The Godfathers

Forrest Day — Sleepwalk bad thoughts give me bad dreams, and my bad dreams make me get up and walk. bad thoughts give me bad dreams, and my bad dreams make me sleepwalk.

…Он стоял на самом краю крыши. Смотрел на свои раскрытые ладони в белых перчатках, под которыми раскрывалась бесконечная даль серого города. Юноша не чувствовал ничего, кроме мягкого прикосновения ветра к лицу и спокойного сердцебиения в груди. Он будто созерцал мегаполис, чересчур близко подобравшись к опасной границе. Эта одежда… Она была очень знакомой, но юноша не мог почему-то вспомнить сразу, кому она принадлежала: белая рубашка под чёрным пиджаком и чёрные брюки, длинное чёрное пальто, не застёгнутое ни на единую пуговицу, и тёмно-алый шарф, колыхающийся обоими концами на ветру. Взгляд медленно проходит по собственному телу снизу вверх, прежде чем имя человека, который некогда практически также был одет, всплыло в памяти. И если раньше это имя вызывало какие-никакие тёплые воспоминания, никак не тревожащие душу, то сейчас эти мысли были вязкими, колющими мозг, неприятными. Юноша не знал, — или не помнил? — что произошло с тем, кого он вспоминал, но был уверен, что в живых этого человека точно нет уже как несколько лет. И от этой мысли было ни плохо, ни хорошо — никак. Умер и умер. Даже не своей смертью. От этих самых рук в белых перчатках. Юноша пошевелил пальцами и вскинул голову кверху, убрав руки в карманы пальто. Он смотрел на город одновременно обеими глазами и одним — второй был скрыт под бинтовой повязкой, хотя вроде как видел отлично. Или нет… В любом случае юноша видел как бы самолично и как бы сам себя со стороны. Это его не смущало. Он не поспешил обернуться даже тогда, когда за спиной его окликнули. — Дадзай-сан! Стойте! Голос очень знакомый, но внутри, в душе, не вызывает почти ничего, кроме какого-то глухого отголоска усмешки — явился, всё-таки не забыл. Осаму для начала рассматривает город, словно до этого как следует на него не насмотрелся из окон большого и тёмного кабинета, а уже потом оглянулся через плечо, держа на губах лёгкую улыбку. Будто бы это не он стоял на краю крыши одного из самых высоких зданий в городе, а его злейший враг, до прыжка которого оставались секунды. — И тебе здравствуй, Атсуши. Погодка сегодня прекрасна, не находишь? Тот, кто окликнул Дадзая, был Атсуши, только этот Атсуши… Этот был старше. Такие же белые волосы с очаровательно отросшей белой прядью сбоку и тоненькой чёрной полоской на ней, такие же жёлто-сиреневые глаза, только вот в них вместо привычного счастливого блеска была мертвенная пустошь. Наверное, такие глаза принадлежат людям, растерявшим всех своих близких и не знающим цены человеческим жизням, которые руки собственного тела отняли немерено. Руки ли? Лапы со звериными когтями. Обыкновенный белый тигр явно решил сменить окраску на кроваво-алую, только вот кровь смывается — увы и ах. Атсушина одежда, до этого всегда чёрно-белая, вместо белой рубашки с короткими рукавами и чёрных брюк стала практически чёрной: длинное пальто, строгий ошейник, как у сторожевого пса, белый воротник под стать окраске собственной шерсти. Дадзай продолжает улыбаться, склонив голову к плечу. В его голове же зарождается семя непонимания — что с Атсуши? Что-то не сходится. Зачем ему ошейник с шипами внутрь? Он ведь… Он ведь не бездумное животное. И что за уважительное обращение? Какая-то условность? Эта мысль ничего не меняет ни на лице, ни в поведении. Это думает тот, кто наблюдает со стороны, а тот, кто сейчас смотрит на Атсуши глазами Осаму, воспринимает всё совершенно привычно. Выглядит, как плохое кино. Нет, словно зашёл на сеанс посреди фильма — что-то происходит, ты ничего не понимаешь, но остаётся лишь наблюдать за дальнейшим. — Дадзай-сан, что Вы делаете? Спуститесь немедленно, — Атсуши делает шаг вперёд, Осаму делает шаг назад, одной из туфель наполовину зависнув в воздухе. Накаджима замирает. — Атсуши! — раздаётся второй голос, также до боли знакомый, с хрипотцой. Одним глазом смотрит теперь в сторону — и на крыше появляется он. Рюноскэ. Акутагава Рюноскэ. Всё такой же, только также подросший и сменивший одежду. Серое пальто, полосатые штаны, галстук… Ого. Он умеет носить светлое? Хоть рубашка чёрной осталась. Ах, ясно! Он решил обменяться с Атсуши стилем одежды! Только в честь чего?.. Как бы Осаму — тот, что наблюдает — ни силился вспомнить, он не мог. По крайней мере, оба юноши не вызывали у Дадзая — того, что стоял на крыше — никакой ответной реакции. Он прикрыл рот ладонью в белой перчатке, зевая. — Ох, и ты здесь, — Дадзай улыбается, но уже не так искренне, как Накаджиме — скорее, приветственно-снисходительно. Акутагава ничего не отвечает, он остановился рядом с Атсуши, сжав руки в кулаки. — Не то чтобы я рад тебя видеть, бельмо на моём единственном глазу… — Дадзай-сан, прошу, отойдите от края, — у Накаджимы слегка дрогнул голос, но вперёд он больше не двинулся — учёл, что босс отходит от него в обратном направлении. — Атсуши, мой милый Атсуши! Мой любимый Зверь Лунного света, мой преданный Белый Жнец! — Дадзай улыбается, разведя руки в стороны, словно сейчас происходит какое-то общение двух старых друзей в обстановке уютной комнаты. — У меня к тебе есть всего лишь одна просьба. Выполнишь ли ты её? — Я… Я сделаю всё, как Вы прикажете, только отойдите- — Нет, ты не понял. Это не приказ, это просьба, — Осаму не сводит глаз с Атсуши, будто третьего присутствующего здесь нет и вовсе. — Выполнишь ли ты мою просьбу, Атсуши? — Я выполню, — твёрже отвечает Накаджима, и в его глазах, тусклых, как камень, плещется серое беспокойство, словно это какой-то выученный жест. — Говорите. — Пожалуйста: никому не говори о Книге, — улыбка с лица Дадзая исчезла. — Да к чему тебе вообще этот мир? — неожиданно хрипит Акутагава, делая два шага вперёд, но от него Осаму не отшатывается, он лишь смотрит на юношу презрительно и устало — тот не представляет для Дадзая ни интереса, ни опасности. Точно так же на босса Портовой Мафии смотрит Рюноскэ, ненавидящий его всеми фибрами своей серой души. — Чем ты в нём дорожишь?

…Этот разговор очень странен и непонятен. Книга? Что за Книга?

— Это единственный мир, в котором он жив и пишет свой роман. Ему не стоит мешать. Ветер усиливался, словно в приглашении, и Дадзай покачнулся назад. Накаджима было дёрнулся, но Акутагава вытянул руку в сторону, преграждая оборотню путь. — Ах, наконец-то! Наконец-то это произойдёт! — Осаму широким жестом схватился за грудь, прикрыв глаза, будто видел сейчас самый сладкий сон в своей жизни. — Момент, которого я ждал! Вот только… Вот только есть одна вещь, о которой я немного сожалею, — он отнял руки от груди, раскинув их в стороны. — Я так и не смогу прочесть этот роман полностью. Очень жаль.

…Что, подождите… Не понимаю.

Тело Осаму наклонилось с края крыши, и в одно мгновение он исчез, сорвавшись вниз. Вскрик Атсуши остриём пронзил воздух, звенящий в ушах, прежде чем крыша в сером небе быстро отдалилась и мир погрузился в темноту.

…Дадзай вскрикнул, подскочив на постели и схватившись за сердце.

Он покрылся мурашками и холодным потом, смотря в тёмную стену перед собой. Он не понимал, где находится, что происходит и сколько сейчас времени. Руки немного потряхивало, а мозг бил по глазам в отчаянии обрывками неясного сна: алый шарф, Белый Жнец, какая-то книга… Казалось, парень не может вздохнуть, сглатывая на пересохшее горло и нещадно его царапая. Душно. Комнату заливал стойкий серебряный свет от окна. В себя Осаму приходит, когда снизу — буквально из-под матраса — раздаётся методичный стук. — Ты что там, с ума сошёл? Время видел? — знакомый хриплый голос был сонным и очень недовольным. Несомненно, это был Рюноскэ, постучавший в верхний ярус кровати одним из костылей. — Не ори. Дадзай ничего не ответил. Сглотнув снова, он схватился за край постели и свесился вниз, глядя, как младший брат снизу, одарив его угрюмым взглядом серых глаз, заспанным и разбуженным, потёр ладонью щёку и скривил губы. Его нога в гипсе лежала вдоль постели сверху одеяла и казалась теперь бельмом в глазах. — Спи обратно уже, — полушёпотом произнёс Акутагава, отворачиваясь к стене в намерении вернуться к сновидениям, но Осаму, ничего не ответив, внезапно соскочил на пол, проигнорировав лестницу, чем ещё больше напугал Рюноскэ, и вдруг сел на его кровать, схватив за руку. Юноша, не понимая, что там у брата в голове творится, от удивления приподнялся на локтях, не решаясь выдернуть ладонь из хватки Осаму. — Ты чего? — Рю, скажи мне честно, — Дадзай, отведя взгляд широко раскрытых глаз, часто дышал, и Акутагава только сейчас увидел, что руки брата покрыты гусиной кожей от плечей до самых запястий — на ночь тот снимал все повязки. — Ты меня ненавидишь? — Я- что? — Акутагава ответил не сразу. Осаму мало того, что странно выглядел, так ещё и задавал какие-то бредовые вопросы. Рюноскэ на всякий случай приподнялся и сел, согнув целую ногу в колене, вгляделся Дадзаю в лицо, проверяя, не лунатит ли тот чересчур агрессивно, но, убедившись, что зрачки на всё реагируют и братец точно не спит, свободной рукой взял его за ухо и помотал его голову из стороны в сторону. Дадзай зажмурился и выглядел теперь, как до смерти перепуганный щенок. Акутагава, если честно, впервые видел его таким… — Ты придурошный, что ли? Нашёл время для таких вопросов. С чего мне тебя ненавидеть-то? — Но… но я… — сон постепенно выветривается из головы, и брешь между ним и явью становится всё глубже и глубже. Осаму о чём-то ненадолго задумался, уже не сжимая руку Рюноскэ так сильно, и посмотрел в пол, на полосу лунного света. — Из-за меня у тебя трещина в кости. Из-за меня… Я… Много нервов тебе потрепал. Не знаю. Что-нибудь. Рюноскэ посмотрел сначала наверх, на каркас второго яруса, а затем снова на Осаму. — Что-то я не наблюдаю у тебя гипса на голове из-за травмы, от которой ты бредить начал, — Дадзай зажмурился снова, когда Акутагава слегка постучал кулаком по его затылку, и отпустил его руку окончательно. Гусиная кожа сошла, и ночная майка взмокла от пота. Рюноскэ заметил это только сейчас и осмотрел Осаму с ног до головы. — Тебе что, кошмар приснился? — Ну… Осаму пришёл в себя. Сон ушёл. Он полностью осознал, что находится в общей с братом комнате, с братом, который сломал несколько дней назад ногу и отлёживается сейчас в гипсе дома на правах травмированного; что находится сейчас в квартире, в соседней от братской комнаты которой мирно дремлет их отец, поздно вернувшийся с работы — с ним они вместе ужинали около одиннадцати вечера. Сейчас глубокая ночь — три часа, ведьмин час. Наверняка спят сейчас в своих квартирах, комнатах, постелях Тюя и Атсуши. Спят Рандо-сан и Шибусава-сан. Даже, наверное, Верлен заснул в кресле своей съёмной однушки. Сейчас спит почти весь город. В семь утра прозвенит будильник в школу, будет две геометрии, физика, физкультура, литература, право, иностранный язык… Акутагава будет дома. Отсыпаться, наверное, за ночное пробуждение беспокойного брата, от дурного сна которого проснулся едва ли не весь дом. — Давай, удиви меня, — заговорил наконец Рюноскэ, скрестив руки на груди. — Я даже послушаю, от какого монстра ты убегал и упал в лужу. Ты меня разбудил, времени много. — Ха, да… точно, — Осаму наконец неловко улыбнулся, по-прежнему смотря в пол, и потёр затылок. — Да, монстр. Страшный был… с белыми руками почему-то. — Носа красного у него не было случаем? — Рюноскэ зевнул. — Или бабочки, из которой с писком вода струйкой брызжет, если надавить. — Если бы был, ты бы проснулся от моего смеха, — Осаму улыбнулся шире и посмотрел на Рюноскэ. — Извини, что разбудил. Мне просто редко снится что-то… такое. — На ночь теперь комедии и мультфильмы смотреть будешь и мне пересказывать. — Ага, — Осаму вдруг взял Рюноскэ за плечи и прижал к себе. Акутагава вздрогнул, с непониманием таращась в дверь комнаты, залитую лунным светом, но ничего спрашивать не стал, лишь неуверенно коснулся пальцами, а потом и ладонями спины старшего брата. — Я тебя так люблю, дурака, ты бы знал. — Ну-ну, так я тебе и поверил, — Акутагава фыркнул, когда Дадзай отнял его от себя и посмотрел прямо в глаза. — Денег не одолжу. — Вот какое у тебя меркантильное представление обо мне! — Осаму хихикнул, встав, хрустнув позвонками, и отошёл к двери. — Не засыпай пока, я водой немного пошумлю. — Даже не думай топиться. — Да не, — Дадзай положил руку за свою шею, — умоюсь. Горло ещё пересохло. — Смотри мне. Я не хочу ломать костыль о твою дурную голову, — Осаму улыбнулся, тихо раскрывая дверь и уходя по тёмному коридору в ванную комнату. Он ещё потом, судя по шагам, потоптался у приоткрытой двери в кабинет чутко спящего отца, ушёл на кухню и пошумел там — пил, очевидно, из графина или прямо из крана. Вернулся довольно быстро, молча забравшись наверх и улёгшись там. Рюноскэ лежал на спине, сложив руки на груди, когда Дадзай наконец перестал шуршать, и вдруг негромко позвал: — Эй, спишь? — Что? — также шёпотом спрашивают сверху. — Спокойной ночи без кошмаров. — Ну спасибо, — судя по голосу, Осаму улыбнулся. Правда, если Дадзай заснул уже через пять минут, спокойно проспав до самого будильника, Акутагава так глаз и не сомкнул.

***

— Ты чертовски слаб. Убить тебя легче, чем слепого щенка, — звучит надменный голос где-то сверху, и от него бегут мурашки по коже, от него замирает бешено колотящееся сердце, заходящееся от непреодолимой смеси страха, отчаяния и глубокой, чёрной ненависти. …Его окружали тёмные стены. Кажется, сверху виднелись окна, да и выглядело всё это заброшенным складским помещением — места много, живого мало. Вокруг стояли люди в строгих одеждах, не смея проронить и слова, будто присутствовали на чьих-то похоронах. Чьи это были проводы? Обычно приглашённые близкие и друзья окружают как раз-таки гроб с мертвецом. Одно лишь отличие было — мертвец, ни жив ни мёртв, дышал. Воздух был прохладный и одновременно душный — его не хватало, дыхание вырывалось со свистом сквозь приоткрытые губы. Гроба не было — хоронили как собаку, в яме в земле, да и та не была выкопанной — обыкновенным углублением в почве от какого-то повреждения, удачно подвернувшимся под руку гробовщика. Руки дрожали, взгляд был устремлён в пол. Рот был наполнен металлическим привкусом. И… страх. Всепоглощающий. Окутывающий, как змея, запускающий свои ядовитые клыки в самое сердце, как змея, вынуждающий забиться в угол ненависть-кролика, как змея. Змей стоял над ним, гипнотизируя взглядом, скрестив руки на груди и раскрыв невидимый глазу кобров капюшон. Он же… Он не смел поднять глаз. Он слушал. Ничего не отвечал. Словно можно было исчезнуть, провалиться под землю, испариться, пропасть, если не издавать ни слова, ни вздоха. Но, к сожалению, счастливые концы бывают только в сказках. — Если твоя способность такая же слабая и бесполезная, как ты, я не вижу смысла держать тебя подле себя, — снова звучит голос над головой, и до боли знакомый щелчок вынуждает резко вскинуть голову, встретившись взглядом с чёрным и единственным глазом дула Глока, смотрящего прямо в лицо, в лоб, в самые мозги. Глок держала забинтованная рука, уходящая повязками под белую манжету рубашки и идущий следом чёрный рукав пиджака. — Докажи обратное, не подохнув. — Дадзай-сан- — Защищайся. Хриплый зов встал комом в осипшем горле. Эта секунда… Секунда, когда взгляды Рюноскэ Акутагавы и Осаму Дадзая пересекаются. Единственный карий глаз, не скрытый бинтами и не выражающий ничего, кроме усталости, брезгливости и презрения, смотрит даже немного поверх — точно в лоб, точно туда, куда пройдёт пуля, обязанная вынести мозги слабому здоровьем подопечному с бесполезной способностью. Чёрный пиджак покрывает плечи вместо привычного Осаму ведь никогда такой не носил? чёрного пальто без вдетых в рукава рук, чёрные брюки, чёрные туфли; всё максимально тёмное, чтобы поверх не было видно кровавых пятен и других цветных выделений из человеческих тел. От Дадзай-сана, какую бы одежду он ни носил, всегда пахло холодом, кровью, сырой землёй и смертью. Казалось, этот запах впитывался в подкорку мозга на уровне инстинктов; жестокий наставник мог выпить, быть после душа и воспользоваться одеколоном несколько минут назад, но Акутагава, стараясь не привлекать к себе внимания и не вызвать очередную волну презрения и ненависти в свой адрес, всё равно чувствовал только холод, только кровь, только сырую землю и только смерть. Он ненавидел наставника всей своей чёрной, сжавшейся во влажный и грязный комок от болезни душой в той же степени, как и боялся — Рашамон против него был бессилен, а физически Дадзай всё-таки превосходил. Дадзай-сан никогда его не признает. Дадзай-сан за человека-то Рюноскэ не считает. Если — когда — мозги слабого ученика вылетят наружу и растекутся кровавой мыслью по полу, Дадзай брезгливо проронит, что собаке собачья смерть. Рюноскэ насмерть готов разбиться, лишь бы доказать, что он достоин хотя бы малейшего признания своей силы. И тогда он посмотрит на проклятого Дадзая, плюнув ему кровавой слюной под ноги, и скажет, что больше в нём не нуждается. Но сейчас звучит несколько выстрелов подряд, оглушающих до звона в голове, и Акутагава, резко закрывшись руками, почти полностью припал к земле, сжавшись на коленях. Чёрная материя Рашамона встала щитом между хозяином и огнестрелом, изо всех сил стараясь не допустить пуль до своего носителя. Пули отлетают, но не прекращаются — Дадзай-сан, кажется, намерен выпустить в ученика всю обойму, испытывая его бесполезную способность на прочность. Всё вокруг звенит, а обойма кажется бесконечной. Дыхание спёрло в горле, Акутагава не может вдохнуть полной грудью, сипя сквозь зубы. Чернота вокруг обволокла, как пасть голодной змеи, сдавила, отравила ядовитыми клыками как змея. Нечем дышать. Нечем дышать. Нечем дышать. …Рюноскэ, вздрогнув и сдавленно вздохнув, словно выныривая из-под долгой, почти бесконечной толщи чёрной воды, вцепился руками в то, на чём лежал, и чёрные шипы Расёмона выстрелили в разные стороны, пробивая одну из стен, оставляя трещины на потолке и туго обвив, как змея, диван в большой комнате. Каким-то чудом — не то памятью способности, не то аннуляцией способностей — шипы прошли по касательной и рядом, но не попали в сидящего за столом Осаму, тотчас замершего с испуганными глазами на стуле и тарелкой хлопьев в одной руке. Он оказался словно в клетке чёрных прутьев, просвистевших мимо его спины и глаз в стену напротив. Через несколько секунд, не смея ни сдвинуться с места, ни моргнуть, Дадзай выплёвывает изо рта всё, что жевал, бросает ложку в молоко и рукой наотмашь прогоняет от себя все шипы — те исчезают на глазах, растворяясь в воздухе и даже не втягиваясь обратно в одежду хозяина, как-то бывает обычно. Лишь затем Осаму с возмущением и негодованием поглядел на Рюноскэ, вцепившегося руками в диван и вперившего взгляд в потолок, будто узрел Бога. — Ты какого хера делаешь?! — у Дадзая невольно голос немного сорвался, прежде чем он отставил миску с хлопьями на стол и, смотря на молочную лужу на полу, встал со стула и перешагнул её. — Ты меня чуть не убил! Акутагава не ответил. Он одной рукой, пальцами которой сжимал мягкую спинку дивана, медленно взялся за футболку на груди, чувствуя костяшками, как бьётся сердце под рёбрами. Мельтешение старшего брата на периферии зрения помогло прийти в себя немного побыстрее — сердце постепенно замедляло свой бег. — Твою мать, нас отец убьёт за обои! — Осаму схватился руками за голову, смотря, как чёрные шипы Расёмона сползают грязными подтёками по стене вниз, обратно к младшему. — И потолок! — Дадзай вскинул голову. — Блядь, как можно было повредить потолок! Эти дырки даже краской не замазать!.. В голове бегущей строкой ползли обрывки фраз из сна, кажущегося теперь каким-то сюрреалистичным. Так бывает, когда отходишь наконец от приснившегося кошмара — первые несколько минут он сковывает по рукам и ногам, заставляет животным инстинктом накрыться одеялом с головой и перестать дышать, пережидая опасность подозрительно тихой темноты, а потом постепенно отходит на второй план, уступая место реальности, и ты теперь лежишь в своей постели в своей комнате, слыша лишь своё дыхание и смотря время на загоревшемся чересчур ярким светом экране телефона. Когда через двадцать минут ты засыпаешь обратно, выпив воды из стакана с прикроватного стола и перевернувшись на другой бок, приснившийся до этого ужас настолько смылся из памяти, что ты о нём уже и не думаешь. Так и сейчас: Рюноскэ приподнялся, сев и согнув здоровую ногу. Спина была холодной от проступивших мурашек, сейчас отступающих. Отца дома не было — на работе, понятное дело; он и Осаму ушли сильно раньше того, как Рюноскэ соизволил проснуться, будучи на больничном со своей-то загипсованной ногой. Дадзай недавно вернулся из школы, а Акутагава смотрел телевизор в зале, когда Осаму решил к нему присоединиться за обедом в виде тарелки шоколадных хлопьев в форме динозавров и их лап. Вот только Рюноскэ, как выяснится позже, заснёт… Осаму тёр тряпкой с кухни пролитое молоко с пола, и на нём-то как раз Рюноскэ и остановил взгляд. Старший что-то бубнил себе под нос, периодически с опаской поглядывая на повреждённые обои и трещины в потолке, и совсем в своей белой футболке и бежевых домашних шортах не походил на того изверга из сна, выпустившего в слабого всю обойму пистолета. Акутагава встряхнул головой, зажмурившись и растирая теперь пальцами закрытые веки. Под гипсом разболелась нога. Прошло несколько минут, когда шаги босых ступней с кухни снова прошлёпали в комнату и диванная подушка наконец прогнулась под весом севшего на самый край человека. Акутагава уже хотел было открыть глаза, как вдруг почувствовал крепкий щелбан по своему лбу и резко вскинул голову, пересекаясь с братом взглядами. Два карих глаза смотрели в серые с укоризной и непониманием, но… Но в них не было и капли того презрения, что было в одном из карих глаз в странном сне. Кошмар на этом разрушился окончательно, закопавшись где-то в почве того участка памяти, который скоро очистится. — С кем подрался во сне? — Осаму склонил голову к плечу. — Что тебе сделали обои? — Я… ни с кем, — Рюноскэ отрицательно качнул головой, смотря теперь на диванную подушку. Он хмурился куцыми бровями, потянувшись рукой к колену загипсованной ноги и попытавшись растереть. — Н-да. Дурная голова ногам покоя не даёт, — Осаму вздохнул, также переведя взгляд на гипс братской ноги, и негодование из его глаз тут же улетучилось. — Где обезболивающее твоё? — В комнате на кровати, — голос Акутагавы глух. Дадзай уходит, пропадая на минуту, видимо, перебирая неубранную постель брата, на которой одеяло комом брошено вместе с подушкой, и вскоре возвращается со стаканом воды и нужным бутыльком. Юноша глотает одну таблетку и выпивает стакан воды чуть ли не залпом, пока Осаму снова садится рядом. — Кого хоть пинал-то во сне? — Дадзай вскинул бровь, усмехнувшись. Акутагава, утирая губы и Расёмоном отставляя стакан на пол возле дивана, не мог не улыбнуться уголком рта. — Судя по всему, этот кто-то слёг с сотрясением. Не хотел бы я получить вот этой махиной, — старший постучал костяшкой пальца по гипсу, — по темечку. — Сам знаешь, я физического контакта избегаю. — Ну-ну. Я заметил, как ты выместил обиду на обоях и потолке, — Дадзай снова окинул взором размер ущерба и поморщился, будто это не в стене дыра от шипов Расёмона, а в нём самом. — Что будем делать? — Нужна шпаклёвка и белая краска, — Рюноскэ наконец соизволил посмотреть наверх осознанным взглядом, насчитывая три дыры от шипов Расёмона. — А стены? Стены-то не белые. — А стены я разрисую акрилом. Не такие уж большие повреждения. Если папа сильно всматриваться не будет… — Ладно, убедил. Сбегаю в строительный. Карту возьму твою, — Дадзай, вздохнув, встал. На упоминание о деньгах Рюноскэ ничего не сказал — тут всё справедливо. — Неэкономный ты. Я хотя бы, когда проснулся посреди ночи три дня назад, ничего не сломал. Пост сдал, пост принял, что ли? — Ну извини, я не контролировал себя по пробуждении, — Акутагава приложил ладонь к лицу и подобрался спиной к другой диванной подушке, сев поудобнее. — Вот постарайся в следующий раз контролировать. Я тут ремонт за свой счёт делать не собираюсь, а получать по шее от отца не хочется. Тебе купить что-нибудь по дороге? — Нет. Ничего не хочу. — Ну и пожалуйста. Деньги-то всё равно твои. Осаму ушёл одеваться в комнату. В принципе, через полчаса он уже вернётся, а за два часа они управятся. Дадзаю нужно будет встать на стремянку, а Акутагава разрисует дыры в обоях над столом. Хорошо ещё, что не задет телевизор! Иначе опустились бы в свои семнадцать до воровства или того хуже — кредитов. Хотя, наверное, кредит лучше, чем получить нагоняй от отца… Когда послышался щелчок выключателя в коридоре у входной двери, Акутагава встрепенулся и окликнул Дадзая. — Осаму! — А? — Иди сюда. — Что, надумал, что в магазине взять? Так скажи. — Нет, сюда иди. — Угх! — Дадзай наверняка ещё не обулся, раз так легко согласился. Он протопал из коридора в большую комнату, появившись в дверном проёме. — Что тебе? — Помнишь, что ты сказал мне, когда проснулся от кошмара три дня назад? — Акутагава сидел к Осаму спиной, не поворачиваясь и заложив руку за шею. — Э… Что-то про монстра с клоунским носом? — Нет. Ту фразу, в которой я дурак. — А-а-а, эту… — Дадзай явно усмехается, хоть Акутагава и не видит. — А что, повторить слабо? «Люблю я тебя, дурака, ты бы знал», да? — Да, она. — И что? — Я ничего тебе не ответил. — А должен был? — Должен. Не пререкайся, — Рюноскэ фыркнул. — Ты мне тоже дорог, несмотря на все твои шутки и нервотрёпку. — Как мило, — Осаму явно давит лыбу, но Рюноскэ потому и не поворачивается, чтоб не видеть. — Мог бы и не говорить, я и так это знал. — Всё, заткнись и иди в строительный, пока отец не пришёл, — Акутагава махнул рукой куда-то себе за спину. — Иначе нам сначала устроят казнь, а уже потом будут разбираться, что произошло. — Я возьму чипсы с креветками, — Дадзай зашагал обратно в коридор, наскоро обувшись и хлопнув вскоре дверью, дважды провернув ключ в замке. Акутагава остался дома один, не видя, что Дадзай всю дорогу улыбался и насвистывал практически всем знакомую-что-за-прекрасный-мир-мелодию.

***

…Эта комната с царапинами на полу и стенах не внушала ни малейшей уверенности на счастливый безболезненный исход. Смутно знакомый человек с длинными волосами и смазанным пятном вместо лица чинно ходил вокруг, что-то настраивая в своей непонятной машине, напоминающей коробку с кнопками и экраном. Человек улыбался, говоря что-то про то, как он рад познакомиться с молодым человеком и что он не сделает ему ничего чересчур болезненного… и акцентировал своё внимание на слове «чересчур», что также не давало надежды на то, что можно будет встретить завтрашний день. Не то чтобы все дни в этом затхлом местечке встречались с улыбкой и счастием, но хотелось банально жить, несмотря на условия. Теперь же вера в жизнь покачнулась. Почему? Не было доверия к железным наручам, приковывающим руки к подлокотникам железного стула, к которому тянулись разноцветные змеи проводов от машины с кнопками и экраном, на которой незнакомец устанавливал силу ампер. — Не беспокойся, Атсуши-кун, слишком больно быть не должно, — улыбнулся мужчина, посмотрев Атсуши в глаза. — Да и, я думаю, даже если будет, ты переживёшь. Атсуши ничего не отвечал. Он лишь нервно сглотнул. Не то чтобы он не привык к боли и различным пыткам в этом богом забытом месте, но на такое он ещё не подписывался. Были гвозди в руки и ноги, были попытки его утопить в тазу, как какого-то котёнка, был раскалённый металл к телу наотмашь — от последнего остался единственный шрам сбоку живота, хотя, казалось бы, с такой логикой шрамы должны были исчерчивать всё тело. Регенерация работала отлично — не оставалось и следа даже от открытых ран, а от вечного голода желудок не сворачивался в трубочку; Атсуши практически никогда не тошнило, он также не знал, что такое заворот кишок, когда, оголодав, съедал очень уж много с позволения «воспитателей». Это было единственным дополнительным плюсом от восстановления любых тканей и клеток. Несмотря на всю свою волю к жизни, мальчик не раз ловил себя на мысли, что лучше умереть, чем день через день терпеть пытки и унижения в ожидании совершеннолетия, когда его наконец выпнут отсюда и он перестанет быть ответственностью приюта. Большой и неприятной ответственностью, представляющей угрозу как для посетителей детского дома, так и для самих воспитанников. Атсуши жил один в комнате с решётками на окнах столько, сколько себя помнил. Еда в отверстие двери, как в карцере, телевизор через это же отверстие — Атсуши иногда подглядывал, слыша звуки передач, просматриваемых взрослыми людьми. Он всё воспринимал здесь как должное, хоть и не понимал, почему отдувается за преследующего его оборотня. Оборотень ведь не он сам! Не он! Не он… ведь? Когда дверь распахнулась с утра и порог комнаты семнадцатилетнего юноши перешагнул незнакомый человек в сопровождении воспитателя, Атсуши, нахмурив белые брови, лишь смерил незнакомца подозрительным взглядом, встав с кровати. «Здравствуй, Атсуши-кун, — поздоровался человек в сером халате и с высоким воротом белого свитера под ним. Что привлекло внимание юноши — это такие же белоснежные волосы, как у него самого, только длинные, очень длинные, ниже пояса. Странным было лишь лицо — смазанное, неясное, на котором Атсуши не различал ни глаз, ни носа, ни рта. Как если бы на лицо на портрете случайно капнули водой, а потом мазнули пальцем. — Разреши мне познакомиться с тобой поближе. Меня зовут- — Атсуши не разобрал. Всё вокруг стало слишком шумным на мгновение, и имя представившегося незнакомца, незнакомцем и оставшимся, потонуло в белых помехах. — Я пришёл сегодня специально к тебе за помощью. Пройдём со мной». Накаджима чувствовал смутную тревогу внутри, но жизнь научила его подчиняться всему, что скажут, потому, сжав руки в кулаки, он пошёл, обогнув воспитателя крюком и выйдя за порог. Мужчина не вызывал какого-то сильного подозрения, лишь любопытство. Задним умом было Атсуши подумал, что, может, его усыновили… но, конечно же, они прошли мимо дверей на улицу, всегда запертых на тяжёлый замок, ключ от которых был только у воспитателей. Ну да, размечтался. Любопытство сменилось смятением и недоверием, когда его завели в пустующую комнату и закрыли за ним дверь. Единственным, что находилось в комнате, были стул с проводами и неясная машина с кнопками и экраном. Когда мужчина предложил Атсуши сесть, незаметно за рассказами о том, что он — учёный, кнопкой заставляя застегнуться железные наручи на мальчишеских запястьях, смятение и недоверие сменились страхом и ожиданием очередных пыток. Поражало по-прежнему лишь одно: воспитатели раньше, когда били, не скрывали ненависти и злости, чётко проговаривая, за что несносный мальчишка получает; этот же, с белыми волосами и чёрными ногтями на руках, улыбался и называл Атсуши исключительно по имени. — Я хочу ввести тебя в суть моего научного эксперимента, — заговорил мужчина, заложив руки за спину и повернувшись наконец к Атсуши, обратившему на него взгляд тусклых желто-сиреневых глаз. — Понимаешь ли, я давно слежу за твоей жизнью здесь, и я знаю, что на тебя охотится опасный зверь, за клыки и зубы которого тебе приходится страдать, — здесь Атсуши обратился весь во слух, впервые слыша подобное откровение в свой адрес. Хоть кто-то признал, что Атсуши в этом не виноват! — Однако природа преследования тебя оборотнем до сих пор неясна. — И что Вы хотите сделать? — у Накаджимы наконец прорезался голос, хоть во взгляде всё ещё и сквозило недоверие. — У меня есть некоторые догадки, но для подтверждения или опровержения этого мне понадобишься ты и немного электричества. — Электри- Договорить Атсуши не успел. Стоило руке мужчины опустить рычаг на своей машине, тело тут же пронзило адской болью — все мышцы сжались в судороге, а нервные окончания будто начали вырывать пинцетом с особой остервенелостью. Крик, застывший в ушах и наполнивший комнату, перешёл в неестественный рёв, и Атсуши, кажется, потерял сознание. Последним, что он успел увидеть, была огромная тигриная лапа с когтями-лезвиями, одним взмахом разрезавшая лицо незнакомца со сверкнувшими змеино-жёлтыми глазами на три части. …Вскрик был свой собственный. Атсуши подскочил, словно его действительно ударили шокером, на постели и с грохотом свалился с неё на пол, тут же отпружинив руками и встав на две ноги, в ужасе и панике оглядываясь по сторонам. Жёлтые глаза светили фонарями, а сердце норовило выскочить из груди. Отпущенный со страху хвост вместе с показавшимися на голове ушами, прижатыми к голове, раскачивался из стороны в сторону, стуча по деревянному основанию кровати. Шерсть на загривке встала дыбом, и естественным первобытным желанием было в данный момент от страха взобраться куда повыше или наоборот — забиться в самый тёмный угол и переждать опасность там. Животное внутри души металось и ревело в панике, покуда человеческое «я» гасило звериные чувства и твердило, что на своей территории Атсуши ничего не угрожает. Воздух, вдыхаемый через рот, резал лёгкие. Не выдержав тишины комнаты, Накаджима на ватных ногах бросился к двери в коридор, распахивая её и неожиданно оказываясь в полосе жёлтого света, тут же поворачиваясь дикими глазами к её источнику. В проёме на кухне стоял его отец с не менее испуганными глазами, едва не столкнувшийся с подростком. Оба отскочили в разные стороны от неожиданной встречи, и Атсуши часто-часто заморгал — сон встретился с мягкой реальностью, — утирая рукой глаза и как бы проверяя, правдиво ли то, что он видит, или является частью кошмара. — Пап? — низко выдохнул Накаджима, встряхнувшись и наконец подняв голову. — Атсуши? — не менее низко переспросил отец, и юноша только сейчас увидел, что хвост отца тоже отпущен — золотая кисточка покачивается из стороны в сторону точно так же, как и тигриный хвост. — Что случилось? Что за крик? — А? — Атсуши задержал взгляд на Шибусаве, потом посмотрел на свою ладонь и моргнул ещё. Рука. Его родная, собственная. Целая, без шрамов. Вторая рука тоже чистая. На них нет следов от наручников. Реальность понемногу брала верх. Шерсть улеглась, а удар приснившимся шокером остался лишь сходящими на нет мурашками по всему телу. Дыхание мало-помалу восстанавливалось, сердце перестало бешено биться, но зрачки всё ещё оставались испуганно-круглыми. В голове проносились смутные образы странного сна, особенно эти белые волосы… Атсуши посмотрел на отца. Тот был немного растрёпан и в домашней одежде. Недавно вернулся с работы, завтра должен отсыпаться, вот и тихо ужинал на кухне, пока его не вынудил подскочить крик из сыновьей комнаты. Снисходительной и обманчиво-приветливой улыбки из его сна на совершенно чётком лице не было — всё те же скулы, всё тот же острый нос, бледные губы и видные из-под нижней два нижних клыка, белые ресницы и обеспокоенный взгляд тёмно-красных глаз, совершенно человеческих. На ногах, что самое главное, были меховые тапочки. Накаджима, так ничего и не сказав, свернул по коридору в ванную комнату, включив там свет и начав агрессивно умываться. Тацухико, всё ещё удивлённый, заглянул в приоткрытую дверь — Атсуши опустил голову под кран и теперь стоял с мокрыми волосами перед зеркалом, смотря на своё лицо. Хвост не исчезал, но уже не раскачивался туда-сюда, как маятник часов. — Тебе приснился кошмар? — негромко предположил Шибусава, взявшись рукой с чёрными ногтями за дверной косяк, и Накаджима перевёл на родителя взгляд прямо в зеркале, не поворачиваясь к нему лицом. — Да, кажется, — также негромко ответил Атсуши, посмотрев на свои ладони. — Меня словно… как сказать… Словно током ударило. — Ужас какой, — Тацухико покачал головой, приложив ладонь к щеке. — Я бы, наверное, тоже с криком проснулся. — Да уж… — Атсуши нервно вздохнул и похлопал себя по щекам. — Как рукой сняло. — Интересно, из-за чего тебе вдруг снится подобное, — Шибусава отошёл от двери в ванную комнату, пропуская сына, но тот повернул не к себе, а на кухню, остро нуждаясь в питьевой воде. — Тебя что-то беспокоит в последнее время? Что-то в школе? Атсуши не сразу ответил. Он опрокинул в себя целую бутылку воды, зажмурившись и отпивая большими глотками, опустошив почти наполовину и лишь после этого поставив её обратно на стол, утирая рот рукой. — Не знаю, — Накаджима хмурился, стоя к отцу спиной. — Ладно, ладно. Мало ли, какое напряжение в старших классах бывает, — Тацухико настаивать не стал, пройдя обратно за стол. — Спать больше не хочешь? — Не очень, — Атсуши отвечал односложно. Дрожь от сна всё ещё периодически пробегала по телу. — Если хочешь, посиди со мной. Подросток ничего не ответил. Задержав взгляд на верхней лампе, он повернулся наконец к отцу и сел напротив, сложив руки на стуле между ног. На столе был незаконченный отцовский ужин, но есть не хотелось. Это странное чувство постоянно пустого желудка, к которому уже давно привык, из сна… Тацухико внимательно смотрел на сына, вперившего взгляд в стол перед собой. Отцовское сердце отчаянно искало решения, как помочь сыну избавиться от воспоминаний о неприятном кошмаре. Он немного подумал, скосив взгляд в сторону, а потом нарушил тишину низким бархатным голосом: — А ты бы всех тех, кто тебя током ударить посмел, одной своей лапой зашиб. Видел свои огромные лапы? — Атсуши поднял на отца глаза. Шибусава показал раскрытые ладони и сжал пальцы на манер лап. — Они бы все испугались и убежали. — Точно, — Атсуши снова посмотрел на одну из своих рук, покрутив ею до тыльной стороны кисти, и уголок его губ тронула слабая улыбка. — Убежали бы… — Ты в следующий раз представляй вот что, — Шибусава протянул руку, подняв сына за подбородок так, чтобы тот снова посмотрел отцу в глаза, — как в мультфильмах: когда всем плохим парням животные срывают часть штанов, а там совершенно весёлое нижнее бельё. В горошек, в сердечко или с уточками. — Ну пап, — Атсуши издал хриплый смешок, — там же это собаки делают обычно. Я своей пастью сразу нижнюю часть тела откушу. — А ты аккуратно. Представь, как они будут унижены? — Шибусава улыбнулся, заговорив более уверенно. — Угрожали шокером там или вилами, а ты их своими огромными зубами раздел до белья с уточками. Какой позор! Все шокеры пороняют от стыда. — Действительно. Будет забавно, если взаправду так окажется… — Атсуши сложил руки на столе, сцепив пальцы в замок. — А ты чего вдруг вспомнил про это? Сам проверял, что ли? — Ну-у-у, — Шибусава, усмехнувшись, растёр затылок и посмотрел в сторону. — Если уж ты своей пастью полчеловека съешь, говоришь, то я со своей сразу всего заглочу и не подавлюсь. — А ты аккуратно, вдруг там скрываются сердечки, — Атсуши хихикнул. — Такое упустишь! — Да уж, оплошностью будет такое пропустить. К чему убивать плохих людей, если можно сломить их моральный дух, — Шибусава улыбнулся, вытянув ноги под столом, и придвинул сыну свою тарелку. — Будешь? Накаджима посмотрел на тарелку, задумавшись, и взял маленький помидор черри с края, запустив в рот и зажав зубами. — Ефли фолько немнофо. — Ешь-ешь, я уже наелся. — Нет, пап, ты ешь, — Атсуши быстро разжевал и проглотил. — Я с утра поем ещё. — Это моя вторая порция, Атсуши. Ешь, говорю. Или ты забыл, в каких количествах мы с тобой ужинаем? Атсуши усмехнулся. Их — его и отцовский — хвосты лежали на полу у стола, шутливо стуча друг по другу пушистым чёрными кончиком или золотой кистью. В его голове теперь не было никаких грязных и незнакомых приютов и болезненного электричества. Только горошек, сердечко и уточки.

***

— Неделя оторви да выбрось, если честно, — Дадзай прикрыл рот рукой, закинув руки за голову и смотря в вечернее небо. Белые перистые облака неспешно плыли в розовато-оранжевой вышине. — Как собаке пятая нога эта неделя, — угрюмо согласился Акутагава, сидя рядом и уткнувшись в телефон. Костыли лежали рядом, нога в гипсе вытянута по тротуару. — Согласен, — Атсуши сидел с самого краю со стороны Рюноскэ, качая ногами и наблюдая за птичками на яблоне над ними. — И я, — негромко добавился Тюя, сидя с другого краю возле Осаму и убрав руки в карманы. Подростки сидели на скамейке во дворе. Чирикали в вышине над крышами беспокойные стрижи, пахло яблоками и прохладой, на площадке играли и визжали дети, иногда проходили люди с собаками на поводках. Был обыкновенный вечер воскресенья, спокойный и умиротворённый, впереди — очередная учебная неделя. Когда один из компании надолго встал на костыли, с ним особо не погуляешь, а без него уже не то. Вот и сидели — Тюя, Осаму, Рюноскэ и Атсуши. С завтрашнего дня Акутагава уже выйдет с больничного и вернётся в круг страданий. А что, только троим мучиться? — Ну давайте, удивите меня, что у вас стряслось, — Дадзай, прикрыв глаза и улыбнувшись, растёкся по скамье, откинув голову назад и вытянув руки в разные стороны — одну держал на спинке скамьи за братской спиной, а другую сложил Накахаре на плечи. Тот фыркнул, но руки не скинул. — Мне в ночь с понедельника на вторник такая дрянь приснилась, не представляете. С криком проснулся. Впервые! И ладно бы я один, даже рассказывать не стал бы, приснись такое дерьмо только мне. Так нет же, ему, — Осаму ткнул Рюноскэ пальцем в спину, — тоже приснилось, только в четверг. Закрашивали с ним дыры в потолке и в обоях, потому что кто-то в семнадцать годков не научился контролировать свою способность. — А ты не научился речь фильтровать, но я же не стремлюсь тебе язык отрезать, — хмыкнул Акутагава, продолжая смотреть в экран телефона и листать ленту. — Какой ты грубый. — Мне тоже кошмары снились, — вдруг поддержал Атсуши, чуть наклонившись вперёд и посмотрев на Рюноскэ, Осаму и Тюю. — Позавчера. Угх, — он поёжился, — до сих пор ощущение, что меня норовят током ударить! Ночь не спал. Сидел с отцом на кухне, играли до утра в морской бой. — Да мы всех сами и без тока перебьём, — Дадзай усмехнулся и махнул рукой, а затем похлопал Накахару по плечу — тот был какой-то мрачный, будто уставший. — А ты продолжишь цепочку? Дрянь снилась какая-то, да? Тюя помолчал. Посмотрев на друзей, Накахара, словно выдернутый из своих мыслей и выглядящий теперь растерянно, дважды моргнул и… улыбнулся. — Нет. Мне редко снятся сны, а если и снятся, то не помню. Просто устал за неделю, вот и всё. — У-у-у, кайфолом! — Осаму поморщился, а затем упал Тюе головой на колени, улыбнувшись. В его руке был зажат белый цветок яблони, который он любезно протянул Накахаре. — Это вам, милейший. — Ага, — Накахара, закинув руки за спинку скамейки, наклонился и подцепил нежные лепестки зубами, сжевав и даже не поморщившись. Дадзай засмеялся. Акутагава положил голову на плечо Атсуши, и Накаджима, улыбаясь, мурлыкал. Тюя посмотрел вдаль, в небо между домами, глубоко вдохнув. Он не расскажет, что прошлой ночью проснулся в холодном поту от дикого и животного ужаса, от которого сердце норовило выскочить из груди. Ему снилось что-то… что-то поистине жуткое, будто какая-то архаическая тварь, способная свергнуть самого Бога, жила внутри его тела, избрав его бездушным сосудом, и в любую секунду была готова вырваться наружу, уничтожив сначала всё вокруг, а затем убив носителя. Ему снилось, что эта тварь, захватив над ним контроль, убила его отца — скинула с высоты, разбив голову, и тот смотрел потерявшими блеск желтоватыми глазами в небо, обронив последними словами, что Накахара Тюя-кун — не бездушный сосуд. В себя помог прийти свежий воздух открытого окна, к которому Накахара припал, как к живительной воде в испепеляющей всё живое пустыне, и звонок первому пришедшему в голову Верлену. Тот сонно спрашивал, что такое, но, услышав, что Тюя, поинтересовавшись, не разбудил ли, внезапно попросил рассказать что-то смешное или интересное из жизни, отказываться не стал — подросток не будет маяться подобным просто так. Его что-то беспокоило. «И, эй, Тюя, львёнок или как там тебя папа называет, — Тюя вопросительно мыкнул в трубку, зевая, когда Поль его заговорил и успокоил, — запомни — кошмары всегда остаются всего лишь кошмарами. Не принимай их близко к сердцу, договорились?» Накахара буркнул в ответ, что Верлен чересчур проницательный. Действительно. Кошмары всегда остаются всего лишь кошмарами. Они никогда не сбудутся. На то они и плохие сны.