Vivant à partir de maintenant

Тяжелый стук крови отдается нестерпимым звоном в уши, а горло, помимо растерзанной клыками шеи, распирает колючий ком отдышки. Как же так, почему тот не догадался раньше? Почему эта странная, цепляющая походка, лисьи манеры и, прости господи, неестественно длинные, различимые в его улыбке как ясный день, клыки, не зародили достаточно сомнений, а голос разума не призвал к высшей степени осторожности? Для такого доверия они с герром Моцартом даже близкими друзьями (к сожалению?) не были, а со стороны и вовсе смахивали на двух вечно враждующих меж собой соперников, чему незыблемым подтверждением служила проведенная накануне музыкальная дуэль. Темно. В глазах темнеет каждый божий миг, хотя, куда уж здесь — в непроглядной тьме, но все же ощущение пренеприятнейшее. Лёгкие горят, будто бы внутрь них засыпали по края раскаленные угли, дышать с каждым разом становится труднее, сделать новый шаг — рывок, переходящий на бег рысцой, что держится лишь на смеси страха и остатков адреналина вовсе невозможно. Нет. Нет, нет, нет и нет, не так он должен встретить собственную смерть, уж точно не здесь. Не тусклые бесконечные коридоры чужого особняка, не освещенные ни одной свечой, должны оплакивать его обескровленный, охолодевший труп. Он должен погибнуть, как полагается каждому порядочному господину, в кругу жены, возможно, двух своих прелестных дочек и сына, если те благоволят явится посмотреть на погибающего старца, при жизни бывшего опорой всему сущему рядом. Антонио должен погибнуть не в одиночестве, не от этого щемящего звериного ужаса, доводящего конечности до нестерпимых судорог. Не от жаркого, бьющегося в груди невольной птицей сердца, скованного ребрами, словно прутьями тесной клетки. Гуляющий вдоль коридоров гулкий ветер вгонял внутрь петляющих ходов слабый, чарующий лунный свет, слишком нежный и точно скорбящий. Не о чем еще скорбить, он ведь обязательно выберется: найдет запасной выход, на худой конец, просто скроется где-нибудь, в бесчисленном множестве дверей и коморок, в атлантах-гардеробных, подпирающих резными фасадами расписной потолок, утонув в пене шелковых рубах, мантий, сюртуков и обуви на каблуке, дождется утра, а там уже и подойдет к концу эта эпопея... Шаг, второй — от резкого движения кровь новой волной течёт из рваных дыр в шее, а с губ срывается тихий всхлип. Ноги отказываются держать, болят и подкашиваются. Подобно марионетке, которую отрезали от ниток. Они не подчиняются голосу разума, не хотят более нести тело дальше от опасности. Безвольной куклой Сальери прильнул к холодной стене лбом, чертыхаясь и разворачиваясь, опираясь о бетон облачённой в чёрный камзол спиной. Что же, раз так, маэстро просто не сдастся. Улыбаясь, блещет вынутое из кармана серебристое, крепко стиснутое лезвие клинка, в нем же смеется отражение завороженной зрелищем луны, мелькающей лучами из щелок меж штор. Тупо выставив оружие перед собой, на вытянутой и напряженной руке, свободная ладонь обвила шею, лаская пьянящим холодом пальцев горящую девятью кругами ада рану на шее. Шумно дыша, поджимая к себе колени, скребя по паркетному полу подошвами лакированных туфель, будто в попытках встать, Сальери обнажает собственную ярость, щетинится так, как никогда не делал, хмуря брови, сводя те к переносице, чуть ли не рыча от апогея вскипевших в нем чувств. Но вскрик с уст не сорвется, дыхание перехватывает, как и впервые, появись только на периферии изящный силуэт пленителя. Лицо застывает неестественной маской, но рука с клинком больше не дрожит, выглядит уверенно. — Pieta signore... — Шепчет задушено, находя в себе силы подняться на ноги, все также не отнимая окровавленных пальцев от такой же покрытой багрянцем шеи, будто для того, чтобы не раздразнить этого дьявола еще сильнее. Спасительно опираясь о близ воздвигнутую стену, Сальери решает отступиться от нее, понимая, что передышки, хоть и небольшой, хватило для того, чтобы дать ногам отдохнуть сполна. А Моцарту воистину смешна странная, будоражащая прелестную на вкус кровь маэстро в его жилах. Эта смесь опасливой любопытности пытливого ума и голоса разума, твердящего, бьющего молотом по колоколам, взывая к чувству самосохранения. Одно лишь отражение этой противоречивой в глазах обреченной жертвы заводило, отчего в стойкой, возвышающейся над Сальери неизменной плотной тенью фигуре промелькнула учтивая улыбка, перетекающая в оскал. — Так и будете умолять меня по-итальянски? — Издевательски мелодично тянет Вольфганг, делая еще шаг навстречу, словно распластавши руки, призывает извечного его противника в музыкальном обществе к примирению. Жесты уверенны и спокойны, выверены и плавны, это настораживает лишь больше. Капельмейстер же не может позволить себе того же, как минимум, от исходящей из чужого голоса скованности чугунными цепями. Неужто, совсем наигрался и понял, что пора положить конец их небольшой перепалки. Наконец закончить начатое, опустошить до иссушения Сальери, будто сосуд. Словно бокал вина, что не в единственном числе проливался в его горло на частых приемах, куда любимец Бога зачастую являлся внезапно, подобно снегу на голову. И все, скрипя зубами, за исключением окутанных его обаянием дам и редких мужчин, впускали его в залы, позволяли садиться за инструмент в центре или у дальней стены, разрешали пленить их незатейливой на слух, но невероятно сложной мелодией, совсем безделицей для Амадея, что все равно с искренним, неподдельным удовольствием на лице наблюдал параллельно игре за гримасами своих оппонентов, на то, как от распирающей изнутри зависти их берёт гнев, щеки преобретают багряный оттенок, а венка на виске вспухает, пульсируя. Его поражало, что к этой разъярённой толпе недовольных Сальери никогда не имел совести примкнуть. Тот, хоть и иссушался изнутри от бьющихся наружу чувств, доводил себя до изнеможения работой, чему примерами залегшие под глазами тени и его суровая бледность, но никогда бы не уподобился подобным завистникам, черным, низким. Именно в тот момент Моцарт положил на него глаз. Именно тогда определился, что такое сокровище достанется только ему. И разве он не заслуживает? Эта собачья преданность единственному идеалу, музе, что отыскал композитор в нем. Те горящие глаза, с которыми Сальери наблюдал за его игрой исподтишка, стоя в отдаленном углу залы, подальше от шумных компаний венской аристократии, лишь редко перекидываясь с людьми кивками и скупыми улыбками. С такими глазами глубоко верующий возносит пред алтарем и распятием молитвы, отбивая земные поклоны, с такими глазами глядят на снизошедших ангелов. Не страшно, что падших, как он. Еще сильнее рассмеяться заставляло смятение и неуверенность в цене собственной жизни, мелькнувшая в тот момент, когда жертва обнажила сокрытое ранее лезвие. Рука дрожала, а глаза открывали полную сожаления и раскаяния душу. Он не хотел его убить, но пытался предать себе вид, будто вправду мог это сделать, будто вместо этого он не перережет себе горло, дабы закончить собственные мучения быстрее. Даже сейчас вместо решительного рывка, смертоносного, возможно, опрометчивого, но все же имеющего место быть, капельмейстер безысходно пятится назад до того момента, пока не упирается своею взмокшей от холодного пота спиной к стене, покрытой изящными росписями кровавых тонов. Не отпуская угрожающе вскинутой вперед руки, тот с шипением отнимает левую от драной раны на шее, стараясь даже лишний раз не жмурится, лишь бы не показался слабым, не тешить самолюбие зверя напротив. Повреждения вновь кровоточат, пачкая и без того пропитанный багрянцем ворот рубашки, холодные пальцы тянутся к ручке, на пробу касаются, опрометчиво, дверь заперта. Моцарт заранее позаботился о подобном аспекте, ведь совсем растерял остатки терпения и самообладания играть в кошки-мышки. Единственное, чем хотелось обладать на данный момент, так это бьющимся подбитой птицей Сальери, эти мысли лишь сильнее укрепляли уверенность в своих действиях. Так хотелось уже сжать его в своих руках, ощутить еще бьющуюся внутри капельмейстера жизнь. Но все это было бы весьма недурно продолжать на мягких перинах, а не твердолобом камне. Горьким, ненасытным комом взвивается в груди голод, вторящий голосу разума, твердо глася поскорее приступить к сладкому. Наверняка его кровь уже достаточно разогналась. Словно по одному лишь самодовольному виду негодяя понимая, к чему тот клонит, Антонио твердо решил, что сдаваться совершено не хочет, хоть и совсем не стоит на ногах, лезвие перед собою все равно держит, тот час угрожающе взмахивая им, дабы Моцарт не смел подойти ближе, но этот безумец лишь вновь лучезарно смеется, словно совершенно не видит проблемы. Этот излишне заливистый хохот окончательно сбивает Сальери с толку, заставляя хмуриться и недоумевать одновременно. Слишком уж Амадеус в себе уверен, особенно для того, кто безоружен, если не считать его безобразную, нечистую суть. — Вы действительно думаете, что это поможет вам? — Тянет искуситель лукаво, а в глазах обреченной жертвы под действием дурманящих чар уже начало мутнеть. Показалось, что на Сальери они вовсе не работают — первые пару минут он все так же резво размахивал смертоносным лезвием, бодро двигая головой в ту сторону, в которую зверь собирался свернуть, дабы пресечь его выпад в свою сторону, но после, буквально в одно мгновенье, руки словно больше ему не подчинялись, обвиснув парализованными по бокам от него. Клинок же, на прощанье сочувственно звякнув, поймал на себе лунный блик в окне и отлетел к нему же, не без помощи лакированного носка туфли "юного" дарования, весьма довольного собственной выходкой. Оставшись совершенно слепым, перед собою встречая лишь густую темную дымку, капельмейстер запаниковал настолько сильно, что забыл о стоящем напротив оппоненте. Наощупь потрогав пространство вокруг себя, обнаружив после отсутствие прохладного металла, тот будто опомнился и повернул голову на сбитое от смеха дыхание Моцарта, который продолжал бессовестно хохотать, приближаясь все ближе, позвякивая диковинным ожерельем из бусин-звезд разных цветов и оттенков. Смех плохим знамением расползается во все углы коридора эхом, затаившимся в глубоких тенях, докуда скупому свету луны никогда не достать. Резкий выпад в свою сторону встречают сильные руки, выставленные вперед почти наугад, желающие тут же оттолкнуть или хотя бы отпихнуть нависнувшую тушу, норовящую вновь приняться терзать его нежную, совершенно не предназначенную для подобного плоть. Рыча и упрямо брыкаясь, Антонио на свое счастье ухватился за тонкую вереницу сплетенных звеньев на чужой шее, тем самым сумев обуздать настоящую удавку. Моцарт, на свое удивление ощутил невыносимо неприятное, растирающее шею чувство. Казалось, надави придворный композитор чуть сильнее, и шея если не переломится пополам, то точно примет на себя немалый удар. Так бы неминуемо случилось, не будь металлические звенья так хило скреплены. — Кто-нибудь! Помогите! Г-нх… — Чш-ш… Не тратьте силы, вас все равно никто не услышит. Рассыпавшиеся искрящимся звездопадом в разные стороны бусины окутали обоих собственным мелодичным звоном, а оскорбленный попорченным имуществом Амадей что было сил ухватился зубами за приоткрытую мечущимся Антонио шею, вновь вгрызаясь в старую рану, на что тот, похоже, судя по отсутствию дикого крика или хотя бы скулежа подбитой собаки, вовсе потерял сознание. Последние остатки сил были потрачены на бесполезную попытку привлечь к себе внимание, в особняке в любом случае никто не откликнулся. Бедный Сальери, похоже, слишком много натерпелся за прошедшие за погоней полтора часа. Стоило браться за дело, пока возможности и повиснувшее на плече, почти бездыханной ношей, тело позволяло сменить обстановку на более приятную, в каком-то смысле. *** После недоброго пробуждения ощущать под собою не бетонный пол, сырую землю или доски собственного гроба было непривычно, ведь разве он не просто пища? Не очередной несчастный господин, что ушел в небытие для продолжения этого нечистого рода бессмертных? Мягкая перина учтиво прогибалась под его весом, слегка пружинила и скрипела, а в комнате, к великому счастью, имелся не один и не два источника света. Восковые свечи таяли в подсвечниках в каждом углу, и, казалось, на потолке тоже висела громоская, но от этого не менее тонкая и изящная лампа, покачивающаяся на цепи, просто свечи там решили по какой-то причине поберечь, скорее всего, сам Амадеус так захотел. В то время как Сальери с опасливым интересом разглядывал внутренне убранство чужой комнаты, переведя после внимание на собственные связанные крепкой веревкой руки, ее хозяин увлеченно возился с некой «безделицей» за высоким, искусно исписанным клавесином. Всякий раз вновь и вновь проигрывая один и тот же набор нот, он менял темп, пару раз тональность, поднимал то на октаву выше, то спускался совсем низко, тер подбородок пальцами с видом крайне задумчивым, после чего чиркал пером на нотных листах, ставших уже больше похожими на черновики. Не было похоже, что его посетила муза, скорее, это походило на попытку догнать убегающую от него даму, от которой остался лишь шлейф парфюма в воздухе. У Антонио это совершенно не укладывалось в голове, казалось, когда он вообще видел подобное у Моцарта? Видел ли он такое у него вообще, и, показывал ли подобную проплешину в безупречном и неоспоримом таланте кому-то? Тщетно пытаясь как можно тише дышать, двигаться, умещая связанные конечности в удобном положении, лишь бы те перестали онемевать, лишь бы перестали отдаваться в кожу иглами, Сальери старался не упустить ни одной эмоции на лице дарования. Если ему и пришло время умереть, что же, безумно хотелось в последний раз рассмотреть Вольфганга в деле, может быть, ему как доверенному лицу (трупы же не умеют раскрывать секреты, верно?) даже сыграют свежие наброски, чисто из самолюбия Амадея этого можно было ожидать. К его счастью, композитор погряз глубоко в своем сознании, пустым взглядом пробивая дыру в злосчастном инструменте, отчего совершенно не замечал ни его пробуждение, ни перебитую скрипами пружин былую тишину комнаты. Свыкаясь с новым помещением и его устройством, будто вновь обучаясь в этот момент концентрации зрения в нужной точке, капельмейстер продолжил разглядывать упыря, совсем перестав скрывать свой интерес. Вполне возможно, они могли стать намного ближе после музыкальной дуэли, если бы Моцарт не захотел испить его. Возможно, Антонио сейчас стоял бы с ним рядом, внимал музыке, помогал советом, или же вовсе предложил сыграть что-нибудь в четыре руки. Но сейчас же, отбросив в сторону все желанные, воображаемые события, ему, по сути, осталось лишь смотреть на чужие дрожащие от некой безысходности руки, кусать губы и ожидать участи, не в силах помочь ни себе, ни ему. Вскоре, уронив ладони на клавиши, Моцарт вздрагивает, словно выныривает из-под толщи воды, глубоко и загнанно дышит, после чего вновь возвращает себе напыщенно высокомерный вид, улыбается фальшиво, отчего в груди Сальери больно и странно щемит. Поднявшись из-за инструмента, гений плавно движется к жертве, шагая настолько легко, как не подобает ни одному живому существу. Удобно устроившись на краю мягкого матраса, тот тянет руки к лицу Антонио, тонкими музыкальными пальцами обводя линию подбородка, тихо смеясь от щекотки, приносимой легкой щетиной капельмейстера. Сальери же не выражает больше ни страха, ни даже легкого трепетания, в глазах плещется за края лишь глубокое сожаление и усталость. Он абсолютно точно смирился и, похоже, пытается искать плюсы своего положения. Прикрыв глаза, тот не сопротивляется, даже легонько ластится к, на удивление, теплой руке. На сердце Амадея невероятно погано, он все видит. Пусть Сальери и молчит, но говорит он глазами и мимикой, он извиняется, неясно, за что именно. Извиняется, покорно вверяя себя в его руки, словно он виноват в сделке с дьяволом, совершенной Амадеем еще в глубоком детстве. Словно это именно из-за Антонио Сальери юное дарование крадет вместе с жизнями чужие таланты. Но нет, каялся он за что-то другое, скорее, за вознесенные на Моцарта несбыточные надежды, за груду тяжелой, непосильной ответственности, за собственное его ему поклонение, за возведение личности Амадеуса в культ, и его падшее божество было готово простить. Решение испить чужой талант Моцарт явно желает отложить на утро, сейчас же им движет доселе являющаяся лишь в редких снах эйфория и желание, и он может быть уверен, что его невольный компаньон это желание разделит с ним напополам. Скинув на пол тянущие к полу тяжестью туфли, Вольфганг бесцеремонно устраивается на чужих скованных брюками бедрах, исключительно ради собственного удобства, после чего наклоняется к лицу капельмейстера ближе, в то время как его пальцы оглаживают уже слегка припухшие губы Антонио, будто приказывая открыть рот. Немой приказ принят и исполнен без лишних слов, отчего подушечки тут же скользят поверх нижнего ряда белых ровных зубов, а обладатель мелодичного дурманящего голоса хмыкает, обобщая свои мысли. — Вы так покорны… Надеетесь, что, когда наскучите мне, я вас отпущу? — Ладонь плавно перетекает на чужой затылок, путаясь пальцами в мягких коротких локонах, притягивая капельмейстера вплотную к себе, дабы носом уткнуться в окрапленную кровью шею. — Аbsurde! Сальери опасливо вжимает голову в плечи, зажмурившись, но на его удивление рокового укуса, которого он ожидал, не происходит. Вольфганг лишь нежно проходится по ноющим ранкам языком, дразня самого себя безупречным вкусом крови, от которого зрачки зверя сужаются, а Антонио молится о том, чтобы его не растерзали. Собрав учтиво последние капли чужой крови языком, Моцарт урчит довольным котом, улыбаясь, и не думая более ни секунды льнет к губам оторопевшего капельмейстера, который не сразу находится с ответом. Чувствуя железный привкус своей крови на языке, Сальери хмурится, но все же совсем скоро отдается моменту, слепо следуя за бешенным танцем, что завел с ним Моцарт, едва успевая оторваться от пленящих уст Амадея до того, как вовсе задохнется. — Что это было… — Почти шепчет капельмейстер в надежде, что это не было очередной попыткой Вольфганга усугубить его положение, насыпав соли на глубокие раны, в ответ на что отчетливо ощущает скользящие вдоль его корпуса ловкие руки, совершенно тушуясь. — Ну же, Сальери, не стройте из себя невинную девственницу, я таких не люблю, — Щебечет увлеченный Моцарт себе под нос, быстро расправляющийся с пуговицами на чужой накрахмаленной рубашке под протестующие такому быстрому развитию событий брыкания капельмейстера. — Пару секунд назад вы были послушнее… Не волнуйтесь так, мы всего лишь немного поиграем… Почувствовав сквозящую в наигранно игривом тоне угрозу, Антонио с процеженным сквозь стиснутые зубы мычанием отвернулся от наглеца, смотря на величественные канделябры, портьеры на окне, развевающиеся от морозного сквозняка, текущего беспрерывным потоком внутрь комнаты, на расписанные библейскими сюжетами потолки, куда угодно, лишь бы не встречаться взглядом с игривыми зрачками Моцарта, творящего с его телом немыслимые вещи, на которое это самое тело, как оказалось, Сальери не принадлежащее, еще и с охотой отзывалось. Какой позор, это хоть более и не противозаконно противоречит, как минимум. Священному писанию! Неужели, Антонио все это время молился совсем не поцелованному богом человеку, а настоящему демону во плоти? Это еще сильнее усугубляло ситуацию, сгущая тучи мрачных мыслей, из которых по чистой случайности его вывел сам Амадей. Шаловливой ручонкой задев особенно чувствительное место под ребрами, тот вызвал у капельмейстера несдержанный ох, переходящий в глухое мычание, ведь пальцы вновь принялись кружится в ритме вальса, учтиво оглаживая обнаженную кожу, на что Сальери вскоре вовсе взвился ужом, не в силах невозмутимо терпеть эту пытку. — Если вы, дьявол, решились м-меня совратить, прошу, не мучайте, приступайте… — Взмолился итальянец, наконец подняв глаза на малость опешившего Вольфганга, что вскоре вновь принял вид змея-искусителя. — Даже так… Что же… — Широкая улыбка от уха до уха озаряет лицо композитора, — Хотел бы я вам помочь, но…Боюсь совсем перестал понимать ваш акцент, — Тянет довольный Моцарт, проходясь носом вдоль чужого торса, оставив легкий укус на ключицах, пока что без цели вновь вкусить капельмейстера. Ответом служит смесь раздражения, желания и искреннего непонимания, отчего же маэстро с ним так возится? Стараясь отвлечь себя от обжигающих раскаленным железом прикосновений, Антонио крепко задумался, прикрыв глаза, почти полностью абстрагируясь разумом от тела и его естественных реакций. Отчего же Моцарт никак не съест его? Ответ, на удивление, лежит совсем на поверхности. Он любит. Да, совершенно извращенно, так, как не подобает любому уважающему себя мужчине, да, совершенно по-иному, но Сальери мог его понять. Шагая по тонкой грани между ненавистью и одержимостью, между решением отравить или же убиться самому, Антонио на своей шкуре ощутил весь спектр эмоций, что принялся и привык называть своими демонами. И вот он, Вольфганг, оказывается живым отражением всех его демонов. Но только его любовь кажется чище и глубже профессионального интереса, больше, чем зависть к музыке, к таланту, больше, чем желание быть ближе к гению, перестать томится в глубокой тени величавой фигуры. Он точно не разочаровался в Антонио, не оправдай он его ожидания, капельмейстер уже сам для себя это подтвердил. Подтвердил для себя и то, что Амадей страдает не меньше его самого. Сейчас кровожадный зверь, погубивший не одну мирную жизнь, безнравственный праздный гуляка, разбивший отнюдь не одно дамское хрупкое сердце, буквально унижался. Смотрел умоляюще, нарочито требуя ласки, притирался щекою к теплому телу, урча лишь от ощущения нежной кожи и сбитого дыхания. Совсем растерял угрожающий вид, вновь становясь тем самым взбалмошным юнцом, что дерзил ему в первую встречу, а после пьяный изливал по частям душу, садясь импровизировать за клавесин. Он ведь тоже бездумно доверился, аналогичный Антонио глупец. Они точно друг друга стоят. С протяжным охом с губ капельмейстера срывается уверенная просьба: — Вольфганг… развяжи мои руки. Амадей, сначала, скептическим взглядом окинул лицо оппонента, после перевел взгляд на чужие руки, что уже терзали сами себя в невозможности сделать, что им хотелось. — Я хочу касаться тебя, позволишь мне эту малость? Вместо ответа на область шеи обрушивается сильный укус. Рыча, словно желая растерзать, Моцарт вновь оставляет рваные раны, заставляя Антонио захлебнуться в собственном протяжном скулеже. Стараясь держать себя и целость сознания в руках, Сальери попытался осторожно отодвинуться, шепча сбивчивые извинения. — Не думай, что я твое ручное животное, Сальери, — Амадей выглядит явно злым, до такой степени, что не сравнится даже с его чувствами в день провальной премьеры «Женитьбы Фигаро», — И не думай, что я действительно намерен пощадить тебя. Неясно, что именно, но слова капельмейстера словно стали катализатором, спусковым крючком, любезно открывшим непроглядной тьме сомнений тяжелую дверь. Пышная ткань его панталон в скором времени была расшнурована и небрежно стянута, настолько, что в последний момент послышался жалобный, надрывный треск нитей. Моцарт явно хотел напоследок унизить его, заставить чувствовать то, что невольно сотворил с ним лишь отчаянно желающий жить Антонио. Грубое прикосновения горячей руки упыря между ног не могло оставаться без реакции. Крепко жмуря глаза, по привычке закусывая губы, дабы не единый звук не посмел достичь еще большего позорного апогея ситуации, Сальери словно старался вновь провалиться в свои мысли, как у него получалось накануне. Но голова казалась абсолютно пустой. Помимо бесконечной боли разорванных тканей и, черт бы его побрал, Амадея, ничего, за что можно было хоть как-то зацепиться, не осталось, но Антонио специально продолжил делать наигранно отстраненный вид, чем вновь разбудил в упыре его суть. Вторая рука крепко ложится на судорожно сжимающееся горло, даже не сжимая, угрожая жестом и призывая к послушанию. Раны вновь растревожено воют, а вместе с ними и капельмейстер, стараясь укрыть сорвавшиеся с глаз крупные капли слез в шелках подушки. — Смотри на меня, — Раздается первый приказ, а пальцы начинают стремиться сомкнуться на оказавшейся невероятно хрупкой шее. Переступив гордость, Антонио поддается, вновь смотря на Амадея загнанным, запыхавшимся зверем, чьи мысли заняты посмертной молитвой, а глаза исходят солеными каплями. — Умница, — умиляется, хищно скалясь, высокомерный наглец, разжимая ладонь на шее, с наигранной нежностью зализывая чужие раны, после, как чужая шея вновь чиста от багрянца, занявшись дорожками слез, сцеловывая каждую. — Ну и ну… Антонио, — Усмехается он еще больше, замечая, что извращенному мозгу его жертвы, похоже, такое обращение вполне нравится. Доселе не отзывающийся на прикосновения член крепко встал, от нетерпения даже начиная истекать смазкой. — Как так, маэстро, неужели действительно вам настолько не хватает острых ощущений, или дело в другом? – Хищно облизнувшись, тот смотрел то на смущенное лицо капельмейстера, то на аппетитно открывшуюся из-под крайней плоти головку. Сальери глядит в ответ отчаянно, опуская тяжелый выдох, сопровожденный уже привычной, даже желанной, вроде спасения от чувства стыда и смущения, болью. Тот сих пор не смея принять в толк тот факт, что Моцарт, кажется, и ему намерен доставить удовольствие. Ведь какой иначе толк от связи, где кому-то очевидно неприятно. Амадею, в общем, крупно повезло с мазохистскими повадками Сальери. Приоткрыв губы, с них, с невольным предыханием от предварительных ласк чужих музыкальных пальцев, срывается мучительная правда: — Люблю вас слишком мучительно для того, чтобы физическая боль, доставленная вашими руками, была сильнее этого чувства. Амадей многозначительно фыркает, медленно прислоняясь смоченными языком губами к члену, на пробу смакуя его, при том не чураясь продолжать свои речи. — Вам станет легче, если я скажу, что ощущаю к вам то же? – Ответ услышать оказалось не дано, ведь сразу после слов Амадей решил приступить к делу: сначала обвел юрким языком солоноватую от естественной смазки головку, совсем слегка вобрал ее в рот, посасывая, балуясь с нею намеренно. Сальери на неожиданный жест нетерпеливо подается бедрами вперед, на что его останавливает железная хватка чужих рук, упершихся в его колени. — Тише mon ami, — смазано шепчет Вольфганг, вновь обдавая мокрую головку контрастно горячим дыханием, заставляя по спине пробежать мурашкам, а Антонио несдержанно выгнуться до хруста в спине вновь. Жмуря глаза, ощущая как собственное тело очень плохо слушается, а мозг отказывается делать отчёт его действиям, Сальери до темных пятен перед глазами и дрожи по всему телу таит дыхание, словно надеясь убежать от своих чувств, ситуации и бесконечно томных, горячих непотребств, что творил с ним острый, но такой излишне приторно-нежный сейчас язык Вольфганга. Делая первый вздох по случайности, он продолжает судорожно глотать воздух, совершенно не обращая внимание на звуки, сопровождающие каждую затяжку драгоценным газом. Амадей сверху вниз словно глядит в темные омуты капельмейстера, полные стыда, желания и раздражения, кажется, на самого себя, чисто за факт добровольной передачи своей всенепременно ценной жизни в руки праздного гуляки, но то лишь отражение безукоризненно четкого голоса разума, сердцем и душою Сальери еще с первой их встречи стал целиком и полностью одного Вольфганга. Гулко усмехнувшись, посылая блаженные вибрации вдоль по члену, Амадей отстраняется, продолжая уже ладонью. Трепетно обводя изгибы и вспухшие от напряжения венки, свободная ладонь ложится к капельмейстеру на лицо, успокаивающе поглаживая. То была не насмешка, не упрек в его слабости и излишней чувствительности, (что была, скорее всего, вызвана совокупностью страха, любви и нетерпения) лишь попытка дать волю своим чувствам и помочь. Мысль убийства покинула череп, оставляя место только звенящей нежности и неиссекаемой страсти, выход которой нужно было непременно во что-то найти. Оставляя на короткой щетине, носу, щеках и лбу смазанные поцелуи, Моцарт слышит томный вздох облегчения, а ладонь, все это время без устали ласкающая чужой член, стала липкой от семени. — Быстро же вы, маэстро… — Глядя бесстыдно на перепачканную белым руку, Амадей улыбается, облизывая пальцы, слегка зажмурив глаза. У Сальери от подобных жестов перехватывает дыхание в груди, а снизу вновь начинает зарождаться тугой узел. — Боже мой… — Если хотите обратиться ко мне, можете звать просто Амадеем, не ошибетесь, — Довольно шепчет, склонившись над самым ухом композитора, встав на колени по оба поджарых его бока. Пока одна ладонь является его точкой опорой, а губы давным-давно нашли губы напротив, ведя слаженный танец, перепачканые дрожащие пальцы пытаются расстегнуть тесные кюлоты, что выходит отнюдь не с первого раза. Решивши на первый раз, так уж и быть, не вводить Сальери в еще больший ступор посвящением во все тонкости мужеложства с принимающей стороны, тот с ощутимым трудом вводит внутрь себя два пальца, но довольно скоро привыкает. Даже умудряясь держать лицо практически без изменений, не считая моментов, где подушечки случайно нащупывали и толкались в комок нервов. Лицо Сальери в этот момент и вправду соответствовало тому образцу, что Моцарт сумел себе вообразить. Приподняв брови, совершенно румяный и смущенный тот глядел на Амадея без тени былого страха, вопрошая одной мимикой о цели его подготовки, хотя, наверняка уже сам на подкорках разума уже обо всем догадался. — Не смотрите так удивленно, мой драгоценный, — Не ожидая от капельмейстера такой невообразимой прыти, тот даже оторопел и опешил, когда его инициативой их вновь связало в один поцелуй. В этот раз вели жестче, быстрее и сбивчивее, словно в борьбе за главенство, где никто не мог уступить друг другу. Сцепляясь и расцепляясь языками, сталкиваясь зубами и кусаясь те редко расслаблялись, отстраняясь на томные пару секунд лишь бы не задохнуться, после чего сплетались вновь. — Честно говоря, я думал, что вы, — Сбивчиво лепечет Сальери, наблюдая за тем, как Моцарт, помахивая бедрами, вознамерился разом принять в себя его член, — возьмете меня, а не наоборот… — Имеете возражения, многоуважаемый герр Сальери? Я же прямо сейчас могу прекратить и оставить вас без своего драгоценного общества, — Мурлычет Амадей, довольно жмурясь, до одури соблазнительно простанывая и выгибаясь в спине, когда головка наконец-то скользнула внутрь, опустошив голову обоих от посторонних мыслей. — А-ах… Вы воистину такой, как я себе представлял… — Вы имели совесть воображать себе подобное, Моцарт? – Сальери впервые за этот вечер ощутил себя по-настоящему уверенным, одаряя Амадея короткой, но яркой ухмылкой, неожиданно после толкаясь глубже в податливое тепло его тела, ощущая, как сломленный наповал Вольфганг от глубины удовольствия, прошившего его насквозь, теряет на дрожащих руках равновесие, слегка отворачивает голову, дабы не ушибить при падении ни его ни себя. Так и выходит. Гений валится, утыкаясь носом в изгиб чужой шеи, томно мыча, ерзая бедрами, стараясь вновь толкнуться точно, как получилось у Сальери совершенно случайно, но как на зло совершенно ничего не выходит. Антонио видит в этом шанс, отчего, удобнее устроив изнывающего от нехватки стимуляции Моцарта на себе, шепчет: — Теперь то ты мне позволишь касаться себя, Вольфганг? В ответ тяжелые вздохи, граничащие с возмущением, но уже спустя секунду путы, державшие его все это время, спадают, оставляя на руках лишь красные следы стертой кожи – как напоминание. Не теряя попусту драгоценного времени ускользающей из-под носа ночи, Сальери подхватывает Моцарта под бедра, после чего сам принимает положение сидя, облокачиваясь на резное изголовье кровати, к которой совсем недавно еще быль прикован, позволяя обмякшему, доверительно расслабленному Амадею уложить собственные руки поверх его плеч и обхватить местами ноющую, отдающую острой болью укусов шею. — Не представляете, каким славным вы можете быть, когда идете на компромисс, — говорит Антонио прямо в губы Вольфганга, после чего, надавив на его бедра, вновь толкается глубоко внутрь под тем углом, что был нужен, отчего вместо ожидаемого протеста, громкого и болезненного, на свое заявление, получает лишь благодарные стоны и волны блаженного удовольствия, предшествуя скорый оргазм их обоих. Темп с разогревочно-медленного скачет до чувственных глубоких толчков. Покидая тело почти полностью, после с нажимом быстро скользя внутрь, Сальери учтиво наблюдает за каждым параллельным толчкам действиям своего визави, что, охватив себя рукой, в такт движениям чужого члена внутри ласкал себя, нетерпеливо ерзая и подаваясь назад бедрами. Еще пара уверенных попаданий головки по комочку нервов, и Амадей с вскриком заканчивает в руку, обмякнув совсем, удобно устраиваясь лежать сверху капельмейстера, что покинув растянутое колечко мышц кончает на простыни. Совесть не позволила закончить внутрь податливого тела, Моцарту же потом пришлось бы вымывать из себя его вязкое семя. — Как вы, mon сher? – Устало шепчет Сальери, вытащив из-под них одеяло, скинув на пол грязную простынь, которой до этого он же наспех вытер следы их связи. Чуть скатившись с композитора, Моцарт остается головой на его груди, ловя каждый вдох и ритм сердца, чувствуя себя как-никогда хорошо. Он ощущал себя живым и дома, словно все, чего ему не доставало до этого сводилось к одному лишь имени. Сальери Нежась к горячему телу итальянца под пуховым громоздким одеялом, Амадей чуть ли не урчал довольным котом, чувствуя, как ладонь Антонио беззлобно путается в его волосах, трепля их и поглаживая, пропуская меж пальцев. Тот наконец находится в ответе на вопрос, что задан капельмейстером был еще с минут десять назад: — Живой, mon ami, с вами как никогда живой.