WWI

      Поезд тяжело и слишком медленно перекатывался по рельсам железной дороги, по которой стремился скрыться как можно быстрее один из пассажиров, словно беглец. Паровоз пыхтел белыми клубами, окуривая округу пеленой. Белесый туман смешивался с низким пасмурным небом, и казалось, что оно тоже было до краев наполнено дымом.       Осень и половина зимы пролетела в непрекращающихся, кажется, ливнях и бесконечных разъездах по стране. Формально Байльшмидту было приказано тайно исследовать настроения в войсках и среди населения, и вычислить шпионов, работающих на Антанту. Фактически же он отправлял Людвигу только отписки, что все под контролем, и выдал для прикрытия собственных дел и интересов несколько английских разведчиков невысоких рангов, а параллельно почти все время занимался тем, что встречался с руководством и членами ячеек революционной команды. Все было почти готово. Костер был собран, оставалось только бросить в него факел. Но именно этого запала не хватало.       Состояние Пруссии оставалось гнетущим. Очередной визит в Киль продемонстрировал, что народ жаждет перемен, мирных переговоров, но брать в руки молоты и крушить решительно самодержавие не готов. И даже не это обстоятельство угнетало реакционного прусака. Всю неудавшуюся поездку его терзало неприятнейшее чувство, если не сказать, пугающее.       За. Ним. Следят.       Гилберту по ночам стала являться Тень. Черное нечто, не имеющее пока что определенной формы и имени, всегда стояло за его спиной. И заставляло кровь застывать в жилах от кошмара, словно это нечто было воплощением самого дьявола, сосредоточением всего самого отвратительного, безумного, угрожающего не только ему, но и всему миру, каждому человеку, не зависимо от расы и национальности. Но более всех нечто грозилось сожрать с потрахами именно его и Людвига. Гилберт терялся в этих жутких ночных сновидениях, застывал, не смея обернуться. Или же пытался запалить электрическую лампу или керосинку. Свет в этих грезах для Гилберта никогда не зажигался. Пруссии казалось, что он находится на самом дне, на последнем круге ада, откуда нет и не может быть выхода.       «Найн! Дас ист хелле нихт! — думал судорожно Гилберт в этих слишком реалистичных и осознанных снах, — Это словно задворки всякого известного или даже предполагаемого мироздания! Я бы с радостью оказался бы в старом-добром христианском аду. В толпе стонущих грешников и в окружении уродливых дьяволов, при свете их вечных костров. Но не здесь, в темноте, тишине и наедине с Тенью».       После стало только хуже. Тень преследовала Гилберта не только во сне — он явно чувствовал тоже самое и при свете дня, что за ним наблюдает нечто. Что оно теперь его не оставит. Был ли он в толпе единомышленников, или в одиночестве, Гилберт и Тень, они словно, повсюду всегда теперь были вместе.       Так и недавно поутру после тяжелого пробуждения под стук железных колес, Бальшмидт вышел в коридор вагона, чтобы откинуть верхнюю створку окна, выгоняя морозным предновогодним воздухом странные и ужасающие впечатления. Но напрасно. Он чувствовал кожей присутствие, так что волосы на затылке вставали дыбом. Краем взгляда он даже замечал черное пятно в конце узкого прохода. Когда нашел храбрость повернуть голову — никого в проходе уже не было. Но он знал — Тень следит за ним и ночью, и днем.       «Что призвало этого монстра из неведомых миров. Или это прошлые ошибки, или нынешние действия? Но ясно, что эта тварь пока не нападает, уже хорошо…» — раздумывал разбитый Гилберт, вернувшись в купе и сев на свое место за столик. И вздрогнул от неожиданного звука. Однако это оказался всего лишь начальник поезда, принесший чай в граненном стекле с изящным металлическим подстаканником. Не ему, не Байльшмидту, конечно. Он и не был уже как несколько месяцев кряду командующим Байльшмидтом. Теперь по новому, необходимому для своей деятельности, паспорту он значился, как гер Штайнадлер, служащий на берлинском заводе «Рейнметалл». Гилбер, в кожаной рабочей кепке на растрепанных белых жестких волосах и в потертой коричневой шинели был и на самом деле похож на одного из берлинских пролетариев.       Чай же предназначался для соседей по купе — супругов в возрасте. Гер, сосед всю дорогу пытался облегчить состояние своей жены, которая по видимости, была на сносях. Фрау без конца перекатывала свой огромный живот то в одну, то в другую сторону, охая и жалуясь на одышку, давление и боли. Гилберт старался не встречаться с этой парой бюргеров взглядами и всю дорогу угрюмо смотрел в окно, ловя себя на мысли, что они с братом сейчас и сами похожи на эту неповоротливую несчастную женщину, так же вынуждены таскать тяжелый груз.       «С одной лишь разницей, что эта фрау, коль разрешится благополучно от бремени, скорее всего, будет рада материнству. А что родится у нас, какое неведомое чудище породим мы с Людвигом, только небесам известно», — вылилось предчувствие в долгий и тяжкий выдох.       Во всем таком же настроении и продлились те пару часов нерадостного путешествия до столицы. На перроне его встречал Людвиг. К огромному сожалению прусака, который не хотел привлекать к себе лишнего внимания, особенно со стороны имперских командиров.       «Не вполне так, — признавался Гилберт, без особой теплоты пожимая формальную руку брата.       Он все еще никак не мог отойти от позора той ночи во власти страстей и кокаина. Гилберта с той поры будто колдуньи отшептали, он с тех пор ни разу не вдохнул дурманящей отравы. Даже на легкое шампанское смотрел теперь презрительно.       — Благоприятно и плодотворно ли прошла поездка? — поинтересовался замученный и явно переставший не только высыпаться, но и кажется, спать вообще бледный Шульц только, чтобы прервать затянувшееся молчание. И получил такой же пустой, чисто для проформы ответ:       — Все подробно предоставлено в отчетной информации.       По долгу новых задач империи, направленных теперь не на победу, а на паническое параноидальное выискивание врагов народа, и пуще того по собственным делам, которые император Вильгельм вряд ли бы назвал законными, Пруссия редко бывал теперь в столице. Чаще всего, как и теперь, проездами. Но увиденное в этом декабре заставило его задуматься над тем, чтобы задержаться подольше.       Они отправились до расположения пешком. Гилберт глядел на свою столицу и не узнавал. Пруссия за время своих новых обязанностей специального докладчика привык к тяжелой жизни за золотой лентой границ Берлина. Но и подумать не мог, что и в самой столице ситуация теперь точно такая же. Положение немцев было день ото дня хуже. Зажатая фронтами и военно-морской блокадой Германская империя превратилась в страну, где недоедание стало нормой жизни, продуктов не хватало. Но Гил надеялся, что крупные города до поры до времени продержатся в относительном благополучии. Если так это уже долгое время сложное положение вообще не грешно назвать. Но Байльшмидт теперь воочию увидел, что и берлинские улицы полнились толпами, вот только уже и столичные бюргеры совсем не занимались привычным в последних днях года праздногулянием. Женщины, мужчины, старики и старухи, даже совсем еще маленькие дети колоннами стояли перед входом в лавки на самом холоде, держа в руках обрывки желтой бумаги.       — Людвиг! Карточки… — медленно, будто бы раздумывая и сокрушаясь не с братом, а с самим собой, тихо сказал прусак.       — Ввели несколько месяцев назад. К чему досады, Гилберт, ведь ты же знаешь.       — Да, но в Берлине! — вспылил Байльшмидт, засверкав рубином очей.       — Как и по всей территории.       — И на какие позиции ввели в столице?       — На хлеб и мясо, масло… на одежду, — неохотно отвечал Людвиг. — Почти на все.       Оба они, Пруссия и Германия, видели, что империя находится в глубоком упадке, что простой народ ее страдает и недоедает, оба предчувствовали уже давно катастрофичное окончание войны. Но между тем Людвиг поражал старшего своим спокойствием, лицо его было усталым, но абсолютно постным. Это разом взбесило прусака, а последующий за этими обыденно холодными взглядами вопрос и вовсе довел Байльшмидта до белого каления.       — Как дела у провинций, Гил?       — Как в провинциях?! А как в провинциях, Шульц?! — рявкнул Бальшмидт. — Так же, точно так же, как, видимо, теперь и в столице, которую я тебе доверил! Люди голодают! Они работают по несколько смен кряду, уже трое суток через одни! Ничего нет! Молока нет, хлеба нет! Ни пшеничного, ни даже дешевого ржаного! Это катастрофа!       — Дела наши не так уж и плохи, Гилберт! Курицу, к примеру, можно заменить зажаренной вороной. Вкус у нее ничуть не хуже, я пробовал недавно, меня угостили, — прошипел весьма злорадно Людвиг.       «Да ты с ума сбрендил?! Сам-то веришь тому, чего начитался в опусах своей же гнилой буржуйской пропаганды?!»       Пруссия был так шокирован этим враньем и равнодушием к собственным людям, что эти восклицания застряли у него в горле, так и оставшись невысказанными. Оставшийся путь немцы преодолели в молчании, каждый мысленно рассуждая о своем. Диаметрально противоположном думам и устремлением собрата. Единая Империя начала свой раскол именно в этих безмолвных размышлениях братьев.

***

      Вряд ли кто-то, например, тот же отчаянный в своем безвыходном положении Гилберт, мог бы подумать, что точно такая же буря собиралась на далекой теперь упокоенной и уверенной в скорой близкой победе российской стороне. Проницательный прусак сразу бы определил это не видимое внешне, но убивающее с огромной быстротой еще одну великую империю изнутри страшное ранение. Чувствовал это, как страшнейшую рану в собственном теле, конечно же и сам Брагинский.       Чёрные тучи в заревах молний сгущались над головой восточных европейцев. Все ждали. Вот-вот что-то должно случиться. Иван догадывался, что то, через что им суждено пройти, в тысячу раз хуже, чем война с внешним недругом. С войной проще. Сегодня вы враги, готовые изорвать друг друга в клочья, а завтра уже клянетесь друг другу в любви до гроба. Но какой масштаб примут события во внутреннем конфликте и чем они обернутся, к каким последствиям это приведет — не мог предугадать никто. И Ваня всеми последними аргументами, властью и влиянием пытался добиться от царя таких поступков и реакций, которые позволили бы той чаше пройти мимо него, мимо Ники и Олега.       Легкая змеистая поземка вьется под копытами рысака. Иван пришпорил коня на галоп, когда показались вдали на краю аллеи крыши и трубы с курящимся белым дымком богатой усадьбы. В последний день года Брагинский, который своевольно, но по огромной внутренней тревоге оставил фронт, прискакал в загородную резиденцию императора.       На крыльце роскошного дворца императорской династии Брагинского встречали только люди из обслуги.       — Ваше благородие! С приездом! Хорошо ль добралися?       — Где же государь? — запоздало ругая себя за грубоватый тон перед ни в чем не повинным перед ним стариком-служкой, спросил Иван.       — В церквах уже. Молебен начался прямо со сих, — ответственно докладывал, как рапортовал, ветеран японской войны.       — Благодарствую, Фомич, — постарался сказать уже мягче воин, — Не серчай на меня. Моего Верного в конюшню сопроводи, а меня — не надобно. Сам доберусь.       Иван спешился, погладил, потрепал на прощание легкой рукой гриву верного друга и передал уздцы Фомичу. Сам пошел по заснеженной дорожке к домовой церкви роскошного имения мимо живописно уснувших зимой заледенелых прудиков, скульптур и построек. Вскоре среди заметенных елок показался лазоревый фасад и белоснежные колонны большого дворцового храма. Но почему-то именно в этот день у Брагинского не возникло священного трепета пасть ниц перед православной святыней. Вместо покорного восхищения, Россия подумал, остановившись и глядя на огромный купол со шпилем:       — Церковь на пять куполов. Свыше ста килограмм листового золота, как я слышал, пошло на отделку, а плюсом к этому дополнительные расходы из казны на наружные декорации и внутренние украшения и убранство…       Брагинский снял военную шапку с орлом на кокарде, перекрестился торопясь и единожды, и вошел в храм. Внутри было темно и таинственно, совсем не по-праздничному. Ваня думал увидеть в пространстве священных стен императрицу и нарядных дочерей, и сына правителя. Но его встретила какая-то уж слишком огромная и гнетущая пустота и тьма. Только затем, привыкнув к скудному освещению, он разглядел пару горящих свечниц по стенам и фигуру, черную, захваченную полностью темнотой, склоненную пред алтарным образом, в которой признал Николая.       «Будто бы вся тьма мира обьяла его, и нас всех. Господи, помилуй!» — супротив собственной природной стойкости к разного рода мистическим впечатлениям, вдруг подумалось Ивану.       Он тоже поставил пару свечей Георгию Победоносцу, покровителю русских воинов и Богоматери в молениях за свой народ. Маленькие золотые огоньки осветили его печальное красивое лицо, бликами расплескались в глубине темно-фиолетовых, удивительного цвета, глаз, по платине едва заметно вьющихся волос.       Коленнопреклонный царь, наконец, поднялся, окрестив себя рукой, и как-то совсем неуверенно оглянувшись, тоже вгляделся во тьму и увидел гостя. Иван подошел к своему императору, украдкой взглянув на наручные часы. Почти полночь. Наступал год 1917-й.       Они снова горячо помолились приклонив оба одновременно колени, вслушиваясь кротко в ангельские голоса певчих в хорах. Затем молебны окончились. Царь встал и пригласил Брагинского в свои покои.       — Брагински, почему вы осмелились оставить фронта без нашего надзора? — спросил император.       Иван готов был именно к такому вопросу, и упреждал его мысленными речами, но раздражиться теперь не посмел. В его думах император отчитывал его несправедливо и строго. Но а в реальности голос самодержавца прозвучал скорее расстроено. Ваня почувствовал себя виноватым. Но вместе с привычкой винить во всем себя самого, его вдруг и кольнуло неправильное произношение его фамилии на западный манер, да и пресловутое местоимение «наш». Не народная общность под такими фразами подразумевалось повсеместно монархами.       — По тому лишь поводу, что дела наши на фронтах всех боев лучше идут, чем в столице, вашество.       Николай, расположившийся было за рабочим столом в кабинете, где они разговаривали, встал, одернул полевую форму, в которой теперь непременно и всегда находился, заложил обе руки за спину и принялся медленно ходить по комнате. Остановился в красном углу. Перед образами мерцали свечи, но образ императора все равно оставался темен. Иван глядел на его фигуру, окруженную странной темнотой, отчаянно. И решился продолжить, мало впрочем надеясь на успех своих молитв и горестных увещеваний:       — Мы лишились трехсот тысяч верст богатейших земель! 25 миллионов человек, граждан, на оккупированой территории, как в плену! Полностью разорено два десятка провинций. А продразверстка? А? Каково?       Николай перед иконами хранил благороднейшее молчание. Но Брагинский рассудил, что ему просто нечего ответить на этот пикет. И он сказал так же, повышая тон от слова к слову:       — Цены растут, растет государственный долг! Каждый новый день войны уносит сотни жизней! Всех лошадей угнали в армию, поля не паханы, рабочих рук не хватает. Люди недовольны. Еще немного и начнется смута! Опомнись, государь! Спаси нас, спаси империю!       Иван, следуя в Царское Село, надеялся на более конструктивный, и дружеский диалог. На хоть какой-то ответ. Николай не отвечал. Застыл перед образами, снова начав молитву. Которую, безбожно, но уже находясь на последней грани раздражения от такого явного игнорирования проблем государства, прервал Брагинский, который сказал грозно:       — Министры меняются, как перчатки! Как ты посмел отстранить единственного талантливого и непреклонного человека? Штюрмер был нам всем небом посланным! Только б он и смог спасти твое правление! С тебя что же?! Страной правил неграмотный мужик — Гришка Распутин! — кровь Вани распалялась, глаза превратились в прорехи ледяного огня, а сердце в костер. — Гриша Убиенный! А теперь небось другого завел колдуна себе в помощники главные, чтобы мною и нами командовал?! Ханжество — вся вера твоя! Каешься и молишься, а толку?! Да уж лучше никакой веры, чем такая! Под властью чародеев и темных сил! На убой идут до сих пор войска! В снабжении до сих пор проблемы! Идиотские приказы командиров идиотов, тобою назначенных! Ладно! Все мы стерпим! Все вынесет русский народ и на собственных окровавленных плечах свою победу вывезет! Нам ли не впервой, но…       Брагинский осекся вдруг, почти потеряв голос, понимая вдруг всю свою трагедию и также понимая неотвратимость ее, ее бесполезность и надежду, что русского человека всегда же спасала на грани смерти. И он прошептал сострадательно и с этой самой огромной надеждой переменить исход истории. Проводить лишь мимолетным взглядом нависшую над ними чашу яда и смерти.       — Ты слабеешь и ведешь нас к катастрофе.       Но все надежды крахом пошли. Так нелепо и, к несчастью для всей империи, ожидаемо. Николай, сохраняющий идеальную и выправку и выдержку, соответствующую русскому самодержавцу, ответил на все эти выпады военного привычно коротко:       — Выгоним немца, тогда примусь за внутренние дела.       Эти слова Брагинский слышал не один раз. Они давно стали девизом, заклинанием для императора. Ведущим их вместе в пропасть. Во время войны внутренняя политика отходила на второй план. Этот политический просчет стал для русского царя роковым.       «Я вижу, что говорить больше не о чем. Поздно», — едва успевали мысли за выбегающим со скоростью звука из царских покоев в глубокой скорби и ночи Иваном.       Российской Империи оставалось существовать два месяца.