Все, кто любили Хефу

      Наверное, трудно вытерпеть, когда тебя рвут на части. Я никогда не думал об этом, хотя сам множество раз раздирал тела антилоп и зебр. Я был хорошим охотником, тут нечего скрывать. Многие львы могли бы позавидовать мне. Они обычно сидят под деревьями, наблюдая, как их жёны ведут очередную охоту. Не помню, чтобы слышал хоть об одном успешном охотнике-льве. Мне повезло — я им был. До сегодняшнего дня, когда на меня самого не начали охоту. Эта стая — не могу назвать её прайдом, потому что в ней не было льва — мастерски выследила меня. Я петлял, бежал по наполовину пересохшей реке, чтобы скрыть следы. Не помогло. Поначалу я думал, что у них была птица-камердинер, или кто-то вроде такого, кто следил бы с воздуха — носорог или секретарь — такое иногда встречается в крупных прайдах, где львы-вожаки ленятся до крайней степени и раздают свои полномочия направо и налево. Но нет, у них не было такой птицы. У них были ум, выносливость и удача. Не знаю, что из этого в большей степени. Надеюсь, что удача, потому что тогда не будет обидно умереть вот так. Глупо. Очень глупо.       Маленький львёнок испуганно жался к камню. Мальчик, черногривый и зеленоглазый, не больше четырёх-пяти лун.       — Как тебя зовут, малыш?       Он сначала молчал, смотря на меня со смесью ужаса и любопытства. Думаю, любопытства там было больше, и как я узнал потом, ужас там тоже был напускной, переданный от матери, вбитый в красивую маленькую головку, фальшивый и тусклый. Потому что совсем скоро сменился робостью и любопытством уже не скрываемым.       — Кову. А тебя?       Меня совершенно обезоружила эта непосредственность.       — Хефу, — сказал я, наблюдая за тем, как он смелеет с каждой секундой, уже не так плотно жмётся к камню и даже нюхает воздух, пытаясь уловить и распознать мой запах. — Ты отважный львёнок, раз забрался так далеко в пустынные земли. Где твоя семья?       — Я не забрался. Я тут живу.       Замечательно. Что может быть красивее робкой смелости юного самца?       — Живёшь? Здесь живёт твой прайд?       — Да, мой прайд. Моя мама и… — он запнулся, и я понял, что он сейчас соврёт: — И папа.       Конечно, мать научила его говорить так. Он сам не знал, кто его папа. Несчастный малыш, мне было искренне жаль его.       Об этом печальном факте я узнал позже, кажется, на третий день. Кову сам спросил меня:       — Хефу, а ты придёшь завтра?       То же самое он спросил и на вторые сутки. Он жадно внимал мне, моим рассказам о молодости и том, что я повидал в зрелости. Он смотрел на меня восхищенно-влюбленными глазами. Он, не знавший настоящей львиной ауры, жадно впитывал её, хотел её, хотел стать её частью. Тяжело, наверно, жить среди сплошных самочьих хвостов и недоумка-брата, которого самцом и язык-то не поворачивается назвать.       Я думаю, он влюбился в меня. Влюбился своей чистой, детской, незамутнённой любовью. Вполне возможно, я пробудил в нём и любовь другого рода, стал триггером чего-то глубокого и чувственного, такую любовь уже тоже можно ощущать в этом возрасте. Знаю по себе. Но действительно ли это было так — мне уже никогда не узнать.       Чувственный возвышенный возраст Кову пробудил во мне воспоминания. Я давно уже не думал о тех годах. Я вырос в прайде на берегу большой реки, текущей с юга на север. Отец назвал меня Хефу — что означает это имя, я так и не знаю, да и он не знал. Третий сын в королевской семье — видано ли дело?       — Когда тебе исполнится три сезона, мы убежим с тобой на север, — говорил мне Сесу, мой ближайший старший брат, и как и я — не наследник — и мягко тискал мне уши и щёки. Сесу любил меня. Очень любил. Он с самого моего рождения был привязан ко мне, потому что знал, что наконец у него появился кто-то замечательно близкий. Наш общий старший брат Темеху всегда был вдали от нас — отец воспитывал его как наследника. Хотя, даже сейчас я не знаю, был ли вдали он, или мы, видя и осознавая наше с ним объективное неравенство, отдалялись от него. Я плохо помню Темеху. И отца, и мать, и всех прочих жён отца. Я помню лишь Сесу.       Конечно, это случилось само. Это не могло не случиться. Я не понимал, как это может случиться у меня хоть с кем-то, кроме него. А он знал то же самое насчёт меня. Мы не могли насладиться друг другом вдоволь. Мы изучали друг друга, подростки, внимательные и жадные, мы изучали и никак не могли насытиться своим познанием. Я часто думал об этом, когда разговаривал с Кову…       Это была мать. Наше познание собственного естества, наша тайная любовь с Сесу не могли скрываться нами вечно. И нам, на самом деле, повезло, несказанно повезло, что именно она, наша мать, раскрыла нас. Внезапно, за несколько лун до заветных моих трёх сезонов, в нашем укромном убежище, в сухом кустарнике. Мать наша была, в общем-то, доброй львицей, и если бы не её доброта, не знаю, что бы случилось с нами в тот вечер. Она ничего не сказала отцу и остальным. Мы видели, как она переговаривается с отцом и показывает на нас. Мы дрожали, как трава на прохладном ночном ветру. Но потом мы узнали, что она просто советовала ему изгнать нас, не дожидаясь нашего возмужания, как можно скорее. Просто так, потому что так будет лучше Темеху, наследнику, её главному сыну. И отец уступил её просьбе.       Но для нас это было не изгнание. Это было освобождение, долгожданное и желанное. Сесу уже был хорошим охотником, а я учился у него. Я обожал его, исступлённо, униженно, как ему нравилось. А он любил меня страстно. Он всё делал страстно.       Все львы помнят, как родились. Это помню и я. Свет и запахи, бьющие по ушам и векам. Холод, после тёплой материнской утробы, движение воздуха, место, много места вокруг.       — Мальчик! — радостно вскрикнул Сесу над моим ухом, когда я лежал кверху пузом, облизываемый матерью — он помогал маме, чтобы я появился на свет. И не только мне, но и четверым нашим сёстрам — Сесу был способным и сильным. Всегда был таким.       Потом он сам вылизывал меня. Сначала под улыбки и смех мамы и прочих львиц, потом, когда отец начал всерьёз противиться такому проявлению чувств — в укромном месте, давно засохшем кустарнике на границе прайда, надолго ставшем нам настоящим домом. Я помню ощущения от его языка на своей спине, морде и животе. Он влюблял меня в себя своим языком, своими разговорами, своим горячим и большим для тогдашнего меня телом, которым он обнимал меня. Он был всем, что у меня было. И тогда, глядя на далёкие звёзды на чёрном небе, чувствуя его сопение над своей холкой, я думал, что это всё — навсегда. Мой брат и я. Сесу и Хефу. Только мы — одни на всём свете. И только вместе…       Моя вселенная рухнула, когда я увидел его мёртвым. Шёл третий год наших странствий. Наши охотничьи навыки были на высоте, и мы гордились ими друг перед другом, соревновались, в одиночку заваливая здоровенных гну и импал, переглядывались и улыбались. Я любил слизывать с него зебриную кровь, особенно с его красивого широкого носа. Я очень любил его морду, родную морду.       — Сесу… вставай, прошу… — Я трогал лапами его тело и морду, изодранную, любимую морду сильного, родного самца. Мы разделились в тот день. Мы уже делали так, играясь, проверяя друг друга. Наша хитрость и изворотливость, которыми мы гордились друг перед другом, всегда проносили нас мимо бед. Я не помню ничего, кроме пары царапин от рогов гну. Никаких серьёзных ран, ни единого раза, никогда.       — Сесу… — Я лёг перед ним, облизал его холодную морду, отогнал лапами мух. Сколько прошло? Полдня. Уже спускался закат. В стороне лежала обглоданная туша импалы и две гиены с выпущенными кишками. Мой родной, любимый Сесу сцепился со стаей гиен из-за импалы… Мой осторожный, проворный самец, никогда не вступающий в бой, и учивший меня тому же… Мой брат, мой напарник и… друг… Единственный друг… Как же так, почему…       Я провёл ту ночь возле его тела. Мухи донимали меня. Я не спал, я думал, что делать дальше. Конечно, я хотел отомстить. Но…       — Месть ужасна, Хефу.       — Но она справедлива!       — В чём? В том, что ты тоже сгинешь ни за что ни про что? Живи, Хефу, живи! Я умер не для того, чтобы забрать этим и тебя.       — Я не хочу жить!       — Ты должен. Должен, Хефу. Хотя бы затем, чтобы помнить обо мне. Кто будет помнить обо мне на всём белом свете, кроме тебя?       Я не могу понять, был ли это сон, или ко мне явился его дух — честно говоря, я не верю в эту чепуху, как и в звёзды — воплощения предков. Я всегда был далёк от этих тем. Но я помню этот разговор с ним, будто живым. Он отпечатался в моей памяти навсегда. И я помню Сесу, хотя прошло уже столько лет, и он стал мне историей больше, чем действительно когда-то прожитой реальностью. Сказал бы я, что действительно живу, чтобы помнить о нём? Возможно, так было первое время, когда эмоции были сильны. Но многое случилось с тех пор. Я слишком быстро понял, что самодостаточен. Наверно, поэтому я и дожил до своих лет.       Мне везло, и я набирался опыта. Я жил дальше. Я разведывал местность, встречал прайды, проходил милю за милей, переплывал реки. Я хранил себя сам.       Бывало разное. Думаю, не меньше десятка львят, а в будущем — львов и львиц во всей саванне — мои дети. Как правило, это были одинокие львицы, отщепенки, которых выгнали свои семьи. Может, они не могли выкормить своих львят от меня, и те погибали. Бывали разные годы. А инстинктам не прикажешь. Как и любви.       Она была такой же самодостаточной, как и я. Я гнался за ней четыре дня, она то ли убегала, то ли завлекала меня в ловушку. Я просто чувствовал её запах и знал, что хочу её. И я добился. Когда она столкнула меня с себя и попыталась ударить лапой, я посмотрел на неё и остолбенел от её красоты, от того, чего не мог осознать в пылу непримиримых любовных действий. Она была восхитительна, и сама по себе, и в своей злости. Я даже замешкался и пропустил новый удар. Три заживших глубоких шрама на моей груди — от него.       Конечно, я влюбился. А она влюбилась в меня. На это понадобилась ещё неделя — бега, страстных драк и даже спонтанной совместной охоты.       — Имани, — сказала она грудным голосом, и впервые её взгляд не пытался испепелить меня.       — Хефу, — ответил я и снова покрыл её, прямо над трупом газели.       Ей нравилось заниматься любовью со мной. Я бы даже сказал — она балдела от меня и этих ощущений. По львиным законам, она всегда рычала и била меня после всего, но я терпел. Моя некогда чистая шкура без царапин стала покрываться отметинами любви.       — Ты красивая, — как-то сказал я ей.       — Заткнись, стервец, — грубо, как всегда, ответила она и оттолкнула меня, чтобы сразу же позвать обратно, ложась в призывную позу, — лучше обрюхать меня.       И я снова оприходывал её. Снова и снова. Мы сношались и охотились. Охотились и сношались. Эта каждодневная сладкая карусель сводила меня с ума. Но она была совершенно бесполезна с практической точки зрения. Имени всё никак не могла оплодотвориться мной. Хотя обвиняла в этом, конечно же, меня.       — Я отгрызу тебе яйца, если не сделаешь мне львёнка! — как-то крикнула она и снова избила меня до крови. — Падаль! Червяк! Навозный жук!       Потом она остановилась, отвернулась и как-то совсем по-самочьи зарыдала. Прошло ещё несколько дней, прежде чем она поведала мне свою историю. Не всю, но что смогла. Но мне хватило этого, чтобы оценить, как несчастна была роскошная, прекрасная Имани. Моя Имани. Тогда я по праву уже мог называть её своей, несмотря на отсутствие толка от нашего супружества.       Не умеющая беременеть Имани была несчастна до глубины души, поплатилась за это статусом жены короля и вскоре — местом в прайде. Прочие жёны выгнали её, выдавили прочь, и она уже целый сезон носилась по саванне, озлобленная, надломленная и гордая. Я был не первым, кто встретил её, но первым, кто смог догнать и усмирить. Она любила и ненавидела меня за это. И как всё, что делала Имани, она делала это страстно.       Странно, но почему-то я никогда не сравнивал её с Сесу. Сейчас я понимаю, какими они были разными, но всё равно на удивление похожими своей страстностью. А может, схожесть эта только в глазах смотрящего?..       Мы пробыли с Имани три сезона. Я не знаю, что случилось в тот день, когда мы расстались навсегда. Выслеживая стадо гну, я попал в ловушку в расщелине скал, упал туда, зашиб, но, к счастью, не сломал лапу. Имани смотрела на меня с отрога. Она молчала, а я звал её. Знал, что она ничем не может помочь, но звал, надеялся, что она подскажет, как мне выбраться. Она молчала и смотрела на меня. В своей панике я не мог разглядеть в выражении её морды тоску. А она наверняка была там. Наверняка последние дни она думала над тем, как оставить меня. Просветлений в нашем супружестве не было, перспектив тоже. Не знаю, что творилось в её голове в то тяжёлое время. И не осуждаю её. Она просто пропала из виду, отошла от края скалы. И больше я не видел её.       Я выбрался в этот же день, зализав больную лапу, я смог подняться через боль. Моей Имани не было нигде. Я бы мог найти её по запаху, он вёл куда-то на восток, но лапа моя нещадно болела, и я залёг на пару дней в тень, ожидая, когда она пройдёт. Конечно же, после этого уже было бессмысленно искать мою Имани. Уже не мою.       Шли сезоны, я перемещался за стадами, уворачивался от стычек — всё как всегда, это было всё, что я умел ради выполнения самого простого и всеобъемлющего закона — выжить. Опыт стал превалировать над везением. А разум — над голодом. Я больше не встречал никого вроде Имани и уж тем более — Сесу. Одинокие львы и львицы были мне омерзительны. Думаю, многие из них умирали в первый же сезон после того, как их изгоняли. Они дрались друг с другом, с гиенами и собаками, я много раз видел их нескладные изуродованные тела. А я всё жил. Я старел.       Как-то раз я, обойдя поодаль странной формы скалу, шёл всё дальше на юг. Это было четверо суток назад. Приближается конец моей истории. Конец моей жизни, о которой я не могу сказать ничего дурного, и которой, наверное, даже могу похвалиться. Просто не вижу в этом смысла — не перед кем, да и не зачем. Хотя… вдруг, нежданно-негаданно, появилось, перед кем.       Это была уже наша третья встреча. Маленький черногривый львёнок смотрел на меня заворожённо.       — У тебя тоже был старший брат? Да, а вот мой старший брат — вонючка! — вдруг заявил он безапелляционно.       Я скривился в улыбке, осматривая своё уже такое привычное сокровище.       — Ну уж, Кову, не надо так о брате.       — А он правда вонючка, его даже зовут Нука, и мама говорит, что это значит «вонючка», и его так назвал папа, когда он родился, потому что он вонял.       Я рассмеялся.       — Нелёгкая жизнь досталась твоему братцу с таким именем, — важно сказал я, смакуя каждое слово. — Ты уж пожалей его, Кову. И не обижай.       — А я и не обижаю, — смутился львёнок, — просто он такой надоеда. Он всегда пытается меня контролировать.       — Он старше тебя, Кову. — Мне нравилось произносить его имя. — Он опытнее, он и правда знает, как лучше, я уверен.       — Ничего он не знает! — снова вздыбил шёрстку сорванец. — Он глупый, как термит. И вообще, я больше люблю Витани.       — Твою сестру? — переспросил я, хотя уже знал всю их семейку по именам. И не было у него отца, чем он кичился в первый день, и все трое малышей были у его матери от разных львов. По фрагментарному рассказу львёнка она чем-то напомнила мне мою Имани. «А вдруг это и правда она? — коснулась меня шальная мысль, пока глаза мои пожирали юное тело львёнка. — Научилась беременеть, сменила имя. Чем не шутят львиные боги. В существование которых я не верю.»       Наступил и четвёртый день. Последний. Львёнок, всегда державшийся хоть день ото дня всё уверенней, но в общем-то, как и полагается перед чужими, робко, сегодня совсем осмелел. И надо признаться, я тоже. Да что тут говорить, я совсем потерял голову от его красоты. И совсем перестал быть тем осторожным Хефу, дожившим до седин.       — Не поймаешь! — пискнул Кову, ткнув меня лапкой в предплечье. Я слабо улыбнулся — малышу совсем не с кем поиграть, но его мягкий толчок вдруг совершил со мной что-то невообразимое...       Нет, не думаю, что до того момента я сдерживался из последних сил. Но… пришел в себя я лишь от отчаянного львиного писка, когда в очередной раз жадно проводил языком по редкой чёрной гривке, стиснув маленькое тёплое тельце передними лапами и совершенно беззастенчиво тыкаясь в него своим похотливым древком. Твёрдым и мокрым от вожделения.       Я замер, расширив в ужасе глаза, ослабил хватку, и юный самец, мой недавний друг, визжа и царапаясь, выскользнул на свободу. Я молча наблюдал, как он стремглав, повизгивая от жуткого страха, и совсем не оглядываясь, мчится прочь от меня, оставляя в воздухе клубы пыли.       — Нет, Кову!.. погоди, постой! — бессильно крикнул я ему вслед, но он, конечно, не остановился, убегал всё дальше и дальше, и тихий визг его стал совсем не слышен. А затем я перестал слышать и топот маленьких лапок и видел только слабое пыльное марево среди пучков жухлой травы. Он удрал от меня, совсем удрал.       Конечно, всенепременно стоило догнать его. И… убить, и конечно убить, уничтожить свидетеля моего преступления, того, кто, принеся весть о прохожем льве-насильнике, возбудит против меня настроения большого и злого прайда. Прайда без льва, но нужен ли лев в загонной охоте?..       А я лежал всё в той же позе, когда лежать было немыслимо, и немыслимее с каждым новым мгновением. Я смотрел туда, где пропал мой Кову, непорочный и тронутый, стиснутый и освобождённый, видел, как ложится поднятая им рыжая пыль, и в голове моей была невообразимая, абсолютная пустота. Даже сейчас ещё не было поздно. И сейчас… И даже сейчас.       Я встал и, не отряхиваясь, зашагал вперёд, за ним, всё-таки потворствуя какому-то инстинкту, остаточному, слабому. Стоя, я снова увидел своего Кову и даже то, как он оглядывается на бегу. На меня, конечно, на меня. Наверное, он не понимает, почему я не бросился следом. Маленький глупыш, даже я не понимаю этого… Не понимаю до сих пор.       Не пройдя и десятка шагов, я остановился и, не задерживая взгляд больше ни на чём, развернулся и пошёл обратно. Потом прибавил шагу. Потом прибавил ещё.       Я, не оглядываясь, бежал по обмелевшей реке. Я знал, что они шли за мной. Даже без птицы-камердинера они знали о каждом моем повороте, подъёме и спуске. Знали и шли по пятам. Удачливые, умные охотники. Прошло уже полдня, солнце катилось к горизонту. Неужели, моё последнее солнце? Неужели…       Отдыхая в сгущающихся сумерках, я впервые почувствовал их запах, доносимый далёким ветром. Последние проблески надежды погасли вместе с зашедшим светилом. Я помедлил, прежде чем встать. Действительно, странно бежать, когда и так уже всё решено. Интересно, есть ли среди львиных богов, в которых я не верю, бог предопределения?       Я пробежал ещё немного, пока совсем не выдохся — запах охотников не дал мне отдохнуть как следует. Да и стар я стал, успел бы я как следует отдохнуть после такой беготни даже за целую ночь?       Странные чувства охватили меня. Я посмотрел на небо, на загорающиеся всё ярче звёзды. Несуществующие боги подмигивали мне, и среди них — уже давно несуществующий Сесу. Может, он действительно был там? Я на всякий случай улыбнулся ему.       — Признаю, что уже хватит, брат, — сказал я вслух. — Я стар, я пожил достаточно. И, оказывается, я тоже умею делать глупости, да уж, вот бы ты смеялся надо мной, Сесу-пройдоха… Мне двадцать два сезона, и на самом деле странно, что я совершил глупость только в первый раз. Но зато сразу такую… Наверно, сразу за всю жизнь, да, брат?..       Я втянул носом воздух. Они были всё ближе.       Я огляделся, вдруг услышав плеск воды. Видимо, река, прорезавшая дол, делала здесь крюк, и рядом был новый её берег. Я, всё ещё улыбаясь, но не глядя больше на небо, отправился к ней.       Вода журчала слишком шумно, где-то поблизости был водопад. Я шёл на звук. Вот и он. Под моими лапами, и под светом звёзд блестели и переливались его величественные струи. Наверное, это было красиво. Последняя красота, увиденная мной в жизни.       Я снова поднял голову.       — Вот он — конец нашему соревнованию, да?! — уже не сдерживаясь, прокричал я. — Я победил тебя, Сесу! Победил! И так как я победил, я сам выбираю себе награду, помнишь, был такой уговор ещё в третью луну? Ты всё помнишь, мой пройдоха, мой сладкий газелий нос, ты всё помнишь… ты должен. И я выбрал свою награду. Выбрал…       Я уже слышал шуршание земли и рык у себя за крупом. Много же их… Я не оборачивался. Я уже не думал о них. Я думал только о своей награде. Только о ней…       О ней…       И тут я почувствовал запах.       Она.       Я резко обернулся, и что-то больно хрустнуло в шее. Она. Она!.. И правда она! Но как же это… Этого же просто не может быть…       — Мерзкий червяк! Стервец! Падаль! Ловите его! Не дайте ему упасть со скалы! — донёсся до ушей её грозный рык, словно музыка из далёкого прошлого.       Наверно, львиные боги, в которых я не верю, действительно существовали. Но этого я, забирая свою награду и падая головой в бурлящую стремнину, уже не успею осознать по-настоящему.

_____

24-25 декабря 2024 года