с Минхо.       — Блять, — срывается он на слезы, то ли от боли, то ли от страха, или, вовсе, от безнадежности, и они смешиваются с его собственной кровью. — Минхо, пожалуйста…       — Говори, иначе останешься без второго, — и он взводит курок.       — Минхо, я… — набирается он воздуха. Голова кружится и дышать тяжело, тошнит и все разрывается внутри. — Я… Мне нужна помощь… И Джисон успевает дернуть ногой, и пуля проходит в миллиметре от его ноги, и он кричит, пока Минхо не прицелился вновь:       — Нет, мне правда нужна твоя помощь, Минхо, послушай!       — Какая тебе нужна помощь, тварь?       — Минхо, я же говорю, почему ты не слушаешь? — хрипло смеется Хан и вскидывает руки, уползая под стол, — Нет, мне нужна твоя помощь! Меня ищут! Они меня убьют, если ты мне не поможешь!       — С хуяли мне тебе помогать? — Минхо присаживается на корточки и хищно заглядывает под стол, а Джисон жмется к ножке стола и подтягивает ноги к груди, едва ли защищаясь, истекая кровью, потом и слезами, как загнанная мушка, прилипнувшая намертво к паутине с того самого момента, как он вошел в этот зал. Он начинает мелко дрожать, тихо жалея о том, что вообще решился на это, глядя как Ли подползает к нему ближе с грязью и животной жаждой в мертвых глазах и с его, Хановой, кровью на лице, как паук, вся эта дикость окутывает его, будто огонь, и все говорит, и Хан тоже горит, чувствуя, как его плоть покрывается волдырями и смуглится в костре, когда Минхо хватает его за подбородок, ногтями впиваясь в припухшие щеки, когда он снова приставляет дуло к его голове, прямо к разбитому виску, и горячий метал обжигает кровь. Выхода нет. — Я ведь тоже могу тебя убить. Прямо сейчас. Прямо здесь. Зачем мне тебе помогать?       — Только скажи, чего ты хочешь, Минхо, — сипит Джисон, и пелена перекрывает глаза. — Деньги, только скажи сколько, я могу заплатить, все, что ты хочешь, Минхо, пожалуйста…       — Деньги? Я тебе чё, телохранитель? — расплывается в оскале Ли, и давит пистолетом сильнее. — Слышь, Хьюстон, не много ли ты хочешь?       — Тогда убей меня сейчас! — срывается Хан, и хватается за его руку, сжимает крепко-крепко, и сжимает губы. — Минхо, это картель, они меня будут пытать, они меня сломают, они меня сожгут, утопят, будут рвать на части, они… Они меня убьют, Минхо, они меня убьют.       — Что ты сделал, Джисон? — спрашивает он, и убирает палец с курка. Вновь тянется к его лицу и поднимает аккуратно голову.       — Очень-очень много хуйни, Минхо, я долго скрывался, но мне больше некуда бежать, за мою голову они заплатят миллиарды, Минхо, это не один картель, их десятки, сотни, это вся Корея, это Япония, даже Китай, Минхо, они меня убьют.       — Хани, что ты сделал? — вновь спрашивает Минхо, но тише, спокойней, и вовсе убирает пистолет, бросая его подальше.       — Я разрушил их группировки.       — Зачем?       — Просто так.       — В смысле, блять, просто так?       — А вот так, — и Джисон, превозмогая боль, тянется ближе, и валит Минхо на спину. — Минхо, ты мне поможешь?       — Хани, блять, — и они меняются местами. — Это все пиздеж?       — Ну, отчасти, но в основном правда! — шипит Хан, и сглатывает подступивший ком в горле. В голове гудит, и перед глазами ишь темнота. — Меня правда ищут.       — Что ты сделал, блять? — Минхо, поддавшийся секундному искушению, вновь жалеет, и с размаху бьет прямо в нос. — Говори, сука.       — Я сделаю все, что ты хочешь, заплачу, сколько, тебе нужно… Можешь забрать все, можешь забрать мою голову, просто помоги, Минхо, — хрипит Хан, кровь подступает к глотке и еще все больше, она вокруг него и изнутри. Он не может больше дышать, и лишь хватает разбитыми губами остатки жара, хватается, и надеется, просто умереть сейчас или проснуться от этого кошмара, проснуться в холодном поту, в судорогах, в моче и дерьме, лишь бы тьма перед глазами рассеялась, но еще все больше и больше, и вот он момент, когда больше ничего не осталось, когда больше не за что хвататься, и осталось только лечь в холодную земь и не слышать плача матери. Больше ничего не осталось. Джисона тоже больше нет. Есть только боль, его разорванные мышцы и пробитый череп, медная пуля в его раскуроченном мясе, его пот и его кровь. Его больше нет. — …пожалуйста.       — О, ты заплатишь, блять, еще и на чай оставишь, — и все вокруг оживает. Минхо тянет его за колени, и боль больше не чувствуется, только горячий воздух и дым, и Джисон хватает его ртом, пока он не закончится, пока не останется ничего, но он будет, Джисон будет. Ли вытягивает его из-под стола и как полу обглоданные кости с куском мяса на них поднимает, и бросает на стол, и он бьется головой о твердую поверхность, чувствует, как сводит живот и как осколки разбитого графина врезаются в скальп, но это несущественно, это совсем неважно, важно, что Джисон жив, что он все еще есть, в боли и страхе, но он есть. — Ты заплатишь всем, я заберу у тебя все, все что у тебя, сука, есть и ты будешь мне еще должен, блять, пока я не умру, а я не умру, Хани, я буду жить вечно. И Джисону неважно, он готов отдать все, лишь бы не умереть прямо здесь и сейчас, чтобы не умереть завтра и послезавтра. Он дышит загнанно, но видит свет, неяркий, неясный, но он есть, и Джисон, блять, Джисон есть. Пелена размякает, растекается вместе со слезами, и теперь он видит приглушенные лампы в торшерах, темные стены, зеленые ширмы, чувствует пальцами зеленый ворс стола, пластмассовые фиски и ламинированные карты, рубашка на спине намокает, от пота или от пролитого виски, неважно, и лицо. Лицо Минхо прямо пред его глазами. Голова больше не кружится, и во рту все еще кровь и слюни, но Хан чувствует, как медленно оживает.       — Жив? — кротко спрашивает Ли, и руками отодвигает все лишнее, бычки и нескуренные сигареты, колоду неразложенных карт и ключи от своей машины.       — К счастью, — хрипит Джисон, и даже улыбается, ощущая, как рвется кожа на губах.       — Курить будешь? И он кивает. Минхо ищет зажигалку и целую сигарету, зажимает ее своими губами и Джисон замечает, как по его лбу и вискам и щекам стекают капельки крови. Все-таки попал, думает он, но внутри все гудит, эхом отзываясь от черепной коробки. Михно прикуривает и выкидывает зажигалку, затягивается, и подносит сигарету ко рту Хана. Он лениво затягивается тоже, и глотает воздух с мыслями, совсем ненужными, лишними и совершенного дурацкими. Они раскуривают сигарету на двоих, и Минхо тушит окурок, догоревший до фильтра об шифон, совсем не переживая об этом. Сейчас бы что-то тяжелее, крепче, жестче. Он глазами ищет свой стакан и тянется к нему, залпом допивая виски. Тянется к недопитому Хеджина и, поддерживая под голову Хана, дает выпить ему.       — Лучше?       — Блять, все охуенно, когда ты жив, — не сдерживается Джисон.       — Ты хотел потрахаться, — вспоминает Ли, откидывает прилипшие ко лбу волосы с глаз.       — До того, как ты мне прострелил колено, хотел, — сипло смеется Хан. — Даже очень. Я думал, это не пистолет упирался мне в зад.       — Много думаешь.       — Да, очень много. И Минхо смотрит так, так как на Джисона никто еще не смотрел. Не с жалостью, ни с желанием, ни со страхом или ненавистью, а с чем-то другим. Будто бы в этих темных глазах есть что-то другое, словно в этой тьме не холод, а тепло, а жажда, а горячий огонь, об который ты греешься в морозы, словно там, на самой-самой глубине есть жажда, жажда насытиться чем-то большим, чем просто мясом с кровью. Джисон видит в толщине этого хрусталика не страшную темноту, от которой от так хотел сбежать, хватая воздух ртом, а темноту летней ночи, когда горят бенгальские огни и в небе взрываются салюты. В его глазах он видит себя, распластанного на столе с засохшей кровью на лице и опухшими щеками, видит себя таким, каким еще никогда не видел. Джисон слишком много думает.       — Знаешь, а мне даже понравилось, — он поднимает дрожащую руку и ведет порезанными осколками пальцами по его груди, останавливаясь прямо над грудью. Плечо тянет, и все мышцы сводит, но он тянется и прижимается ладонью ближе, чувствуя тепло кожей. — Это было горячо.       — Может тебе еще и пистолет в зад засунуть, тоже понравится? — и он кладет свою ладонь поверх чужой и сжимает.       — Не буду лгать, — усмехается Джисон, — Но мне уже засовывали дробовик в жопу. Только это было не сексуально.       — Я не сомневаюсь, — и Минхо тянется ближе, и целует. Также грубо и больно, как и бьет. Но Джисон позволяет, целует жадно и руки тянет к его волосам и впутывается слабыми пальцами в густые волосы, слегка почесывая ноготками кожу. Его поцелуи мягкие и ленивые, а Минхо настойчивые и жадные. Кожа на губах саднит растягиваясь, а чужой язык вылизывает зубы и десна, упиваясь кровью. Он кусает, вгрызается клюками в растерзанные губы и прокусывает их насквозь, слизывает широкими мазками, и целует поверх, и спускается ниже кусает шею прям над взбухшей венкой, и засасывает кожу, оставляя красные следы поверх медовой плоти. Кусает кадык и спускается ниже, до ключиц и виднеющейся из-под рубашки кожи. И Джисон хрипло смеется, когда Ли носом щекочет его шеи, и после рвано срывает рубашку, пока пуговицы сыплются градом на стол, и он целует, кусает и разрывает кожу, наслаждаясь тихими стенаниями боли. Добравшись до пупка, отпрянывает, глазами ищет еще стаканы и тянется, чтобы вылить всю недопитую жидкость на его живот и слизать виски прямо с дрожащей плоти. Грязно, дико и жадно, он вылизывает все, до последней капли и возвращается к губам, делясь алкоголем на своем языке с Ханом. И это опьяняет. Он стягивает с него брюки с трусами, нервно срывает мешающие кроссовки, и выпрямляется с жадностью оглядывая творение своих рук. Синеющее плечо с порванными связками и мышцами, глубокие укусы, красную россыпь по шее и груди, блестящий от слюны живот, тяжело вздымающаяся грудь и кровь на рубашке и порезанные пальцы. Ли нежно ведет по бедрам и тянет ближе, кладя Джисоновы голени на свои плечи и ладонью сжимает бедро чуть выше простреленного колена, кровь из рваной раны стекает вниз по внутренней стороне бедра, и Джисон стоне, срываясь на крик, а Минхо сжимает мягкую кожу сильнее, и смотрит, как Хана выгибает от боли, и ему это нравится.       — Минхо, — мычит Джисон и тянется руками к нему, а он лишь перехватывает их и наклонившись, не скидывая ног с плеч, приживает над головой. И Джисон едва сдерживается от боли в спине и груди, от тянущей искры в плечах и от того, как воздуха вновь стало мало. — Минхо, отпусти, мне неудобно так, блять, очень неудобно.       — Что, давно никто не трахал? — ухмыляется Минхо, и отпускает колено, ладонь ведя по бедру к ягодицам, даже не притрагиваясь к стоящему члену, болезненно налившемуся кровь. — Посмотри на себя, течешь как последняя шлюха. Даже девчонки так не текут.       — Блять, — сквозь зубы шипит Хан, чувствуя грубый шлепок на ягодице, один и второй, и третий, и он правда пытается не чувствовать боль, но это пиздец как ложно с простреленным коленом и сломанными ребрами. Это горячо, это мерзко и по-животному дико, но не сейчас, не когда он не может дышать и когда у него плывет все снова перед глазами. — Если бы ты в меня не стрелял, сука, ты бы охуел.       — Я и так, куколка, открой ротик, — и Минхо пихает ему пальцы в глотку и скользит ими по зубам и по языку играясь с ним и нажимая на самый корень, и Хан почти блюет, было бы только чем. — Молодчинка, — и хлопает по щеке этой же рукой. И отпускает руки и приподнимается, чтобы сильно не давить на грудь, хоть и хочется. Плюет на пальцы и тянется к ягодицам, проходится аккуратно от копчика к дырочке и обводит пальцем вокруг, чуть надавливает и отступает, кружит вокруг, царапает короткими ноготками и дразнит, целуя в коленку, и, наконец, давит, лишь фалангой проникая внутрь.       — Малышка, расслабься, я тебя не обижу, — и давит сильнее, и смотрит прямо в глаза. Обводит голодным взглядом блестящие от слез, опухшие глаза, дрожащие ресницы и кровь на висках, смотрит на разбитый нос и припухшие щеки, на разорванные губы и исспарину на лбу, на русые волосы, сухие и разворошенный. И двигает пальцем глубже, поглаживая бедра, и тянется к стоящему члену, и гладит головку, размазывая предэякулят большим пальцем, и двигается глубже, пока костяшка не упирается в горячую кожу, и вынимает почти полностью, сразу протискивая второй палец.       — Сука, хватит, — выдыхает Джисон и Минхо тянется снова ближе, снова целует и прогладывает каждый рваный выдох, каждый болезненный стон, кусает язык, и рвет изнутри, двигая рукой по его члену и протискивая пальцы в мягкую плоть, поглаживает подушечками пальцев гладкие стенки и двигается быстрее, надрачивая член, его руки сухие и это кажется пыткой, пальцы рвано вбиваются внутрь, предэякулята мало, и все горит, и снова больно, снова слезы подступают к глазам и в носу свербит и он пытается целовать его в ответ, но не успевает, зубы кусают и язык грязно бьется о его щеки изнутри и на языке снова железный привкус, и его костяшки бьются о края сфинктера и больно, и больно и больно, и вдруг подушечки проезжаются по простате, один раз, второй, третий, и все грязно, и грязно, и грязно. И Джисон сам тянется руками к его шее и тянет ближе и целует, прикусывая чужой язык тоже, и отвратно стонет, как девчонка из самой дешевой порнухии, — Блять, не останавливайся, пожалуйста.       — Не слышу, что? — улыбается Минхо и раздвигает пальцы внутри, проезжаясь по гладким стенкам, вынимает до фаланг, и выжидающе облизывается, — Хани, я не понял, что ты сказал?       — Все ты понял, блять, — и даже ребра не болят и теперь воздуха не хватает, и ему нравится, и хочется еще, и руки больше не сухи и ладони не грубые, и кровь на языке кажется соком.       — Малышка, я не понял, повтори, пожалуйста, — и вставляет третий палец, и раздвигает стенки изнутри, и это больно, это пиздец как больно, но секунда, лишь пара слов, и Джисон мычит, и просит, и просит, и просит:       — Блять, блять, блять, Минхо, пожалуйста, не останавливайся, пожалуйста, мне больно, пожалуйста.       — Больно? Тогда остановимся, — и он убирает руку с члена, и почти вынимает пальцы, но Джисон стонет и просит, просит и стонет, шмыгая носом, и плача, и плача, стонет и просит:       — Нет, пожалуйста, Минхо, не останавливайся, пожалуйста, не останавливайся.       — Куколка, только попроси, — и толкает внутрь три пальца, и глубже, и глубже, и бьет по простате со все силы, снова и снова, надавливая, разводит пальцы и бьется сильнее. И Джисон плачет, разрушаясь, размякая и растворяясь. — Хани, — и эта нежность с болью, страхом и теплом, она опьянеет, сильнее чем виски, бьет по мозгам сильнее, чем кокаин и амфетамин, от этого рвется внутри все, что сдерживает от темноты и все, что кричит, остановиться. — Скажи, что ты сделал, блять. Почему тебя хотят убить, скажи мне. И Джисон держится за острые камни, и пытается не упасть вниз, пытается не исчезнуть совсем, пальцами цепляется за все, что попадается под руки, за осколки разбитой бутылки, за бычки, за смятые купюры, за карты и фишки, и мечется, и качает головой, сжимая в кулаках всю свою жизнь на этом блядском столе, глотая желчный сок и кровь, и в голове лишь карусель из боли и страха, из слез и пота, из выстрелов и синяков, из порванных связок и сорванного голоса. Он обязательно выкарабкается, он взберется на вершину, он избавится от всего этого, он будет свободным, но сейчас у него лишь сломанные ребра и раздробленные кости, и в животе тянет и ноги дрожат, и внутри пустота и чужие пальцы.       — Не скажешь? — и Джисон качает головой, громко всхлипывая, и Минхо вынимает пальцы, скидывая с плеч его ноги. Шлёпает с силой по ягодицам, а Джисон поворачивается, прижимая колени к груди. — Ну как хочешь. Со звоном Ли расстёгивает ремень и вынимает его из шлевок джинсов. И Джисон знает, что он сделает, но не останавливает, потому что привык, потому что всем нравиться его уничтожать, потому что всем нравиться видеть, как ему больно, и ему это нравится, нравится, когда ему делает больно, потому что хоть так он чувствует хоть что-то, кроме всепоглощающей пустоты внутри. И с щелком на его ноги приходится один удар, второй попадает по руке, третий по ягодице и еще один по плечам, и это мерзко, это отвратительно, и ему это нравиться, разваливаться, умирать и оживать вновь, замирать и двигаться, хватать губами воздух и задыхаться снова. Минхо расстёгивает ширинку и вытаскивает ноющий от давления член, плюет на руку и пару раз проводит резкими движениями, двигая кожу и сдавливая, надрачивает, запрокидывает голову, выдыхая. Залазит на стол и гладит, так нежно по красным рваным следам от ударов, тянется к рукам, и к кистям, без слов, и грубо затягивает ремень за его спиной на руках, так, что вены набухают и пальцы синеют. Тянется к последней сигарете, и снова прикуривает, и пристраиваясь позади, дымом целует шею Джисона, аккуратно, тихо, спокойно, свободной рукой зарывается в русые волосы, легонько массажирует кончиками пальцев и с силой дергает за волосы, заставляя запрокинуть голову, обнажить шею и животные укусы на коже. И тянет сигарету к губам, а Хан затягивается, как в последний раз, и сдерживает сиплый кашель.       — Минхо, — зовет он, и губы горят, и в глотке сухо, и в голове пусто.       — Малышка, плюнь, — он отбрасывает недокуренный окурок в сторону и протягивает ладонь, и Джисон плюет, кровью и слезами, потом и слюнями. — Расслабься, Хани, ты ведь хочешь этого, да? И Хан кивает, едва шевеля головой, потому что рука в волосах сильнее сжимает, и Минхо не доволен.       — Я не слышу, Хани.       — Да… Да, блять, Минхо, пожалуйста. И Минхо улыбается, смачивает член слюной и кровью, пристраивается к покрасневшей дырочке, и тянет за целое колено на себя, поглаживая шершавыми пальцами кожу. И толкается, входя полностью, ударяясь яйцами о ягодицы, и не двигается, пока Хан терзает израненные губы и сопит носом. Грудь часто вздымается, ремень давит на запястья и член ноет болезненно, и Джисон шепетом просит:       — Пожалуйста. И Минхо выходит почти на полную, оставляя внутри горячую головку и кожу, грязно давящую на стенки, и толкается снова, грубо, грязно, и дико, толкается еще раз, и еще, и еще, попадая каждый раз в комочек нервов, размашисто и рвано. И Джисон умирает, чувствуя, как сводит ноги, и как пальцы на ногах поджимаются, и как голова кружится, и кровь снова подступает к носу, горячая, обжигающая, ненавистная, и Минхо двигается снова, толкаясь со звонким шлепком кожи.       — Блять, блять, быстрее, — шипит Джисон, и кровь тонкой струйкой стекает по губам и щеке, пачкая зеленый фисон.       — Попроси нормально, — и Минхо выходит из него, сжимая бедро и потягивая за волосы, и шепчет прямо на ушко, покусывая мочку и зубами цепляясь за сережку, тянет сильней.       — Пожалуйста, Минхо, быстрее, пожалуйста, — мычит Джисон, и громко дышит, цепляясь онемевшими пальцами за чужую футболку, растягивая и разрывая хлопковую ткань.       — Умничка, — улыбается Ли, и поудобнее перехватив его ногу под коленом, он тянет его чуть выше, и входит, проезжаясь по простате, и двигается остервенело, жадно и грубо, и кусает за шею вновь, вбиваясь в трясущееся тело. Хан кричит, хрипло, слишком громко и болезненно сипло, пока его всего трясет от боли и пограничного удовольствия, это ли не есть та самая эйфория? Определенно, нет, проскальзывает в его мыслях, и мгновенно растворяется в звонких шлепках, напряжённом дыхании, крови на его лице, зубах на его шее, ноющем члене, размазывающем предэякулят по липкому животу, вот-вот готовом излиться и бьющихся яйцах о его задницу.       — Минхо, — лишь шепчет он, и Минхо целует его, слизывая кровь с укуса, и вздыхает взагривок:       — Кончай, Хани. И Джисон кончает, быстро и болезненно приятно, окутываясь с головой во тьму и огонь, сгорая дотла, словно недокуренная сигарета. Ничего боле не важно. Минхо еще пару раз толкается, но стенки сжимаются, и он шипит, аккуратно выходя, подтягивая кожу, чтобы не причинять лишней боли, и поднимается. Член все ещё стоит, и он тянет Джисона, усаживая на стол и поднимаясь на колени.       — Давай, Хани, поработай своим ротиком еще. А Джисон едва может открыть заплывшие глаза, и разглядеть хоть очертания, в голове вновь гудит и кровь не останавливается, а Ли это не мешает, и он хлопает его по щеке, легонько, совсем ласково даже, и Джисон даже не против, но в глотке комок, и десна кровоточат, и зуба у него нет. Кстати, зуб.       — Ты мне зуб выбил, — сипит Хан, и поднимает голову смотря на расплывчатое лицо над собой. Руки вдруг сводит сильней, и он ведет плечами, облокачиваясь назад, на ладони.       — Говорят, беззубые сосут лучше всех, — ухмыляется Минхо, и тянется к его лицу, вновь грубо сжимая подбородок.       — И что, выбьешь мне все зубы теперь?       — Я посмотрю на твое поведение, — и жмет на желваки, заставляя, шипя, открыть рот, и толкается внутрь, грубо и дико, толкаясь в глотку, по самую мошонку. Отпускает челюсть, и снова взъерошивает волосы, сжимая кулак уже на макушке, и Джисон просто позволяет ему это сделать, давясь членом, кровью и слюной, грязно стекающей по подбородку. Пара толчков, и он кончает, скрипя зубами, прямо ему в рот. Толкается еще раз, и размазывает по члену и подбородку свою сперму. — Глотай. — И Джисон глотает. Минхо спускается со стола, вытирает салфеткой член, и заправляет его в джинсы, застегивая ширинку. И смотрит на Хани, вытраханного, разбитого и склеенного на скорую руку суперклеем. Лучше не сказать, это лучший вид.       — Выглядишь шикарно, — улыбается он и тянет на себя, полу обнимая, чтобы расстегнуть ремень на его руках, и просунуть обратно в шлейки джинов. Он бросает ему салфетку, и поднимает пистолет с пола, проверяя магазин. — Выглядел бы всегда так, я бы тебя только в своей спальне и держал, в наручниках и с кляпом во рту.       — Ты же понимаешь, что ты меня изнасиловал? — разминая затекшие руки, сипло говорит Джисон, вытирая живот от своей спермы и лицо от слюней и крови.       — Я тебя выиграл, не забывай, куколка, — хмыкает Минхо, подходя ближе.       — Но я не давал своего согласия, чтобы на меня кто-то играл.       — Но ты был очень даже не против.       — И ты меня избил и изнасиловал.       — Ты попросил помощи.       — Я не просил себя насиловать. И Минхо молчит, и Джисон смотрит на него заплывшими глазами. И в его глазах ничего не осталось от того тепла, что он видел ранее. Джисон слишком много думает, и это плохо, потому что он замечает то, чего никогда не было, и это его вина.       — Ну и что ты сделаешь? — спрашивает Ли, пожимая плечами.       — Здесь есть видеокамеры.       — И ты пойдешь в полицию?       — Пойду.       — Удачи, — хмыкает Минхо и поглаживает его колено, пальцем вырисовывая незатейливые узоры на коже. — Только если они все слышали и видели, но не помогли, думаешь, другие помогут? Джисон не отвечает, лишь трясущимися руками пытается застегнуть рубашку, на которой не хватает половины пуговиц, и сжимает губы. Не помогут, он знает. Ему никто не поможет. Больше никто.       — Хани, ты так хотел моей помощи, но так и не понял, кто я? — улыбается он, и тянется к своей куртке, лежащей на его кресле. Натягивает рукава, и хватает ключи от машины. — В этом городе живут так, как я скажу, и если я захочу, то ты не успеешь сделать шага из этой богадельни, как твою голову снесут те, от кого ты так пытаешься спрятаться.       — Тогда, что это, блять, было? — хрипит Хан, и хватает его изрезанными пальцами и тянет на себя, пытаясь разглядеть его лицо, но в газах пелена и едва видно хоть что-то из-под ресниц.       — Первоначальный взнос за мою помощь.       — Так ты мне поможешь? — с надеждой спрашивает Джисон, и кривит губы в улыбке, но у него плохо получается, потому что кожа трескается и горит.       — Посмотрим, — бросает Минхо и уходит, оставляя Джисона одного в грязном, разрушенном зале. Таком же, каким себя ощущает сам Хани. Темною ночью Джисон ушел прочь, опозоренный и использованный, испорченный и истопченный, без сил идти, оставалось только ползти, рожденный летать, теперь полезет на свет, как гусеница в кокон, только он бабочкой не станет, потому что он и так никто, и ему некем быть. Натянув брюки, едва ступая на холодную землю, теперь он изгнан, как чума из города, только с собой он несет не только болезнь, он, хромая, в неоновых огнях тьмы города, ведет за собой троих всадников на лакированных автомобилях, и он несет крест мести на своем израненном теле. Он и есть месть, натягивая тетиву, он несет с собой холод и мороз и первый снег. И Минхо его больше не знает, и больше не видит, и не может вернуть назад, потому что Джисона больше нет. Есть Хани. И Хани больше в казино не работает. Но он снова здесь, у ярких вывесок и снова идет снег. И здесь Джисон.       — Ты же знаешь, что я в черном списке этого казино? — спрашивает Джисон, глядя на огни высотного здания.       — Ты сам не захотел туда возвращаться, — жмет плечами Минхо, и медленно зажимает педаль тормоза, двигая ручником. Тихо сворачивает на парковку и направляется на свое любимое место.       — Они меня выгнали.       — Я тебя не выгонял.       — Ты не слышишь? Они выкинули меня на улицу как ебучую шавку после всего, что со мной сделал ты. Просто выбросили, блять, как какой-то мусор. — злится Хан. Ему запретили появляться здесь, и он не появлялся. Но его никто не спрашивал.       — Я сказал им, чтобы они извинились и вернули тебя, — Ли гасит двигатель и поворачивает ключ зажигания, вытаскивая брелок. Разворачивается и ждет. Чего только, пока ему скажут спасибо? Хану не за что его благодарить. Тянется ближе к Джисону и щелкает ремнем безопасности. — Почему ты не вернулся?       — А почему ты не извинился? — спрашивает Джисон. И смотрит сквозь пелену дыма, спирта и травки, и в глазах Минхо он видит только жалость. Блядскую жалость и отвращение, и грязь, и звериную жажду. В салоне машины холодно и обогреватель больше не греет и чужой, полный мерзости взгляд ползет по шее на открытые ключицы и грудь, и Джисон хочет спрятаться, но бежать ему некуда, его колено вновь болит, и он ползет по снегу.       — За что мне извиняться?       — За то, что ты сделал со мной, Минхо. Дверца открывается и в нее заглядывает Хёджин с сигаретой в зубах, и улыбается так по-наивному глупо, с озорным огоньком в глазах и с темными очками, обвитыми золотыми змеями, прямо на кончике носа.       — Шушукаемся? И глядя на него Джисон тоже хочет улыбаться. Хеджин тянет ему руку, и Хан её принимает, поднимаясь с кожаного сидения. На улице теплее, чем внутри Макларена, и щеки краснеют, и пальцы немеют, и пар изо рта идет, и томный, горький дым сигареты обжигает глотку. Так чувствуется свобода, и неоновые фонари вывески жгут сетчатку, но это приятно. Ядовитая нега разливается по венам, кровью пропитывая каждое слово, готовое вырваться наружу. Позади него всадники, и он ведет их на цепях за собой. И это отравляет и уничтожает. Хан пришел, чтобы разрушить и придавить лицом к земле каждого, кто посмотрит на него с болью и сожалением в глазах. Он сделает им также больно, как они сделали ему. И Хани убьет Минхо, также, как он убил его. Здесь и сейчас. Джисон курит, привалившись к Крису, и хитро глазками хлопает, пока его греют, потому что куртку он оставил в чужой машине.       — Хуила, ты не ответил, че на дороге произошло, — шипит Чанбин, выскакивая из машины и с силой хлопает дверью.       — Хани развлекался, — ухмыляется Минхо, скидывая пепел с сигареты. И Джисон улыбается, пожимая плечами.       — Хани? — и он меняется в лице, загораясь улыбкой. Глаза блестят от азарта и в руках у него телефон с горящими пропущенными от Феликса, но это неважно. — Хани, ты бы поосторожнее, этот пидор за свою развалюху убить готов.       — Э, блять, — плюет Ли, и петушится, напрягая грудки. — Это раритет так-то.       — А меня бы ты убил за свою машинку? — спрашивает Джисон, и так глазками мигает блестящими, и лукаво голову наклоняет к плечу, покусывая фильтр.       — Хани, — плавится Бинни, и ему не нужно больше слов, чтобы кровь от головы к головке отлилась. Ушки краснеют, и на губах дурацкая улыбочка.       — Да его бибика никому не всралась, — пищит Хван, парадируя Джисона, и хлопает ресничками. — Тиха, — и едва успевает уклониться от замаха.       — А мне она нравится, — вскидывает Джисон плечами, и бросает окурок на асфальт, туша носком кроссовка. И тянет за собой по заснеженной лестнице к широким, стеклянным дверям. Скользит на железных набойках, но его подхватывает Крис, и Хан подмигивает, и тянет невидимым поводком за шею, сдавливая и дразня. В холле их встречает девушка в белой рубашечке, с раскрытыми пуговками прямо на груди и с бабочкой, затянутой на осиной шейке, короткая юбка и черная жилетка, так по-шлюшьи, во времена, когда здесь работал Джисон, их внешний вид рьяно осматривали перед началом каждой смены, и штрафы лепили за каждую складочку на брюках и кривые стрелки, а юбки обязательно должны были прикрывать коленки. Все поменялось, и даже курят теперь не только в вип-зонах. Дым сигар и дешевых сигарет встает в легких, и громкая музыка бьет по перепонкам, будто из элитного казино сделали дешевый клуб для студентов и алкашей, а, точно, там, где-то за сутулой спинкой девчонки виднеются пилоны и полураздетые стриптизерши.       — Простите, господин, Вам вход запрещен, — неловко пытается она перекричать музыку, прикрывая тонкую шторку за своей спиной, будто это сделает ее писклявый голосок громче. — Покиньте, пожалуйста заведение. Хан вглядывается в её красное лицо, но не узнает. Какая-то новая девочка, но даже её оповестили о том, что он в черном списке. Настолько они его боятся. Это веселит.       — Он с нами, — бросает Минхо, и подходит ближе, но девчонка только сильнее краснеет, и кланяется, и лепечет что-то, что она не может его пропустить, и скромно тянется к рации на стойке хостеса.       — У нас со своими шлюхами нельзя, — из-за шторки выглядывает еще одно личико, и его Джисон знает очень хорошо. Санни. Вот это повышение, из простой текильщицы в крупье, неплохо. — Но вы можете воспользоваться услугами наших девочек, и даже мальчики у нас есть. Она улыбается, и задергивает шторку, заходя внутрь. На ней такая же белая близка, но декольте еще больше и на надутых губах красная помада, желтящая ее кривые зубки. Она склоняет голову и смотрит прямо в глаза Джисону. С отвращением и желчью, плюется без слов и кланяется, у Хеджина флешбеки с этой грудью и декольте. Большие соски, отвратно и мерзко, он облизывается и сам подходит к ней, вытаскивая из кармана пиджака кошелек. Достает зелененькую купюру и засовывает прямо между грудей.       — Зайка, давай ты не будешь свой носик совать не свои дела, — сладко говорит он и пальчиком с колечком от Армани нажимает на её нос.       — Мне очень жаль, господин Хван, но я не могу вас впустить с ним, — тянет она, и облизывает клыки. — Мне придется вызвать охрану, если вы не покинете наше заведение.       — Санни, а давно у вас тут бордель открылся? — смеется Джисон, прижимаясь к Крису. Он тянется ближе и поводок натягивается, как железная струна, режет пальцы, и вот-вот лопнет, но он на кулак наматывает цепь, и тянет, а Крис не против, и руку кладет на поясницу, и рубашечку подушечками ведргивает из брюк, ослабляет и давит.       — Прости Хани, надо было тебе сразу позвонить, — она хлопает раскосыми глазами и закусывает яркий, красный ноготок. — А то у нас нехватка кадров как-никак.       — Да ты одна тут все вывезешь. — хмыкает он и улыбается, и шепчет что-то на ушко Крису, и он достает телефон из кармана, пролистывает контакты и подносит трубку к уху, пару коротких гудков и он улыбается.       — Привет, Джунн-и, нас тут с ребятами не пускают в твою забегаловку. Санни перестает улыбаться и вытягивается стрункой, тянется к ресепшену и хватает рацию, и вызывает охрану дрожащим голосом.       — Да мы тут с одним нашим другом, Хан Джисон, знаешь такого? — говорит он, продолжая безмятежно скалить зубы, и прижимает Хана ближе, рукой обвивая талию, — Он у тебя работал около года назад, и сейчас нам говорят, что ему вход заказан, не знаешь почему? Из-за шторы вновь появляются две головы, ну прямо двое из ларца: один жирный и низкий, второй как тростинка с хиленькими бицепсами, высокий и быдловатый. С дубинками и шокерами на ремнях, и в шлемах, ну это чтобы друг друга не дубасили видимо. Они переглядываются, хмурятся и дрожат. Возможно такое секьюрити с алкашами и справится, но не с шестью парнями, каждый из которых в два раза больше их самих.       — Чего стоите, блять, выведите их, — ругается Санни и толкает толстого, они мнутся, но подходят ближе.       — Что говоришь? — спрашивает Крис, и кивает головой, и Хан тянется пальчиком и щекочет за ушком, как собачку и на кадык давит и играется, а за ним в объективе наблюдают, как на national giografic, ждут появления крокодила из темных вод источника, только он не газель, он львенок, дикий и жадный, жадный до внимания и жажды, до когтей и острых клыков. — Нет такого? Странно, а давай ты поговоришь со своей девчонкой, пусть пропустит нас, а то мы уже жаждались, — и тянет телефон Санни, и та дерзко его выхватывает, и по-крольчьи жмурит нос, мокрый от блестящего хайлайтера на кончике.       — Да, господин Ким, — сладко пропевает она в трубку, и кусает губу, а её мальчишки, — пародия на людей в черном, — мнутся и ждут, потихоньку отходя к шторке, но рук с рукояток дубинок не убирают. — Нет, господин Ким, это, видимо, какое-то недоразумение… Хорошо, я поняла. До свидания. И пыхтит, почти бросая чужой телефон, рукой махает охранникам, и рацию кидает на стойку хостеса, топает ножкой, и зло зыркает глазами.       — Можете проходить, — шипит она, и скрывается за шторой, дергая её нервно.       — Вам нужен отдельный зал или общий? — подбрасывает девушка за стойкой, и мнет в руках ручку, стыдливо пряча глаза. — Автоматы, покер, рулетка?       — Отдельный зал для покера, — ехидно отвечает Хеджин, и, мило улыбаясь, добавляет, — Пожалуйста. Вежливый, хули. Не зря в бабках купается, ведь путь к сердцу женщины через её уши, ну, и немного через глаза, но это второстепенно. Девушка ведет их через полный зал игровых автоматов — каждый из них заманчиво горит вишенками и семерками, и за каждым, едва ли не рыдая и молясь Богу, сидят подвыпившие и упитые до синьки люди, и женщины и мужчины, кто-то бьет по экрану и корпусу, громко матерясь, кто-то устало наблюдает за ананасами и лимонами, раз за разом выпадающими в рулетке, — и один из них не приносит выигрыша, таковы правила этих автоматов, на экране никогда не выпадет хорошая комбинация, это игра на жизнь или смерть, и это затягивает с руками и ногами, с машинами и квартирами, и из этого нет выхода. Джисон знает, уже плавали. Следом за длинной очередью автоматов по большому холлу расставлены то тут, то там столы для крэпса, рулетки на круглых, зеленых столах с большими колесами, и покера. Чуть дальше — бильярдные и бар. Весь зал полностью пропитан отвратным запахом дыма от кальянов, сигарет и пота с ароматом унижения и крошащимся достоинством. Джисон весело перебрасывается шуточками с Хеджином, лениво перебирая ногами по ковровому, мягкому полу. Крис все-также прижимает его к себе и тихо разговаривает с Сынмином о каком-то важном деле, но Хан его не слушает, увлеченно наблюдая за яркими экранами с результатами часовой лотереи — такой же безвыигрышной, как и все, что здесь есть. Все это здание, будто куча динамита на пороховой бочке, проигрыш за проигрышем, разврат за развратом, и грязь, и мерзость, и похоть — и все это кажется таким же безобразным, каким было в его времена. Спину Джисона сверлят два звериных взгляда, и он чувствует, как они хищно вгрызаются друг другу в глотки, как готовы разорвать руку Криса и его самого, но Джисон только сильнее наматывает на кисть и предплечье толстые жгуты металла, и тянет на себя, оборачивается назад и ведет плечиком, и дразнит, и смотрит взглядом из-под полуоткрытых век. Ли и Со следуют хвостиком, вальяжно покуривая. У бара стоят протяжные подиумы с шестами на каждом, вокруг — столики, заполненные «дешевыми» мужиками, дрянно поглядывающими за танцующими девушками с голой грудью, но полными мелкими купюрами трусиками. За столы побогаче они спускаются сами, окружая и поглощая, ловкими пальчиками вытягивая из чужих рук кошельки, их трогают, сжимают, тянут под стол, и они сползают ниже, а кто-посмелее сосут хуи без зазрения совести в открытую, раздеваются и раскладываются на столах, и, не хочется совсем замечать, но какую-то стриптизершу уже трахают, и пускают по кругу в жестких скатертях, испачканных спермой и разлитыми коктейлями. Проходящий мимо официант засматривается и спотыкается, роняя поднос с бокалами себе под ноги, и звон разбитого стекла бьет в бит басов громкой музыки.       — В Амстердаме в борделях и то приличнее, — на ушко шепчет Хеджин, и Джисон готов с этим согласиться. Они подходят к лифту и поднимаются на самый последний этаж, и Джисон думает, что это даже хорошо, что он успел свалить из этого бледятника. Ходить в костюме зайчика из плейбоя как-то не входило в его планы на будущее, хоть он и не против. В Японии ему приходилось носить тонкое саори поверх женского кружевного белья, работая хостес в похожем заведении, но даже японцы были сдержаннее, и заказывали отдельные комнатки с десятком шлюх, зажимались в туалетных кабинках или в переулке за мусорными мешками, но никогда не трахались на виду у всех. Возможно, проблема была в том, что его заказывали только мужики с трёхсантиметровыми членами и просили страпонить их километровым дилдо с щупальцами и засовывать руку по локоть в зад, но разве это меняет дело? Тридцать второй этаж, бар на каждом этаже, неоновые, красные лампы и снова на столе кого-то натягивают. Это место сильно изменилось. На этаже их встречает снова знакомое личико — Дживон. В тот день он его слезно умолял поменяться столами. Жалеет ли он об этом сейчас, гоня гончих псов перед собой? Нет, Дживон был тем, кто нашел его в зале, голого и разбитого, и он не помог. И Джисон это помнит. И он бросит косточку собачкам. Дживон проводит и в самый дальний зал, с панорамными, не затворёнными шторами окнами, с мягкими диванами и стульями, с зеленым прямоугольным с столом с деревянными, слегка закругленными бортиками, а у стен примонтированы несколько подиумов с начищенными пилонами. Минхо просит бутылку красного итальянского вина, а Чанбин бутылку шотландского виски, Хеджин просит кальян, а Сынмин пепельницу. А Джисон замечает на рубашке Дживона золотой значок со своим именем. «Хани». Они были однофамильцами, но Хани был только Джисон. Дживон замечает его взгляд и подмигивает, скрываясь за ширмой.       — Хани, — Минхо лишь взглядом тянет за собой и кивает на стол, ждет, чтобы Джисон залез на него как тогда, и достает пачку камэла. — На место.       — Не передумал еще? — жмурится Сынмин, и тянется к стакану с водой на маленьком столике в углу зала.       — Вообще-то передумал, — отзывается Джисон и садится за стол по сторону от Хвана и Криса. — Я тоже буду играть.       — На себя? — смеется Сынмин, и заваливается на кресло с другой стороны стола. Ли и Со садятся рядом с ним. Джисон тянется за пачкой сигарет на столе, и прикуривает от Хеджина, пока Крис трепетно сжимает его бедро, чуть выше колена, там, где чуть больше полугода красуется черная татуировка, там, где рваные шрамы от пули.       — На себя, если я проиграю, — и тянется носочком к ноге на против, и зажимает носок ботинка, ползет выше и задирает штанину просторных брюк, и смотрит прямо в глаза Минхо. — Но если я выиграю, тот у кого будет самая хуевая комбинация, взорвет это здание.       — Ебать, а желания попроще будут? — вскидывает брови Чанбин, и переглядывается с Крисом, а он позволительно кивает. — Ну, типа, покукарекать под столом там.       — Устроим, — говорит Крис, и сжимает руки на его ноге сильнее, подтягивая на себя, и позволяя закинуть обе ноги себя, гладит по коленям, и аккуратно убирает ворсинки с его брюк. Через пару минут возвращается Дживон с подносом и ставит на стол графин с виски, шесть стаканов и вскрытую бутылку вина с бокалом, и посреди стола ставит ажурную, золотую пепельницу. За ним в комнату входят несколько худеньких девушек в блестящих купальниках и ярким макияжем. Шесты здесь явно стоят на просто так, и это было очевидно с самого начала, и музыка пробивается сквозь стены слишком громко, и это все тошнотворно приторно и отвратно, прилизанно до глянцевого разврата и стоячего члена. Деньги, деньги, деньги, разве это так важно? Разве нужны деньги, человеку, который ставит себя на кон и взводит курок? Джисон не раз отчищал столы этого казино от рвоты, пролитого алкоголя, крови от отрезанных за долги пальцев и от растекшихся мозгов. Когда дело касается игры, когда люди готовы ради выигрыша поставить жизнь своих детей, жен и родителей, важны ли им эти голые девицы? Джисона убивали здесь, втаптывали в грязь и втыкали холодные ножи в его сердце, а теперь это место пошлости и секса, и игра здесь не на последний вздох, а на разбитую судьбу и синяки на бедрах, на выбитые зубы и смятые купюры на опухших от слез глазах. Но разве эти деньги смогут починить то, что так старательно ломали, вдавливая в мягкий стол? Танцовщицы неуверенно подходят к подиумам, и Хан думает, а есть ли им хоть 18 лет? Потому что он знает, что в такие места приходят не от самой хорошей жизни. Смотреть на них не хочется, и даже думать не хочется, но не получается, он давится дымом, и выкидывает недокуренную сигарету, Крис предлагает виски, и он пьет, потому что голова кружится, и в груди все сжимается.       — Хани, обычно мы играем на деньги, — говорит Ким, покачиваясь на ножках стула, он не хочет выигрывать и ему это не нужно, он смотрит на неловкие танцы, и закатывает глаза от всего этого абсурда. — И ставки мы тоже делаем деньгами, но есть ли они у тебя? Джисон улыбается и тянется в карман за телефоном, дрожащими пальцами промахивается по кнопкам, но все-таки заходит в приложение банка и смеется, разворачивая экраном:       — 725 вон.       — Да на эти копейки даже жвачку не купишь, — смеется Сынмин. — На что ты живешь вообще?       — На чаевые, — врет, улыбаясь Хан. На другом счету у него еще тысяч семьсот есть, и наличка дома в долларах лежит, но это не важно. — Иногда попадаются очень хорошие гости.       — И питаешься объедками со столов еще, да?       — Я не привередливый. Крис потягивает виски, и щекочет пальчиками под штанинами, и Джисон наивно смеется, разваливаясь на стуле, почти наваливаясь на него. Он теплый, даже горячий, а Джисон мерзнет, и ему нравится, когда с ним ласково и нежно.       — Может, тебе поесть заказать? — спрашивает Хеджин, перекатывая по стакану алкоголь, и поглаживает его по спине, пальцами шагает от копчика по позвоночнику к плечам и шее, и расчесывает запутанные кудри.       — Когда я здесь работал, повара ссали в супы и плевали в еду, а про бар ты и сам знаешь.       — Какое приличное заведение, — смеется Чанбин, и тихо улыбаются. — Может, тогда сыграем?       — Так не терпится проиграть? — усмехается Ким, подливает себе виски в стакан. Чанбин хмурится, и сзади к нему подкрадывается девчонка, видимо самая опытная, но Джисон видит на её шее плохо замазанные тоналкой синяки, и на руках у нее продольные, белесые шрамы, и он хочет их не видеть, но их слишком много, и даже куча цветастых браслетов их не перекрывают. Нужно забыть, нужно забить, нужно перестать думать. И он думает. И думает слишком много, потому что у Феликса они тоже есть. Потому что у Феликса есть синяки на шее и шрамы на руках.       — Давайте в я никогда не? — предлагает он, и тянется к бутылке с виски, потому что нужно забыть.       — В детскую игру? — вскидывает брови Хеджин, и тянется к пачке сигарет, потому что кальяна нет слишком долго, а курить хочется. — Я последний раз в эту поебень играл на вписке в школе.       — Джинни, тебе не нравится? — поворачивается через плечо и хлопает ресничками, потому что знает, что нравится. Хван нервно теребит браслет на запястье, и глупенько улыбается.       — Давайте, Хани, ты первый тогда.       — Я никогда не трахался на работе, — жмет Джисон плечами, и пьет, крупными глотками, осушается стакан и тянется налить еще. Минхо тоже пьет, и Чанбин и Хеджин. — Чан-и, давай. Крис думает, и не знает, что придумать. У него нет врагов в этой комнате и нет конкурентов, ему не зачем выставлять на показ обиды и страхи, но он говорит:       — Я никогда платил за секс, — и улыбается. Если играть, то по-крупному, грязно и постыдно. Против себя и против других. И, злясь, Чанбин залпом опустошает свой стакан.       — Я никогда никого не шантажировал интимными фотографиями, снятыми без согласия, — качает головой Сынмин и смотрит прямо на Хана. И Хан пьет. И никто не задает вопросов.       — Я никогда никого не убивал, — продолжает Чанбин, и пьет Минхо и Крис.       — Серьезно? — спрашивает удивленно Хван.       — Это было на боях, — отмахивается Ли, а Чан рассказывает о паре крыс, укравших несколько кило метадона.       — Я никогда не плакал после секса, — бросает Минхо.       — Блять, ты специально же, — бурчит Хёджин и пьет.       — Ну не надо было со мной трахаться, если не хотел, чтобы все знали, что ты после каждого оргазма по полчаса плачешь в подушку, — ухмыляется Минхо, и подливает вино в бокал. Достает зажигалку и закуривает, растекаясь по дивану. — Игра это игра.       — Ну раз так, — говорит Хван и наклоняется, локтями упираясь в стол, — Я никогда не кончал, когда избивал человека. Или тебе больше нравится, я никогда не использовал мороженое вместо смазки? Или я никогда не использовал пакет вместо гандона? И Минхо качает головой.       — Мне все нравится, — и выдыхает дым в бокал, и залпом выпивает три бокала подряд.       — Какой же ты мерзкий, — кидает Чанбин, щурится и отдвигается показательно. — Ты еще за секс за деньги не пил кстати.       — Так я и не кому не платил.       — А Хани кто за 50 миллионов купил?       — То, что я заплатил, не значит, что у меня будет секс. — жмет он плечами, морщась от кислого вкуса вина на языке. Облизывает зубы и смотрит выжидающе, потому что знает, что будет. — Я же ещё не выиграл.       — А у тебя даже за деньги не всегда бывает, да, Бинни? — подкидывает Сынмин и ржет, пока девица крутится вокруг него, полностью раздетая. У нее хороший зад, но совсем нет сисек, и Ким шлепает её, она садится к нему на колени, и выгибается, острыми локтями упираясь в стол, трется об ширинку и ноги раздвигает, каблучками упираясь в пол. Деньги пихать некуда, и он просто смотрит на её покрытую прыщиками спинку и на красные следы от тугого лифчика, гладит по лопаткам, вдоль позвоночника и давит на поясницу, и она гнется еще и еще, поднимая вверх задницу и стонет грязно и пискливо. Джисон смотрит на пирсованные соски и на раздраженную кожу и на толстый слой консилера, сквозь который все равно виднеются синеватые пятна усталости.       — Я никогда никого не насиловал, — говорит он, и смотрит на Минхо. С пустотой в голове и ненавистью в голосе, с ядом на душе и спиртом на языке.       — Это уже пиздец какой-то, — говорит Хёджин, и в зале появляется Дживон и чашей кальяна.       — А ебаться с пакетом нормально по-твоему? — спрашивает Бин, а Минхо пьет. И Джисону этого достаточно.       — Ну по согласию все-таки.       — Ну-ка, подожди, кого ты насиловал? — замечает Крис, но Минхо ведет носом.       — Было дело.       — В смысле, было дело?       — Так в твоем понимании убить какую-то крысу окей, а насиловать нет? — спрашивает Сынмин.       — Это были объебанные нарики, и это другое дело, — отмахивается Крис, и тянется к столу, наклоняясь вперед и наваливаясь сверху. — Кто это был?       — А тебя ебет, кто это был? — огрызается Ли, и смотрит в глаза, не раскаиваясь, без сожаления или страха. В глазах мелькает огонек, и фитиль загорается.       — Да, меня ебет, Минхо, — вскипает Чан, понимаешь с кресла. — Ты меня уже заебал, ты это понимаешь? Я и так тебе даю полную волю, бей, кого хочешь, выходи на ринг хоть каждую ночь, я давал тебе добивать моих парней, ребят, которые приходили просто заработать денег, я тебя не останавливал, когда ты проломил башку одному, второму, когда ты их убивал, тебе этого мало? Куда ты опять полез? Долго мне тебя еще прикрывать, Минхо? Кого ты изнасиловал, Минхо? Скажи мне, сука, — и бьет стаканом по столу, и тот крошится в его руках.       — Ты меня не прикрываешь, Крис, не будь блядским крестным отцом, — говорит спокойно Ли, даже не дергается, когда в лицо ему выливают виски прямо из бутылки, — Тебе напомнить, кто тебе деньги давал на все твои «чистые» темки? Кто тебя из тюрьмы вытащил? Кто тебе помогал, когда тебя с поставкой кинули? Кто твою дочку из страны вывез, когда тебя пасли люди, которых ты наебал? Тебе, блять, напомнить, кто тебя из всего того дерьма, которое ты натворил, вытащил? Ты, блять, мне еще благодарен должен быть за то, что я даю тебе возможность заниматься всей той хуйней, которую ты постоянно делаешь.       — Ты себя слышишь, еблан, я никого не убивал, я никого не насиловал, все, что я делал, это угонял машины и баловался наркотой, да, ты помог, спасибо, но сука от твоих трупов избавляюсь я, всегда блять я все за тобой подчищаю, и ты снова влазишь в какою-то поеботу. Когда ты угомонишься? У тебя есть деньги, есть секс, блять, все у тебя есть и тебе мало? Скажи мне, Минхо, почему ты это делаешь?       — Потому что хочу, Крис, и могу, что тебе непонятно?       — Тогда скажи, кто это был, — просит он, и дышит тяжело. А Хеджин лишь покуривает раскуренный кальян, и тянет Джисона не себя, чтобы под руку не попал, и Джисон ластится ближе, и курит тоже.       — Я знаю, кто это был, — вклинивается Ким, сбрасывая с себе девушку, берет в руки стакан и поднимает, перекатывая виски по дну. — Я никогда не подвергался сексуальному насилию. И Хан тянется за стаканом Хеджина и пьет из него глотками, пока ничего не останется. И он оживает, и его правда принимается, и никто его не осуждает, и он чувствует, что теперь ему помогут, теперь его услышат. И Крис обмякает, опуская руки.       — Это был Хани? — спрашивает тихо Хван, и понимает, что спрашивать нужно не у Минхо, а у Джисона. — Когда это было?       — А ты угадай, — вскидывает бровями Сынмин, и поджигает еще одну сигарету, и, вынимая из шлевок под курткой пистолет, кладет его на стол. — Когда Минхо играл на него в первый раз, здесь. Как думаешь, почему Хани здесь больше не было? Почему ему запрещен вход сюда? Почему Минхо ничего не рассказал? Почему Хани так хочет взорвать этот блядушник?       — Ублюдок, блять, — вскакивает с места Крис, и огибает стул, и Чанбин останавливает его только, когда он хватает пистолет со стола, и целится прямо в лоб, прижимает к столу, и зажимает руку с ружьем к столу, но он нажимает на курок, раз, два, но магазин пуст. — Сука, тварь ебаная, блять, скажи, зачем ты это сделал?       — Потому что он не сказал мне нет, — отвечает просто Минхо, и вытирает с лица алкоголь салфеткой. Улыбается, как ни в чем не бывало, и потягивает вино. Девушки загнанно забились в угол комнаты, раздеты и испуганные, и Джисон тянется на Хеджине. Облить бы все бензином и поджечь к черту, да нет сил, и алкоголь мешается в крови с выкуренной травкой и снюханной дорожкой, и стало легко и лениво, он не боится, и не переживает, и махает девчонкам, чтобы уходили и они, стуча каблуками, выбегают без оглядки, и он тянется через стол, чтобы ткнуть Криса в щеку:       — Мы играть будем или нет?       — Что? — отзывается он, блестящими глазами смотрит и ничего не понимает.       — Покер, Чан-и, пора играть.       — Хани, тебя только это волнует? — спрашивает обеспокоенно Хван, и Хан забирает у него кальянную трубку и затягивается, весело улыбаясь.       — Я хотел, чтобы Минхо признался, и он признался, — жмет он плечами и закидывает ноги на Хеджина, заваливаясь на плечо. — Если бы извинился еще, было бы лучше, конечно.       — Извиняйся, сука, — мычит Крис, и тянется рукой, чтобы ударить, но Чанбин держит крепко.       — Прости меня, Хани, — сладко просит Минхо, отставляет бокал, и тянется через стол мизинчиком. Джисон дует губы, но тянется тоже и дает свой палец, цепляясь. — Прощаешь?       — Нет, — говорит Хан, и привстает, забирая у Криса из руки пистолет, не расцепляя мизинцев, приставляет дуло к лицу Минхо, пьяно заваливаясь на столешницу. — Одних извинений будет мало. Мне нужно еще.       — Скажи, что еще мне сделать?       — Убить себя. — и бросает пистолет на стол. — Зовите мальчика, пусть раздает карты. Чанбин отпускает Криса, и он все-таки врезает Ли, хорошенько, крепко разбивая бровь, и обещает в следующий раз зарядить магазин и набить его свинцом под завязку. Дживон вальяжно заплывает в зал с коробкой фишек и колодой карт. Тасует и раздает каждому по две карты, раскладывая на столе еще пять.       — Если ты выиграешь, блять, клянусь, вместе с этой парашей на воздух взлетишь, я тебе обещаю, — ругается Крис.       — Тогда тебе придется постараться, потому что я без Хани отсюда не уйду. — улыбается Минхо, — Можешь помолиться, мы ведь не торопимся. Установив блайнд в двадцать и сто фишек, Джисон вскрывает свои карты — черная двойка пик и шестерка черви. Неплохо, но могло быть лучше. Минхо ставит двадцать, а Хван сто. Хёджин ставит еще сотню фишек в десятке зеленых, а Чанбин поднимает до ста пятидесяти, и все поддерживают. На столе оказывается груда разноцветных фишек, а баланс — девятьсот семидесяти фишкам. Сынмин любезно подмечает, что у Хани и десяти фишек нет, но он лишь жмет плечами, и Минхо ставит за него. И поставит еще больше, если Джисон захочет. А он захочет. И захочет много. Дживон вскрывает первые три карты из пяти — поочередно на столе показываются король бубен, черная пятерка пик и красные черви восьмерки.       — Флоп, — заученно говорит он, и пальцами перемешивает оставшиеся карты в колоде. — Какие будут ставки?       — Сто пядесят, — Чанбин тянет кучку белых и красных фишек к общим деньгам, и подсматривает свои карты. Восьмерка пик и тройка бубен. В лучшем случае, это пара.       — Не густо, — скалится Ким, и ставит две стопки черных фишек. — Двести.       — Уравниваю, — Хеджин бросает еще две своих стопки. Крис поддерживает и добавляет свои. В его картах Хан замечает девятку червей и черненькую восьмерку.       — Повышаю, — хитро мигает он глазами, — Триста.       — Пятьсот, — и Ли двигает по мягкому столу большую кучу зеленых фишек. В его картах тузовый пик и королева червей. Дживон вскрывает еще одну карту — тройку пик. Хуево. Ну какой дилер, такие и карты. Джисон потягивается и приваливается на Хёджина, тянет руку с картами через упертый в стол локоть, и аккуратно поддевает свои черви бросая под стол. Карты не показывает, в руке только одна — или две сложенные друг за другом, ну это как посмотреть. Ставки повторяются, но Крис добавляет еще сотню к своим, а Хеджин ставит четыреста, и Хани снова поднимает свои фишки — до пяти сотен. На столе большая груда фишек, около четырех с половиной тысяч. Минхо ставит все. Приличные деньги, но никому здесь они не нужны — главный приз незаметно достает из кармана карту и подкладывает к своей. Дживон, помедлив, вскрывает последнюю, пятую карту — черный туз крести.       — Флеш, — Сынмин кладет на стол две черных карты — семерка и девятка пик.       — Блять, — выругивается Со и бросает свои карты, — Пара.       — Подписываюсь, — цокает Хеджин. — Две пары.       — Ой, иди нахуй, подписывается он, — мычит Крис, и достает сигарету, закусывая фитиль, — Девяносто восемь!       — Тебе лишь бы попиздеть, — скалиться Ким и тянется за чужой зажигалкой.       — Тоже флеш, — улыбается Джисон и разворачивает свои карты, черные пики. — Минхо, вскрывайся.       — Король-туз, — говорит он и сбрасывает карты.       — Минни, реванш? — хлопает ресничками Хан и облокачивается локтями на стол, прикрывая свои карты.       — В пизду, — отмахивается Сынмин и тушит сигарету. Жмет плечами и расплывается на стуле, притягивает пистолет, крутит на пальце за спусковое кольцо и вытаскивает пустой магазин. Скалится, обнажая маленькие клыки и вытягивает из кармана куртки один патрон.       — Подожди, блять, ты чего удумал, — хмурится Чанбин и тянется к его руке. Ким вставляет пулю в камору и заправляет магазин, снимая предохранитель. — Стой.       — Я меняю условия, — улыбается Ким, и встает, двигая стул. Ноги подкашиваются, но, упираясь в стол, он огибает его, подходя ближе к Хану. — Да, Хани? Мне это местечко нравится, не очень бы хотелось, чтобы его кто-то разрушил. У меня есть желание.       — Сынмин, блять, — Крис поднимается с места, хочет преградить путь, но Хан тянется к нему и оборачивается на Кима.       — Какое желание?       — Давай, убить не убьешь, но хоть подстрелишь, — и вкладывает пистолет в протянутую руку. — Стреляй в того, кто тебе больше всех не нравится.       — Я же не умею.       — Не страшно, — усмехается Сынмин и возвращается на место, понимая стакан с недопитым виски. — А вот то, что ты мухлюешь очень плохо. Я думал, у нас честная игра.       — Я не мухлевал, — дует он губы, а на столе перед ним ещё одна черная девятка пик.       — Тогда откуда в колоде две девятки?       — Хани, очень плохо, — улыбается Минхо, и на спинку дивана ложиться, плечи расправляет и открывает грудь. Дразнит. Просит. Умоляет. Знает, что не выстрелит. — И давно ты с собой карты тоскаешь?       — Это моя счастливая, — смеется Джисон в ответ и перепроверяет магазин. Одна пуля. Один выстрел. Одна попытка. И палец сам ложиться на курок. Он оглядывает всех ласковым взглядом, и в руке приятная тяжесть ощущается как никогда лучше. Сынмин умен, но его не продавить, рано или поздно он сам сыграет в свою русскую рулетку, если решит, что слишком много знает. Ни черта он не знает. Строит из себя Шерлока, а сам даже следить толком не умеет. Чанбина давно пора было выводить из игры, но Феликс расстроится, если Джисон с ним что-то сделает. Сначала нужно намекнуть, подставить, сломать и выбросить. И Джисон пачкать в этом руки не хочет, потому что знает, что за него все это сделают чужие. Крис слишком нежен и доверчив. Прямо ангел во плоти, пока язык не покажет, но выколоть глаза и лишить языка — дело не долгое, а вот его дочь — то, чем бы занялся сам Хани. Чонин не простит, но плевал он на него. Он уже давно пользы не приносит. Хёджин легкая мишень — ем можно улыбнуться и вложить в руки нож, посмотреть мило в глаза и направить лезвие к груди, и он сделает все сам. Это неинтересно. Джисон правит руку, и улыбается, и тянет плечо, выпрямляя локоть. Дулом прямо в твердую грудь, чуть левее — сердце. И дыхание замирает, палец жмет легонько на курок.       — Скажешь что-нибудь? — спрашивает он, а в глазах ничего, а голове тоже и внутри — пустота. Благословение божье, не боле.       — А что ты хочешь услышать? — вскидывает брови Минхо, рукой тянется к рубашке и расстегивает несколько пуговиц, обнажая грудь. — Не промажь только, Хани. И Джисон жмет на курок, в последний момент, даже не поворачивая головы, не отрывая взгляда от чужих темных глаз, уводит руку вправо, и пуля с свистом врывается в грудь. Вскрик, хрип и Дживон сползает на пол, пальцами хватаясь за небольшие деревянные бортики стола.       — Не промазал? — улыбается как ни в чем не бывало Хан, и бросает ружье на стол, разрушая груду фишек. Они раскатываются по всему столу, и сейчас бы взять кий и забить решающий черный шар, но это не бильярд. — Он мне никогда не нравился. Ты как там, Хани?       — Хани? — переспрашивает Хван и заглядывает под стол. Дживон в судорогах задыхается, а рубашка на нем вся в крови, а рядом лежит шестерка черви. Хеджин хмурится, потому что капельки попали прямо на его туфли.       — Он спиздил мой значок, — жмет Джисон плечами и тянется к пачке. Последняя сигарета. — Когда я здесь работал, он был весь такой милый, а как выгонять меня, так первый вызвался, хуесос.       — Я ожидал другого, — кривит лицо Сынмин, и тянется к своему пистолету, пряча под куртку. — Даже жалко теперь.       — Хани, ты бы получше подумал, — Хёджин затягивается кальяном вновь и морщится от горечи. А поменять уже некому. И ловить этой ночью больше нечего.       — Я хорошо подумал, Джинни, — улыбается Джисон и тушит сигарету. Хёджин уходит первым, обнимается тепло-тепло, качается и чмокает в щечку, оставляя свою пачку сигарет и просит позвонить утром. Ну романтик. Возвращается на порше к своей старушке в особняк и будет улыбаться приторно сладко. Минхо уходит следом, допив свою бутылку вина. Не сдержал своих слов все-таки. За ним уезжает Крис, треплет по волосам, мягко гладит щеку и чешет за ушком, ладонью спускается к груди и пальчиком залазит под рубашку, тянет за цепочку и обвивает вокруг пальца, натягивая, оставляет свою кредитку и шепчет на ушко пин-код и уходит. А Сынмин остается, отправляя Чанбина прогреть машину.       — Что будешь делать? — ухмыляется Джисон, с ногами залезая на стул, прикуривает своей беленькой зажигалкой.       — Хочу дать тебе совет, — лишь говорит Ким. Серьезно, хмуря брови, и совсем непривычно — таким его Джисон видел только раз — когда он кончал и это захватывающе. Сексуально и дико. Сынмин не любит грязные разговоры, но улыбается он по-звериному и вгрызается клыками, как волкодав — до потери пульса. Он любит, когда окна раскрыты настежь, наручники и холодный металл, любит обезоруживать и держит при себе пистолет, но он никогда не заряжен, Хани это знает, потому что однажды он ледяным дулом был приставлен к его подбородку и пустой щелчок вибрацией размозжил его мозг по простыням. — Не связывайся с Минхо. Не подпускай его ближе, чем ты уже сделал.       — А что будет?       — Он тебя убьет и сделает это так, как ты и не сможешь себе даже представить, — и тянется ближе, облокачиваясь на стол, и смотрит своими черными глазами. Хан это давно заметил, у Сынмина глаза не карие, они черные, как у дьявола, зрачка не видно, видно лишь длинный туннель, в конце которого нет света. Только тьма, и она везде, она вокруг и внутри, и снаружи. — Он намного хуже, чем ты думаешь. Он ебнутый на голову и у него нет вообще тормозов, он псих. Ты ведь знаешь, что у Чана нет дочери? Ты точно знаешь.       — И что с этого?       — Её убил Минхо. Он вывез её из страны, спрятал, и водил его за нос, и Крис верил и верит до сих пор, что её убили ублюдки из банды, которых он кинул.       — Зачем ты мне это говоришь?       — Потому что ты думаешь, что можешь просто так играться с ним, что можешь использовать, но, Хани, пойми, что он не Бин и не Чан. Терпение у Минхо не резиновое. И когда-нибудь он сорвется и тогда тебя никто не сможет спасти, ни я, ни Хёджин, ни Крис, даже Чанбин тебе не поможет.       — А если, — тянет Джисон, крутя сигарету пальцами, пепел падает на колени, и он не знает, что сказать. Кровь в венах густеет, и мысли клубком оседают в легких вместе с пеплом. — Если я убью его первым?       — Тебе стоило это сделать, когда я дал тебе пистолет. — говорит Сынмин, и поднимается с места. Обходит стол, и останавливается рядом, и садится на корточки, чтобы посмотреть в глаза, и Хан видит себя в них — и тонкая цепочка на его шее давит сильнее, потому что все это время не он тянул за нее, а другие. Не он поводырь, и не он месть, не он всадник, и не он чума, а его мысли, и цепи на руках и ногах, они тянут его за собой, волоча тело по дороге. Он обрывает кожу и ломает кости, а дорога все не кончается и не кончается. — Я дал тебе шанс, но ты им не воспользовался. Сынмин тянется в карман и достает оттуда нож-бабочку. Вкладывает в Ханову руку и зажимает пальцы в кулак.       — Ты ведь позвонишь ему? — спрашивает он, и знает, что Джисон позвонит. — Перережь ему тормоза, отрежь яйца, вскрой вены, убей, сделай, что хочешь, но, пожалуйста, не подпускай ближе, потому что иначе я убью тебя сам. И уходит. Оставляет одного наедине с картами и кучей, не имеющих значения, фишек, недопитым виски, тлеющими сигаретами и окровавленным телом. И долгими гудками в трубке телефона. Джисон уже хочет сбросить, но из динамика раздается веселый голос:       — Джисон-и, — средь грома тарелок, звенящих, скорее всего, натираемых вилок и ложек, громких криков и ругани, слышится звонкий голос Феликса. — Ты куда пропал?       — Я в казино, — отвечает тихо Хан.       — Че ты там забыл?       — Ну, меня Рюджин продала.       — Вот шлюха. — Джисон знает, что он улыбается по ту сторону трубки. — А за сколько?       — За пятьдесят миллионов долларов.       — Сколько? Охуеть, а ты че такой дорогой, у тебя же на трусах дырки.       — Ой, все, иди нахуй, — и скидывает обиженно. Экран загорается, на его контакте их общая фотография с самого первого раза, когда Джисон предложил Ликсу травку. Тогда он улыбался и смеялся часами напролет, и полез обниматься, прямо как котенок. — Я жду извинений.       — Джисон-и, прости, ну правда же, а кто купил, если не секрет?       — Минхо.       — Блять, ну красавец че, Сони, был бы ты девкой, я бы тебе посоветовал залететь от него поскорее, а то такого принца упускать нельзя. — смеется Феликс, шурша в динамик своей рубашкой.       — Ликси, если бы я был девушкой, у меня бы уже давно было сто детей от разных отцов и был бы я матерью-одиночкой-алкоголичкой.       — Очень реалистично, с учетом того, что тебе только двадцать два, рожал бы ты лет с четырнадцати?       — С первых месячных, чел.       — Я могу себе это представить.       — А ты не представляй.       — А ты сам идею подкинул.       — Ты газлайтер, как Бинни с тобой вообще уживается, — закатывает он глаза, и раскладывает бабочку в руке. Нож легкий и теплый, лезвие тонкое и небольшое. Даже если постараться, до сердца не дойдет. Им только яблоки и резать. Глазные.       — Я умею себя хорошо вести, если понадобиться. — усмехается Феликс хрипло, кашляет, и, кажется. Кто-то его зовет. — А где Минхо?       — Уехал.       — В смысле? Он тебя в казино одного бросил?       — Ну, тут еще Чан-и был, и Джинни и все остальные, — жмет он плечами. Нужно позвонить.       — А Чанбин-хён там был? — спрашивает Ликс, и шмыгает носом. Его снова зовут, и он отзывается, говорит, минуту, подожди, блять.       — Был, но он уже уехал.       — А, хорошо, а то он не отвечает.       — Он просто бухой в стельку, еще и без машины, с Минни уехал, не переживай.       — Хорошо-хорошо. Сони, давай, меня все-таки никто не купил, надо работать, — тараторит Феликс и из динамиков раздаются короткие гудки.       — Пока, Ликси. Экран гаснет, и Джисон знает, что звонка он не дождется. Минхо не звонит ему просто так и не звонит, когда знает, что ему не ответят. А Джисон, может, не против, чтобы ему звонили. Не все. Только Минхо. Он пролистывает список пропущенных и жмет на самый последний, и трубку сразу поднимают.       — Забери меня, — говорит сипло Хан.       — Я же не выиграл, — отвечает Минхо, и Джисон слышит, как гудит двигатель его машины и работают приглушенно дворники.       — Я тоже не выиграл.       — Ты мухлевал.       — А ты сказал, что без меня не уйдешь.       — Нужно было сделать кое-какие срочные дела.       — Ты меня заберешь?       — Дай мне десять минут.       — Долго. Даю пять.       — Хорошо. — и Джисон сбрасывает. Снимает с окровавленной рубашки свою значок, кладет в карман сигареты и выходит из зала, и никто не сморит на него. На телефоне десять процентов, а лифт едет очень медленно. Когда он проходит мимо автоматов, слотов и столов, Санни старательно прячет глаза, сидя на коленях какого-то старика. Девушка на ресепшине с ним не прощается, и он выходит через главные двери. На ступенях лестницы свежепротоптанные следы, и вся парковка забита разбитыми легковушками без фар и дорогими джипами без номеров. Где-то мигают дальние огни, где-то орет сигналка, а где-то, сидя на корточках, кто-то пытается отмычкой вскрыть дверцу машины. Даже в хороших районах, напичканных камерами то тут, то там, люди воруют, угоняют, грабят, насилуют и убивают. Никого не волнуют камеры, и они даже не надевают маски на лица, потому что знают, что им все сойдет с рук, стоит только поделится награбленным с дядей полицейским. Сеул кишит этой грязью вдоль и поперек, и её слишком много, чтобы пытаться с этим бороться. Как населенный тараканами сарай, проще облить бензином и поджечь — тогда и то будет больше пользы, чем от копов. На улице холодно, зимой в Сеуле очень холодно, даже квартира Джисона почти в самом центре вся промозгла насквозь, а отопления полов не хватает. Джисону всегда холодно. На нем только рубашка, а телефон уже готов отключиться от холода. Без пяти одиннадцать. И снова, Минхо опаздывает. Он не сдерживает обещания, а Джисон их не дает. Врет и лжет, и никогда не просит прощения. Разрушает и разрушается сам, никогда не отдает то, что забрал и никогда не забирает то, что отдал. И снова возвращается к Минхо. Телефон вырубается, а последнее время — без двух минут одиннадцать. Джисон достает полупустую пачку сигарет и белую зажигалку, оставшуюся на столе после гостей, не оставивших чаевые. Огонек не загорается, и он прикрывает его ладонью, горячим теплом обжигая кожу. Дым закручивается в воздухе, и непонятно, что дым от сигареты, а что — пар изо рта. Вдалеке виднеются яркие желтые фары Макларена, но он ждет, пока машина не подъедет ближе, заезжая прямо на заснеженный тротуар. Докуривает сигарету и спускается по лестнице, дверь пассажирского сидения открывается и в салоне темно и спокойно.       — Долго ждал? — спрашивает Ли, сдавая назад.       — Не знаю, — жмет плечами Джисон, — Телефон сел.       — Значит, долго.       — Где ты был?       — Оформлял документы, — отвечает Минхо и вытаскивает из бардачка стопку скрепленных скрепкой бумаг.       — Что это? — Хан тянется и листает бумажки, еще теплые и чернила немного размазываются под его пальцами. Буквы в глазах плывут и прочитать ничего не получается, но он цепляется за свежие синие и красные печати и свое имя на одной из строк.       — Документы на приобретение казино, нотариально заверенные, — отвечает Минхо, и сворачивает на кольцевую дорогу. Он едет не спеша, на спидометре всего сто миль, и в ауксе играет какой-то кальянный реп. Минхо любит все дерьмовое. — Теперь оно твое.       — Серьезно?       — Вполне. Хочешь есть?       — Подожди, ты купил казино?        Купил. Ты же хотел.       — И за сколько? — спрашивает Джисон, уже более внимательно вглядываясь в буквы, смешивающиеся друг с другом, как в коктейле из водки и рома. Красные буквы плавают в алкоголе льдинками и дольками грейпфрута. Росписи и печати, как соль на гранях стакана. И ничего не вяжется, только жжет глаза, нос и глотку. — Что с тобой?       — За пять. — бросает Ли, и игнорирует его вопрос, повторяя: — Хочешь есть?       — Пять миллионов?       — Пять миллиардов, Хани, там есть смета с расчётами. Джисон листает страницы, и их слишком много, скрепка с оскользает и бумаги рассыпаются на его коленях. На самой последней странице большая таблица, а в самом низу подписи и расшифровки.       — Пять миллиардов долларов? — моргает он, но цифры не меняются. На сберегательном счету его отца даже таких денег нет. — Откуда у тебя такие деньги?       — Не забывай, кто я, Хани, — ухмыляется Минхо и поглядывает через зеркало заднего вида на Хана. Прибавляет скорость, и объезжает пробку по пустой встречке. — Меня, может, и нет в списке Форбс, но такие суммы для мелочи.       — В казне Кореи такие суммы даже не водятся, а ты говоришь, мелочи. — хмурится Джисон, и собирает все бумаги в стопку, проводя по ним пальцами. Этот нотариусный язык он не понимает, только отдельные слова, но страниц слишком много. — Почему так дорого?       — Вместе с участком, со всем оборудованием, ассортиментом алкоголя и всеми лицензиями выходит пять миллиардов, — он останавливается на светофоре. Дорога заполнена машинами, и кто-то сигналит, а кто-то орет прямо из окон пассажирских мест. Улицы кишат людьми, и их слишком много для начала ночи. — А ты думал сколько?       — Ну, миллионов сто где-то может, двести.       — Это ведь центр, и здание не одноэтажное. — смеется Минхо и смотрит так по-доброму, совсем по-другому. О чем он думает? Джисон бы очень хотел знать, потому что он его не понимает. Он ничего не понимает. — Недвижимость в наше время дорогая. Не девяностые же, тогда и квартиру за тысячу можно было купить.       — И что мне с ним делать? — спрашивает Хан, и бросает документы на заднее сидение, там же и лежит его куртка. Минхо давит на газ и проезжает зеленый свет, обгоняя машины впереди.       — Можешь управлять им, можешь продать, можешь взорвать, как и хотел.       — И ты думаешь, никто не заметит, что здание в центре Сеула подорвали?       — Можно сказать, что здание сносится для перестройки, можно сказать, что кто-то подложил бомбу, замять это дело не сложно, — жмет Ли плечами, и сворачивает на полупустую дорогу через дворы и плохие районы. — В вестях много плохих новостей, никого уже таким не удивишь.       — Куда мы едем?       — Домой.       — Я не здесь живу.       — Ко мне домой, Хани. Минхо никогда не приводил Джисона к себе домой. Когда они встречались, все ограничивалось его собственным квартирой, туалетными кабинками, примерочными в магазинах, столами в вип-залах, грязной подворотне, или быстрым сексом в машине. Джисон не понимает. Ничего не понимает.       — Ты не трахал меня у себя, потому что живешь в трущебах? — смеется Хан, и закидывает ногу на ногу, а Минхо вдруг тянется рукой к его коленке, и сжимает легонько бедро.       — Нет, просто захотелось покататься. — улыбается Минхо, и руку не убирает. И это кажется странным. Он не такой. Он совсем не такой, он любит грубость и если трогает, то сжимает, бьет, рвет и ломает, если улыбается, то скаля зубы и облизывая десна, и если смотрит, то со звериной дикостью, с напущенной ненавистью и обжигающей жаждой. Рядом с ним жарко, рядом с ним пот стекает по вискам, рядом с ним внутри все сжимается, и руки сами складываются в кулаки. Но сейчас на губах у него улыбка такая дурацкая. Добрая и мягкая, а в глазах что-то, что Джисон даже не знает, как называется. — В «трущебах» самые лучшие виды и небо чище.       — Что с тобой? — повторяет Хан и смотрит так внимательно, каждую морщинку и складочку рассматривает, лицо знакомое, а человек совсем нет.       — А что не так?       — Думаешь, ты Робин Гуд? Воруешь у богатых и отдаешь бедным, что это за выебоны? — говорит Хан, и Минхо не понимает. Хмурит брови, и кривит губы. — Просто так взял и купил казино? Зачем? Повез кататься по красивым видам, домой к себе везешь, зачем все это?       — Я ведь виноват в том, что сделал с тобой, Хани, — серьезно отвечает он, и нежно гладит кожу через тонкие брюки. — Я хочу загладить вину.       — Думаешь, ты сможешь этим все исправить?       — Я хочу попытаться. Дай мне шанс, Хани. — и смотрит прямо в глаза. В них темно и в них слова Сынмина тонут безвозвратно. И Джисон в них тонет, окунается в это тьму с головой. Он только пользуется. Только использует. Только закончит то, ради чего пошел на это все. И это закончится. Нужно всего лишь немного потерпеть, и он снова сбежит и снова будет жить свободно. Он будет снова свободным.       — Весь мир не купишь, — говорит Джисон, и отворачивается к окну.       — Но я могу положить его к твоим ногам.       — Слащаво, — грустно усмехается Хан, рука на его ноге приятно давит на мышцы и это расслабляет. — Из какого это фильма?       — Я сам придумал.       — Ага, пизди больше.       — Хани, я серьезно, ты дашь мне шанс? — и будто просит. Не спрашивает, а просит, умоляет, и дрожит. Голос сиплый, и хочется спать.       — А у меня есть выбор? Минхо выезжает обратно на оживленную дорогу, и Джисон чувствует холодный метал в кармане. Разве есть разница от чьих рук умирать, если внутри давно уже ничего нет?       — Ты хочешь есть? — снова спрашивает Ли, а за окном сменяются одна за другой вывески. Внутри машины тепло, а снаружи снегопад. Дворники тихо шумят, очищая лобовое стекло, и пахнет так горько одеколоном, а от Хана только сигаретами пахнет, потом, травкой и алкоголем. — Можем заехать в ресторан.       — Уже поздно, — тянет Джисон, и чешет нос. Хочется спать. — Все закрыто.       — Можем заказать доставку, — предлагает Минхо, и тянется рукой дальше, находя Ханову ладонь. Кожа у Минхо теплая, а от него только холодом и веет, он им насквозь пропитан. Переплетает пальцы и гладит подушечкой по коже. Это слишком интимно. — Я могу что-нибудь приготовить, чего ты хочешь?       — Ага, и подсыплешь мне еще что-нибудь, — хмыкает Хан, приваливается лбом к морозному стеклу и глаза закрывает. Вывески жгут сетчатку и это неприятно. Все это неприятно.       — Хани, в тебе столько наркоты, что на тебя уже ничто не подействует. — смеется Ли.       — Я хочу спать, — лишь говорит Джисон, и Минхо поджимает на газ. Торопится. Что еще он не успел сделать? Трахнуть его? Мурлычет себе под нос грязный реп и все внутри такое грязное. И машина эта грязная. И город этот грязный. Все грязное. Джисон успевает заснуть, ненадолго, но уже кажется легче, хоть алкоголь только и бьет по голове, и просыпается он ещё пьянее, и ноги еле плетутся к лифту, и стоять тяжело и веки слипаются, а в горле одна сухость. Минхо придерживает его, и рядом с ним он чувствует себя шлюхой, за которую платят в баре и привозят домой, чтобы выебать и отправить на такси домой, переключив в приложении на «оплата наличными». Его квартира находится на двадцать восьмом этаже и Джисона тошнит. На включившийся свет в прихожей выбегают три толстых котика, а Джисон всегда думает, что только хорошие люди любят котов. И снова ошибается. Минхо снимает с его ног кроссовки и куртку и доводит до гостиной, усаживая на мягкий диван. Прямо здесь и оставит спать? Негостеприимно, все-таки. Но Джисон знает, что его не просто так привезли сюда. Если не прикуют к постели наручниками — уже будет хорошо. Ли шуршит на кухонном островке, рассыпая по мискам корм и тихо разговаривает с котами, а один все-таки убегает к Джисону и прыгает на диван, притираясь к руке. Он чешет за ушком и кот мурчит. Он мягкий, полноватый и бело-рыжий. О нем хорошо заботятся. Джисон бы хотел в следующей жизни быть котом.       — Они обычно никого не принимают, — Ли садится рядом и гладит развалившегося на коленях Хана кота. Тянет к его рту стакан, с водой, И Джисон пьет, потому что тошнит. — Если ты им понравился, то это хороший знак.       — Хороший знак для чего?       — Для кое-чего.       — Что, запрешь меня у себя дома?       — Хани, я не такой хуевый, как ты думаешь.       — Разве ты не делаешь все, чтобы доказать обратное?       — А что мне сделать, чтобы ты перестал меня бояться? — и Джисон не знает, что ответить.       — Я тебя не боюсь.       — У тебя в кармане нож.       — Это для самообороны.       — Ты меня боишься.       — Нет.       — Хани.       — Минхо. — и смотрит в глаза. На столике рядом горит лампа и её свет теплый. Джисон не боится, он просто знает, что худшего не избежать и к этому нужно быть готовым.       — Пойдем, — Ли снимает с его колен кота и опускает его на диван, кот мурчит и ходит вокруг, перед тем, как устроиться поудобнее на нагретом местечке. Хан лениво плетется за ним в спальню. Там панорамные окна и мягкая постель, и Джисон сразу же падает на неё. Простыни слегка прохладные и шелковистые, черные, не как у него дома. Он спит на белых хлопковых и каждый раз отстирывает их от крови. На черных кровь видно не будет.       — Не доставай наручники только, — шепчет Джисон, и закрывает глаза.       — Я не собирался, — также тихо отвечает Минхо, и включает подсветку, растекающуюся по потолку мягким розовым светом. Штор нет, но есть жалюзи, но он их не закрывает, а из окна виднеются высотки зданий и горящие билборды и снег, снег крупными хлопьями прилипает к стеклу и небо белое-белое.       — А что еще в твоей красной комнате есть? — усмехается криво Хан, и переворачивается на бок, сминая покрывало. Глаз не открывает, и просто ждет. — Кандалы, плетки, вибраторы?       — У меня ничего этого нет, Хани, — смеется он хрипло, и мягкая перина прям рядом с Хановой головой проминается под его весом. Минхо тянется и зачесывает волосы за ухо, пальцами поглаживая хрящик уха с блестящей сережкой. — Мне это не нужно.       — Ну конечно, у тебя же другие фетиши.       — Хани.       — М? — мычит в полудреме Джисон. Может, все-таки в воде что-то было?       — Прости меня.       — За что тебя прощать?       — За то, что я сделал.       — А что ты сделал? — спрашивает Джисон, и приоткрывает тяжелые веки. В глазах все плывет и немного колит от яркого света, и он ждет. Ответа. Действий. Прикосновений. Извинений.       — Изнасиловал тебя, — отвечает Минхо тихо, а сглатывает громко.       — За такое не прощают, ты знаешь?       — Знаю.       — И что ты будешь делать?       — Просить дальше.       — Придется много просить.       — Хоть до конца жизни.       — Сопливо, — кривится Хан, и поднимается, усаживаясь на кровати. Тянет обратно. Лечь и просто уснуть, надеясь на хорошее. На хорошего не будет. Будет грубый секс, слезы и кровь. И поездка домой. Синяки и кровоподтеки на руках и ногах, засосы и укусы на груди и шее. Вырванные волосы и опухшее с утра лицо. — Мне завтра на работу утром.       — Можешь не идти.       — Не могу.       — Хочешь, я куплю тебе ресторан?       — А еще что? Самолет? Остров? Планету?       — Планету не обещаю, но могу звезду.       — Деньги, деньги, деньги, — хмурится Джисон, и двигается ближе, руки скользят по простыням, и они мнутся. Их неудобно будет рвать. — Деньги не могут решить все проблемы.       — Они могут решить большинство из них.       — А с остальным ты что будешь делать?       — Разберусь сам.       — Чем? Кулаками? Ты только это и можешь. — и Джисон не может его в этом винить. Он решает свои проблемы через постель и никого этим не упрекает.       — Я могу еще разговаривать, Хани, — отвечает просто Минхо, и тянется к его лицу и гладит щеку. Нежно. Только так Джисон и хочет. — Я же не буду бить президента или мэра.       — А меня почему ты бьешь? — спрашивает Хан. Потому что ему нравится видеть, как ему больно. Он больной ублюдок со всеми картами на руках, который выигрывает в любую игру с роял-стрит. И когда надо будет играть в русскую рулетку, пуля ему в голову не выстрелит, но она всегда выстрелит в Джисона.       — Я был зол.       — А почему ты вымещаешь свою злость на мне, а не на тех, кто тебя разозлил? — Джисон срывается, чувствуя, как в горле встает ком. Слов слишком много, и он не знает, какие из них лучше говорить, а какие нет. Он хочет надавить и сломать, но таких патронов в его голове нет, в ней только обида и бесконечная боль. — Я тебя злю? — спрашивает он, а в глазах плывет.       — Мне не нравится, когда ты трахаешься с моими друзьями, и когда флиртуешь с ними, и как они смотрят на тебя, мне тоже не нравится.       — Они хоть не такие уебаны, как ты.       — Прости.       — За что ты извиняешься? Ты хоть сам это понимаешь? Или просто говоришь и думаешь, что, ебать, ты герой? Ты думаешь, я прибегу к тебе по каждому твоему зову, блять, как собачка?       — Хани, я обещаю, я больше никогда тебя не буду бить.       — Да ты даже свои обещания не сдерживаешь, как я тебе буду верить? Купишь опять мне что-нибудь и будешь думать, что я тебя прощу? Да ты, блять, даже никто мне, почему я должен тебе верить?       — Хани.       — Что, блять? Что? Минхо, скажи, кто мы друг другу? Ты просто меня трахаешь, сука, я шлюха по-твоему, да? Может мне тогда пойти работать в бордель? Я тогда хоть деньги буду получать за все, что ты делаешь со мной.       — Можешь ударить меня, — говорит лишь Минхо. В глазах у него есть что-то, чему Джисон объяснения не найдет. Он будто зверь, настоящий, как тигр, как лев, как пантера, крадется и нападает, разрывает зубами тело и играется с мясом, будто это кошачья игрушка. У него нет чувств, нет эмоций — все блеф, и лишь инстинкты. Жестокие, дикие, голые. — Сделай со мной все то же, что я сделал с тобой.       — Я не бью дорогих мне людей, — Джисон слишком глубоко в этом чертовом мире, он играет в покер, а жизнь дает ему самые хуевые карты. Но он умеет ими пользоваться. Его отец учил его только трем вещам: трахаться, стрелять и играть в покер. И Джисон ему благодарен за это.       — Я тебе дорог? — и улыбается.       — Тебе смешно?       — Нет, — но продолжает по-дурацки улыбаться, аж яблочки щек показываются. Хан бы въебал. Все бы зубы выбил. Была бы у него бита, череп бы проломил. Был бы револьвер, всю обойму бы использовал. У него есть нож, но он его не достанет. Когда-нибудь обязательно, но не сейчас. — Я рад.       — Чему, блять? — злится Джисон. Он его не поймет и даже не будет пытаться. Таких ублюдков нельзя понимать, иначе станет жалко. Он сам ублюдок, но себя ему понимать не нужно, потому что сломается, а Джисон жалость ненавидит. Сейчас бы ширнуться по венам, пока синяки на руках не появятся, пока пена изо рта не пойдет и в глазах не потемнеет. Как только все закончится, нужно позвонить Айену. Нет, лучше Крису. Он привезет с собой хоть чемодан и денег не возьмет, и одеялом укроет и поцелует в лоб. Нужно просто потерпеть.       — Хани, ты мне тоже дорог. — говорит Минхо, поднимается с постели, обходит кровать и лезет в карман валяющегося на кресле в углу комнаты еще одного белого пиджака, точно такого же, как у Хана дома. Только без крови. Достает черный, бархатистые мешочек и возвращается обратно, но нависает сверху, останавливаясь у подножия кровати, прямо где сидит Джисон. — Мне не нравится, что ты трахаешься с моими друзьями. Но я знаю, что ты делаешь это, чтобы позлить меня.       — Позлить тебя? Мир вокруг одного тебя не крутится вообще-то.       — Может и не крутится, это я его кручу, — смеется тихо он и опускается на корточки, смотрит так снизу-вверх, и глаза у него светятся теплым огоньком, как звезды, которых не видно под туманом, — Они правда лучше меня?       — Лучше. Они хоть понимают, что у меня тоже есть чувства.       — Я тоже понимаю.       — Нихуя ты не понимаешь. Ебаный рыцарь на белом коне, а снять доспехи, кто ты без них?       — Я не плохой человек.       — Ты не плохой. Ты худший из всех людей в мире, — это не правда, худший — его отец, но Хан этого не скажет. — Из всех восьми миллиардов людей один ты такой гандон. Давали бы тебе по копейке за каждую хуйню, которую ты делаешь, ты бы был миллионером.       — Я и так миллионер.       — Миллиардером.       — Уже.       — Триллионером.       — И это тоже.       — Ой, все, иди нахуй, — бросает Джисон, и сползает с простынь, теплых и нагретых, уходить не хочется, но и смысла оставаться нет. В пизду эти разговоры, он бы уже мог ехать домой, если бы Ли рот свой правильно открывал. — С тобой бесполезно разговаривать, баран, блять.       — Стой, — зовет Минхо, но Хан уже вылетает из комнаты. Коты путаются под ногами и Джисон случайно пинает рыжего, извиняется тихо и путается в коридоре. Сколько тут комнат? Что за пентхаус нахуй? Подлетает к прихожей, где все еще горит свет и трясущимися руками пытается обуть кроссовки, но в жар так и бросает, и в ушах гудит, и сердце заходится шумно. Минхо выходит следом, и приваливается к косяку, сложив руки на груди. Мешочка у него с собой нет, значит, это не так уж и важно.       — Куда собрался?       — Домой. Меньше пиздеть надо.       — Хани, а как же секс?       — А все, время закончилось. Будешь продлевать? Нет? Ну и все, пока, — бурчит Джисон и накидывает куртку, тянется к ручке, дергает, а дверь не открывается. — И чё это?       — Я закрыл.       — Открывай.       — Нет, — и снова этот дурной взгляд. Помечтали и хватит. Минхо подходит к Джисону и снимает его руку с ручки двери. — Мы еще не закончили.       — Ну доставай свои кандалы тогда.       — Кандалов у меня нет, — говорит Ли, и тянется за спину, доставая из брюк пистолет. Прикладывает по дрожащему подбородку и палец кладет на курок. — Такой аргумент подходит?       — Ты обещал.       — Я обещал не бить, а про убить я ничего не говорил. — и щелкает замком, открывая дверь. — Ты можешь идти, если хочешь.       — Я не понимаю, почему ты ебешь мой мозг, а не меня.       — Ну это у нас взаимно. — скалится Минхо, а дулом ведет выше по подбородку до губ и тянется к ним сам, целуя металл. — Вернемся в комнату? Дверь прикрывает, а на замок не закрывает. Дает шанс, но он ощущается как ставка с коэффициентом один на девяносто девять. И эти девяносто девять — проигрыш Джисона. Хан снимает кроссовки и скидывает на пол куртку, идет по истоптанной дорожке обратно в розовую комнату и садится на кровать. Она еще не успела остыть, но к простыням теперь противно прикасаться. Минхо заходит следом, пистолет кладет на прикроватную тумбочку и садится с края, оборачивается на Джисона, смотрит и тянется к руке, дергает на себя с силой за кисть, да так, что в глазах звездочки загораются, и Джисон падает на простыни. Волосы грязные, лицо все потное и рубашка колит дешевым хлопком кожу.       — Мне больно, — шепчет Джисон.       — Прости. — и тянется губами к чужим. Просто потерпеть еще немного. Совсем немного. Минхо целует его тихо, почти невесомо и также мягко, как теплые простыни под телом Джисона. Ждет позволения, выжидает чего-то в ответ, а Хан просто глаза закрывает, и горячий язык проскальзывает сквозь приоткрытые губы и это не похоже ни на что, что Минхо делал раньше. Слишком неряшливо нежно, слишком приторно сладко, на его языке привкус грязи и напыщенной гордости, а у Джисона на кончике ускользающая надежда и ленивые попытки выбраться из клетки, в которую он сам залез и дверцу которой сам закрыл. Усталость разливается под кожей, а в голове лишь неизвестность, как космос, далекая и безмятежная, оглушающая тишиной и манящая таинственностью. И целуются они аккуратно, просто и легко, будто знакомы всю жизнь и это странно. Ли не кусает и не рвет губы, не торопится и не останавливается, будто все это что-то значит. Его язык попадает в лунку, где зуба нет, и тогда он отстраняется.       — Хани, — зовет он, и Джисон только мычит в ответ, не открывая глаз. И снова, хочется лишь спать. Должно быть, уже часа два ночи, а он все еще здесь. — Прости меня.       — Не прощу.       — Открой глаза, — и он открывает, а перед глазами его лицо. И в глазах грусть, придуманная, глупая, ненастоящая. Минхо бы никогда так на него не посмотрел. — Выходи за меня.       — Что?       — Выходи за меня.       — В смысле?       — Выходи за меня, возьми мою фамилию, ты ведь хотел, чтобы я тебя защитил, я защищу, тебя никто не найдет, никто тебя не тронет.       — Ты уже совсем ебнулся? — хмурится Джисон, а Минхо тянется в карман и достает бархатный черный мешочек, развязывает и вытягивает маленькую коробочку. В ней — золотое кольцо.       — Я серьезно.       — Блять, нет.       — Мне на колено встать? Розами кровать усыпать? Хочешь, полетим в Париж, и я зажгу всю Эйфелеву башню для тебя?       — Реально ебнулся.       — Это да?       — Иди нахуй со своими шуточками, — вскакивает Джисон с постели. В его планы многое и того, что он в итоге сделал и чему его подвергли, не входило, и, пожалуй, это — то, о чем он даже не думал. Если бы Минхо вывез его в лес и распорол ему живот острым рогом лося, что было бы более ожидаемо, он бы не был против. Как минимум, это бы решило все его проблемы, как максимум — ему бы не пришлось возвращаться окольными путями в Малайзию, и, это его очень радовало. Однако, Джисона пиздец как не радует то, что он пьян, объебан под завязку, хочет спать и он в душе не ебет, где он находится и его телефон сдох еще часа два назад, не меньше. Он бы очень хотел, чтобы это было обычным приходом от занюханного психоделика, и, было бы очень неплохо, если бы он сейчас валялся под мостом у реки Хан с гниющими от некроза ногами. Наркота, в самом блядском деле, сильно испортила его жизнь, иначе он не может объяснить тот пиздец, к которому его склоняет судьба. Он судорожно осматривает комнату, и эти панорамные окна кажутся ему стеклянными стенками банки, в которую его посадили, и он мечется из угла в угол будто бабочка без воздуха. В носу свербит и руки трясутся, и схватиться бы за нож и воткнуть его себе в шею, да и только. Джисон чувствует, как тошнота подкатывает к горлу и как дышать становится все труднее и труднее, словно кто-то очень крепко держит его за цепь и натягивает железо, пережимая вены, и голова пухнет от соленого привкуса на языке. Что-то не так, что-то пиздец как не так, но что? Может лампа все-таки выглядит странной?       — Нет, блять, заткнись, я не буду тебя слушать, — хрипит Джисон, и дрожащими руками тянется к своему карману, где прямо к бедру сквозь тонкую ткань подкладки тяжело льнет металлический нож. Он достает его и едва ли может разложить, надрезая нежную кожу на подушечках пальцев.       — Хани, — хмурится Ли, медленно поднимаясь с кровати. Он не тянется к ружью на тумбочке рядом, и лишь вскидывает руки в сдающемся жесте, подходя потихоньку ближе. Хан жмется к углу комнаты, запинаясь за брошенные на пол вещи, за провода и за небольшой столик и пультами от подсветки и телевизора. Держит нож обеими руками на вытянутых руках и теперь он задумывается, а было ли хоть что-то, чего он не понимал сразу? Понимал ли он хоть что-то вообще? Что-то не так, и он понимает, что именно. Эта комната? Эта квартира? Минхо или, может, он сам? — Опусти нож.       — Заткнись, я сказал! Какого хера ты себя так ведешь? Какого блядского хера ты целишься в меня, блять, своей пушкой, а потом говоришь, что ты будешь меня защищать? От кого, сука, от себя самого? — кричит Джисон, срываясь на сиплый кашель. В горле почему-то саднит, и капилляры в глазах лопаются, заливая все пеленой крови. Минхо походит ближе, он открыт и обезоружен и Хан вполне может лишь сделать шаг вперед и вдарить ножом в его грудь, разрывая легкие, и он бы сделал это, в голове шумит слишком громко, и он кричит еще громче, даже не слыша себя. Губы Минхо раскрываются, и он что-то говорит, но Джисон не слышит и не понимает, лишь догадывается, что это что-то грязное, что-то, что может только он сказать. Все становится таким не существенным, когда он врезается спиной в прохладное окно, и когда нож нагревается до сотни градусов в его руках, словно даже краснея.       — Тихо, тихо, — шепчет Ли, и видя алеющее лицо Хана, испуганный взгляд и стиснутые желваки, трясущиеся руки и слыша отчетливо громкое сердцебиение, лишь тянет руку, аккуратно забирая из вспотевших ладоней кусочек острого металла. Джисон загнанно дышит, забиваясь сильней в стекло позади себя, и глазами только мечется по комнате, трепетно разыскивая хоть что-либо, чем можно было бы защититься, и это кажется, лишь на секунду, абсурдным, этот приступ паники, этот незыбленный страх и этот мандраж от чего-то, чего он не может объяснить даже самому себе. Взгляд падает на пистолет на тумбочке, и пока Минхо прячет в выдвижном ящике нож, Джисон хватается за последний шанс, рвано срываясь с места к кровати. — Хани, нет, блять. Хан прыгает на мягкую постели и тянется к ружью, а Минхо успевает перехватить его запястье, наваливаясь сверху, вдалбливая в матрац, и перекрывая последний вентиль кислорода и Джисон хрипит, хватая ртом воздух, дергая рукой в стороны, жмуря глаза и стараясь изо всех сил оставаться в рассудке, потому что кажется, еще секунда и он сорвется с этого тонкого лезвия вниз.       — Отпусти меня, ты сказал, что я могу тебя убить, так дай мне это сделать, ебанный ублюдок, — мычит Хан, дергаясь под тяжелым телом. Его рубашка снова рвется, и он не знает, смеяться ему или плакать, потому что все повторяется. — Отпусти, блять!       — Успокойся, сука, что с тобой? — Минхо жмет крепче на кисть его руки и Хан шипит от резкой боли, и он почти чувствует, как сухожилия трещат по швам от хватки и пальцев, ломающих кости. Немеющим пальцем он тянется к курку и вскидывает руку, а выстрел разбивает зеркало на шкафу, мелкой дробью рикошетя в доски паркета. Второй выстрел пробивает натяжной потолок и розовый свет тухнет, а третий сбивает лампу на прикроватной тумбочке и затвор щелкает пустым магазином. — Джисон, блять!       — Что…? — оцепенев, спрашивает тихо Хан. Пальцы расслабляются и ружье выскальзывает из его ладони.       — Успокоился? — Ли приподнимается с его тела, вглядываясь в глаза, в его расширенные зрачки, в которых только страх и скупое непонимание.       — Подожди, как ты меня назвал? — затаивает он дыхание. Что-то не так. Почему Минхо смотрит на него так? Почему на нем не черная рубашка? Почему простыни под ним белые? Почему за окном небо черное, а не затуманенное снегом?       — Джисон, что с тобой? — вскидывает Минхо брови, полностью поднимаясь с него и отползая к краю кровати, где средь осколков стекла лежит разряженный пистолет. Он поднимает его, и прячет в тубмочке, в папках с бумагами и смятыми купюрами. — Джисон-и?       — Почему… Почему ты зовешь меня так?       — А как мне тебя звать? Господин Ли? — холодно усмехается он, вставая с постели и бросив хмурый взгляд на Хана, говорит, перед тем как выйти из комнаты, — Не вставай, так стекло. Джисон не понимает. Он садится на кровати и смотрит на темное небо за чистым стеклом. Высотки горят пламенем, а вместо, как он помнит, жалюзи, теперь висят плотные шторы. Окна сверху и снизу подсвечиваются легким, желтоватым светом, а по квартире раздается противный звонок дверной двери. Раз, два, три. На его ногах синеватые джинсы с растерзанными коленками, на одной из которых виднеются черные витьватые лианы татуировки, немного выцветшей с того момента, как сегодня утром он надевал на себя брюки, а вместо рабочей, разорванной рубашки, синяя футболка. На запястье беловатый ожог, которого не было и на безымянном пальце правой руки кольцо, то самое, из черной коробочки. Минхо возвращается со стаканом воды и серебристым блистером таблеток, прикрывает за собой дверь, прямо перед носиком мяукающего кота.       — Что с тобой, блять, случилось за эти пару часов? — почти рычит он, протягивая Хану стакан. Он выдавливает пару таблеток из блистера и на его пальце поблескивает такое же кольцо, как и у Джисона. Что? — Я же сказал, что закончу с делами и вернусь, куда ты, сука, сорвался? Куда ты поехал?       — Я не понимаю, о чем ты. — жмет Джисон плечами, и остервенело сдирает с пальца кольцо, откидывая на кровать. — Что это? — кивает он на две таблетки на чужой ладони.       — Анальгин, — скрипит зубами Минхо и ответно кивает на кольцо на простынях. — А это что?       — Я ебу? Зачем ты меня опять к себе притащил?       — Джисон-и, ты здесь живешь.