Теперь я буду героем!

Нет необходимости говорить, что больничный коридор – то ещё дерьмо. А что в нём хорошего? Почему человек вообще здесь находится? С чем ассоциируется коридор в дряхлых государственных больницах? Ну, во-первых, это очереди; нескончаемые очереди бабушек, женщин с детьми, каких-то ещё странных личностей; видя такое большое количество людей, невольно понимаешь, что ты застрял здесь навечно – а после этого сомневаешься, что вообще успеешь до конца смены врача. Бывает неудобно спросить, кто же стоит последним, потому что чувствуешь на себе давление всех этих больных людей, а затем приходится найти себе занятие на ближайшие несколько часов; и, конечно, когда очередь доходит до тебя, врач обязательно скажет, что уходит на часовой перерыв или что-то типо того. И вот так ты остаёшься идиотом, потратившим своё драгоценное время, к тому же даже свой недуг не вылечил. Во-вторых, напомним, что это больница и здесь люди в больничных койках и операционных борются за жизнь. Естественно, это место, пропитанное спиртом, антисептиками, перчатками, бахилами, металлом, противными таблетками, кровью, мясом, гнилью, трупами – пахнет смертью. И, самое интересное, никогда не знаешь, кто когда умрёт да и умрёт ли вообще. Человека, могут вытащить из лап смерти, но он будет навечно приклеен к инвалидному креслу, а вдобавок ко всему на нём ещё и весит непосильный долг за операцию. Да уж, неприятно. И так государство заботится о своём народе? Да этот же человек, который даже не просил о помощи, увидев эти небесные цифры, потом сам от отчаяния повесится! Ну, ладно, а что если ты тот, кто ждёт? Тот, кто ждёт, когда же закончится операция родного тебе человека? Что тогда? Тогда сердце одолевают куда более тяжёлые и невыносимые чувства – тревога и страх. Это не то, что волноваться за свою жизнь – ты волнуешься за другого человека, за которого ты бы мог отдать свою собственную жизнь. И что с тобой будет, если к тебе после окончания операции подойдёт врач, погрязший в чужой крови по локти, и скажет: "Приношу свои соболезнования", – разве сердце не разорвётся в ту же самую секунду после этих слов? Разве эти извинения хоть как-то уменьшат твою агонию? А ведь умершему куда легче – он умер, и всё, больше ничего его не тревожит, – а вот другим очень тяжело, потому что приходится смириться с тем, что больше никогда в жизни не увидишь любимого человека и все те воспоминания с ним теперь последние. Даже здесь просачивается человеческая эгоистичность. Сколько же сожалений проносится в этот миг! "Надо было сделать то... Надо было сделать это... Не надо было ему так говорить... Почему я тогда не сделал так, как он просил?.." – вот, что думаешь. "Почему?" – Майки тоже задавался не менее тяжёлыми вопросами. Его всего корчило. С ним итак всё было не в порядке, а что теперь? Где он вообще? В этой ли реальности? Погодите-погодите... Что происходит? Он сидел на скамье, ничего не ожидая – Манджиро уже давно узнал результаты от врачей, но почему-то это не мешало ему ещё лишних десять часов просидеть в этой дурной больнице, в которой лежала его сестра. Бедняжка Эма, почему же она должна страдать из-за каких-то потасовок между группировками её старших братьев? Почему невинные постоянно оказываются в числе пострадавших, хотя они даже не причастны к этому делу? А, ну да, Эма ведь младшая сестра "Непобедимого Майки" и является его слабым местом, поэтому вполне выгодно воспользоваться шансом и нанести удар по сердцу непобедимого, чтобы ослабить его. Что за коварные и жестокие методы... Странно, Майки даже не думал о том, что такое могло бы произойти с его же сестрой, хотя, если вспомнить прошлые события, то можно понять, что со всеми его близкими людьми всегда что-то случается – так почему же он не подумал об Эме? Да он просто думать не хотел. Хана ведь говорила Манджиро, что все его друзья и семья страдают из-за его эгоистичных желаний, но он даже слушать не хотел, потому что знал, что это правда. И правда эгоист. Теперь из-за его эгоизма младшая сестра лежит в палате – счастье, что она отделалась лишь сотрясением. С Эмой всё будет в порядке. А с Майки нет. "Почему я не послушал её?.." – размышлял Сано, сутулясь на скамейке, облокотившись плечом к белой стене, не переживая, что эта штукатурка сейчас пачкает его форму. "Надо было распустить "Свастонов", и тогда ничего бы не случилось..." – конечно, как и любой другой человек, он чувствовал сожаление об упущенном шансе. Сейчас для него было не "из-за "Поднебесья" пострадала Эма", а "Эма пострадала из-за меня". И как после этого осознания дальше быть? Ненавидеть себя. Свою слабость. Своё эго. Своё обещание, данное немаловажному человеку. "Почему я просто не могу нормально жить?.." – почему? Почему Манджиро обречён страдать? Почему нельзя просто взять и убить его, а не давить на него путём убийства дорогих ему людей, тем самым мучая не только его, но и других? Почему существует такая несправедливость и зачем ему проходить весь этот тернистый путь? Ради чего? Потому что автор так захотел. Сано Манджиро с самого начала должен был умереть, и раз уж он жив, то пусть заплатит сполна за свою не исполненную смерть. Он сидел. Не двигался. Кажется, даже не дышал. И что теперь? Никакой драки не будет. "Непобедимый Майки"... Манджиро даже шагу не ступит. Ни за что... "Если мы сможем избавится от Майки, то это самое верное решение", – прозвучало в тишине. Сначала Манджиро не понял, что это был за звук. Ему показалось, что это были уже слуховые галлюцинации, потому что его состояние сейчас было настолько шаткое и неуравновешенное, что он бы легко этому поверил. Затем, немного обдумав и услышав чужие тяжёлые шаги, похожих на стук сапогов об кафель, Сано осознал, что это был очень знакомый голос. Голос, принёсший много боли и страданий. "Нет, я не могу сойти с ума..." – противоречиво пытался убедить себя, что всё-таки галлюцинации, горбился на скамейке, хватаясь за свою голову, закрывая уши, отчего ему слышались лишь размытые слова – значит, звук реален, не в голове. Всё реально. Это плохо, очень плохо, ведь значит и человек этот сейчас реален и находится здесь. Манджиро не знал смысл слов, услышанных ранее, прозвучавших где-то в вдалеке, но ему было страшно и больно от самого голоса, пробиравшего его потаённые страхи и чувства, которые тот тщательно пытался скрыть и которые всё-таки оказались никем не приняты. Он вспоминал дождливый день. Сейчас кто-то шёл к нему, прямо как тогда. Уверенные шаги, не имеющие в себе даже каплю сомнений, становились громче. Кап-кап-кап. Майки хотелось бы слышать сейчас только своё дыхание, а не размытые в коридоре слова, отдающие холодом. А помнишь, как холодно было стоять под дождём под надзором равнодушных глаз? Что-то такое Сано уже представлял у себя в голове: он бы в любой момент встретился бы с ней, и эта встреча должна была пройти благополучно, ведь теперь они никто друг для друга. На самом деле даже после всего ты не мог ненавидеть, ведь это был единственный человек, которому не было плевать. Так почему сейчас Манджиро боится? Чего он боится? Её? Эту соплячку? "Беги!" – думал он про себя, вспоминая, как можно выйти из больницы. Он поднялся. В тот день ты был раздавлен в землю. От резкости в своих движениях в глазах потемнело, всё закружилось, и Майки, пошатнувшись, снова сел на скамейку, потирая глаза – мышцы атрофировались. Тогда внутри тебя тоже всё пошатнулось. Голос стих. Над ним нависла невысокая тень. "Не поднимай глаза! Не поднимай! Не поднимай!" – Манджиро почувствовал жар, появившийся сначала в сердце от его нескончаемо быстрых ударов и перешедший к лицу, обливший его всего горячей краской. – Привет, Майки. – с ним поздоровались. В этот миг внутри него что-то восторжествовало: голос оказался мужской, причём тоже знакомый. Это был гадкий тип, но Сано, успокоившись и придя в себя, промалчивает, не поднимая взгляда на впереди стоящего. – Какой тёплый приём. – собеседник цокнул, явно недовольный игнором. У него было что-то в руке. – А что с Эмой? Упала? Услышав провокацию, Манджиро немедленно встал, невзирая на неспособность мышц нормально двигаться, и увидел рожу этого ублюдка. "Кисаки", – понял он, чувствуя, как его кулаки сжимаются, поворачивается плечевой сустав, что сейчас прольётся чужая кровь. Это не шутка. Это что-то чёрное, импульсивное. – Эй-эй, остынь! – надменность в харе Тетты в миг сменилась на мольбу и испуг, покамест руки поднялись, готовясь защищаться. – Я здесь, чтобы помочь тебе! – Сано опешил, а также понял, что в больнице вряд ли есть свободная реанимационная для этого шутника, а вот для него самого точно найдётся тюремная камера. – Разве ты не хочешь узнать, кто это с ней сделал? Манджиро взглянул на того исподлобья, из под своих хмурых, темных бровей своими непонятливыми глазами. Он знал, что во всём замешано "Поднебесье" – это и тупому понятно. Так зачем вообще Кисаки сюда пришёл и почему спрашивает такие вещи? Хочет посмеяться над разбитым человеком? – Итак понятно, что это Изана... – под этим Майки имел в виду, что Эма не попала бы под горячую руку, если бы на право убить её не дал жестокий Курокава; это значило, что он сам пытался её убить. – Ты правда так думаешь? – Тетта, чувствуя, что потихоньку ухватывается за желанную соломинку надежды, сузил глаза в том самом отвратительном наслаждении и нетерпения от предстоящих событий. – Тогда почему Изане ничего об этом неизвестно? Хочешь, я расскажу всю правду? – протягивая в руке какую-то штуковину, которой оказался компактный диктофон, он дал понять Майки, что правда записана прямо на этом устройстве, а голос, услышанный им, был оттуда и самое ужасное – был связан с истинной. Но как именно? Манджиро не хотел и хотел знать одновременно; для него было в разы лучше быть в неведении и даже не сметь строить догадок о том, где на самом деле правда, потому что она бывает только горькой, а он боялся этой горечью отравиться; но в то же время человеческое любопытство играло с ним злую шутку, вынуждая медлить с отказом, к тому же какие-то потаённые его части души жаждали знать виновника и преступника, совершившего такое с его сестрой. Кисаки, будучи человеком мнительным, замечал каждое вспыхнувшее чувство в разбитых очах Манджиро, который был больше не в силах скрывать честность своей души за туманной прослойкой той самой непобедимости. "Как же я хотел видеть тебя таким", – мыслил тот, наслаждаясь своим явным превосходством над тем, кого победить, оказывается, возможно; а ведь победили-то не грубой силой... Майки молчал, не давая ответа Тетте, но если бы он действительно не хотел знать правду, то сразу бы отказал – значит, внутри него идёт борьба и есть то крохотное желание ведать обо всём. Кисаки был на стороне именно того крохотного желания, такого пагубного и готового заставить тебя пожалеть, поэтому, так и не получив ответа, он самовольно нажал на кнопку включения записи, сам решая за Сано, стоит ли ему знать или нет; тот, в свою очередь, не ожидал такого резкого действия, но ничего не возразил – желание взыграло вверх. "И всё-таки почему ты решилась на это? Почему решила сделать это со своей дорогой Эмой? Я думал, что ты будешь до самого конца выступать за то, чтобы не проливать чужую кровь, тем более своих друзей", – мужской голос, отдававший некой скукой и хромотой. Это однозначно был Ханма. "Так значит, он тоже причастен к этому", – сделал для себя заключение Майки. "Так удобнее. Если мы сможем избавится от Майки, то это самое верное решение", – это был человек, к которому он питал неоднозначные чувства; но ему никогда в голову не приходило ненавидеть. Манджиро, слыша голос Ханы, не знал, что должен чувствовать; ему вроде как и хотелось злиться, но вместо этого он лишь печалился, словно думая: "Как же так..." "Бедняжка Майки, чем же он заслужил к себе такое отношение?" "Тем, что он непобедимый", – он знал, что весь этот образ "Непобедимого Майки" был в какой-то степени лицемерен, а Хана лицемерие ненавидела; наверное, именно поэтому она делала эти вещи... Странно. Вроде как, Майки должен был рассматривать это с точки зрения того, что только путём покушения на жизнь Эмы, его можно вывести из битвы, а не думать о личных интересах Ханы. "Слушай, а ведь можно было обойтись и каким-нибудь левым челом из "Свастонов", а не именно его любимой сестрой. Похоже, ты очень сильно его ненавидишь, раз идёшь на такие меры", – Сано прислушался. "Ну да, ненавижу", – он и не питал каких-либо надежд услышать иной ответ, однако что-то в сердце всё равно кольнуло. Запись окончилась. Теперь Кисаки ждал каких-либо слов от своего слушателя, внимательно наблюдая за его выражением лица, между прочим побитого: это Дракен постарался. – И что это значит? – единственное, что спрашивал Манджиро, всё ещё не понимающий, для чего Тетта всё это делает. – А ты будто бы сам не понимаешь. – Кисаки, чувствующий мелкое раздражение, закатил глаза, а потом заметил на лице Манджиро не то, что хотел видеть: ему было грустно, и он этого даже не пытался скрыть; было грустно от осознания, что дорогой ему человек пошёл на такое. – Эй, Майки, что это за выражение лица!? Выглядишь уныло! Где твоя ярость? – Что ты от меня хочешь? Приходишь ко мне ни с того ни сего, показываешь какую-то запись, а после ещё и требуешь что-то? Что ты хочешь этим всем сказать? Говори прямо! – А ты пытаешься отрицать очевидное! Тебе, что, всё разжёвывать надо!? Сам ведь знаешь ответы! Ханагаки пыталась убить твою сестру! От услышанного факта Манджиро резко перекосило; он ведь даже думать об этом боялся, не то что слышать или говорить. Он был похож на того, кто пытался сбежать от правды, которой на самом деле так жаждал, но разочаровался. Но в его лике явно читалось это отчаяние, возникшее от собственных тщетных попыток доказать обратное, разбившихся об жестокую реальность. – Хах! – воскликнул торжественно Кисаки, складывая руки на поясе. Он медленно подходит к тому, чтобы заставить Сано всё понять. – Ну, что теперь? Оставишь всё как есть? – Она бы не стала делать это... Тем более по своей воле... – очередные попытки заставить себя поверить, что всё не так, как есть на самом деле. – Вот, что тебе скажу: она сама предложила это. Она сама сказала, что нужно убить Эму, и знаешь, ради чего? Чтобы ты не явился на битву. – Предложила? – услышав это, Майки поймал для себя новую надежду: быть может, её действительно заставили заниматься подобными вещами. Он был готов ухватиться даже за самый маленький и незначительный лучик света. – Кому? – и узнать, кто являлся тем ублюдком, посмевшим принудить её. – Мне. Тетта только моргнул глазом, а уже оказался прижат к облезлой белой стене всем своим телом; носочками своих сапогов он даже не чувствовал землю под ногами, снова понимая, насколько сильны руки "Непобедимого Майки", который всего лишь схватил того за шиворот – но схватил так, что чуть ли не душил, а душил даже больше не своим натиском, а убийственным взором, готовым пролить очень много крови, не страшась тюремной камеры. Его могут убить. – Гадина, хватит мне на мозги капать. – Майки был серьёзен, и это неудивительно. Сегодня его сестру пытались убить, и он готов прикончить того, кто в этом виноват. Тетта же является для него тем, кто дёргает за ниточки и заставляет его любимых людей совершать преступления. Естественно, что ему хочется убить его. – Пытаешься что-то на Хану перевалить, хотя сам же в этом деле участвуешь. – Да стой ты! Стой! – Кисаки, недавно излучавший едкость, развязность в действиях, самоуверенность и явное превосходство, запаниковал, как самая последняя трусишка, чувствуя, что запахло жареным. – Я пытался её отговорить! Я сказал, что это не самое лучшее решение, но она и слушать меня не хотела! У меня есть доказательства! Просто послушай! – он хотел спастись любыми способами и включил ещё одну запись. "Можно попытаться напасть на Эму...", – даже не дослушав до конца, Манджиро, не имеющий никакого желания знать что-либо ещё, схватил диктофон и швырнул его куда-то в сторону, после чего кинул всё тело Тетты на пол, даже не беспокоясь, что он себе что-то сломает – скорее всего, он даже желал этого. – Я ничего не хочу слышать! Уходи отсюда! Вон! Пока я не убил тебя на месте! – он накричал на него, как человек, долго терпевший и внезапно сломавшийся, бившийся в истерике. Сано ощущал, как в его сердце закрадывается что-то чёрное, кричащее ему совершить непоправимое. Кисаки, оклемавшийся и не желавший тратить ни единой секунды, чтобы Майки вдруг не передумал и не убил его, быстро встал и ринулся по коридору, крича тому напоследок: – Ханагаки будет сегодня на битве. Она хочет увидеть поражение "Свастонов" своими собственными глазами! – Прочь! – Манджиро уже хотел было погнаться за ним, но здравый рассудок его остановил. Он остался один. Наконец-то. Хотя что в этом хорошего?

Он не один.

Вместе с Манджиро остались его многочисленные мысли, доводы, теории, чувства, отголоски разума и... Что-то чёрное. Почувствовав тишину в этом узком и жарком коридоре, он, весь вспотевший, кинулся, словно голодный зверь на кусок мяса, к диктофону и, пытаясь разобраться, как он работает, сел обратно на скамейку. Сано нашёл только две записи, и то это были те, которые ему показывал Кисаки. Значит, одна из них была той, которая ему нужна. Вскоре он понял, какая из них та самая и включил её, слушая до одного момента: "Похоже, ты очень сильно его ненавидишь, раз идёшь на такие меры". "Ну да, ненавижу".

Манджиро прослушал ещё раз.

"Похоже, ты очень сильно его ненавидишь, раз идёшь на такие меры". "Ну да, ненавижу".

И ещё раз.

"Ну да, ненавижу".

Ещё.

"Ну да, ненавижу".

Снова.

"Ненавижу".

И снова.

"Ненавижу". "Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу"."Ненавижу".

НЕНАВИЖУ

Майки просидел так час, слушая одну и ту же часть до тех пор, пока в его сердце не останется ни одного места, которое могло бы болеть при слушании этого – как оказалось, его сердце умерло, оставив после себя огромную дыру. А дыра должна чем-то наполнится. Но чем? Может, чем-нибудь чёрным? "И всё-таки я не могу ненавидеть её", – понимал Майки. Почему не можешь? Это вполне возможно. В глубине души в нём ещё таились тёплые чувства к ней, да даже если бы и их не было, есть ещё и воспоминания, где они счастливы. Это всё в прошлом, пора вернутся в настоящее и принять тот факт, что эта девчонка только разрушает. Хана принесла много счастья в его жизнь и была единственным человеком, который видел его насквозь и понимал его ношу и чувства. Да ладно тебе! Она ведь сказала, что вы совершенно разные и нихрена она тебя не понимает! Хватит оправдывать её! Как он может ненавидеть её? Благодаря мне. Манджиро любит Хану. Возненавидь. "Она пыталась убить твою сестру, разве этого недостаточно?" – прозвучал какой-то голос, кажущийся вроде как знакомым, но в то же время и нет; но Майки смутно ощущал, что раньше пересекался с ним, когда у него затуманивался разум и он решался отдаться всем своим мыслям и собственному телу – если ему не кажется, то в такие моменты он бывал немного жесток и неконтролируем, хотя и не понимал всего, что творит. "А если бы Эма умерла?" – голос продолжал задавать вопросы. Манджиро не мог на них ответить. "Не забывай, что она и Баджи пырнула, и тебя избила", – чёрт, а ведь голос прав! Стоп... Майки не должен соглашаться с этим... Но и отрицать он не может. И что же ему остаётся? Так же слушать эти нападки и агитацию? "Я ведь хочу помочь тебе, ведь я часть тебя. А вот эта гадкая Ханагаки принесла тебе слишком много проблем. Ты ведь был с ней так добр, мягок, показывал всю свою любовь, всегда прощал. А она? Обманывала, жестоко отвергала тебя, не принимала, ненавидела, и в конце концов дошла до того, что начала трогать твоих близких людей". Нет-нет! Хана не такая! Что за бред!? Хватит нести чушь! "Она заслуживает прощения?" Нет-нет! Хватит! Она явно не хотела этого всего! Она не такая! "Посмотри правде в глаза". Это и есть правда, самая настоящая! "Мечты, в которые ты хочешь верить". Да, так и есть... Но всё равно я не могу ненавидеть... "Так чего же на самом деле заслуживает Ханагаки Ханамичи?" #@#/"/!;:/@)!'!628_)';#(19_;"!@) "Чего заслуживает Ханагаки Ханамичи?" ................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................................

Чего заслуживает Ханагаки Ханамичи?

Смерть.

Я должен убить Ханагаки Ханамичи.

Манджиро... "Непобедимый Майки" завис, скорчившись на скамейке от всего того ужаса, который посещал его голову; ему хотелось рвать на себе волосы, выколоть бездушные глаза, оторвать конечности, лишь бы заглушить эти агрессивные повадки и желания. "Я не хочу! Это не я!" – кричал внутри, хотя понимал, что эта импульсивность уже давно стала частью его жизни, которая преследовала и портила всё, заставляя страдать. Майки был на грани того, чтобы не сорваться и побежать прямо на пристань, там же найти бешеным взором своих диких глаз Ханагаки Ханамичи и убить на месте, на глазах у всех. "Она заслужила", – всё так же твердил внутренний голос, вынуждая Манджиро сопротивляться, дабы сохранить рассудок, но он понимал, что это явно не тот момент, когда ему это удастся. В любую секунду он может потерять себя, а вместе и этим и всё остальное. "Да, я должен убить", – а вот он уже и начинал соглашаться, но в миг удивлялся с самого себя, понимая, какой он монстр. Эта борьба внутри него идёт уже очень много лет, Манджиро сдерживается, как может, но не всегда всё идеально. Ему хочется сдаться и поддаться этому импульсу. "Я устал", – думает он, жмуря глаза и открывая в страхе. Всё стало чёрным. – Привет, Майки. Сано переклинило. Его очи, некогда жмурившиеся и перебегавшие туда-сюда, как летает надоедливая муха по комнате, поднялись вверх вместе с его судорожным искривлённым станом, чтобы чётче взглянуть на человека перед собой. Перед ним показалось только размытое черно-бежевое пятно, так как было ещё непривычно глядеть вверх, откуда светили яркие лампочки, разъедавшие его глазные яблоки; но потихоньку Майки начал различать знакомые уголки губ, черты глаз и лица вцелом. Он поверить не мог в то, что видел, но был благодарен: с приходом этого человека Чёрный Импульс отошёл на второй план. – Такемичи? – в этой фигуре он разглядел своего недодруга и недоврага, одетого в свою излюбленную форму "Чёрных Драконов". – Да, это я. – Ханагаки, являвшийся братом Ханы, повернул свою голову чуть в бок, смотря на "Непобедимого Майки" сверху-вниз. "А может, нам и братика её прикончить?" – Что ты хочешь от меня? Уходи. – Манджиро смутно ощущал, как волны кошмара вновь подплывают к берегу его разума. – Я хотел попросить тебя кое о чём. – с такой наглостью заявил жестокий Такемичи, знавший, что у Сано сейчас горе; на деле ему было жаль. – Помоги мне спасти мою сестру. Майки как будто бы ударили током. Он встал, посмотрел на своего "друга" огромными выпученными глазами, так и кричащими: "Ты шутишь надо мной? Или тебе весело смотреть на мои страдания?" С его губ мог бы сорваться смешок, не будь он в такой отчаяннии. – Издеваешься? Ты знаешь, что сделала твоя сестра? – с этого вопроса у Такемичи нервно задёргался глаз, и он, насупив свои брови, размял лицо, как после тяжёлого дня. – Да, я знаю. – признался, точно был виноват, но если приглядеться, то был заметен его холод, особенно это касалось взгляда, который мог бы вскоре напоминать взор трупа, глядящего куда-то вдаль, знающего, что в эту даль он никогда больше не попадет; Сано, сам того не понимая, находил что-то родное в этом взгляде. – Но ей больше ничего не оставалось. – Мне плевать. – плевать не было. Фраза Ханагаки заставила Сано задуматься над тем, что произошло ранее. Теперь одна часть его разума пыталась ещё сильнее оправдать Хану, а вот вторая, как и всегда, бросалась только обвинениями. Однако он не хотел показывать свои сомнения и прогибаться под кого-то, сразу же соглашаясь, словно забывая о том, какое несчастье свалилось ему на голову из-за этой девушки. – Я больше не собираюсь иметь с ней каких-либо дел. Я уже помог тебе в поисках Ханы, когда ты прибежал ко мне и умолял помочь. Но в этот раз я ничего не буду делать. – Да ну, ты ведь делал это не ради меня или себя, а ради Ханамичи, потому что переживал. – легко отвечал Такемичи, который, по всей видимости, был единственным, кто остался с ясным рассудком и мог спокойно, без каких-либо внутренних войн нескольких личностей высказать свой вердикт и придти к умозаключению; однако это не избавляло его от возможности понять чужое сердце. – Майки, я знаю, что ты устал... Я тоже устал, и она устала. Все устали. Единственное, чего мы все хотим, так это спокойствия и чтобы всё закончилось. Такемичи сделал такое морально истощенное выражение лица, по которому Манджиро, как человек тоже не менее настрадавшийся, полностью осознал искренность этих слов. Ясно было сразу: они понимали друг друга. В радужках Такемичи, таких светлых и пылающих когда-то, прямо как в детстве у маленького Манджи, не знавшего никаких горестей от смертей близких, которому не нужно было скрывать свои чувства, затаилось что-то очень тёмное, желающее вырваться и ждущее того самого момента, когда здравый рассудок ослабнет и оно сможет взять вверх над разумом. Прямо как Чёрных Импульс... Майки приходилось сдерживать его, он не принимал эту часть. Похоже, у Ханагаки было что-то схожее. Они были схожи. Но как?.. – Как ты можешь говорить мне такие вещи? Мы враги. – Сано не понимал. Почему Такемичи, не принявший его и развязавший эту войну банд на почве своей неутолимой ненависти, пришёл к нему только сейчас, тогда, когда Манджиро слаб и на грани того, чтобы свихнуться, а может, и отправиться в мир иной. Это походило на штуку. Словно он смеётся над ним, жалеет, как жалкое насекомое. Но потом Майки вглядывается в его глаза, замечает, что видит такие же, когда смотрится в зеркало, и выкидывает все свои предположения. "Быть может, меня поймут..." – мечтал он. – Ты и сам не веришь в это. – прозвучала фраза, словно громовой раскат, разбудивший от лживого сна. Он был прав. В глубине души Манджиро, несмотря на "Непобедимого Майки", "Свастонов" и всех обязательств, заставлявших его идти против "Чёрных Драконов", он ни разу не видел в Такемичи врага. Он бы и не смог. Во-первых, потому что их связывали счастливые воспоминания, они были отличными друзьями, которые могли друг друга развеселить, к тому же Майки всё ещё чувствовал вину за всё, что произошло с Ханой, и за невыполненные обещания, показывающие его не как самого лучшего друга на свете. Во-вторых, у Такемичи был тот же взгляд, что и у него... В-третьих – самое главное и исходящее из второго, а именно про их схожесть, – он знал, что Ханагаки просто запутался и не мог нормально мыслить, из-за чего Манджиро думал: "Я должен пойти ему навстречу и простить, даже если мне больно, ведь он не понимать, что творит, о чём думает". – Ха... – он кинул нервный смешок с криво поднятых уголков губ. Сейчас он сойдёт с ума. "И к чему все эти страдания? Не легче ли просто избавиться от всех этих проблем?" – под "проблемами" голос подразумевал семейку Ханагаки. "Ну да, верно, – начинал с ужасом, но не прекращая, думать Манджиро, – почему я должен сдерживаться? Это часть меня... Это естественно... Если "оно" говорит мне, что хочет сделать то-то и это, то не значит ли это, что этого хочу я? Это же логично: часть меня хочет – значит, хочу и я... Когда я в последний раз отдавался свободе, своему телу целиком, когда этот голос в моей голове окутывал меня черными, шумными волнами, шумными, прямо как старый радиоприемник моего дедушки, отчего мозг чуть ли не сжимался и из ушей кровь не лилась? В последний раз... А, на "Кровавом Хэллоуине"! Тогда я почувствовал свободу... Это был я". Майки даже не осознавал полностью, о чём именно он думает. Голос словно загипнотизировал его, втайне от него вложил в его маленький мозг чип со встроенными функциями повиновения новому хозяину. Манджиро не ощущал, как вздымающиеся чёрные волны мурашками пробегали по его телу, начиная от кончиков пальцев и ног, переходя к локтям и коленям, пытаясь добраться до сердца. Его взор мутнеет, становится чернее, а радужка кружится, словно спираль, появившаяся при помешивании грязной кисточки в чистой воде; вода покраснела. Сейчас кто-нибудь займёт место в операционной. – Я потерял свою сестру. – спокойно сказал Такемичи, замечая все изменения, происходящие в Майки – он замечал, потому что и сам иногда бывал в таком состоянии, но в его случае не было никаких сверхъестественных сил. – Сейчас она не тот человек, которого я знал. Моя сестра, Ханагаки Ханамичи, мертва. Её нет. Больше нет. – продолжал всё с тем же спокойствием, походившем на равнодушие; но это была именно та самая стадия отчаяния, когда уже не было сил лить слёзы, когда ты можешь лишь смотреть своими опухшими, пустыми глазами в одну точку, нервно дрожа, может быть, покачиваясь из стороны в сторону, с приступами нервного тика, возможностью просидеть так часов десять и больше. Он ничем не отличался от Майки, и тот всё больше это понимал; а чтобы понимать, нужно иметь здравый рассудок, который необходимо возвращать из лап Чёрного Импульса. – Мне... – Ханагаки замолчал на мгновение. – Оказывается, терять близких очень больно. – Я не понимаю тебя. – после услышанного все волны в миг отплыли назад, крича вслед: "Мы ещё вернёмся", – ведь Майки пришлось прийти в себя полностью, чтобы обдумать всё. Он встревожился. – Ты хочешь сказать, что Хана... Она умерла? Действительно умерла? – почему же ему стало страшно? Разве Манджиро не собирался только что пойти и прикончить её собственными руками? Такемичи, как в рот набравший, молчал, обдумывая ответ, точно было что-то, что являлось секретом. – Нет. По крайней мере, не та, которую ты знал... – последнее предложение он пробормотал себе под нос, и Сано его не услышал. – Я виделся с Ханамичи вчера, когда она собиралась ехать в Йокогаму из Токио. Она ударила меня, я ударил её в ответ. Потом мы поговорили. Ханамичи сказала, что ей приходится быть на крючке у Кисаки, потому что он видит каждое её движение и попытается ей помешать в чём-либо. "Поднебесье" стремилось избавится от тебя, а для этого нужно было убить кого-то, но она верила, что можно обойтись без убийств. Кисаки дал ей время на то, чтобы она придумала другой способ – но, зная его характер, ей было бы сложно ему угодить. Поэтому я сказал ей вчера, чтобы она пошла на самое рисковое, но эффективное дело – покушение на Эму. – в этот миг всё внутри Майки переменялось местами. "Вот чёрт, и кого винить теперь?" – кричал голос, очень недовольный: потом он вновь начал свою агитацию. Но Сано, словно оглох разумом, пропускал все мысли мимо своего "процессора" и слушал только Такемичи. – Майки, это я виноват, что Эма находится там. Это я сказал Ханамичи сделать так. Сказал, чтобы она во всём слушалась Кисаки и не пыталась выделяться. Не вини её. Если бы она поступила по-другому и предложила другой вариант, тогда Кисаки сам бы всё сделал, но уже убив. Мы не хотели, чтобы кто-то умирал. Прости. – Такемичи, который пришёл сюда с серьёзным настроем, важным видом, смотрел на Майки чуть ли не свысока, излучал собой равнодушие, оказывается, сам был причинной того, что младшая Сано сейчас в койке. Это он сделал. Он виноват. И сейчас этот негодяй склоняет голову, сгибается на 90 градусов верхней частью тела, принося свои жалкие извинения. "И что? Простишь? Простишь? Его? А он простил?" – чуть ли не насмехался голос. И в Майки на секунду взыграло желание спросить: "Такемичи, а ты простил меня за всё?" Простил... Простил... Ему нужно было подтверждение. Просто спросить, а потом получить ответ – и всё решено! Манджиро вспомнил взгляд Такемичи. Он вспомнил себя. "А я бы простил?" – задался новым вопросом. Нет-нет. В его глазах было нечто большее, чем потускневшее небо. Его друг словно повзрослел, прошёл новый этап, осознал всё. Смотря на него, до Майки доходили мысли, что Такемичи уже находил причины своей мести – или что бы это ни было – не в других людях, а в самом себе; а когда смотришь на себя со стороны, внезапно забываешь про других людей, и, сам того не замечая, прощаешь их, потому что вся проблема была заключена в тебе. Да, прощаешь... "Если бы у меня не было выбора, смог бы я сделать больно тем, кого люблю, чтобы защитить?" – Манджиро задумался над поступком брата и сестры Ханагаки, сравнив с собой. "Ах, да, я уже делал это", – он бросил Хану в холодную зимнюю ночь, когда прогнал её из "Свастонов" и порвал все связи, несмотря на все её мольбы не бросать её и не уходить. И он мог поступить ещё более отвратительно. Затем осознавал, как поступала она, обращалась с ним крайне жестоко, пыталась оттолкнуть его и всех, кто был рядом с ней – тоже, чтобы защитить близких? "Мы не такие уж и разные", – пронеслось в голове, как успокаивающий морской бриз. "Но почему мне ничего не сказали? Почему не попытались предупредить? Почему решали всё в одиночку?" – Манджиро хотел спросить, но остановился: он вспомнил, как его предупреждала Хана с просьбой распустить "Свастонов", а тот даже слушать не хотел. Теперь всё ясно. – Я тебя понял, Такемичи. – удивительно, но каким-то волшебным образом голова Майки опустела: голоса не было, как и мурашек от волн. – Выпрямись, пожалуйста. Я не виню тебя. – Ханагаки послушался его. – Ха-ха, знаешь, я уверен, что Ханачка тоже винит себя во всём, прямо как ты... И я. Я тоже виноват... Мне следовало раньше заметить, что от "Свастонов" одни лишь страдания и распустить банду, но я этого не сделал. – он помолчал, взяв паузу: думал над чем-то ностальгическом, о причине всего. – Я просто хотел, чтобы Шиничиро, смотря на мир с небес, гордился тем, что его младший брат смог создать новую эпоху гопников... Я эгоист? – Да, Майки, ты эгоист. Как и всегда. – Такемичи кинул смешок. Это не прозвучало обидно, скорее уж стало смешно. – Почему ты создал одиннадцатое поколение? Это был тот самый вопрос, который Ханагаки сам задавал себе сто раз по дню. Но, кажется, причина была куда более проста: – Я хотел стать сильнее. – И? Ты стал? – Манджиро вопросительно наклонил голову, наблюдая за тем, как оживляется в размышлениях выражение лица его друга. Стоп. Друг... – Ха-ха-ха, нет, не думаю. Я всё ещё надеюсь на других, как и всегда. Но буду прикладывать усилия, чтобы бороться с этим. Зато я многому научился, например, как продавать наркоту в клубах. – Ты продавал наркоту? – искренне удивился Майки, сведя брови к переносице. – Ну... Когда финансовое положение не ахти, а людей в банде практически нет, приходится самому добывать деньги. – в любом случае, с приходом Тайджу дела пошли в гору, и Ханагаки стал расслабленно восседать на троне. – Но, так как денег на настоящие наркотики не было, я просто заменил их на муку. – Такемичи, даже не знаю, гений ты или идиот. Они смеялись. Они были счастливы. Они были... Друзьями.

***

21 февраля 2006 год

Несмотря на явную зиму, погода стояла ясная: на небе ни облачка, солнце весело грело своими лучами Землю, дома, крыши квартир и офисов, его лучи проникали сквозь стёкла в гости к людям, заставая одних с весёлым расположением духа, прямо как этот день, а других – не очень. Сегодня не пахло снегом, и казалось, что его не будет до конца этой недостаточно снежной зимы, которую сложно даже морозной назвать. Везде была слякоть – вот ваш снег. Зато пахло бензином от рядом стоящих заправок, выхлопными газами, выходящих из проезжающих мимо машин, пахло дорогими одеколонами и духами, летающих по прохладному воздуху от различных людей; и все эти запахи смешивались, прямо как цвета радуги – и, естественно, если при смешении второго получается грязно-коричневый цвет, то и первое представляет из себя невесть что с отголосками керосина, метана и лаванды. Но если на улице от этого всего хотя бы можно было бы избавиться благодаря открытой атмосфере, то, спускаясь в метро, ты оказывался в подземной ловушке, так ещё и в какой-то степени душной. Хана преодолевала ступени, ведущие вниз, не обращая внимания ни на кого настолько, что даже сложно сказать, на кого она могла бы обратить внимание; возможно, это была какая-нибудь бабушка, которой нужна помощь, а быть может, что нереальный красавчик, цепляющий взгляд, а ещё мог бы быть какой-то пацан в чёрной униформе с жёлтой свастикой на спине; он пробежал мимо Ханы, резко остановился, бросив взор на неё, словно увидел кого-то знакомого, а потом, пожав плечами, ускакал дальше, в противоположную сторону от неё – вверх по ступеням. Она спускалась вниз. "Надо купить сигареты", – единственная мысль, преследовавшая её. Хана считала, что лучше думать об этом, чем о чём-то ещё – дура! А ведь она так не и додумалась, что делать с Кисаки, который ждёт её идей насчёт ослабления Майки. "Может, мне самой стоит..." – она не докончила своё предположение, ссылаясь на то, что Кисаки только на руку её смерть да и не верила она, что после этого он сделает всё по совести; к тому же она считала, что ей ещё рано умирать. Хана хотела умереть. Но не так рано. У неё в планах было сначала научить Изану самостоятельности и, по возможности, упечь Тетту за решётку, а затем под видом несчастного случая погибнуть: она могла бы "случайно" попасть под машину, отравиться просрочкой, утонуть в реке или в море, задохнуться во сне и многое другое. В любом случае, она долго в этом мире больше не протянет. "Хочу домой", – внезапно пришло в голову. "А где дом? Не знаю", – и мысль быстро исчезла, словно её и не было. Она почти спустилась до самого конца, осталась одна ступенька. – Ханамичи! Хана застыла. "Кто?" – задалась вопросом, хотя сама прекрасно знала того, кому принадлежал этот голос. Это был человек, единственный человек, который мог её остановить сейчас, поэтому всё её тело охватил какой-то незнакомый страх, который можно описать примерно такой фразой: "Пожалуйста, не говори мне делать это, ведь я не посмею ослушаться". Она не желала поднимать голову, чтобы не видеть лицо знакомого и близкого человека; человека, способного разрушить всё, над чем она старалась. Но Хана продолжала стоять, как будто бы жаждала эту казнь, ожидая последние слова судьи. – Посмотри сюда! – он продолжал кричать и, судя по всему, находился наверху, чуть ли не у самого входа метро. Она, переминув ноги, взглянула на него с самого низа, с самого дна. – Поднимайся. – даже издалека Хана видела и различала чувства на его лице: Такемичи по-серьезному зол. И это удивительно, учитывая, что они долгое время не виделись и, скорее уж ему следовало сделать мимику попроще, захлебнуться в слезах, либо искривиться в тревоге и переживании, а может и заулыбаться во все зубы. Но злость... "Хорошо, будет лучше, если мы решим всё раз и навсегда", – с такими мыслями Хана поднялась к Такемичи, встретившему её хмурыми бровями и поджатыми губами – похоже, хочет что-то сказать, но держит в себе, готовится к моменту, когда можно будет вылить на неё всё, о чём он думал по прошествии всей недели. Он был похож на отца, звонившего своему пропавшему на всю ночь сыну-бездарю сто раз и увидевшего его только на утро, и тот готовился быть наказанным. Хану поймали. Такемичи повёл её в ближайший безлюдный парк, желая обсудить всё там, не сказав ни слова во время их прогулки. А вот Хана хотела решить всё как можно скорее, потому что у неё не было времени на выяснение отношений с недобратом. – Где ты была? У Курокавы Изаны? – их диалог начался с допроса – то, что Хана ненавидит всей душой. Ещё больше её раздражала спина, повёрнутая к ней, и что Такемичи не хотел смотреть на неё, пока та не ответит. – У тебя хорошо мозги варят. Такемичи злился; это было видно по его голосу, по тому, как он сжимает трясущиеся руки в кулаки – и она думала: "Ну давай, вмажь мне", – как не смеет поворачиваться, чтобы, не дай Бог, не сорваться и не накинуться на неё. Злился. Очень злился... Злился? Молчит. – Почему ты ушла? – он повернулся, показывая куда более глубокие и непонятные чувства, таившиеся в его полу мертвых глазах. Но Хане было уже всё равно до чужих чувств. – Какая тебе разница? – она цокнула языком, надменно поднимая голову, как какая-нибудь хулиганка. – В той записке я чётко дала понять, чтобы ты не совал нос в мои дела. Делаешь вид, что переживаешь? Прекращай! Мы ведь даже не родные! Такемичи выпучил глаза, и они могли бы вылететь из его глазных яблок, если бы он не сузил свои дергавшиеся от нервного тика веки в неподдельном шоке и истерике. Он не мог не усмехнуться над её словами, криво поднимая уголки губ и небрежно сводя брови, морща свой нос, как от отвращения. Такемичи был в шоке, но ещё больше ему было смешно. – Ха! Похоже, мне нужно напомнить тебе, кто первый это сказал. – его многозначительные слова ввели Хану в ступор – и, странно, что ввели, потому что она не должна была воспринимать что-то всерьёз, ведь хотела покончить со всем без особых усилий и вникания в слова оппонента. Но перед ней сейчас был не Чифую, не Изана, не даже Майки – перед ней был Такемичи, самый опасный среди всех, с кем можно вести спор, потому что он был единственным, кто заставлял Хану вдумываться и анализировать чужие чувства, от чего она решила отказаться, стоя у зеркала в ванной, отрезая светлые патлы. Он как будто бы напоминал ей, кем она хотела быть на самом деле. Героем. – Ну и что ты сделаешь? Силой поведёшь меня обратно? – Неужели мне придётся снова подраться с тобой, как тогда, чтобы снова тебе мозги на место вправить? – и снова это чувство неопределенности возникло в сердце Ханы. Что же значат его слова? Он словно говорит о далёком прошлом, о котором ей неизвестно, но хотелось бы знать. Но Хана не могла позволить себе интересоваться, иначе всё затянется и её планы поменяются, а ей этого не хочется. Ей не хочется меняться. Та Хана, которой она была, приносила ей куда меньше проблем и страданий. – Ясно. – сухо обронила та, понимая, что пора уходить, потому что её сердце начинало биться сильнее. – Неинтересно мне с тобой болтать, только зря время трачу. Отвали от меня и перестань приносить проблемы. Надоел. Вечно липнешь, как банный лист. – Хана повернулась и хотела сделать шаг, но резко почувствовала на себе очень крепкую мужскую хватку. "Когда же ты успел стать таким сильным?" – удивилась она и в миг вспомнила, что Такемичи долгое время тренировался. – Вот значит как ты заговорила! Совсем не изменилась! Каким куском дерьма была, таким и осталась! – Такемичи, улыбавшийся в истерике, словно сумасшедший, схватил её за плечи и начал трясти, как не в себя. – А ведь я всё думал, что ты наконец-то человеком нормальным стала! Думал, что после тех моих слов ты всё поняла, но, видимо, ошибся! Хана, будучи крайне ошеломлена действиями и словами Такемичи, чувствуя, что что-то внутри неё, давно заснувшее, начинает просыпаться, резко ударила его в живот, и, наблюдая за тем, как он скорчился от боли, отпуская её, попятилась назад, наблюдая за ним, как за каким-то диким зверем, сорвавшимся с толстой цепи, который очень долгое время желал лишь одного – пролить чужую кровь. – Вот же ж мелкий засранец! Совсем обнаглел! – она ещё разок пнула его, но уже по по харе, отправляя прямо на землю, пачкая его любимую форму "Чёрных Драконов" в грязи растаявшего снега. – Да посрать мне на то, что ты там болтаешь! Слышать тебя тошно! – Тебе всегда было плевать. – Такемичи встал, вытирая своё лицо, смотря на Хану грозным взглядом; ей стало не по себе: он как будто бы не к ней обращался, а к другому человеку, тем самым заставив её чувствовать двойственность своей личности в пределах этого тела – самое ненавистное ощущение, от которого та так старалась избавиться. Это чувство покрывало Хану, начиная с сердца, переходя в горло и оставляя там огромный, несглатываемый ком напряжения и волнения, отходя к ногам, парализуя их и заменяя мышцы на хрупкие соломинки, и, в конце концов, она ощутила, как начинают тянуть её волосы – это уже был Такемичи, резко схвативший её за патлы и чуть ли не вырывающий их с корнями. Она закричала от боли, пока тот рычал от злости. Животные Ханагаки. – Мне надоело уже каждый раз пытаться понять, что с тобой не так! Каждый раз я хочу тебе помочь, и каждый раз ты ведёшь себя так, словно мы чужие друг другу, и не хочешь принимать мою помощь, хотя сама того не понимая хочешь жить нормальной жизнью! Но этого никогда не произойдёт, пока ты не изменишь свой дерьмовый характер! ДУРА! – Такемичи крикнул ей чуть ли не в ухо, отчего Хана испугалась, что сейчас оглохнет, но произошло кое-что получше – ей вмазали прямо в левую скулу, отправляя в далёкий полёт с посадкой задницей на землю и двойным переворотом на бок. – Да лучше бы ты сдохла тогда в той аварии! Ты же так мечтала об этом! Даже таблетками наглоталась! Чокнутая! Ненормальная! Дура! Дура! – крики продолжали доходить до неё, всей мокрой и начинающей замерзать из-за холодного снега. Хана, впервые за долгое время ощутив не только физическую, но и сердечную боль, взглянула на свои покрасневшие ладони, растёртые об землю, как об нождачку; она поняла ещё кое-что: ей было холодно. Холодно от всех тех слов, что говорил Такемичи, которые адресовались даже не ей а кому-то другому. "Опять это чувство", – Хана раздражалась, и её легко понять: она снова не тот человек, и ей приходится разговорить именно с ним, с тем, кем она восхищается, кто превозмогает все трудности, кто также является одним из тех, кто видит в ней совсем другого человека. Хана встала, отряхивая с себя грязь, взглянула на разъярённого Такемичи, а затем посмеялась со своих же злодейских мыслей: "Интересно, какое же лицо у него будет, когда он узнает?" – Хочешь, чтобы я сдохла? Хочешь, чтобы Ханагаки Ханамичи умерла? Ха-ха-ха! Так она итак мертва! – она наконец-то сказала это ему в лицо. "Пришло время узнать правду", – Хана давно думала об этом; думала о том, что Такемичи одним из первых должен всё знать, потому что это его сестра умерла, это в теле его сестры находится какая-то незнакомка, это он живёт с ней. Ему давно нужно было всё рассказать, но Хана не делала этого, потому что даже представить не могла, какая у него будет реакция. Он будет плакать от отчаяния, осознавая смерть дорогого человека? Злиться от мыслей, что разделял дом и семейную жизнь, а также свои переживания с какой-то женщиной? Или обрадуется, ведь всё равно хотел, по его словам, чтобы Ханамичи умерла? Она внимательно наблюдала за ним, отслеживая каждую дернувшуюся мышцу, подмечая, как поднимаются вершинки его кривых губ и прогибаются брови, создавая морщинистый образ. – Действительно с ума сошла... – проговорив это, Такемичи исказился в выражении глубокого отчаяния. – Да нет же, твоя сестра, Ханагаки Ханамичи, мертва. А я Исикава Харуки. – на этом моменте она запнулась, сама того не поняв, а её тело охватил какой-то ужас и пришедший вместе с ним жар. – Моя душа попала в тело твоей умершей сестры. – в его лице всё ещё читалось: "Сошла с ума! Сошла с ума!" – иногда Хана действительно думала, что сошла с ума и на самом деле она и являлась Ханамичи, но только утеряла память. – Почему, по-твоему, я многое не помню? Или почему я веду себя не так, как должна вести Ханагаки Ханамичи? Ты не думал над этим? – Конечно, я думал! – шестерёнки в голове Такемичи начали крутиться. – Но... Нет, ты просто сошла с ума! – он продолжал отнекиваться. Да кто вообще поверит в эту чушь? Даже Чифую хотел убежать, когда услышал подобное, посчитав, что перед ним какая-то чокнутая. Но Хана не хотела, чтобы всё оставалось так, ей нужно было, чтобы он поверил; поэтому она подошла к нему, схватив за шиворот, и уткнула на него свой мёртвый взгляд – разве у Ханамичи такие глаза? Разве она всегда смотрела на всё как мертвец? Нет, у неё всегда горели огни, поэтому Такемичи всегда знал, что она хочет жить, несмотря на её грустные слова и попытки самоубийства. Её глаза всегда говорили много, несмотря на их пелену. Они сверкали. Труп. Сейчас на него уставился труп. У этого трупа глазёнки такие невзрачные и тёмные... Нет-нет. Это даже не подходит под их описание. Лучше сказать, что в них ничего нет. Нечего больше про них говорить. И руки холодные. "У Ханамичи всегда были тёплые руки", – внезапно пронеслось в голове Такемичи. Он озадачился. – Дай мне обо всём тебе рассказать. – проговорила Хана, всё ещё чувствуя в своём сердце что-то тяжёлое – но это чувство уже отличалось от предыдущего; сейчас ей почему-то стало очень печально. Такемичи похлопал ресницами, прежде чем прошептал хромое, хриплое "хорошо". Они, побитые, сидели на скамейке: она говорила, а он слушал. Хана и не помнит, когда в последний раз так яростно и буйно о чём-то говорила, пытаясь показать все те пережитые чувства и передать атмосферу всех событий и трудностей, через которые ей пришлось пройти; а Такемичи, кажется, пропускал сквозь уши практически всё – то есть начал пропускать, когда понял, что и вправду имеет дело с каким-то незнакомым человеком, а не с дорогой сестрой. Хана говорила обо всём, что только возможно, лишь бы заставить его поверить её словам; она была похожа на человека, который всеми силами пытался оправдаться перед тем, кого предал, придумывая самые дурацкие отмазки, в которые верить никто не будет – но Такемичи верил. И это было смешно: Хана, которая закрыла все яркие чувства под замок, обещалась никому ничего не доверять сверхнужного и уж тем более раскрывать свои секреты, прямо сейчас изливается Такемичи. Удивительно, да? Как она докатилась до этого? Почему? Потому что это Такемичи. Единственный, перед кем она слаба. Она бы могла сказать себе, что говорит это всё лишь за тем, что он должен знать правду, чтобы он отстал от неё и не приносил проблем в будущем; но на самом деле она могла бы обойтись простой ссорой или, максимум, дракой – он бы тогда точно бросил попытки вразумить её. Хана могла бы сказать, что была такой эмоциальной, чтобы он поверил ей, но причина ведь была ещё и в том, что ледяная цитадель её сердца дрогнула, допустив трещину. И почему? Потому что это был Такемичи. Хана хотела солгать себе: "Ну вот, я расскажу ему всё, он отстанет от меня и больше не будет мешать мне", – но у неё не получалось, ведь правда была совсем в ином. Она хотела совсем другого. Чего хочет человек, которому плохо, которому нужна помощь и ему приходится справляться со всем в одиночку? Чего хочет Хана, когда она видит перед собой героя, который смог справится со всеми трудностями, не сойдя с ума, и спасти своих близких? Она хочет не так много: лишь бы Такемичи знал, что она такая же, как и он; хочет, чтобы он выслушал её, помог. Потому что это... Потому что он единственный, кого она действительно любит. – И вот так получается, что с самого мая, после той аварии, я нахожусь в этом теле. – Хана завершила свой рассказ, смотря на то, как она неспокойно перебирает покрасневшие пальцы. Почему-то ей стало спокойно, она впервые почувствовала настоящую лёгкость за эти сумасшедшие дни. Она успела рассказать ему о том, кем является, о том, что этот мир на самом деле – просто манга; рассказала сюжет, где он, Такемичи, в главной роли преодолевает невзгоды ради любимых; а после и поведала о своём пути. В ответ ей было лишь молчание. Хана осторожно повернула голову. Её глаза расширились, когда она встретилась с бледным лицом Такемичи, который смотрел своими бегающими глазами прямо в землю, явно что-то раздумывая. Точно, у него ведь сестра... – Ха-ха! – он внезапно засмеялся, чем очень напугал Хану. Его вид душевной смерти контрастировал с этим нервным смехом и широкой улыбкой. Психопат. – Знаешь, а ведь я на самом деле её ненавидел... – Такемичи выглядел так, словно говорил сам собой или же выражает мысли вслух. Хана сама была ненормальной, но видеть таким Такемичи было не по себе. "Он реально радуется, что она умерла? Или его просто не покидает чувство шока?" – она так и не могла понять, но пыталась связать все те слова, которыми тот кидался на неё во время их спора; и по ним было очевидно, что у Такемичи были свои тайные противоречивые чувства к Ханамичи – и всё усугублялось ещё и тем фактом, что она издевалась над своим братом, что впринципе могло посеять в нём семя ненависти, которое Такемичи не заметил. Но с такой же резкостью, как он начал торжествовать над смертью сестры, весь его настрой поник, а глаза заблестели, сожмурились, как будто бы долгое время смотрели на палящее солнце. – Ненавидел... Ненавидел... – он согнулся, схватился за голову, цеплялся за волосы, зарывшись в них пальцами и сильно сжав, словно сейчас содрёт их. Издал истошный вдох, судорожно набирая воздух. Заплакал. – Ханамичи... Такемичи не просто плакал: он не рыдал хлёсткими, огромными слезами, но и не тихо оплакивал, замерев, как каменная статуя, – он пускал груды слёз, но не кричал от отчаяния, вместо криков что-то хрипел – выглядело так, словно все эти обиды, несказанные слова, пережитки воспоминаний и его личные проблемы в отношениях с сестрой превратились в один сплошной ком несчастий и застряли у него в горле, а голос его, проходя через глотку, застревал в нитках этого клубка, деформировался, превращаясь в глухое мычание и содрогание каких-то гласных. Его руки переходили к лицу, вытирая слёзы и сопли, а пальцы – к коже, сжимая теперь и её; но ему было больно не от этого. В один момент Такемичи даже схватился за сердце, обессиленно ахнув. Хане было страшно на него смотреть. Ей было страшно пытаться что-то делать с ним. Она точно понимала, что ей нельзя вмешиваться в его излияние печали, потому что сейчас он явно был не в себе. Было жутко представить, что бы случилось, если она хотя бы руку на эту дрожащую и сутулую спину положила бы. Через какое-то время Такемичи стал меньше плакать, а вскоре и вовсе перестал. Но, конечно, это была лишь минутная пауза. – Такемичи, мне жаль, но я ничего не могла поделать. – Хана почувствовала, что пора идти дальше. – Я хотела помочь тебе спасти всех, но когда поняла, что ты не путешествуешь во времени, мне пришлось самой всё делать. Я просто хотела спасти их... Я просто хотела быть как ты и видеть тебя счастливым... – хоть у неё и не умер брат, но ей всё равно было очень больно. – Прости, но я не могу сказать тебе "спасибо" за всё, что ты делала, потому что мне хочется ненавидеть тебя за всю ту ложь... – Хана дрогнула от его слов, но могла понять его чувства: она врала ему на протяжении нескольких месяцев, притворяясь сестрой. Ну а что ей оставалось? Сказать: "Хей! Твоя сестра сдохла, теперь я буду жить в её теле! Привыкай!" – что-то типо такого? Конечно, оба варианта неприятны... – Я думал, что Ханамичи изменилась, что она нашла смысл в жизни, что теперь искренне считает меня братом... – Такемичи продолжал говорить о том, какой была его сестра. И Хана подумала: "Значит, смотря на меня, он думал, что Ханамичи стала другой. Он просто обманулся. Вот почему и не обращал внимание на изменения в характере своей сестры", – это всё объясняло и означало, что Харуки совсем не похожа на Ханамичи; это сняло камень с её души. – А, оказывается, её больше нет. Её нет... Моя сестра... – он вновь приготовился плакать, прикрыв рот рукой, ощутив, как начинают щипать глаза. – Такемичи, что мне делать после того, как всё закончится? – Хана, краем разума понимая, что если сейчас Такемичи заплачет, то не закончит никогда, перевела тему. Интересно получалось, что она спрашивала его об этом, хотя уже сама решила в будущем покончить с собой – она меняет свои планы, и в этом виноват Такемичи. Он меняет её. – Не знаю. Почему ты у меня спрашиваешь? – Ты ведь не сможешь принять меня, Харуки, потому что я не Ханамичи. Так что мне делать? Исчезнуть? – она посмотрела на него с некоторой надеждой. Несмотря на свои слова, Хана в глубине своей непонятной душе мечтала, что он скажет: "Продолжай жить". Она хотела жить. – Конечно, ты не моя сестра, поэтому я не имею ни малейшего желания принимать тебя. – только сейчас Хана смогла заметить, что теперь Такемичи смотрит на неё иначе, не так, как до её признания. Теперь она ему чужой человек. "Верно, раньше он считал меня своей сестрой, а сейчас я для него всего лишь незнакомка, которая посмела позариться на жизнь его Ханамичи. Естественно, он должен ненавидеть меня", – такое умозаключение она сделала, не находя в пустых глазах Такемичи прежний чувств. Почему-то этот взгляд напомнил ей о Манджиро. – Я не приму тебя. Это тело моей сестры, это её жизнь. У тебя нет права забирать это всё у неё, даже если она мертва. – хоть и говорил он спокойно, но было ясно, что внутри бушевал ураган злости; просто у него совсем не осталось сил кричать. Такемичи устал. Хана, услышав его вердикт, почувствовала разочарование: её не понимают. "Я ведь старалась во благо, я просто хотела помочь", – ей было не ясно, почему Такемичи, который так же проходил сквозь страдания и трудности, не мог её понять и принять. Конечно, у него было право отказаться от неё, но... Зачем? Почему? Разве он способен на это? Где его милосердие? И сейчас, наблюдая за тем, как он встаёт, готовясь уйти и оставить её одну, она удивляется ещё сильнее: "Такемичи, которого я знаю, так бы не поступил. Ему бы не было плевать... Такемичи, которого я знаю... Которого я знаю..." – Вот же ж... А ведь я всегда смотрела на тебя как на Такемичи, которому 26, совершенно забыв, что тебе всего лишь 14... – Хана поняла, что постоянно упускала эту деталь: он не тот Такемичи, которого она любит. Её Такемичи был неудачником и слабаком, всегда плакал, был сильным духом, а не телом, и делал всё ради других; Такемичи, который стоял перед ней, оказался более реалистичен, взрослее, он был добр, но не настолько, чтобы легко прощать, и не был готов бездумно идти вперёд ради кого-то. Так она столкнулась с двумя разными личностями, о которых даже не подозревала. – Оказывается, ты так жесток... Какая же я дура, раз думала, что хотя бы ты меня поймёшь... Нет, это слишком. Хотя бы пожалеть... – она истерично улыбнулась: единственная её надежда и лучик света оказался острой гильотиной, которая сама и срубит ей голову, добровольно просунутую в щель. Хана не готова отпускать его просто так и, смотря на его широкую спину, думая: "У моего Такемичи не такая широкая спина", – встаёт со скамейки, подходя к незнакомцу. – Хочешь, чтобы я тебя пожалел? Тебя? – он кинул какой-то неоднозначный взгляд, как будто бы взглянул на неё с отвращением или кинулся фразой, аля: "Фу, мерзость, когда ты от меня отстанешь?" Это злило итак опечаленную Хану. Хотя нет. Она совсем не злилась. Да как она вообще могла злиться? Такемичи ведь не был виноват в том, что стал таким, какой он есть; он не виноват, что он не тот, кому 26 и кто прыгает во времени, кого можно назвать "Плаксивым героем". Он обычный подросток, чего с него взять? Хане было грустно. Ей нельзя было выплеснуть никакого свои скопившиеся чувства, потому что она всех понимала и жалела – а кто поймёт её? Кто пожалеет? Она чужак, её никто не жалует. Никто не попадал в чужое тело и не пытался спасти всех, поэтому в этом плане она была очень одинока. У неё никого нет. – Да! – Хана сама не замечала, как срывалась на крик, схватившись за форму Такемичи. Затем, заставив его посмотретт на её горячее, пылающее и заплаканное лицо, она поняла, что ноги уже не удерживают это дрянное тело, и опускается на колени, не теряя хватки и уже удерживая Такемичи за подол его пальто. На кого же она была похоже... На животное? Может, на какого-нибудь вассала, просившего проявление милосердия у своего хозяина перед смертной казнью? Или на очень надоедливую попрошайку? Да, верно! Попрошайка! Хана ведь сейчас буквально выпрашивала у Такемичи жалости и понимания! Ха-ха-ха! Вот умора! Видела бы она себя со стороны!.. А... Нет. Она просто была отчаявшимся человеком, у которого тоже есть чувства. – Потому что у меня нет выбора! У меня нет права на жизнь! У меня нет права на смерть! Что я должна делать!? ЧТО!? Я НЕ ВИНОВАТА! – Хана зарыдал ещё больше от осознания своей беспомощности. Всем плевать на неё. Этот мир явно не рад ей с самого начала. – Я не виновата... Хочу домой... Я вспоминала родителей. Я никогда не думала, что когда-нибудь буду скучать по ним. – Я не могу помочь тебе с этим. Ты Исикава Харуки, и всё. – Такемичи опешил от такой истерики. Стало ли ему жутко? Вряд ли, но неловко точно стало. – Я не знаю, кто такая Исикава Харуки... Я не знаю, кто я... – она что-то бормотали, обессилев. Ханагаки вопросительно посмотрел на эту умалишённую, вцепившуюся и не отпускавшую его ногу. Знал бы он о её внутренних переживаниях, не стал бы такие косые взгляды бросать. – Исикава Харуки – это ты. Ты – Исикава Харуки. Вот и всё, в этом нет ничего сложного. Хана молчала, а потом сказала: – Я просто восхищалась тобой... Я хотела быть такой же сильной, как ты... Мы с тобой были очень похожи: такие же неудачники по жизни, которые ничего не добились. И, наблюдая за тем, как ты, невзирая на неудачи, продолжаешь идти вперёд, я думала: "Быть может, я тоже смогу измениться?"... Но я оказалась слишком слабой для этого... Он смотрел на неё с некоторым ужасом, как будто бы столкнулся со своими страхами. Но Такемичи ведь даже понятия не имел, что для Ханы значит вопрос о личности и что для неё это очень важно. Но его посетила мысль, хоть и краткая, но вполне всё объясняющая: "И каково это, попасть в другой мир и надрывать задницу ради кого-то, так ещё и жить чужой жизнью без малейшего на то желания?" Наверное, Такемичи начинал немного понимать Хану. Ему стало не по себе. – Выглядишь очень подавленной. – ему было сложно что-то ей сказать: конечно, это ведь до сих пор тело его сестры и он чувствовал тяжесть, смотря на неё. Но Такемичи пытался быть не таким жестоким. – Прости. Я не хотел делать тебе больно, просто сам факт того, что какая-то незнакомая девушка находится в теле моей сестры, меня вымораживает. На моём месте любый был бы либо нереально зол, либо невероятно печален. – когда он смотрел на Хану, то замечал, что она пропускает все его слова мимо. В какой-то степени он испытал стыд: "Это из-за меня она до этого докатилась", – но на самом деле он стал только поводом для срыва; причина её страданий таилась во всём. – Я не знаю, как помочь тебе. Тебе наверное очень одиноко. – Да... – Хана приняла во внимание только последние его слова, потому что они были непосредственно связаны именно с ней и пониманием её шаткого положения. Хотя эти утешения и не могли полностью избавить её сердце от боли, но ей стало немного легче от малейшего осознания, что Такемичи испытывает к ней хотя бы каплю жалости и сострадания. – Давай после всего найдём способ вернуть тебя обратно? Не может быть, что обратного пути нет. Я хочу помочь тебе. – он, чуть опустившись, взял её за руку, очень холодную, точно у трупа – допустил себе мысль о том, что у Ханамичи ладони всегда были тёплыми, – и аккуратно поднял всё её тело; Такемичи обратил на себя внимание, и Хана взглянула на него опухшими глазами, в которых читалось: "Пожалуйста, не бросай меня". В этот момент он почему-то снова вспомнил свою сестру и то, как она смотрела на него. Затем в голову резко ударили воспоминания о его жизни с Исикавой Харуки: она действительно видела в нём своего младшего брата и всегда поддерживала – причина, по которой он обманулся. – Несмотря на то, что ты чужой мне человек, ты всё это время искренне за меня беспокоилась, словно мы и вправду семья, поэтому я не могу тебя ненавидеть. Я хотел спасти Ханамичи от её отчаяния, она всегда притворялась, будто всё хорошо, хотя на самом деле пыталась умереть; но я видел, что в глубине души она тоже хотела жить как обычный человек, которого любят. Спасибо за то, что заставила меня поверить, будто бы она изменилась. Я был счастлив всё это время. Хана молчала. Весь гнев, возникший из-за какой-то незнакомки, занимавшей тело его сестры, испарился. "Даже сейчас ты изо всех сил пытаешься идти вперёд и быть героем, несмотря на смерть сестры и ложь", – она всё равно восхищалась им, даже если это был не её Такемичи. – Хорошо. – проговорила она и вспомнила, что до сих пор не придумала, что делать с надоедливым Кисаки. – Но для начала нужно решить, как избавиться от Майки, как этого и хочет Кисаки. – Зачем избавляться от Майки? – Чтобы "Поднебесье" одержало вверх. Я ведь говорила тебе – ты что, не слушал меня? – недовольно удивилась Хана, вытирая своё лицо. – Я до сих пор не понимаю весь ваш план. – Если вкратце: Майки не приходит на драку, а без него "Свастоны" не придут – получается, что "Поднебесье" автоматически побеждает. Вот чего хочет Кисаки. – Ясно. – Такемичи впал в раздумья, а затем вспомнил рассказ Ханы о том, что Тетта любитель подложить какую-нибудь гадость. – Неужели ты вправду веришь ему? Ты же сама говорила, что он тот ещё ублюдок. "Поднебесье" не должно победить – очевидно, что Кисаки видит выгоду в их победе. А насчёт того, как этого добиться... Можно было бы сделать вид, что Майки вышел из игры – тогда Кисаки отстал бы от тебя, – но на самом деле он придёт вместе со всеми "Свастонами" на битву. Как думаешь? – Не знаю... Мы можем сказать ему, чтобы он сделал вид, что впал в отчаяние, но Майки и слушать нас не будет – меня уж точно; поэтому придётся сделать ему больно по-настоящему. А я ещё даже не придумала, как вывести его. – Используй Эму. – услышав уверенное предложение Такемичи, Хана взъелась и густо покраснела. – Что!? С ума сошёл!? – Сама подумай: если мы используем её, не убив, то Майки однозначно с катушек слетит, а Кисаки будет только рад твоей идеи. Сейчас для тебя самое главное это не дать Кисаки понять, что что-то не так. Если будешь действовать так, как он того хочет, то не вызовешь подозрения; ты для него марионетка, потерявшая собственную волю. С Майки я разберусь сам и заставлю явится на битву. "Поднебесье" назначило драку со "Свастонами" в восемь часов; надеясь разобраться с ними за час, они сразу же приступают к "Чёрным Драконам" в девять. Ты сказала, что по их плану Майки с остальными свастонышами не явятся – но мы сделаем так, что он просто опоздает и прибудет на пристань одновременно со мной. "Поднебесье", которое хотело разобраться лишь с "Черными Драконами", будет вынуждено сражаться с двумя бандами сразу – неприятно, да? Мы обыграем и Кисаки Тетту, и Курокаву Изану, сделав обманку в виде отчаянного Майки. Она внимательно его слушала, не упуская ни единой детали. И – вот чёрт! – он был совершенно прав! Это был самый лучший вариант из всех возможных, учитывая все те мелкие неприятности, мешавшие им. "Кисаки ничего не заподозрит, если я предложу отправить Эму в больницу, и ослабит бдительность, посчитав, что всё идёт по его плану. На этом моя роль закончится. Затем Такемичи объяснит всё Майки, и они вместе придут на пристань. Вот только... Точно ли Майки согласиться пойти с Такемичи, смотря на их отношения?" – в голове Хана уже всё представила, а потом подумала: "А знает ли Изана вообще о том, что Майки не будет на битве? Знает ли, что готовится покушение на Эму?" – Ладно, нам всё равно ничего не остаётся. – по итогу, она согласилась. Но это было лучше, чем ничего. – Значит, от меня требуется только вести себя как прежде? – Да, словно мы с тобой не виделись. Хана взглянула на него, а потом обомлела: на неё смотрели глаза героя. Тот самый герой, который идёт вперёд, несмотря на трудности, слёзы и боль. Это был её герой. "Словно этой встречи не было", – прокрутив у себя в голове, ей захотелось смеяться, потому что она понимала, что именно благодаря этой встрече она изменилась; Такемичи спас её. И что было бы, если бы они не увиделись в этом метро? Что, если бы они не ударили друг друга, не накричали, а страшная тайна о смерти Ханагаки Ханамичи не раскрылась бы? Что было бы тогда? Ей пришлось бы всё так же влачить жалкое и пустое существование с глупой надеждой на скорую смерть; она продолжала бы плясать под дудку Кисаки, ничего не замечая перед собой. Не замечая не только чужие чувства, но и свои. Хана не замечала себя. "Что-то такое уже было", – вспоминала она, пронося в голове фрагменты из памяти, где она была жалким человеком, который не замечал жизни; но стоило увидеть "Плаксивого героя", как пришло откровение: "Он жалкий, прямо как я, но всё равно продолжает бороться. Я тоже могу бороться", – это словно стало началом её жизни. Теперь, когда Хана снова была на грани, он опять спас её. Такемичи – неважно каким он был, 14 ему или 26, знает ли он о ней или нет, – продолжал быть героем. "Ты мой герой", – она каждый раз в этом убеждалась, как в первый. Точно, Такемичи был единственной причиной, по которой я пыталась всех спасти. – Слушай, – Хана замялась, внезапно поняв что-то, – а как ты меня нашёл? – Токио огромный город, даже самые крупные группировки не смогли найти её, а тут внезапно появляется Такемичи, как снег на голову. – А, – он тоже впал в некий ступор, – мне Чифую сказал. – увидев недоумение в её лице, он продолжил. – Ну, понимаешь, ты пропала, и я решил попросить помощь у "Свастонов", чтобы тебя найти. И вот сегодня мне позвонил Чифую и сказал, что ты была в больнице и, скорее всего, направляешься в Йокогаму на метро. – Оу, понятно. – в миг все тайны развеялись. Почему же я чувствую себя так хорошо?