The Godfathers

— Что это у тебя там? — Но-ож! — Нет!

Осаму Дадзай — умнейший человек. Умнейший в той же степени, что и странный. Некоторым его поступкам нет логичного объяснения, кроме как приписать ему проблемы с головой и диагностировать шизофрению, БАР или что-нибудь ещё. Но как припишешь проблемы с головой тому, у кого айкью больше ста сорока? Тут что-то иное. Такие люди отдают себе отчёт даже в самых странных, непонятных окружающим, действиях, просто за их логическими цепочками проследить очень сложно, как и за эмоциями. Как правило, если такие, как Дадзай, обзаводятся близкими друзьями, это случается крайне редко — выносить выходки «гениев» достаточно тяжко. Вплоть до того, что они вредят другим. Или самим себе. Самим себе, прекрасно понимая, что, почему и до какой границы можно себя довести, чтобы оставаться в сознании и кое-каком здравии. Осаму Дадзай не вредит другим бездумно. Осаму Дадзай более чем хорошо осознаёт, когда перегибает палку, а когда ещё всё в порядке. В конце концов, его друзья всё ещё с ним, несмотря на все его идеи — вредные они или нет. Не всегда ведь он подвергает окружающих опасности? Не всегда. А когда и подвергает, то всё спланировано так, чтобы не было серьёзных последствий. Всё-таки он не мизантроп, и общение ему нужно. Ему нужно питаться общением, питаться активностью, питаться действиями и происходящим. А всякая неудача срезает сразу половину здоровья, настроения, энергии. Он, конечно, юный гений, но неудачи бывают у всех. Он только учится. Осаму Дадзай изучал людей. Изучал из своего окружения, наблюдал за чужими. Книжки по психологии из отцовской библиотеки казались скучными, а делать собственные выводы на основе собственных умозаключений — весело. В детстве все люди были разными, неповторимыми: кто-то весел и активен, кто-то вечно зол и недоволен, кто-то робок, кто-то грустен и печален, кто-то действует исподтишка, строя из себя невинного зайчика. С взрослением люди начали формироваться в группы одних и тех же, и чем больше Дадзай знакомился с новыми представителями своего двуногого прямоходящего вида, тем больше не видел в них ничего интересного. А смысл? Внутреннее чувство никогда не подводило насчёт выводов о том, как будет действовать тот или иной человек. С людьми было интересно в детстве, а теперь каждый представлял из себя книжку, правда, некоторые всё ещё были книжками на иностранных языках — теми самыми, когда общий смысл улавливаешь по знакомым словам, а конкретику написанного понять ещё не можешь. Но больше всего Дадзая не интересовал всего один человек. Он не то чтобы отталкивал или был ненавистным, нет, он просто был самым скучным человеком на земле, которого хотелось игнорировать и абстрагироваться от его общества, хотелось сбежать от него к другим людям с другими темпераментами и характерами, другими взглядами и мыслями, привычками, поведением, но не получалось. Не получалось, потому что этот человек всегда следовал за ним, глядя тусклым взглядом из зеркала, как бы напоминая, что он никуда от Дадзая не денется. Осаму медленно начинал питать нелюбовь к зеркалам. Но он не машина. Ему вполне себе присущи все человеческие чувства и эмоции, которые он может умело скрывать или изменять внешне, но, естественно, не внутри. Жаль, конечно, что порой он не может раскрыть свою грудную клетку на замке, нажать нужную комбинацию горячих клавиш и переключиться с переживания или волнения на полное спокойствие. Такая ведь ответственность! Если будет паниковать он, мозговой центр, у которого всегда всё просчитано, можно считать, что всё пропало. Осаму Дадзай, которому сейчас шестнадцать лет — не машина. Он также может чувствовать боль. Единственное, что отличает его, пожалуй, от других людей — он чувствует её не так, как все остальные. Нет, конечно, когда ломаются кости или бьют до синяков — да, тогда ему больно, как и всем. Но насчёт колото-резаных… Ему никто не рассказывал. Вернее, Мори один раз обронил, что Дадзай не такой, как остальные одарённые, и дело не в его аннулирующей способности, а в её воздействии на самого носителя. Редкий дар, не направленный ни на атаку, ни на защиту, поэтому подросток называл его бесполезным. Ну да, он использует его, чтобы на него не напали с чужой силой, но ведь это… по сути, всё? Осаму говорил, что его дар — абсолютный мёртвый груз, который используешь дай бог раз в сто лет, когда отец промывал его порезы и бинтовал его руки, а отец ничего не говорил про то, что так нельзя. Логическую цепочку сопоставить было несложно даже ребёнку. Осаму Дадзаю, если быть точным, когда тот был ребёнком. «Послушай меня внимательно, — обратился к нему отец, когда раз удалось остаться наедине со старшим. Дадзаю было лет десять, кажется, но уже тогда ходил перебинтованным, пряча шрамы и кровавые полосы под повязками на руках. — Я знаю, почему ты это делаешь. Предполагаю, по крайней мере, врать не стану — я не сталкивался в своей жизни с подобного рода способностями. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что делать так — не стоит, — мужчина указывал на повязки, а Осаму, насупившись, молчал. — Пожалуйста, пообещай мне, что если тебя будет что-то беспокоить, то ты поговоришь со мной. Несмотря на то, где я буду и как буду себя чувствовать. Договорились?» — и Мори протянул Дадзаю руку для рукопожатия, как совсем взрослому. Когда плохо себя чувствуешь, ты чувствуешь это и понимаешь, что не так. Когда плохо себя чувствует другой человек, ты можешь только гадать, что с ним случилось, Дадзай о чём-то подумал, посмотрел на отца и пожал руку в ответ: «Хорошо». Осаму Дадзай с детства научился хорошо врать, но не использовал это где попало. Огай всё-таки уставал, а иногда и вовсе несколько дней не появлялся дома, и Дадзай его щадил. Иногда ленился сам — использовать речевой аппарат было энергозатратно. Да и, как оказалось, если подразнить брата, выводя его из себя или вовсе вынуждая влезать с собой в драку, ни о чём говорить уже и не хочется. А если вовсе оказываешься в компании товарищей, вляпываясь в безумные авантюры по твоей — или, что реже, не твоей — прихоти, то уходишь с головой в происходящее и ни о чём не думаешь, мимолётно развлекаясь. Но всё же перманентно было обидно. Кто-то умеет обращаться огромным опасным зверем, мгновенно регенерируя, у кого-то на коротком поводке невообразимая науке материя, способная поглощать любые предметы и обладающая чуть ли не собственным интеллектом, у кого-то в руках — вся гравитация. А он что? Он ничего. Так. Белая ворона среди всех. Белая ворона, способность которой вынуждает мучиться только один субъект — саму себя, потому что, видите ли, такова природа обнуления. А не использовать — это всё равно что периодически доливать воду в и без того полный до краёв сосуд. Из-за редкого, а главное — никудышного дара и его ещё более редкого применения сила распирала изнутри, словно давя на кости, мышцы, плоть и кожу. Иногда мальчику казалось, что если на него чуть-чуть надавить — он взорвётся, как световая бомба, а с порезами, ранами и другим физическим воздействием на себя давление прекращалось. Возможно, непосвящённые могли бы назвать это психосоматикой; возможно, отчасти это и было так. Но Осаму всё чувствовал. И вместе с кровопусканием путём порезов рук это поганое чувство уходило. Его бездарная сила не умещалась в маленьком человеческом теле, лишь начав равномерно распределяться с его взрослением. Повезло, что он начал вытягиваться вверх! Мори хмурился и не был доволен. Ещё бы: его сын занимается — как это сейчас называют — селфхармом. Однако вопросов не задавал, и Осаму ещё больше убедился, что движется в верном направлении. Отец, конечно, разговаривал с ним насчёт этого и просил не делать именно так. «Если хочешь — сдай кровь, хоть на пользу пойдёт», — говорил он, максимально мягко намекая, что с этой дорожки пора бы сойти, и Дадзай согласился. Правда, один раз. Он рассчитывал, что у него заберут её всю, и очень расстроился, когда это оказалось не так. Однако отрицать нельзя — стало легче. Ненадолго. Но стало. То, что Дадзай чувствует боль, вовсе не означает, что она ему нравится. Небольшие порезы поноют и перестанут, а вот наносить самому себе увечья — бред, не говоря уж о переломах. Прыгать с высоток — не в его стиле, хотя подурачиться и можно, когда товарищи рядом. Глотать таблетки — долго и муторно, да и то помучаешься только, перед тем как тебя прополоскает; самая низкая смертность. Хотел ли Дадзай умереть? Нет, отнюдь. Чем больше Дадзай жил, тем больше не понимал, чего хочет. Зависти уже давно не было: он, во-первых, уже не ребёнок, а во-вторых — он с лихвой насмотрелся на последствия способностей и не особо хотел чуять чужие настроения, не мочь контролировать интеллект своей зверушки на привязи или вовсе потерять над собой контроль. В конце концов, в их компании он был единственным, кто мог контролировать силы нестабильных товарищей. А нужно ли это ему было? Как выяснилось позже… да. Боль отвлекала от роя мыслей в голове. Если в детстве он ещё как-то радовался жизни, то сейчас, с каждой неудачей перечёркивая пункт в голове, нанесение самому себе увечий уже не казалось больной фантазией. Ну, а вдруг в этот раз прокатит, что ему вдарит по голове до черепа или проткнёт грудину? Или хотя бы истечёт кровью. Да хоть бы заразиться чем, чтоб быстро и безболезненно помереть! Сначала было страшно травмировать самого себя. Потом, найдя золотую середину, если к такому это словосочетание вообще применимо, стало легче. Но судьба над ним будто каждый раз издевалась, как жестокий ребёнок — над щенком, травмируя буквально всех вокруг на манер осколочной гранаты, но только не самого юношу, отделывающегося лёгкими царапинами или ссадинами. Чем старше Дадзай становился, тем чаще ловил себя на мысли поздно ночью, что лучше бы его не стало. А что такого? Будь он на месте любого человека из своего окружения, он бы даже горевать не стал, только порадовался бы, что наконец-то исчез из поля зрения и списка населения человек, доставляющий одни неприятности и своими делами, и собственным абсолютно невыносимым характером. У всех вокруг просто привычка — оплакивать тех, с кем знаком, без осознания, как им повезло. Как же так, он ведь был нам как друг-брат-сват!.. Зато они перестанут подвергать свою жизнь опасности, постепенно отдаляясь от шанса надписи на своём похоронном свидетельстве о гибели в результате несчастного случая. Кому он вообще такой нужен? Такого только запереть в комнате без острых предметов, обеспечить едой-водой-развлечениями и, когда нужно, захаживать к нему справиться о плане действий на случаи отступлений или планов Б. А, ну и ещё выводить на прогулку на свежий воздух, когда точно нужно будет отключать чей-то раж. И тупой нож положить в комнату, чтобы периодически выпускать давящую изнутри Неполноценность, но не заколоть самого себя. Вот уж действительно — Неполноценный со всех сторон и сфер жизни. Это ещё можно назвать никчёмностью. Дадзай часто слышал в свой адрес от взрослых, что становится всё больше похожим на отца. Не внешне — возведённым в абсолют невыносимости характером и складом ума. Когда парень станет совершеннолетним, Мори спокойно сможет обсуждать с ним стратегии наступлений (когда он рядом с ним, а не изолирован от общества) или брать с собой на переговоры, не боясь, что Осаму променяет холодный расчёт на подростковую дурость в принятии некоторых решений из разряда «если нам нужно взорвать зал с игровыми автоматами, я кинусь в огонь спасать автоматы, а не людей». В случае Дадзая — это ещё и «потащу за собой всех своих друзей и знакомых по цепочке». Мори порой так и представлял эту картину: первым в огонь бросается Осаму, за ним — Тюя с нецензурной бранью, за Тюей — Атсуши с его рвением всех спасать, из-за того что с его регенерацией ему ничего не страшно, за Атсуши — Рюноскэ, потому что без кота и жизнь не та или что-то в этом роде. А за детьми (да, это будут уже двадцатилетние лбы, но всё же…) бросятся их взрослые. А за взрослыми — их подчинённые. И огонь потушится сам из-за недостатка кислорода от такого большого количества людей в одном помещении. В общем, Дадзай понимал, что что бы он ни придумал — окружающие страдают. Даже когда он хочет помочь! Нет-нет, не просто какие-то проходимцы с улицы или знакомые вроде одноклассников или преподавателей, а вполне себе близкие люди, кроме которых у Осаму никого и нет. Ну, кроме себя отвратительного в отражении. С годами появлялось стойкое ощущение, что свою бесполезность он пытается компенсировать действием, вот только и это действие делает ещё хуже, ставя на нём крест всё жирнее и жирнее, постоянно перечёркивая по уже написанному. У него редко выстреливают планы, в которых не нужно рисковать. Ещё и эта проклятущая сенно-собачья способность! Лучше бы её не было вовсе, чем она даровала возможность медленно себя убивать. Лучше бы не было никогда её обладателя. Мори хотел бы помочь, но если с ребёнком ещё можно взаимодействовать без вреда друг другу, то с подростком, ещё и с таким, как его старший сын, это практически нереально. Дадзай из-за своего ума своенравен просто донельзя, и запрещать ему что-то, равно как и втолковывать — бесполезно. Он либо это уже знает, либо узнает, и в чужих советах он практически никогда не нуждается. Он тот редкий вид детей, которых нужно любить и лелеять так, чтобы они просто это знали на уровне подсознания — и больше не назидать. Он тот редкий вид драгоценных камней, которые гранят себя сами. Если, конечно, по пути к совершенству не превращаются в пыль.

***

Осаму болел уже несколько дней. Болел, видимо, своим драгоценным внутренним миром и душой, потому что внешне не было ни болей, ни температуры, ни травм, на которые он мог бы пожаловаться или которые мог бы заметить отец. Собственно, когда отец уходил на работу, Дадзай с уставшей миной уходил в комнату обратно, в первый день вызвав изумление и справедливое негодование — а ты там не приборзел часом школу прогуливать, пока твой брат жив, цел, зряч и рядом с тобой?! Но Дадзай отмахнулся, состроил страдальческое лицо и сказал что-то вроде, что настроения у него нет. Настроения, блядь, нет. Акутагава позлился, подумал насчёт того, не прогулять ему уроки тоже, но понял, что за отсутствием обоих сразу последует звонок родителю, а этого… ну, лучше не надо, в общем. Рюноскэ махнул на братца рукой, уходя на первый урок в гордом одиночестве. Им же спокойнее будет! Никто не бросится под колёса мотоцикла и никто не врежется затылком в дерево. «Болеет», — хрипло отвечал Акутагава на вопрос о отсутствии Дадзая, видя, как учителя ставят ему н-ки в журнале. На родительском собрании сам оправдываться будет! Тюя и Атсуши почти синхронно посмотрели на Рюноскэ, и тот пожал плечами, кивая, мол, так и есть, что я сделаю. — Чем? Воспалением хитрости? — Накахара подозрительно щурил глаза. — Сейчас даже не зима. — С ним точно всё в порядке? Он же ничего себе не сломал? — Накаджима выглядел обеспокоенно. И когда уже этот ангел с кошачьими повадками перестанет волноваться за каждую живую душу на этой земле?.. — Нормально с ним всё, — Акутагава хмыкнул. — Просто сказал, что не пойдёт сегодня. Не потащу же я его насильно? — Ну, чисто теоретически, это можно, — Тюя усмехнулся. — Хорошо, что не я с ним кровать делю. Нет, в смысле, — парень резко закачал головой, понимая, как двусмысленно ляпнул, — двухъярусную! Что я не сплю ярусом ниже. Но осадок в виде острых шуточек сегодня не предвиделось — тучки-то не было. — Может, у него болит что-то? — Атсуши хмурил светлые брови. — Просто не говорит. — Дадзай — и не говорит? — Рюноскэ закатил глаза. — Он себе палец порежет — и уже панихиду по себе заказывает, трагедию строит. Накаджима, на самом деле, задавал правильные вопросы, но и Акутагава не был не прав. Из несерьёзного Дадзай умел раздувать целую пьесу с драмой и смертью главного персонажа, а о серьёзном наоборот — умалчивал. Но Рюноскэ, на минуточку, живёт с ним в одной квартире. Он заметил бы, если бы его что-то беспокоило в физическом плане. Сейчас он просто ленился. По возвращении домой Акутагава ещё из-за закрытой входной двери услышал музыку, включенную на всю громкость. Выключилась она, погружая окружение в долгожданную тишину, только тогда, когда Расёмон неожиданно появился из-за спины Дадзая и щёлкнул зубами, а тот чуть со стула не свалился. От громкости он даже поворота ключа во входной двери не слышал! — О-о-о, братец! — Осаму, повернувшись к двери в комнату, улыбнулся, выглядя взъерошенным. — Ну что, как в школе? — Тихо и спокойно. Тебя же нет, — Рюноскэ бросает чёрный портфель на кровать, уходя на кухню. Осаму в ответ что-то обиженно отвечает, но младший брат не особо слушает. Отец вернулся поздно вечером, ничего не узнав про прогул. На следующее утро Дадзай снова никуда не пошёл. Тут уже Акутагава, чувствуя себя дураком, который тратит время на школу, когда как за прогул ничего не будет, сначала начал злиться, не понимая, какого чёрта старшенький устроил себе выходные, а потом неожиданно вспомнил слова Атсуши о том, что у него может что-то болеть. Может, что-то действительно болит? Рюноскэ перед уходом в школу смерил Осаму хмурым взглядом, но тот не хромал, за живот не держался, не тёр виски и не ложился в постель в позе скрюченной креветки. Да и пожалуйста. Не хочешь — не ходи. — Что такое? — Дадзай видит, как Акутагава долго его разглядывает. — Хочешь испепелить меня взглядом? Извини, у тебя нет такой способности. — Понять не могу. Просто ленишься, что ли? — Рюноскэ хмурит куцые брови. — Серьёзно? Осаму на это только загадочно улыбнулся. Ну и сиди там, сычуй дальше. Взрослый уже, никто с тобой нянькаться не будет. Была, конечно, мысль спросить прямо через рот, но быть высмеянным не хотелось больше — эта язва до конца жизни потом будет вспоминать, что младший брат о нём трогательно беспокоится. На этот раз в школе злился уже Тюя. — Сдурел он там, что ли? На этой неделе даже тестов нет, чтоб их пропускать, — юноша сжал в кулак руку, а затем достал из кармана телефон. — Сейчас он у меня… Накахара даже поагрессировать толком не смог: Дадзай, приняв вызов, безумно обрадовался звонку «самого красивого мальчика» © и начал без умолку трещать, и Тюя и слова вставить не мог. Нет, он, конечно, выслушал, периодически вздыхая и закатывая глаза, но за минуту до звонка спешно, но весьма спокойно попрощался. Атсуши показалось, что он услышал в ответ на прощание Тюи что-то из разряда не совсем принятого между парнями, но быстро вымел эту идею из головы. В этот день посреди уроков была физкультура, и класс с удивлением заметил, что она прошла как-то… чересчур спокойно и даже скучно. От этой тишины, отсутствия безумных акробатических трюков и чувства игр и соревнований не на жизнь, а на смерть едва в ушах не звенело, всё казалось слишком не тем. Да, как раз всё ощущалось так же, как в те редкие дни, когда высотка Осаму Дадзай отсутствовал по болезни.

Сообщение от: 🐯 14:26. Осаму, ты точно в порядке??? Рю толком не сказал, что у тебя случилось! Не нужна помощь? Сообщение для: 🐯 14:30. ооой кот! привет! 14:31. я в порядке! просто настроения что-то нет) скучаете без меня?)))) 14:32. времена меняются……… Сообщение от: 🐯 14:33. Ну хорошо, если всё в порядке. Выходи быстрей, по тебе все скучают. И по шуткам твоим тоже! Сообщение для: 🐯 14:34. да ну? прям скучают? врать-то не мешки ворочать атсуши куууун Сообщение от: 🐯 14:35. Не вру ни капли 😇

Рюноскэ в этот день пришёл поздно, как и Атсуши. Дадзай пристал с расспросами, где братец пропадал, на что Акутагава ответил, что не его ума дело. «Ты же мне не говоришь, почему прогуливаешь, так и мне к чему перед тобой отчитываться?» Это было завуалированным намёком на то, чтобы Осаму, если реально не просто так ленится, рассказал. Это было провокацией, замаскированной под игнорирование. Но Дадзай только фыркнул и ответил что-то вроде: «Ну и пожалуйста, очень-то мне нужно знать, где ты там прохлаждаешься». Акутагава ждал, что тот продолжит и скажет, мол, нехорошо будет, если отец узнает, что ты шатаешься непонятно где и скрываешь это, но Дадзай и не думал продолжать. Он прекрасно рассчитал, что младший брат парирует насчет неведения отцом его, старшего, прогулов. Такие цепочки нетрудны и значительно облегчают жизнь. На третий день прогула Рюноскэ не удивился, что Осаму и в этот раз отказался. Когда Мори спросил, нет ли у них каких-то проблем в школе и всё ли в порядке, Акутагава на автомате ответил, что всё чудесно и проблем не намечается. Он только потом понял, что собственноручно прикрывает братские оплошности. Нет, ему не сложно, просто если правда вскроется, Рюноскэ тоже может попасть под раздачу. За пособничество. Одно дело — скрывать от полиции, что твой брат убил двадцать человек. И совершенно другое — скрывать от отца, что твой брат прогуливает учёбу! Ну, а с другой стороны, что Рюноскэ ещё делать? Он не крыса. Да и, если притащить в школу недовольного Дадзая, кто знает, выстоит ли фундамент до конца дня… И выдержат ли нервы окружающих. — У тебя с желудком что-то, увалень? — Акутагава спрашивает как бы невзначай, собирая портфель перед выходом. Старший эти дни плохо ел: только утром, создавая видимость активности перед школой, и под вечер что-то перекусывал по мелочи вроде яблока, чтобы отец лишний раз не спрашивал, что не так. — Или нога от некроза отваливается? — Я в норме, — Дадзай отмахнулся, лёжа у себя сверху и залипая в телефон. — Не беспокойся. Рюноскэ даже обернулся через плечо. И это всё? А где же высмеивание? Где это улюлюкающее: «Младший братец волну-уется, неужели любит по-настоящему?»? Осаму к нему так и не повернулся. Что-то не так. — Тебе справка по болезни понадобится, чтобы тебе пропуски закрыли, — Акутагава стоит уже в дверях. — У отца шаблон найду да распишусь. — Самоуверенно. В школе Акутагава ничего не говорил до самого последнего урока, а затем, набрав в грудь побольше воздуха, обратился к Накахаре: — Тюя-кун, — парень глянул на него со своей парты, — ты после школы свободен? — Я-то? — Накахара задумчиво глянул в потолок. — Должен. А что? — У меня к тебе просьба, — услышав это, Атсуши впереди поперхнулся сухариками. Акутагава — и с просьбой? — Зайди к нам домой. К Дадзаю. Он один. — Ладно, — Накахара передёрнул плечами. — Он там не заразный? — Ленью ты от него только заразиться можешь, — Рюноскэ фыркнул. — Я не буду заходить, погуляю где-нибудь. Мне он ничего не говорит, так, может, тебе скажет. — О-о-о, мистер загадка прям, — Тюя — невесело — усмехнулся. — Понял. — Хочешь, я погуляю с тобой? — Накаджима смотрит своими большими сиреневыми глазами на Акутагаву. Рюноскэ молча кивает, улыбаясь под закрывающей рот ладонью. Действительно, почему бы не уделить время котомальчику второй день подряд. Тюя входил без особой опаски, но, когда дверь за ним захлопнулась, а ключ в замке с той стороны начал поворачиваться, возникло ощущение, что его запирают в клетке со львом. В квартире царили тишина и полумрак, а от Осаму не было слышно ни единого звука. Тот лежал спиной к выходу из комнаты на своём верху и не то залипал в телефон, не то дремал — Тюе видно не было. Накахара тихо прошёл в комнату братьев, глядя вверх, и затем, скинув рюкзак на пол, негромко позвал: — Дадзай? Осаму, очевидно, не спал. Он замер, а затем приподнялся и повернулся лицом к Тюе, будучи явно удивлённым. — Тюя? — Дадзай невольно вскинул бровь, но потом тут же улыбнулся, спрыгивая с кровати на пол. — И что ты тут делаешь? И где?.. — он посмотрел в коридор на наличие Рюноскэ, но в квартире было тихо. Потерялся где-то, что ли? — Он придёт позже, — Накахара оглядел Осаму с головы до ног, но ничего, кроме повышенной взъерошенности и домашней одежды в виде майки и спортивных штанов вместо выходной, не увидел. Бинты чистые, свежие, белые, будто буквально час назад сменил. — А ты в гости зашёл? — Дадзай хмыкнул, продолжая улыбаться, и убрал руки в карманы. — А-а-а, подожди, дай угадаю: тебя подослали узнать, не помер ли я. — Я вроде в похоронное бюро не устраивался, чтоб ходить по квартирам и узнавать о таком, — Тюя фыркнул. — А я бы устроился. Прибыльный бизнес, а главное — тихий и спокойный. Воспитывает относиться к смерти, как к чему-то обыденному. — Ну да, ты-то к ней относишься с праздником и фанфарами. — Ты чай будешь, гробовщик? — Нет, я в школе перекусил, — Накахара отошёл в сторону, взяв стул у стола и, развернув его спинкой вперёд, сел на него перед Дадзаем, сложив на спинку руки. С одной стороны, нельзя дать понять о цели визита. А с другой — почему нельзя? Осаму и так давно наверняка догадался. Тем более Тюе проще решать дела словами через рот, а не окольными путями. — На самом деле, я пришёл тебе бить лицо. — За что-о? — обиженно тянет Дадзай, усевшись на нижний ярус постели. — Больных не бьют! — Чем болеешь? Вижу же, что ничего не сломал и не простыл. — А вот всё-то тебе знать надо, — Осаму не сводит глаз с гостя. — В душе у меня сломались механизмы. — Чего? — Накахара, отвлёкшись, нахмурился, а Дадзай рассмеялся. — Давай серьёзнее, ты, чудо механики. — Да не болею я, — Осаму утирает слёзы. — Всё в порядке, просто неохота. — Ц, лентяй, — Тюя вздыхает, про себя думая, что если это и правда, то какая-то слишком… простая. Осаму смотрит, как тот встал со стула и сел рядом с Дадзаем, скрипнув постелью. Один глупо улыбается, а другой, отведя взгляд и о чём-то подумав, легко бьёт кулаком Дадзаю в плечо. — Пойдём в школу завтра, не выёживайся. Или хотя бы погулять выйди, сыч. Как отцу объяснять будешь, если узнает? — Не узнает, всё налажено, — Осаму счастливо жмурит глаза. — Хочешь печенья, может? Или поедим вместе. — Как романтично. Ещё пасту предложи и сцену из мультфильма повторить, — Дадзай на это хихикнул. Накахара не знает, что Осаму плохо ест. Они говорили ещё какое-то время. Дадзай вроде казался таким же, как и прежде, но вот что-то было не так. Накахара понял только тогда, когда уже засобирался домой; мысль просто неожиданно вдарила в голову — Осаму не проронил ни одной своей фирменной чёрной шутки. Вместе с этой мыслью, когда Тюя выпрямился, когда надел кроссовки обратно, Осаму вдруг обнял парня за плечи, прижав к себе и замерев. Юноша от неожиданности действия замер тоже, не успев даже оттолкнуть, потому что Осаму уже разжал руки и отпустил. Он казался непривычно холодным, а вот глаза и улыбка — прежние. Накахара даже несколько растерялся, отведя взгляд в сторону. — Спасибо, что зашёл, — Дадзай достал свой ключ, отпирая дверь. — Я ценю. — Э, ну… да не за что, — Тюя встряхнул головой, проморгавшись и шагнув за порог. — Мы ждём тебя завтра, душевнобольной. — Не могу обещать, — Осаму хитро подмигнул, провожая Накахару взглядом до последнего, пока тот не ушёл. Отец в эту ночь не вернулся. Отписался сыновьям, что могут его не ждать и разогревать ужин только себе, но не то чтобы парни расстроились. Рюноскэ так и продолжил пить чай на кухне, Осаму даже не встрепенулся. Нет, ну это невозможно! Он хоть живой там? Тюе он так ничего и не сказал, и Атсуши предположил, что он о чём-то волнуется. Вот только, блядь, о чём?! Из него правды клещами не вытянешь! Ночью спалось плохо. Дадзай уставшими глазами глядел в потолок, пока не почувствовал мягкое шевеление в ногах, будто бы это кот запрыгнул на постель. Но кота у них ведь не было?.. Когда в темноте загорелись красные глаза, начав приближаться, Осаму только на локте приподнялся — светло-серый, в тон футболки брата, Расёмон оплетал лестницу, медленно подползая ближе и укладываясь головой на колени, как настоящая кошка. Дадзай усмехнулся и погладил голову ящерицы-переростка, а затем медленно свесился вниз. Акутагава тут же заворочался, отворачиваясь лицом к стене и делая вид, что ни при чём. Осаму подпёр щёку ладонью, второй продолжая гладить светло-серую голову дракона. — Что, не спится? — Дадзай улыбается, спрашивая вполголоса, но только потом вспоминая, что может говорить и в полный — отца-то дома нет. — Спалось, пока ты постелью не заскрипел, — буркнули в ответ, с усилием жмуря глаза, мол, спят. — Нормальным здоровым людям завтра в школу, я хочу хоть немного выспаться. — Ты? Здоровый? Не смеши меня, — Дадзай ухмыляется, подхватывая одной рукой Расёмона под головой и подтягивая к своей груди, как большую плюшевую игрушку. — Во мне одном здоровья больше, чем в тебе. — Тогда в школу ходить начинай, раз здоров, — Рюноскэ уже лежит с открытыми глазами. — Не. Не буду. Отдохну ещё денёк завтра. Акутагава внезапно вскинул ноги, переворачиваясь к краю кровати и садясь на неё, поднимая голову к брату и хмуря куцые брови. — Тогда что случилось? Дадзай замолчал. Он долго смотрел спокойным взглядом в глаза Акутагавы, а затем потёрся щекой о голову серого Расёмона и отпустил. — Ничего значительного, — у Рюноскэ плохое зрение в темноте, но он может видеть глазами Расёмона, потому замечает несколько опечаленное выражение лица Дадзая. — Забей. Завтра последний день погрущу, а там всё. Дадзай опечален? Рюноскэ как-то… не ожидал такого. Что могло произойти? Парень не спускает глаз с брата, когда тот обратно ложится на свою кровать, раздумывает над тем, что ему делать, и, сжав руки в кулаки, шмыгает носом, пересиливая свои чувства и залезая по лестнице на второй ярус, останавливаясь на ступеньках. — Ты… Мы можем поговорить, если хочешь, — Рюноскэ тихо кашляет в кулак, слыша, как шуршит простынь. Осаму смотрит ему в глаза совершенно спокойно, а вот Акутагава смотрит в сторону. — Всё в порядке. Спасибо, что предложил, — Дадзай не роняет ни одной шутки, зато поднимается, садится и, протянув руку, треплет брата по чёрным волосам. — Спи. Тебе завтра вставать рано. Глаза у Осаму не блестят. Рюноскэ смотрит в них всего секунду, прежде чем спуститься и лечь обратно. Расёмона он забирать не стал, и серая голова так всю ночь и проспала в ногах у старшего брата хозяина. Утром Акутагава ушёл без расспросов. Единственное, что он сделал — принёс в комнату к Дадзаю чашку чая с бутербродами, надеясь, что он хотя бы поест. Несмотря на волнения, день был на редкость хорошим — вероятно, карма работает в обоих направлениях: в обмен на хорошее даёт плохое и наоборот. Одного урока посреди не было из-за вызова преподавателя на педсовет, из-за чего старшеклассники остались в кабинете сами себе на уме и занимались своими делами. Атсуши очень обрадовался внеплановой возможности позавтракать, Тюя решил сделать геометрию на завтра, а вот Рюноскэ глядел в телефон. Если честно, с Осаму они переписывались редко. А зачем? Они и так могут поговорить друг с другом в любое время, если захотят, учитывая, что и они живут в одной комнате, и в компании они часто рядом. Если и писали сообщения, то только с просьбой что-то купить домой. Но сегодняшний день не был обычным, и Рюноскэ, пересилив себя, открыл мессенджер. Что ж, он только заметил, что Осаму, видимо, в какой-то момент залез в его телефон и переименовал несколько контактов: Накаджима, например, был «♥️🥐🐯Большой Японский Кот🍔🍖🍗», Накахара — «1,50», а самого себя Дадзай назвал скромным «Самый Лучший (Лучше Тебя) Брат».

Сообщение для: Самый Лучший (Лучше Тебя) Брат 12:34. ты жив там? Сообщение для: [переименовать] креветка 12:50. спишь, что ли? Сообщение для: креветка 13:20. дадзай? Сообщение от: креветка 13:27. 👍🏻

Многословно. Ну хоть отметился. Акутагава был спокоен. Когда последний из уроков отменили, настроение стало даже несколько лучше. Все трое бы с радостью сходили на тренировку, но без Дадзая посыплются вопросы от взрослых. Не палить же им всю контору? Чёртова солидарность! Ну, ладно, он ещё будет должен. Рюноскэ вернулся домой достаточно быстро, решив не пешком, а на автобусе. Тут минут десять всего, пара остановок. Погода была хорошей, дул ветер, светило солнце. Парень даже ненадолго задумался, быть может это всё мелочи и ему показалось, что с Осаму что-то не так? Да нет, он зря беспокоится. В квартире было привычно тихо. Первым, что смутило Рюноскэ, было то, что брата в комнате не оказалось. Хм? Неужели он двигается? Чудеса. В ванной журчала вода из крана, и без проблем, Акутагава вымоет руки на кухне, но тут пришло второе, что его смутило — дверь в ванную комнату была открыта, а свет в ней не горел. Дадзай что, забыл выключить воду? Рюноскэ нахмурился, зашагав прямиком к источнику шума и с щелчком включая свет. …По голове словно чем-то тяжёлым вдарило, и перед глазами резко помутнело. Ванная комната накренилась в сторону, как при качке корабля в шторм, прежде чем парень отшатнулся спиной в стену, схватившись за рубашку на груди. Что… это? Кафельный пол в кровавых пятнах и каплях расплывался, вода мгновенно намочила ноги. На экране чужого телефона, лежащего на раковине, были кровавые отпечатки прямо поверх открытого диалога с младшим братом. А если бы он… пришёл позже?..

Удар сердца. Сдавленный вдох.

Вода из крана переливалась через края, и от вида Дадзая с разрезанными в лохмотья руками Акутагава почувствовал, что воздух из груди будто выбило — трахеи сжало, как тисками, и лёгкие иссушились, как старое тряпьё, перестав пропускать кислород.

Удар сердца. Тяжёлый вдох.

Нет, подождите, ему кажется. Это не по-настоящему. Сердце билось в ушах так, что заглушало шум воды, и хотелось лишь за голову схватиться и выбежать отсюда, если бы руки слушались, а ноги не были ватными. Это всё кажется, кажется, только кажется, это всё… глупая шутка… розыгрыш… верно? Дадзай, вставай. Просыпайся. Уже не смешно. Не… смешно.

Удар сердца. Свист.

Он не понимал, что происходит. Он даже не осознавал, что вода в ванной вся розовая. Тяжко вдохнув ставший спёртым воздух и оттолкнувшись от стены, рукой наотмашь Рюноскэ вдарил по ручке крана, вцепившись затем руками в борт ванны, и, тяжело хватая ртом воздух, схватил Осаму за его домашнюю футболку, рывком поднимая вверх. Собственная рубашка от прижатого к ней мокрого насквозь тела мгновенно пропиталась, расходясь красными разводами. От вида крови на руках Акутагаву чуть не стошнило, став комом в горле, и в ужасе парень отшатнулся назад, не падая только потому, что спиной уперся в стену. Осаму в отключке наполовину перевесился через борт, касаясь руками пола, и кровь обильно заструилась по воде на кафеле, окрашивая её в тёмно-красный. Твою мать, твою мать, твою мать!

Голова кружится. Нехорошо.

Руки тряслись, а в глазах темнело чёрными пятнами, когда парень пытался вдохнуть — какие-то крупицы проходили внутрь, не давая потерять сознание от недостатка кислорода. Ванная комната качалась. Рюноскэ не помнил, как, дыша со свистом, схватил с раковины чужой телефон и дрожащим пальцем ткнул в контакт отца. Парень толком ничего сказать не мог, через силу выдавливая из себя надрывный, свистящий шёпот, не дожидаясь вопроса на том конце. — Пап, — получилось низко и с хрипами, и отец что-то обеспокоенно заговорил в трубку, но Акутагава не слышал — он закрыл глаза, надеясь лишь, что ему хватит воздуха сказать. Кашлять он боялся, хотя в горле першило. Держался, кажется, за стену… или сполз по ней вниз и сидел на мокром полу, закрыв глаза рукой. — Да… дзай, — он глубоко вдыхает с присвистом, не чувствуя насыщения. — Руки… в кровь. Сердце завелось, как птица в силке, готовое разбиться о рёбра. Ему тоже не хватало воздуха. Сказать «Я задыхаюсь» уже не вышло. Рука дрогнула, и телефон куда-то выпал. На том конце тоже послышался хруст, словно действие произошло синхронно. Акутагава попытался сдавленно вдохнуть через раскрытый рот, запрокинув голову и закрывая немеющими руками глаза от режущего света. Он не хочет ничего видеть, он не может думать. Может, это просто плохой сон? Ему заложило нос, или он уткнулся лицом в подушку, не осознавая, что дышать тяжело. Это просто кошмар. Сейчас ты проснёшься в тёмной комнате, и Осаму спит наверху, свесив ногу, и Расёмон свернулся на груди змеиным калачиком, щуря красные щёлочки и глядя на очнувшегося ото сна хозяина. Скоро по далёкому будильнику проснётся отец, тихо раскрывая дверь. Скоро из-под закрытой двери забрезжит жёлтая полоска света с кухни, будет слышно закипающий чайник. И их собственный будильник скоро зазвенит, намекая, что пора вставать.

Проснись. Будет глупо… вот так.

Через несколько минут стена дома содрогнулась, словно в него ударился шар-молот, и вниз градом и пылью посыпались остатки кирпича — в окно просунулась огромная драконья голова. Акутагаву из ванной комнаты выдернула рука в белой перчатке, надавив на челюсть и сразу брызгая какую-то холодную горечь в рот; слипшаяся, свернувшаяся трахея словно начала раскрываться, и Рюноскэ почти упал на колени, сжав щиплющую от онемения руку на груди и хватая ртом воздух, если бы его не держали. Дадзая из ванны, кажется, достал Шибусава-сан. Рюноскэ это запомнил, наконец раскрыв глаза, потому что белое пятно его одежды тут же окрасилось в красный. Потом Акутагава не помнит совсем.

***

Пахло спиртом и кварцевыми лампами. Перед глазами плыл белый потолок, тяжёлая голова еле переворачивалась, словно в неё налили свинца. Долго белизна перед глазами не пробыла, и вскоре вновь наступила темнота. Наркоз постепенно сходил. Когда потолок замаячил перед глазами снова, плитка наконец начала проявляться. Предметы вокруг обретали чёткость, а где-то сбоку желтовато-зелёным светом мерно и тихо горела длинная лампа. И вместе с пробуждением пришла она — боль. Дикая боль, словно по предплечьям провели тёркой для нарезки. Несколько раз. Слева начала вырисовываться стойка капельниц, стоило повернуть голову. В одной была прозрачная жидкость, в другой — почти чёрная. Кровь, вестимо. Трубки от пакетов уходили вниз. Из коридора доносились глухие шумы. Голова всё ещё туго поворачивалась, будто шейный шарнир заржавел. После темноты в этот раз потолок был темнее обычного, а лампа не горела. Из окна где-то позади маячил розоватый рассвет, и мысли были куда яснее предыдущих пробуждений. Теперь Дадзай чётко понимал, где он и что вокруг: пищал аппарат в такт его сердцебиению, а с лица упала кислородная маска, потому что руками было больно двигать. Осаму тяжко проморгался, приподнимая голову и с сожалением отмечая, что это, кажется, не чистилище, а у него, похоже, не вышло. Что ж, рейс в ад без обратного билета отменяется. Потому что в аду точно не будет их. Под правой рукой, отодвинутой в сторону (или сам Дадзай её сдвинул?..) лежал, поджав ноги к груди, Тюя, и руки были скрещены на груди, бесшумно вздымающейся в такт ровному дыханию. В самих ногах лежал, свернувшись клубком, Атсуши с выпущенными тигриными лапами, закрывая лицо и обвив хвостом всё тело. А справа, у аппарата с зелёными скачками сердцебиения, на стуле сидел, уронив голову на плечо, Рюноскэ. Его руки были опущены вниз, пока он дремал, а в нагрудном кармане белого больничного халата виднелся аэрозоль для ингаляций. На столике рядом — белая коробка небулайзера. Они все были рядом. Сколько времени? Неизвестно. А главное — зачем?.. Осаму смотрит спокойно, даже сонно, полусидя на койке с приподнятым верхом. Он почти не чувствует, а потому не может остановить слёзы, стекающие по щекам и капающие на простынь. Видимо, голова слегка кружится от обильной потери крови. Или от переизбытка чувств. От вздрагивающей от всхлипов груди проснулся Накахара, сначала на понимая, что происходит, а затем резко подскакивая на месте, видя, что Дадзай… плачет? От рывка Тюи вздыбился Атсуши, широко раскрывая глаза, и от шума вздрагивает Рюноскэ, чересчур резко со свистом вдохнув воздуха и испуганно, хмуря брови, нащупывая аэрозоль в нагрудном кармане, брызгая его в рот. Тюя что-то быстро говорил, сидя слева и обнимая за голову, своей рукой вытирая слёзы с лица Осаму. Атсуши, кажется, от нахлынувшего заплакал сам, обнимая низко под руками и боясь задеть. Простынь стянулась вниз, и под белоснежными больничными повязками на руках от локтей до запястий были шитые-перешитые порезы от острых лезвий ножниц — первого, что попалось Дадзаю под руку, когда стало совсем плохо. Рюноскэ, встав со стула, стоял у окна, глубоко вдыхая носом и выравнивая дыхание, брызнув в горло второй раз, но уже спокойно. Осаму почти успокоился, когда Акутагава наконец подошёл сбоку, держа руки в карманах серых брюк под белым халатом, и смотрел прямо в глаза. Дадзай поднял взгляд, жмуря один глаз — Накахара был очень близко. Рюноскэ ничего не сказал. Он глубоко и медленно вдохнул через нос, отодвинул ногой стул, на котором дремал, и, склонившись, крепко обнял за плечи, прижавшись виском к виску. Идиотов в фараоны не берут. Дадзай, шмыгнув носом, затих. Лицо высохло. Но, когда дверь впереди тихо раскрылась, а на пороге показался отец, перед глазами вновь застыла пелена. Друзья и брат спрыгнули с постели, разойдясь в стороны, отходя к показавшимся за дверьми Тацухико и Рандо. Мори в белом халате молча присел на край койки. Вблизи его лицо казалось донельзя измученным — бледное, осунувшееся, с лёгкой щетиной. Одно из нижних век непроизвольно дёргалось в тике. Дадзай не мог поднять рук, но… ему хотелось бы протянуть их к отцу. Хорошо, что их желания сходились. Огай придвинулся ближе, обнимая под руками и одной рукой гладя по вьющейся от недавнего «душа» голове. Юноша, снова беззвучно рыдая отцу в плечо, еле-еле, стараясь, приподнял одну из рук — ту, что не отяжеляли трубки капельниц — и слабыми пальцами взялся за предплечье Мори, зажмурив глаза. Только сейчас Дадзай почувствовал, как отца бьёт мелкая нервная дрожь. Извини, пап, я не знал, что делал.

Он что… не так уж и не нужен?