Snowman

Хэнфорт. Мерзкий, промышленный, задымлённый. Посмотреть на него с той же мутновато-зелёной линзой в глазах, как в этот день, наверное, будет невозможно — но дело не в городе. Совсем не в том, что симбиоз госучреждений и частных фирм с примесью жилых кварталов умирает каждую секунду и воскрешается службой контроля качества жизни. И даже не в том, что департамент JDHeadway делает всё, чтобы каждые 365,26 суток Хэнфорт приобретал всё более и более продвинутую форму. Транспорт — наземный, подземный, воздушный, надвоздушный международный… Всё, чтобы клиники на липосакции зарабатывали больше денег. И Джон причастен к этому. Он смотрит с бесконечно льющимся внутри отвращением. Преодолеть все существующие научные труды, перешагнуть с брезгливостью, отряхнуться от налипшей рукописи самого известного биофизика столетия, чтобы создать… Или не успеть. Джон разглядывает трещины на домах с неприятием величайшего краха, который, тем не менее, привёл Джона именно сюда. Он ощупывает боковым зрением сломы бетона и их колкие рёбра и хочет пощупать под одеждой свои — на всякий случай. Он ведь не допустит разрушения вместилища всех знаний человечества? Он не настолько прост и глуп, как развешиватели гирлянд и блестящих шаров. Он серьёзен в своих намерениях — всегда. Достать плутоний для эксперимента, который не одобрило научное сообщество. Утопить эту кучку отборных идиотов в их собственной слюне зависти. Застрелить главу мафии. Стать главой мафии, чтобы отыметь женщину предыдущего многоуважаемого старикана — нет, чтобы она сама хотела быть трахнутой Джоном, — потому что в её теле спрятано больше, чем она предполагает. Джон серьёзен в своих намерениях, когда делает вид, что идёт на уступки и подпольщикам, и правительству. Когда внедряет многофункциональную метеорологическую систему в JDHeadway так, что о её настоящей многофункциональности знают немногие. Точнее, только Джон. И потом — он совершенно серьёзен в своих намерениях, расчерчивая пугающие схемы-развёртки человеческого тела. Аппликация. Но Джон взвинчен, когда приходит время посмотреть на город в суете, алкоголе и смехе, который вот-вот перейдёт в смерть. Джон заметил, что во многих языках эти этимологические корни… Спутаны. Перегнуты. Аппликация. Посмотреть на город исполосованной душой, затянуться ядовитым смогом, поймать ресницами мелкие снежинки. Снежинки, которые сегодня особенно стремительно рвутся вниз и режут кожу. Посмотреть на лабиринты многоэтажек, улиц, названных в честь созерцателя, в бесподобно падшем к нелепости обличии. Заглянуть в душу той массе, той дешёвой, бесполезной серости под ногами, мерзко хлюпающей на каждом шагу, сламывающей грудь болью. Так видеть окружающие лица, руки, глаза — уже никогда не получится. Потому что сегодня… Джон падает на лавочку во дворе одной из сотен высоток улицы его имени. У Джона падает давление. Он запрокидывает голову, и острые льдинки с неба попадают в лицо, сцарапывая старую оболочку. А под ней нет новой. Даже буграми-рубцами сжёвывающей шрамы. Джон ведь не допустит разрывов на вместилище незаписываемого объёма данных? Нет, не допустит. Нет. Нет. Или не в этом дело? Или дело не в этом? Не в этом, потому что сегодня… Нет. Потому что его лицо уже… Джон сидит. Мимо бегают люди с пакетами, ёлками, глубокими тарелками. Его эта суета раздражает. Бесит. Сплошная дурость и беспечность. JDHaughty. Джон вышел проститься. Высокомерно глядя на бессмысленность чужих стремлений, думает о том, что ни один из этих ничтожеств не достоин того, что имеет благодаря Джону. И не благодаря его. Больше — нет. Никто его не благодарит лично. Под синим разбухшим фильтром он уже никому не интересен. И приходится отрывать сухой кожей с губ тошнотворное чувство… Глубокого одиночества. Когда эпатаж вызывает в мерзких тупых лицах жалость. А saliva погребла научное сообщество. И эти заплывшие самомнением и «нравственными ценностями» бывшие модники пишут оды и сочиняют стихи какому-то другому JDH. Такого не знает Джон, такого никогда прежде не транслировали по телевизору. Такой Джон — гений, которому все грехи простятся за смерть, «светлые» творения которого превознесут, а про «темные» забудут навеки. И в школе никому не расскажут, что JDH один знал про Хэнфорт больше, чем кто-либо. Погода. Будущее. И понимал сущность жизни, как ни один хирург или философ. Но за неосторожные таблетки и логически обоснованные убийства переплавляют все скальпели и клетки, отливая кубки, чтобы поставить на полочку в кабинете мэра. А потом и повыше. А Джон ещё, вообще-то, видит и небо, и снег, и деревья, и даже, к сожалению, очередные неудачи в своих исследованиях. Всё уходит. И перед этим — острое, пылающее ненавистью и несправедливостью бессилие. И цианотичность. Даже если ты величайший учёный, которого почему-то всё реже узнают прохожие. Даже если в бессрочном отпуске могло быть ещё несколько сотен открытий, потенциально способных перевернуть мир. Да всю Вселенную. Джон едко смеётся, отряхивая с себя снег. Перед глазами снова не фонарь и ветви, а окна, гирлянды, коты, ёлки, силуэты и снеговик. Снеговик, хлипкий, покосившийся, совершенно уродливый, которого кто-то пнул грязным ботинком в средний шар. Снеговик с кривым пожухлым носом и совсем без одежды, без волос, но с ушами. Джон смотрит в его глаза-камушки. В эти полные жизни тёмные кругляшки, блестящие дрожащей коркой-влагой, уверенные, что их создатель благороден, мир добр и порядочен, а будущее светло. Но лишь потому, что этот холодный дурак не видел прогноза на послезавтрашний самый обыкновенный день, где рисуется божий крест перед цифрой температуры. А Джон в этот прогноз смотреть просто не стал. А Джон считает религию наркотиком для больных, нищих и безмозглых. Интересно, этой снежной развалюхе напротив отпечаток подошвы в лёгких не намекает на праздность, а не праздничность вокруг? Любят же эти понятия путаться. А руки на лавочке засыпало снегом, и пальцы промёрзли. Джон не может смириться с тем, что ещё не создал автоматонов. Не успел сделать хотя бы одного до этого дня. Потратив последние силы, последние деньги, последние людские ресурсы… Не успел совершить невообразимый скачок вверх, к звёздам. Этим декабрём… Не успел. Потому что сегодня — Джон, конечно, знает — сегодня… К нему подходит белый пуховик, замотанный синим шарфом в клетку. Надменная — снаружи — улыбка режет губы Джона: — Это ты моему стилю подражаешь? Вышло паршиво, сразу говорю, — на самом деле, Джону тяжело говорить. И тяжело говорить это. Больно — смотреть на то, что теперь людей, подобных тому, что напротив, совсем не осталось. Почти нет тех, кто понимает: JDH жив, гениален, и лучше бы помолиться, чтобы его интересы совпали с вашими, потому что вот тогда Джон Дейви Харрис — величайшее благо. Помолиться, потому что это всё, что остаётся вам, дуракам. Ещё несколько лет назад Джон ввёл моду на шарфы в крупную клетку. А теперь во всем Хэнфорте, кажется, только эти два клетчатых полотна мелькают на проспектах и в переулках. Синий и рыжий. И Джон в этом дворе не осознанно, нет. — А мне нравится. Синий — мой любимый цвет. Можно я сяду? — покрасневшая от холода рука указывает на скамейку. — Не принципиально, — Джону не принципиально, но «пожалуйста, садись» приходит на ум раньше, чем произнесённая грубость. Незнакомец садится прямо на пухлый слой снега. Так доверяет своей куртке… Барьер между теплотой крови и иссыхающим льдом земли. — Джон Харрис, я прав? Почему Вы здесь в такое время? — незнакомец стягивает капюшон, чтобы лучше видеть Джона. Джон в лицо не смотрит. У него перед глазами стекленеет корочка талых снежинок на тёмных пятнышках-зерцалах искусственной жизни. Искусственной жизни… — А где я должен быть? — Джон скребёт себя по запястью, кажется, не замечая. Скребёт по старым ссадинам, росой пуская кровь. Коричневые корки падают на снег. Такие же грязные, как пинок в груди бездыханности напротив. Джон сжимает дрожащие губы. Ничтожность рвётся изнутри. Потому что сегодня… Можно ли хотя бы сегодня? Джон шёл сюда и думал. Можно ли сегодня? Джон искал в прохожих синее. Можно ли сегодня? Джон смотрит в глаза снеговику, который не знает, что такое прогноз погоды. И завидует. Сломлено завидует. Признаёт. Не в смирении — до Рая далеко, особенно если в него не верить. Испытывая всепоглощающую эмоцию, присущую только недалёким, имеет ли он право… Предать себя? — Обычно ведь такую волшебную ночь проводят с близкими… А такие знаменитости, как Вы, не сидят на улицах района-эконом, — синий шарф укутывает тонкие руки. Холодно ли на улице? Воздух едва сочится в нос. Джон изобрёл искусственный интеллект, просчитывающий будущую погоду с точностью до тысячных градуса. Невозможная точность. Сожаление. Вот бы никто не рассказал об этом ушам — сухим листикам. Вот бы и сам Джон не знал тоже, хотя, впрочем, он не снеговик, и ему — не в погоде дело. — Говоришь, «такую» ночь, «такое» время, — Джон дышит тяжело и смазывает кровь по карману промёрзшего пуховика. Достаёт пачку сигарет. Там — ровно столько, сколько он запланировал. Джон не стал покупать новую сегодня утром. Потому что послезавтра обещает всему городу плюс. — Это смешно. Вы, ребята, придумали «таковость» 00:00 первого числа января, причём до этого ещё тасовали даты, а теперь готовитесь потратить в этот «последний» день в году всё, что накопили. Как будто завтра будет уже совсем другая жизнь. Или даже… — Джон затыкает себя сигаретой и наконец-то проглатывает вместе с дымом снеговичьи слёзы, встрявшие в пазухах и слёзных канальцах. — Новый год ведь… Хороший праздник. Семейный. Или дружеский. Дело же не в дате, а в том, с кем проведёшь время. Почему Вы здесь? Уже почти одиннадцать. Вас же ждут, — этот человек говорит именно то, от чего снеговик роняет вылепленную руку. И она рассыпает вокруг кровь. Белую. Как полотно сугробов, дорог, крыш, метели… Никто и не заметит. Тебя родили, слепили и использовали, как коврик у входной двери. А теперь ты разваливаешься, и никто бы даже не смотрел. Если бы не Джон. Который роняет в снег упаковку, и сигареты рассыпаются в ногах. — Опрометчиво строить такие предположения обо мне, основываясь на образе СМИ. Тем более сегодняшних. — Да? Наверное, Вы правы. — Выкаешь мне. Ты тратишь время на официальность и формальность, когда тон беседы изначально был другой. Научись хотя бы не бесить собеседника, — Джон докуривает и бросает то, что кажется в ночи искоркой, чётко в оторванную руку. К чёрту экологию. — Хорошо, — хлюпает носом и вытирается торчащим из-под куртки рукавом. — Я Лололошка. — Да мне плевать, Лололошка, — Джон не хочет, чтобы мода была циклична, потому что искажение заложенных смыслов в будущем приведёт к их искажению в истории. — И сегодня же выбрось этот шарф. Он ужасен. Джон собирается уходить. Он разочарован, что теперь и до сих пор у хранителей памяти нет способности рассуждать. Лололошка только хмыкает. Кажется, есть что-то, о чём Джон не знает. Но это не так важно. Он лишь хотел понять, кто есть та единственная не рыжая клетчатость этого города. И она не оправдывает последних надежд. Последних ожиданий как плодов неизбежности. Джон пытался пройти пять стадий, зная, что последняя ему омерзительна. Пережить торг. А что, если потеряв в количестве, Джон приобретает в качестве? Вдруг синий шарфик подтолкнёт его туда, где непроломная преграда на пути к удивительному дару. А что, если он успеет, обратясь к тому, кто ещё остался доступным для разговора с мумией? — Джон. Может, сигаретку? — Лололошка снова улыбается, Джон это слышит. И догадывается, что чужой взгляд пересчитывает упавшее на снег. Перед носом появляется новая пачка и зажигалка. Их опустошённые копии хрустят под пяткой ботинка Джона. Жалеть JDH лишь потому, что сегодня он решил, что ему можно? Можно наконец поддаться этому пинку. Не с тем, чтобы смириться. С тем, чтобы заключить сделку. Сделку с совестью и сегодняшним днём. Потому что сегодня… Должно быть, сегодня последний шанс узнать, какие бывают люди. И снова — не с тем, что Джону нужен человек рядом. Не с тем, что он боится. Нет. Нет! Лишь потому что, может, он упускает деталь исследования? Если всё идёт наперекосяк, проверь вводные данные. Проверь принципы. Пересмотри себя, и, быть может, ты найдёшь несостыковки. Джон закуривает во второй раз, но теперь слёзы-зародыши не тухнут. Ну конечно. Здорово скатиться до дна в надежде оттолкнуться, но прилипнуть к его обманчиво сладкой липкости. Лололошка спрашивает, чтобы занять тишину: — Над каким исследованием работаешь? Джон отвечает: — Я в отпуске. Лололошка смеётся: — Что такое девятьсот девяносто четыре? Добавляет: — На запястье. Джон выдыхает с дымом: — Создаю автоматонов. Роботы. По техническим характеристикам начинка в тестах даёт результаты в пределах нормы, но вот с моделированием психики ещё не закончил. Нужен прототип. Лололошка протягивает белые пальцы с розовыми костяшками. Джон отдаёт сигареты. Лололошка закуривает. — Один работаешь? — Да. — А коллеги? Джон смотрит на то, как рыхло скатаны шары в снеговике и как цепляются друг за друга его внутренности. — Тебя ждут, Лололошка. — И тебя. Джон ухмыляется. Если смотреть на это так, то… Пожалуй, сегодня Джон может и позволить себе подумать, что не хотел бы, чтобы этот синий шарфик ждали. Так же ждали. Как «и тебя». Джон бы много кому пожелал чертей, стоящих за углом коридора квартиры. Но Джон в чертей не верит. А слать своих «ожидающих» кому-то бессмысленно. Они выбирают людей случайно, только если эти люди не перспективные учёные. Джон молчит. Лололошка отвечает: — Пойдём ко мне. Джон молчит. Он смотрит в вертикальный коричневый след и хочет упасть в него лицом. Чтобы горло задышало наконец морозом. Объять руками, вжать в себя этот холод и эту боль, пропустить через лишнюю куртку поближе к бронхам и альвеолам, потому что сегодня… Они одновременно делают последнюю затяжку и тушат окурки в месиве оторвавшейся белой руки. Они идут. Джон отряхивается от снега. Лололошка впереди выглядит большим, хотя они примерно одного роста. На них не оборачиваются — Джона перестали узнавать даже в белом пуховике и рыжем шарфе. Иногда кажется, что чужие лица загораются восхищением, оттуда, издалека, восторженные ноги ступают часто-часто, глаза выхватывают лицо Джона и… — Ты видела? Я подумала, это JDH. Надо же так обознаться. Лололошка оборачивается и смотрит с каким-то скорбным сожалением: — И часто тебя не узнают? — Порядком. — А давно ты хотел со мной заговорить? Порядком. Но не было в прогнозе креста, а без него быть жалким… Джон бы не простил. Он и не прощает, и не простит. Да и на крест ему на самом-то деле плевать. Но в этот особенный день, когда Хэнфорт вот-вот взорвётся рёвом фейерверков… — Какой этаж? — Четырнадцатый. Лифт закрывается. — Джон, зачем СМИ так искажают твой образ? Джон смотрит насмешливо. Насмехается — над собой: — Да нет, Лололошка, я правда мразь. — Мне кажется, ты просто прячешь боль. Джон смотрит остро, ухмылка с его губ падает и остаётся на девятом этаже. Он прижимает Лололошку к стенке лифта и выплёвывает: — Перекрестись, если кажется. Мать не учила? — Ты знал, что слова мразь и мороз родственны? Фасмер. Джон прыскает и отступает назад. Конечно, он знал. Поэтому судорожно сжимает саднящую от расчёсов кисть. Он вспоминает горку снега с тремя окурками. Мразь и холод. Они выходят из лифта, они заходят в квартиру. Закрывается дверь. Джон выдыхает. Щёлкает замок. Джон набирает воздух. Он ползёт, тяжёлый, медленно и туго по трахее. Они раздеваются. Джон говорит: — СМИ раньше не искажали меня. Они делают это теперь, — JDHonesty. Лололошка поворачивается, и в свете фонарей, доползающих до окон, его силуэт неожиданно хрупок. Он уже понял, но у него нет аргументов не в лоб. Кто кого изменил — вентиль вращается в обе стороны. Но в одной из них — проржавевшая труба вентиляции. — Я уже понял. JDH отрицал религию. И возвышающую его, и любую другую. И… — Я презираю, а не отрицаю, идиот. Это разные вещи. — В любом случае. — Лололошка, в падающем самолёте… — Ты так не думаешь. — Ты прав, не думаю. И Лололошка наконец говорит: — Если ты не веришь в спасение, как не верила твоя старая телевизорная копия… Зачем ты насилуешь свою личность? Почему ты не конченный аморал, а какой-то… А тебе-то какое дело? Джон смотрит. Просто смотрит, холодно, отстранённо. Лололошка продолжает: — Зачем я тебе сегодня? Джон отвечает: — Потому что я не хотел быть один, — почему ты так насилуешь свою личность, Джон? Разве она действительно чувствует это? Нет, нет! Или просто в особенный день… На главном столпе — срединный раскол и с боков падают обломки? Нет, ведь Джон не допустит. Нет, но что, если он допустил это, решив идти в направлении нежеланной пятой ступени, решившись на торг с миром и убеждениями, поднявшись на четырнадцатый этаж за очередным бесталанным дурнем? Что, если на самом деле он уже растворился среди старых и новых статей жёлтой прессы? Нет, и он знает. Это не так. Причина в другом, и тошно её признавать. Причина в том, что сегодня… Джон с бульканьем кашляет и наугад открывает нужную дверь чужого тёмного коридора — в туалет. Отхаркаться. Выходит, и Лололошка тянет его в гостиную и ставит чайник, про который они не вспомнят. Потому что Лололошка снова спрашивает: — JDH не хочет один отмечать Новый год? И Джон врёт: — Да. Он падает на диван. Давление падает дальше, и где-то рядом с ним капает вода-кровь, разбиваясь о дно колодца. Они так и не включают свет. JDH не смотрит на лица — они занимают слишком много оперативной памяти. Джон смотрит в лицо Лололошки. В темноте дёргаются на шагах кудри. Лололошка садится рядом. А Джон уже давно позорно и гадко решил, что сегодня можно: — Почему ты ещё носишь свой шарф? — Я же говорил. Я люблю синий. — Ты настолько тупой, что мне даже представить это тяжело. Лололошка улыбается, Джон проглатывает скорбь: — А домой почему позвал? — Теперь моя очередь спрашивать. Джон смеётся. Лололошка не улыбается: — Как давно ты болеешь? Джон молчит. И не моргает. Только губы дрожат. Лололошка бы конечно спросил об этом, ведь сегодня… — Извини. — Идиот. — Прости. — Придурок. Лололошка замолкает, и они вдвоём слушают жадные хрипы Джона. Хочется дышать глубже, когда в помещении душно. — Я позвал тебя, Джон, потому что это было в моём плане на год. Встретить Новый год с тем, кому некуда или не с кем пойти. Считай, такое новогоднее желание. Джон закатывает глаза. Закатывает глаза, чтобы не думать о жжении в них. Он устал задыхаться. Грёбанные реакторы грёбанных автоматонов. Если бы не умерли остальные и Джон успел — автоматоны не были бы такими уж грёбанными. А пока он говорит Лололошке: — Ты жалок. — Я знаю. — Если уж считаешь ночь «такой» особенной, мог бы и провести нормально. — А я и провожу нормально. Меня всё устраивает. Лололошка отводит взгляд на чужие исписанные заметками и расчёсанные от нервного напряжения руки. Он тоже вспоминает снеговика. Джон отвечает на его взгляд: — Я жалок, — слом. — Я вижу. Поэтому ты здесь, — кивает Лололошка. Джону всегда было холодно. И теперь ему невыносимо в теплоте чужой квартиры, своей темнотой и духотой так похожей на его собственную. Когда от тебя отворачиваются, едва ты подойдёшь ближе. Когда говорят, что доигрался. А ты никогда не играл. Только жил. Приходится начинать играть и убеждать себя, что вот теперь-то ты живёшь. Лололошка говорит, что понимает. Спрашивает: — Ты ещё чувствуешь, где жизнь, а где — образ? Джон молчит. Проблема в том, что теперь он-настоящий кажется ему глупым устаревшим медийным обликом, усложняющим жизнь. И готовые чертежи на столе лаборатории тому подтверждение. Как и печать деталей. Сейчас, наверное, где-то в середине. Может, к утру детали корпуса будут закончены. Но Джон не смотрел прогноз. Куда ты несёшься, оболочка JDH? Куда спешишь, распахнутое наконец миру сознание? Дай ответ. И почему не летело, когда ещё не было заведомых похорон гения, когда ещё JDH был собой, а не «устаревшим обликом», за которым в шёпоте можно разобрать: «я не хотел быть один. Я не хочу быть один. Побудь со мной. Покажи мне, что я важен и нужен». Лололошка повторяет свой вопрос. Джон отвечает: — Я пью обезболивающее. Тяжёлое. Если ты своей пустой черепушкой понимаешь. Из-за этого я веду себя как последний идиот. Думаешь, понимаю, что во мне осталось настоящего, а что в голове — не моё? Налипший мусор. И они молчат. Лололошка смотрит в темноте комнаты на Джона. Его глаза своим блеском напоминают Лололошке чёрные камушки обсидиана, которые утром он вставил в глаза снеговику. Джон чувствует, как утоптанная в снег тревожность уже жуёт его губы на девятом этаже. Он облизывается. И говорит: — Почему ты не веришь телеку? — Я верил. До того, как ты заговорил. — Ясно. — Но я всё ещё думаю, что ты ни разу не был настоящим для публики. — Не делай вид, будто ты знаешь, о чём говоришь. — Я всё ещё думаю, что ты прячешь настоящие чувства. Джон бы и второй раз впечатал затылок Лололошки в стенку, но и то, и другое слишком далеко. Уже поздно думать о том, прав ли Лололошка. А если не поздно, то бесполезно. Осталось слишком мало времени, уже не успеть разобрать и разгладить заломы на расчётах и запустить автоматическую печать и сборку заново, Джон беспечно растратил часы и минуты на пустые разговоры. — Даже если так, — Джону не нравится, что это звучит, будто он соглашается с Лололошкой. — Это ничего не меняет. — Меняет. Ты сможешь поддаться чувствам, Джон. — Зачем? Это нерационально. — Затем, чтобы в Новый год ты вошёл таким, какой есть на самом деле. Чтобы больше не сомневался, что в тебе настоящее, а что — образ. Даже если ты пьёшь тяжёлые препараты. Потому что чувства всегда настоящие. — Лололошка, какой же ты недальновидный. Зачем я вообще вожусь с тобой сейчас? — Потому что тебе хочется? — Мне не хочется. — Но ты согласился прийти и сидишь здесь. Джон проглотил эти наивные слова: — Потакание эмоциям приводит к плачевным результатам. — Делаешь вид, что твоя жизнь рациональна от и до, а, ой, что же это, — Лололошка перебарщивает и знает об этом, тычет пальцем в грудь Джону. — Это что, плачевные последствия? — Лололошка, прекрати. — А курение — не потакание эмоциям, а? Ты не можешь быть машиной, ты человек, и тебе нужны элементы нецелесообразности. — Замолчи. — Ты весь — сплошные эмоции! Но научись видеть собственные желания и чувства окружающих, и тогда из простого эгоиста превратишься в нормального человека. А не робота для убийств и исследований. Джон ничего не чувствует, но его тело трясётся непроизвольно и рвано. И почему-то на щеках царапинки от снежинок пощипывает влагой. Джон тянется туда рукавами пиджака, и они сереют. — Ну что, понял? — Лололошка спрашивает о жизни. Джон думает о жизни. Об искусственной жизни. О том, что на самом деле привело его сюда, в эту минуту, в эту болезнь. JDHeartache. JDHurt. JDHeedless. Лололошка не знает, о чём говорит, думает про дешёвые сигареты, но это не то. Не это — падение за чувствами. Ещё задолго до нейросетевых метеорологических систем. Джон не думал, что допустит ошибку при проработке микрореакторов. Начинал создавать автоматона. Уверенный в том, что рационален, но он был глупее, чем факториал всей глупости человечества. Не видеть, что резкость решений и грубость слов — проявление характера, а не структурности. Джон теперь понимает. Он не знает ни этот мир, ни людей, ни жизнь. Потому что всегда — до затхлости в груди — он смотрел на мир через рыжую линзу очков и верил в собственную объективность. Но теперь… Может, ошибка при работе с радиоактивными элементами открыла ему больше, чем научная степень или пачка дипломов на полке в лаборатории. — Лололошка, сколько ещё осталось времени? Скажи мне, сколько ещё минут? — Джон заламывает пальцы и закусывает губу. — До Нового года? — Лололошка тянется к телефону. — Тридцать семь минут. Нет, нет смысла куда-то бежать. Джон понял, но делать не станет. И пусть незаконченный образец навсегда останется в поиске рационального решения. В одиночестве. Лололошка чаще дышит — Джон уже привык считать ЧДД. Не только свою. Он спрашивает: — Ты волнуешься? — Нет, — отвечает Лололошка. — Хочешь сказать, что я просчитался, и увеличение ЧСС и ЧДД, да к тому же мидриаз и повышенная потливость связаны с тем, что тебе просто жарко? — Ты действительно Джон Харрис. — Сколько минут? — Тридцать шесть. Почему ты спрашиваешь? Джон улыбается и говорит наконец: — Мне страшно, — он впервые отчётливо ощущает страх. Не такой развязный и заманчивый, как при перестрелке или эксперименте на человеке. Другой… Настоящий. И он устал держать маску. У него есть, наверное, уже тридцать пять минут, чтобы попрощаться с этим всем. Пожалуй, можно попробовать вообще не думать, «можно или нельзя», да? И, кажется, пора выкурить ещё одну. Да, если сейчас уже 23:26. — Чего ты боишься? Джон не отвечает. Лололошка думает, что тот не знает и сам. Но Джон думает, что, пожалуй, имеет право сказать Лололошке одно искреннее пожелание в начале Нового года. — Лололошка, ты когда-нибудь спал с человеком, которого любишь? — Что? Джон снимает пиджак с мокрыми рукавами, и Лололошка только сейчас замечает, насколько истощен Харрис. Хрупок. Сломлен. Он в белой рубашке, но сквозь неё на руках просвечивают черным маркером наскоро расчерченные графики и числа. И ещё просвечивают кости. — Да, Джон. Конечно. А ты? — Лололошка смотрит на Джона. Холодного. Сжатого. — Я понял. Извини. — Идиот. — Прости. — Придурок. — Знаю. А ты хотел… Об этом поговорить? — Уже некогда. Говорить — долго. Сегодня понял. Просто было интересно. Сколько минут ещё? — Тридцать. — Полчаса, значит… — А ты хочешь обсудить это именно в этом году? Джон то ли роняет смешок, то ли просто хмыкает. Он будто стал больше похож на человека. Непонятного и одинокого. Его это бесит, но он не может больше продумывать каждый свой ответ, не может проводить сложные логические цепочки. Ему мерзко, что он во всем соглашается с Лололошкой, что говорит первое, о чем думает, что получается настолько откровенно. — Да. Да, я хотел обсудить это именно в этом году. И ещё много что хотел бы сделать в этом году. Но в любом случае должен успеть выкурить ещё две сигареты. — А почему именно в этом году? — Не хочу тащить дрянь ещё и в следующий. Пусть он как-нибудь обойдётся без… Этого. — Джон, я, — Лололошка чувствует двойное дно. Ему тревожно копать глубже в этом колодце, но он берёт в руки лопату. И всё встаёт на свои места. — Я могу тебе… Показать. — Что? Красивую ёлочку? Вау! Потрясающе! — Джон. — Да что? — Ты психуешь, потому что знаешь, что я тебе предложил. — Потому что это… — Ты точно Джон Дейви Харрис? Ты же с кем только не спал. — Да. Но… Джон молчит, Лололошка ждёт. Они смотрят в глаза. И в синих читается: «Ты только что сказал, что не хочешь возвращаться к этой теме в следующем году». — У тебя 10 минут. В том числе, чтобы помыть руки. — Понял, — Лололошка поднимается и быстрым шагом идёт в туалет. Какой заботливый. Повёлся. Джон берёт со стола листок и ручку. Лололошка возвращается через тридцать секунд. Волосы зачёсаны назад. — Я подумал… Неужели тебе сейчас совсем не больно? Ну, твоё состояние… — Лололошка, я хоть и на таблетках, но всё ещё гений. И врач. А ещё иногда приходится терпеть. Не тормози. Лололошка садится рядом. Джон вспоминает, как к нему так же подсаживались самые разодетые и иногда раздетые женщины. Лололошка смотрит в глаза. Проститутки смотрели так же, Джон доставал пистолет и дальше действовал по обстоятельствам. Лололошка дышит глубоко. Джон — едва. Рука медленно оседает на острой синеватой скуле. Джон чувствует, как пальцы на лице дрожат. Лололошка целует. И так — ни одна из проституток любого пола. Ни один влиятельный человек. Джон пытается не позориться и сдержать слёзы, когда понимает — он не знает, как отвечать на такой поцелуй. Поцелуй с привкусом лекарств. Когда рука Лололошки нежно скользит по животу к ширинке, и когда звучит взволнованный голос. Чуть хрипло. — Джон, а твои лекарства влияют на эрекцию? — Да. У меня не встанет. Джон отстраняется. Лололошка смотрит с непониманием и горьким сочувствием. Хочет что-то сказать, но Джон перебивает: — Спасибо. За поцелуй. Можно покурю в квартире? — Сейчас… — надломлено. И тоже с влагой на щеках. Идёт в коридор, шуршит курткой, возвращается. Протягивает сигарету. Прикуривает. Джон глотает дым, кажется. — Сколько? — струйки лениво вытекают, не сбитые потоком воздуха. — Десять. — И куда летит время, да? — Ага. — Поговори со мной. — О чём? О чём ты хочешь поговорить, Джон? — Лололошка захлёбывается. Он понял. Понял, почему про Джона теперь говорят только в прошедшем времени. Почему говорят о его любви к богу. Почему Джон боится и почему так хочет успеть многое за этот год. Джон медленно сползает по спинке дивана на плечо Лололошки и поджимает колени к рёбрам. — Давай о чём-нибудь глупом. Что тебе нравится? — Что мне? Исследования. Твои исследования, Джон… Но ты так давно ничего не публиковал. Джон не публиковал. Но достиг. Обманув всех, держал город на ладони. Видел каждую деталь и мог предугадать её поведение, но… Есть то, чего не видно с этой высоты. — Ты разбираешься в науке? — А ты не помнишь? Я так и знал. Мы работали вместе над системой температурной аналитики. — Лололошка… Нет, не помню. Что ещё тебе нравится? — Синий. Мне нравится синий цвет… — Сколько там? — Восемь. — Плохо. Давай вторую. Лололошка понимает, что делает Джон. Самоубийца. Но достаёт сигарету. Щёлкает зажигалкой. Отдаёт Джону. С трудом слышит хрип из его груди. — Шесть? — Пять. Джон закрывает глаза. Хэнфорт. Мерзкий, промышленный, задымлённый. Джону посмотреть на него с мутной синей линзой в глазах, как в этот день, конечно, будет невозможно. Синий цвет. Цианоз, почти скрытый врачебной гениальностью. — Джон… — Да. — Возможно ли лекарство от рака? Джон молчит и съезжает головой на чужие колени. Лололошка не чувствует собственный бешеный пульс. — Да. Да, возможно. — Тогда почему ты его не создал?! — Не смог. Пытался... Но только облегчает. Джон подносит к бледным губам сигарету и спрашивает: — Сколько? — Две. Джон хочет вдохнуть дым. Но кончик сигареты не тлеет сильнее. Лололошка отбирает её, затягивается глубже. Как не отравлял себя никогда раньше. И отдаёт это, отдаёт Джону. Прямо в губы с солёным оттенком, в холодные губы у своих коленей. Хочет, так хочет в этом прикосновении отдать льду, отдать снежным губам своё тепло, волю к жизни, вдохнуть в раковые лёгкие здоровый воздух, но пропихивает в них только сизый дым. Пропихивает яд, как хотел Джон. Джон Дейви Харрис. Почему же ты больше не дышишь? Потому что сегодня… — день смерти JDH. Лололошка отстраняется. Стирает их общие слёзы с лица. Смотрит на время. Без одной минуты. Джон успел. А Лололошка выполнить своё новогоднее желание — нет. И он затыкает себе рот, тушит в руке сигарету, не чувствуя боли, запрокидывает голову и, кажется, задыхается. А на столе записка: «Бросай курить, Лололошка».