WWI

      Утром в зале императорского дворца в Могилёве мутный рассеянный свет мартовского солнца осветил военные мундиры российских командиров. Здесь присутствовали все офицеры ставки и по одному солдату от каждой части. Военные построились в две шеренги перед высокими белыми дверьми, украшенными императорскими вензелями. Брагинский тоже был там. Он то и дело бросал взгляд на огромный циферблат настенных антикварных часов, рассматривая римские цифры, оклад из красного дерева и витые стрелки. Было без пяти двенадцать. Ровно в полдень должно было состояться прощание с последним российским царем.       Стрелки наконец-то соприкоснулись в едином слиянии, послышался гулкий звон, напомнивший всем присутствующим удары печально-равнодушного церковного колокола на погосте. Этот глухой гул заглушил скрипящий звук двери. Адъютант Арловский открыл створки и замер рядом с Брагинским по стойке и с прощальным приветствием. Все командующие и рядовые, как один, на мгновение замерли, но затем синхронно повторили воинский церемониал.       Иван знал чуть больше. Ему доложили еще намедни, что исполком временного правительства приказал арестовать Николая и всю его семью, для того чтобы доставить в Царское село в цепях. Какой приказ будет следовать всед за этим, одному богу было известно. Россия искренне надеялся, что новая власть всего-то распорядится о конфискации царского имущества. Но догадывался, что этим не ограничится. Мятежники опасались контрреволюционных мер от верных частей войск и восстановления монархии. Это все еще было возможным. Пока император был жив.       Иван видел, как Николай приблизился к дверному проему, замер на миг в проеме, медленно заложил руки за спину в привычном жесте, и тяжко, насильно, словно преодолевая трудную преграду, сделал шаг к бывшим подчиненным.       Он вошел, спокойный, сдержанный, с каким-то подобием улыбки на губах.       — Я благодарю штаб за службу, и, прощаясь, сегодня прошу вас забывать вражду, служебное соперничество, интриги и распри, — Николай оглядел внимательно каждого присутствующего, а долгий взгляд остановил на Брагинском, — Служите верой и правдой России, несмотря ни на что, ведите страну к победе. Всегда! Это мой последний завет.       Все крикнули: «Ура!». Крикнул Брагинский, Арловский, командиры и солдаты, крикнули так громко и надрывно, как не кричали никогда в своей жизни. Старые генералы плакали, какой-то молодой солдат вышел, нарушая все протоколы, из строя и принялся умолять Николая изменить свое решение. Но напрасно. Самодержавец российский слов на ветер не бросает, и обратно не берет.       После ритуала из строя, придавая походке и голосу твердость, собираясь с духом, вышел Брагинский. Он выполнил три строевых шага подхода и доложил тяжелое известие.       — Полковник Романов, решением Петроградского Совета дабы пресечь злоумышленные сговоры против революции, вы арестованы. И незамедлительно будете доставлены в Царское село для дальнейшего разбирательства и принятия процессуального решения.       — Моя жена и дети?.. — дрогнуло ледяное спокойствие полковника.       — Императрица Александра… — запинаясь, говорил Брагинский хрипло, будто все в нем противилось этому приказу временного правительства, — С детьми… Тоже арестована.

***

      Гилберт, запахнувшись с ног до головы в шинель, спрятавшись от метели на маленькой богом забытой станции в пригороде Берлина рассматривал блестящие, даже в почти полностью лишенном свете дня пространстве, рельсы и кое-где прогнившие деревянные шпалы. Он ждал уже половину суток в условленном месте особый железнодорожный состав. Томились, тянулись часы ожидания.       Наконец из-за снегопада показался поезд. Все три вагона проплыли мимо Байльшмидта и протащились далеко вперед так, что прусаку пришлось бежать за последним бегом. Догнав состав, Гилберт удивленно посмотрел на броню, укрывшую стальным щитом вагоны.       — Значит, таким вот способом возвращаются большивики. Это впечатляет, — вместо приветствия сказал Пруссия сошедшему со ступенек головного вагона швейцарцу, как был загодя оповещен Гилберт, из социал-демократов.       — Гер Байльшмидт?       Гилберт раскрыл документы. Швейцарец глянул, удостоверился и пригласил его во стальные внутренности.       — Значит, через всю Германию, через Швецию. И в сам Петербург…       «Так просто и вместе с тем невероятно сложно и страшно… впрочем, как и всегда».

***

      В столице и во многих крупных городах бывшей империи творилось что-то невозможное, не укладывающееся в привычный, довольно мирный и размеренный уклад жизни россиян.       «Граждане и товарищи все гремят революционные песни и шумно празднуют победу… Но пора бы взяться за ум, за работу, — беспокоился Иван, — Сумасшествие какое-то, веселье на грани истерии…»       Эти нерадостные раздумья Ивана были проиллюстрированы реальными сценами. В церквях служили молебны даровать России свободу, и особенные пения, восхваляющие временное правительство.       Что касается братьев, то Ники, ставший волей судьбы одним из главных свидетелей крушения всех древних основ их совместного устройства жизни, смиренно и трижды перекрестясь, принял решение старшего и любимого брата. Синие очи преданно смотрели на Россию, а сам Иван ловил себя на мысли, что хотел бы именно сейчас взгляда будто бы со стороны, аналитического, сурового и правдивого. Напрасно. Беларусь никогда в стороны не смотрел, только на него, воспринимая всего Россию, каждое его слово и взгляд принимая за единственную неприкосновенную правду и истину. Революционную идею быстро подхватил и старший брат Брагинского, не отличающийся очаровательной кроткостью, присущей Беларуси, Украина.       «Дорогой товарищ брат! — писал Олег кривым почерком, видно то ли навеселе, то ли с похмелья, — Поганы сепаратисты пытались заикнуться о удушении юной советской власти. Гордо докладываю, что всех всем людом постреляем. А сегодня в Киеве свершился еще один примечательный приговор — на памятник имперского политикана Столыпина надели петлю и вздернули поганца с помощью подьемного механизма. Водылы хороводы. Было весело и трошку жутко. Но весело более! Слава Революции!»       Брагинский передернулся, возмутившись, но прекрасно понимая, что сейчас он не имеет никакого права на критику диким развлечениям Черненко. Ведь и его граждане не лучше: сегодня в Петербурге на демонстрацию вывели слона на парад, в Москве сожгли черный гроб с надписью проклятий династии Романовых… Эйфория, анархия и хаос…       «Вот она, жадная пасть революции, плата за смену режима. Революцию с богом не сделать, все это ожидаемо и понятно»       Брагинский был недоволен. Но все же надеялся, что массовый кровожадный праздник в опьянении водкой и свободой скоро завершится. Он чувствовал, что время переходное, что новому правительству, несмотря на все патриотичные речи и вполне разумные решения, все равно не хватит сил и воли удержать власть. Огненный вихрь всеобщего безумства сметет их в одном порыве. В огне Февральской революции пал царизм. Но буржуазное Временное правительство, в руках которого находится власть в стране, не принесло народу ни мира, ни хлеба, ни земли. Эсеры и меньшевики, хозяйничающие в Советах рабочих и солдатских депутатов — органе революционной диктатуры, созданном народом, — ведут преступную соглашательскую политику. Этому темному периоду нужен был кто-то или что-то более рациональное, продуманное и сильное. С четким планом построения нового мира на руинах того, во что они все вместе превратили сильнейшую империю.       Ваня закрыл глаза, чтобы на несколько секунд перестать наблюдать кровавые флаги среди всеобъемлющего сумрака. Он верил и знал, что ему бессмысленно убеждать и бороться, нужно просто, закрыв глаза, задержав дыхание, переждать это смутное время. И он ждал…       Брагинский бесцельно шатался по городу, засыпанному мусором и целым ковром шелухи от семечек, которых в каком-то нервном тике бесконечно лузгали люди, стоя в не искусственно придуманных либералами очередях за хлебом, а теперь вполне настоящих. Он привычно наблюдал разгул толп, кисло улыбался гражданам с алыми полотнищами в руках, обнимался холодно, без охоты подпевал куплеты песен. Близилась полночь, но люди и не думали расходиться с улиц. Который раз. Для России словно длился один долгий и тяжелый растянутый на многие месяцы бесконечный единственный день… словно круг преисподней.       «Когда же, наконец-то, наступит порядок? Когда? Боже… вразуми, дай нам сил и разума в смутное и страшное это время…»       Мечтания России прервал гул толпы. Женщины сорвали с себя платки и вскинули над головами, мужчины перестали плясать вприсядку, разом взмахнули алыми знаменами и растянули революционные транспаранты. Что именно кричат и к чему теперь призывают сбитый с толку Ваня поначалу понять не мог. Только когда какофония наконец-то приобрела стройный и единодушный возглас, он услышал, что народ скандирует: «Ильич! Ленин вернулся! Да здравствует вождь народа! Ура! Ура! Троекратно ура!»       Вся неразбериха заняла буквально пару минут. Затем под крайне удивленным взглядом России его беснующийся с самого февраля и до сего дня, народ вдруг встрепенулся, словно расправились невидимые крыла огромного орла. Граждане до сих пор напоминающие разномастную хаотическую массу, вдруг без всякой команды образовали стройные шеренги и колонны, будто бы не бывавшие на парадах и в строю крестьяне и рабочие были всегда такому обучены. Будто бы тоже все это странное время ждали только сигнала, только лишь изображая хаотичную сумасшедшую толпу. А теперь сбросили все лживое и наносное, и этим невероятным стройным и строгим маршем, с революционной атрибутикой, отправились в сторону Финского вокзала.       В глубочайшем смятении, прорываемым неверным лучом надежды, Россия встал в строй и отправился с ними.

***

      На вокзале гудели поезда и горели прожекторы. Недавно сформированная народная милиция следила хоть как-то за подобием порядка. Специальными составами под овации и звуки гармоней в них заходили амнистированные новой властью преступники, по большей части политические, репрессированные царским режимом. Но издержками неразберихи вместе с ними расползались по всей огромной территории жулики, смертоубийцы, воры и разбойники. Прибывало поездов в столицу сейчас в разы меньше. В этот день только один единственный. Оркестр заиграл «Марсельезу».       23:10. Громадный поезд, пыхтя белым паром, остановился, железные колеса взвизгнули, словно душу пронзили. Из головного вагона вышли несколько человек в гражданском с монтировками и отбойными молотками в руках, они быстро сбили железные заклепки с дверей, показалось темное нутро вагона. Толпа сбилась в кучу, и застыла в тревожном ожидании. А вдали мерцает в темноте, колеблется на весеннем ветру пламя факелов, принесенных демонстрантами. Брагинский безотрывно смотрел в глубину черного проема.       Вскоре из него начали выходить люди, некоторых Иван узнавал, лично присутствовал на приговорах. Это были сосланные в ссылки русские революционеры, или самостоятельно уехавшие в вынужденную эмиграцию политические деятели. Один из них сдвинул коричневую кепку и не разжимая губ, скромно улыбнулся встречающей толпе. Карие глаза тепло блеснули, и на перроне стало будто бы светлее. Граждане радостно загудели. А Ленин вдруг остановился, сильные руки мужчин вознесли его на броневик, стоявший рядом с перроном, на его железную трибуну. Перебегая по возбужденной толпе, переламываясь на стенах домов, снопы прожекторов скрещиваются на его фигуре. Ярко освещаемый их лучами, выждав, пока затихнет восторженное «ура», он начинает речь.       Брагинский стоял вблизи, у самого броневика, он хорошо видел оратора, его распахнутое пальто, обнаженную голову и смятую кепку, выглядывающую из кармана, отчетливо слышал его слова.       — Дорогие товарищи солдаты, матросы и рабочие! Я счастлив приветствовать в вашем лице победившую революцию, приветствовать вас как передовой отряд всемирной пролетарской армии… Грабительская империалистическая война есть начало войны гражданской во всей Европе… Недалек тот час, когда по призыву нашего товарища Карла Либкнехта народы обратят оружие против своих эксплуататоров-капиталистов… Заря всемирной революции уже занялась… В Германии всё кипит… Не нынче — завтра, каждый день — может разразиться крах высшего европейского империализма. Русская революция, совершенная вами, положила ему начало и открыла новую эпоху. Да здравствует всемирная социалистическая революция!       Вот он, Ленин, по-человечески простой и вместе с тем наполненный нечеловеческой волевой неукротимой силой. Народ в стремительном динамическом порыве на всеобщем эмоциональном подъеме и в сильнейшем возбуждении взмахивал головными уборами, над толпой пылали красные знамена. Всеми чувствовалась вся торжественность момента, ощущение от долгожданной встречи, словно именно в этот миг зажглась в небосклоне ярчайшая алая звезда русской Революции. Россияне испивали каждое слово вождя народов, ощущая, что настал момент великого и решающего боя за равенство и свободу.       Из всей речи, названной по истечении времени, «знаменитой», сам Брагинский запомнил только последнюю фразу. Потому что куда более сильнее, чем вождь рабочих, его привлекла фигура, пытавшаяся спрятаться в тени автоброневика. Это почти получилось, но под перекрестным огнем прожекторов перед взглядом России вспыхивали и пропадали, как из небытия снова во тьму веков то дрожащий на весеннем ветру бант из алой ленты, то рьяное пламя взгляда очей, которых Брагинский не сумел бы спутать ни с какими другими. Отважные алые очи, полные отчаяния и страсти.