The Godfathers

— Осаму Дадзай, — голос в телефоне звучал бесстрастно, и у Дадзая внутри что-то чуть-чуть оборвалось, — будь добр, зайди ко мне сегодня на работу вместе с Тюей-куном. Рюноскэ и Атсуши-кун после школы могут идти домой. — А… оке-ей, — юноша неуверенно протянул ответ. — Что-то серьёзное? — Нам с Рандо нужно с вами поговорить. — Окей, — Осаму потирает переносицу пальцами. — Нужно что-нибудь в магазине купить, может?.. — Нет, спасибо. Иди на урок, я буду в своём кабинете. Звонок завершён. Разговор длился минуту с копейками, а по ощущениям — часов пятьдесят. Когда отец называл полным именем, всё — суши вёсла, готовь верёвку, табурет с мылом найдёшь дома. Тюя обернулся спереди, наблюдая, как Дадзай закатывает глаза, убирая телефон в карман брюк. Не слышно было, о чём он разговаривал с отцом, но было и без того понятно, и эта мысль отнюдь не утешала. — Ну? — Гну, — Осаму вздохнул, взъерошив пальцами волосы и вытянув длинные ноги под стул Тюи спереди, немного пнув по стальным ножкам. — Зовёт сегодня поговорить нас на работу. Там и твой отец будет. — Замечательно, блядь, — Накахара шикнул сквозь зубы и звонко ударил раскрытой ладонью Дадзаю по макушке, пока тот массировал виски пальцами, и тот от неожиданности ударился лбом в стол, тут же выпрямляясь с закрытой руками головой. — Всё из-за тебя, идиот! — Да что я-то?! — Осаму злился, нахмурившись, и отодвинулся от греха подальше, откинувшись на спинке стула и запрокинув голову назад. — Мы уже говорили об этом, а я уже извинялся. — Меня всё равно каждый раз злость берёт, когда я думаю, что ты мог спороть такую тупую херню, — Тюя сжал руки в кулаки до хруста. В классе на их драки с задних парт уже давно никто не реагирует должным образом, порой одноклассники оборачиваются, чтобы посмотреть, кто кого ударил и кто упал на пол со стула; главным было не драться в присутствии педагогов. — Просто вот… — Накахара хватается за голову, цепляясь пальцами за собственные волосы. — Просто как?! — Я уже говорил, что я даже не помню, что это говорил, — Осаму фыркнул, скрестив руки на груди. — Отец спросил у меня утром, действительно ли это было, и у меня кусок в горле встал. — Жаль, что ты не задохнулся и не сдох. — Это образное выражение. Литературу меньше прогуливать надо. — Ну-ну. Когда прекратишь превращать каждый урок физкультуры в цирк, тогда и советуй мне. Утро прошедшего дня — воскресенья — было, наверное, самым паршивым за всю жизнь молодёжи. Похмелье, бессердечная ты сука! Как гравитация, только ещё жёстче. Накахара даже не рисковал встать, лёжа в постели без движения до полудня и закрывая рукой глаза, боясь пошевелиться — создавалось ощущение, что при малейшем повороте головы всё содержимое желудка — чёрная от угольных вода — фонтаном польётся наружу. Мысли об этом делали ещё хуже, и таким мёртвым телом, изредка тяжело вздыхающим, его и застал заглянувший ближе к часу отец, не отличающийся по выходным режимом жаворонка. Будь его мальчику сейчас лет шесть, он бы проснулся ещё часов пять назад, да и то от чувства, что на него целый час кто-то пристально смотрит из угла комнаты; но его мальчику, взрослому лбу, прошедшей весной схватившему шестнадцатый год жизни, далеко не шесть, и лежит он в постели с дикими вертолётами перед глазами. Да, Артюр тоже был молод, Артюр знает, что с перебором и мешаниной алкоголя, когда кажется, что тебе ничего не будет, шутить нельзя, и как бы ни хотелось прочесть лекцию о запрете заливки в себя всего подряд, ещё и в такие года, ещё и непонятно где, чувства родителя как кого-то более старшего и мудрого подсказывают, что лучше сначала привести ребёнка в чувства, а уж затем читать ему нотации. Самым страшным оказалось вставать, — с аэродромом-то в голове! — но ради горячего супа, который отец принёс на подносе со складными ножками для постели, от которого в мозгах прояснилось, Накахара даже встал. Рэмбо в полном молчании присел на чёрное кресло-мешок в углу комнаты, скрестив руки на груди и не сводя с сына взгляда. На вопрос о том, не хочет ли любимый сынок ему что-нибудь рассказать, Тюя отвернулся и прильнул к распахнутому окну, сумев лишь отрицательно покачать головой. «когда оклемаешься, брось одежду, в которой вчера пришёл, dans la machine à laver, s'il te plaît», — напоследок бросил Артюр, когда понял, что от сына сейчас ничего, кроме «пап, мне плохо пиздец», не добьёшься. Атсуши, как потом выяснилось, было легче всех. От того количества адских алкогольных смесей, что оборотень на спор в себя влил, охренел больше, конечно, зверь внутри, и когда Накаджима ближе к утру, очнувшись, медленно встал, подгоняемый нуждой, он сначала сделал несколько шагов, неуверенно стоя на ногах, и лишь затем обратил внимание, что пол как-то… далеко. Сначала ему подумалось, что голова всё ещё в шоке от вчерашнего и его круто штормит, раз пространство вытягивается перед глазами, а потом он догадался поглядеть вниз и увидел вместо своих человеческих ног здоровые тигриные лапы, никак не желающие принять прежнюю форму. Выйдя из уборной, тело стало будто легче, да и рост вернулся к предыдущей величине — тигриные ноги всё-таки исчезли. Но после ощутилось другое чувство — дикий, просто животный голод. Жизнь, мир, квартира сузились до одной-единственной точки — холодильника. Холодильника, еду из которого можно доставать в гораздо бóльших количествах, если сменить маленькие человеческие ладони на здоровые лапы зверя. Атсуши не хотел, честно, но передние конечности, сколько не встряхивай и не заставляй их, не исчезали. Собственно, Тацухико, сонный и не особо выспавшийся из-за вчерашнего полночного курьёза, вышел на странный шум на кухне и наблюдал из дверного проёма картину, как юный кот, больше напоминающий голодного гоблина из подземелья, опустошает холодильник путём «что вижу, то в рот». Когда прямо из кастрюли, прислоненной лапами к губам, была выпита овсянка, а потом лапа потянулась к куску сыра, Атсуши наконец заметил отца на периферии зрения, и единственное, на что хватило ума, это неловко улыбнуться с набитыми щеками и помахать огромной тигриной лапой. Удивительно, на самом деле, что подросток после жестокой попойки был свеж и бодр, как огурчик, будто пил намедни только воду литрами и, может быть, сок, но ответ на вопрос, как такое вообще возможно, пришёл сам собой в течение дня — Накаджима до вечера не мог контролировать тигра внутри, и обращения случались вне зависимости от его воли. Особенно неудобным случилось превращение в три часа дня, когда Атсуши внезапно обнаружил нижнюю половину тела полностью тигриной — белая с чёрными полосами шерсть начинала расти от живота, покрывая бёдра и ноги, и ходить в таком состоянии оказалось решительно невозможным. Ребёнок кое-как, пошатываясь, дошёл до постели, куда и рухнул, пролежав ещё час, до того как смог заставить свои ноги вернуться обратно. Организм человека не воспринимал алкоголь, от которого — от количества — мог запросто впасть в алкогольную кому (по крайней мере так считал Шибусава), поэтому убийственную дозу впитал в себя неубиваемый зверь и теперь выкидывал такие фокусы, пока не пришёл в подконтрольную форму обратно. В семье Мори более-менее нормально было только одной второй от целого количества детей, а именно Акутагаве, который, проспавшись, поднялся около одиннадцати, по-тихой прошуршал в ванную, умылся, видимо (и ему вдогонку, пока он возле душевой кабинки и стиральной машины, крикнули, чтобы бросил всю одежду в стирку, причём срочно — пахло от неё дымом невозможно), затем переоделся и встретился с отцом на кухне: Огай, не рассчитывающий, что кто-то из юных алкоголиков проснётся так рано, даже не успел приготовить отрезвляющую живую воду. Рюноскэ выглядел помятым, но главное что вменяемым, только хрипел больше обычного, кашлял и щурился от света. Отец в фартуке, вздохнув, отвлёкся от плиты, ставя перед ребёнком стакан с водой и горсть угольных, всем своим видом показывая ультимативную форму предложения. Подросток и не спорил: пить хотелось так, словно он три года блуждал по пустыне и питался одними кактусами. А ведь до этого он стоял в ванне и пил из-под раковины… На вопрос Огая, почему от его одежды пахло табаком, Рюноскэ без задней мысли ответил, что это парни курили, а он рядом стоял, и лишь спустя несколько секунд, запив таблетки водой, понял, что проговорился. Мори прищурился, безотрывно глядя на младшего сына, тотчас стушевавшегося от собственного ответа, но дальше пытать его не стал: то, что Акутагава, не сообразив сразу, ответил спокойно и без дрожи в голосе, значило только то, что ребёнок с присущей ему невинностью говорит правду. Да и, на самом деле, странно бы было, если б Рюноскэ вдруг взял и закурил — вечером его бы домой занёс не его родной брат, а медбрат из скорой помощи. Акутагава вроде и отвёл от себя подозрения, а вроде и потерял былой комфорт в нахождении с отцом в одном помещении, потому и отвернулся, сидя за столом, подперев голову рукой так, чтобы ненавязчиво скрыть ладонью лицо. Плевать на Дадзая, но он подставил под удар Тюю и Атсуши… А вот когда в зале послышался глухой удар в тишине, а затем невнятные звуки, Мори даже обернулся на дверной проём, оторвав взгляд от младшего сына, молча и без поднятия на отца глаз хлебающего горячий суп из тарелки. Спустя несколько минут и череду хлопков дверьми ванной, туалета, детской комнаты на пороге появилось оно: лохматое, позеленевшее от вчерашнего, сутулое и крайне плохого вида древнее чудовище, решившее показаться простому народу в честь знамения и грядущего конца света. С вьющихся волос капала вода, а глаза с длинными ресницами моргали по очереди, когда длинноногое существо в одной майке, расхлябанных кое-где бинтах на теле и вчерашних обтягивающих брюках соизволило выпрямиться, хрустя затёкшими костями, придвинуло себе ногой стул и село за стол, жмурясь от света и хмурясь, почёсывая затылок. При одном взгляде на это появлялось стойкое ощущение, что встало оно только потому, что неудачно повернулось во сне и рухнуло с дивана лицом в пол. В отличие от брата, у старшего вины ни в одном глазу, он только протянул руку куда-то в сторону столешницы и пошевелил пальцами, мол, дай. Да, пап, именно ты, именно дай. Мори даже невольно бровь вскинул, прежде чем передал сыну бутылку минеральной воды. Дадзай осушил её на треть, не прерываясь даже на вдохнуть, и лишь затем поставил на стол, икнув и вытерев губы тыльной стороной ладони. Огай даже говорить ничего не стал, решив наблюдать дальше и ставя перед ребёнком тарелку с супом, и если младший, как и всегда, ковырялся с любой порцией до последнего, пока не остынет, то старший решил проблему кардинально, проверив еду на горячесть губами на ложке, убедившись во вменяемости, а затем взяв тарелку за края руками и выпивая суп прямо из тарелки, чудом не проливая на себя, зато накапав на стол. Огай, глядя на это, только вздохнул тяжело, накрыв лицо рукой. — Ничего сказать мне не хочешь? — на этот вопрос Осаму лишь спокойно глянул на отца. — О вчерашнем, например? Что пили, как пили, чем занимались? — на последнем Мори акцентировал внимание, и если Рюноскэ понял серьёзность ситуации, то Осаму даже не среагировал. — На это тебе может ответить и Рюноскэ, — и не поспоришь: сказал как отрезал, махнув на брата рукой. Акутагава от такого поворота оторопел, замерев, и нахмурил куцые брови. — Я не помню и половины вечера, при чём тут вообще я? — возмущённо прохрипел он, прикрывая рот рукой. — Сам и отвечай. — Интересно, почему не помнишь, — Дадзай злобно усмехнулся, опустив руки под стол и зажимая их коленями, прикрыв глаза. — Может, потому что перепил? — Всё, что меня интересовало конкретно от Рюноскэ, я уже спросил, — вмешался Огай, скрестив руки на груди. Не вмешаться в их спор на ранней стадии — разнимать потом, как собак. — А теперь я спрашиваю, чем занимался конкретно ты, Осаму. — Ой-й… — Дадзай крепко зажмурился и потёр ладонью глаз, — давай завтра. — Где-то я уже слышал эту фразу, — отец прищурился, но останавливать подростка не стал: ему действительно сейчас не очень хорошо, но вечером уж точно можно будет спросить его об этом — не отвертится. А вечером спросить не получилось. Хитрый старший подросток старался не попадаться отцу на глаза в течение всего дня, спускаясь со своего верхнего яруса, только чтобы сходить в туалет, а бутылку минеральной воды забрал с собой, периодически делясь ею с братом, пока не кончилась и её не начал терзать и грызть Расёмон под столом у ног хозяина. Ей-богу, звуков порой от этой чёрной ящеричной головы, как от неугомонной собаки, даром что кормить не надо! В то время, когда Мори, немного разобравшись с бумагами в кабинете и закончив телефонный разговор, заглянул в комнату к мальчикам в полной решительности добиться внятного ответа о вчерашнем, бодрствующим оказался только Рюноскэ, сидевший за столом с поджатой на стуле ногой и смотрящий в экран своего ноутбука — старший брат, свесив руки книзу, дремал с подушкой на голове. По всей видимости, заснул, пока читал книгу, лежащую рядом с его головой. Огай, хмурясь, внимательно посмотрел на лицо старшего ребёнка вблизи, прекрасно зная, что неспящего можно легко вычислить по движению глазных яблок под закрытыми веками и по дыханию, но нет — либо Осаму научился чересчур искусно притворяться, либо спецом начал задрёмывать сильно раньше, чтобы отключиться к возможному приходу отца с этим его серьёзным разговором. Продуманный засранец! Нетрудно было догадаться, что сегодня Дадзай талантливо избежал допроса, но завтра перед школой Огай уж точно спросит; от того, что он приедет в офис позже обычного, пожара не случится. И утром Осаму действительно с удивлением и явным неудовольствием наблюдал отца дома и то, как тот неторопливо собирался и как на язвительные вопросы о том, не опаздывает ли он, отвечал: «Нет». Акутагава уже расслабился и был весьма бодрячком, исключая то, что не выспался — проклятая первая смена, а вот Дадзай ел в мрачном молчании, с напряжением намазывая на хлеб арахисовое масло. Казалось, он этим вовсе не острым ножичком себе вены вскроет, если промахнётся, но нет. Ели, как всегда, в темноте, потому что эти дети тьмы шипели на свет ранним утром перед школой, но Мори это, повязывая галстук, не помешало пройти мимо кухни и прямым текстом задать Дадзаю вопрос: — Вы действительно позавчера этим занимались? Проглоченный кусок, казалось, встал поперёк горла. — Ну… — Рюноскэ молча слушал, примерно понимая, о чём речь, и не влезал в разговор, а то мало ли, ещё и ему попадёт. Дадзай шумно сглотнул и криво улыбнулся: — А исход событий будет зависеть от моего ответа или нет? — Отвечай прямо, молодой человек, я не собираюсь носиться за тобой, вытягивая из тебя все события субботы по крупицам, — голос Мори звучал не то чтобы строго, но интонация была такой, от которой оба парня понимали — юлить и врать бесполезно. — Или же я просто спрошу у Рандо или Шибусавы-сана, что они услышали от своих детей и от ваших же соучастников. — Тц. Я уж думал, ты забудешь про эту мелочь, — Осаму вздохнул и закатил глаза, чувствуя, как пропадает аппетит. — Ну, допустим. И что с того? Мы уже не маленькие. — Но не настолько взрослые, чтобы начинать таким заниматься в шестнадцать, — вот тут в ответе отца прозвучали стальные нотки, когда он, допив кофе и развернувшись, ушёл с кухни, и Дадзай проводил его внимательным взглядом. — Поговорим об этом вечером. Эта фраза звучала хуже приговора о смертной казни по отношению к невиновному, который просто не смог доказать, что ничего правомерного не совершал. Рюноскэ сам пристально следил за отцом, а затем перевёл взгляд на брата, вскинув куцую бровь и допивая чай из чёрной чашки. — Ты попал. — Беф тебя фнаю, — Осаму зажал бутерброд зубами, отправившись в процессе одеваться — раз отец пока дома, он может довезти до школы, так что лучше поторопиться. — Ладно, разберёмся. На пороге школы Рюноскэ еле-еле успел увернуться, когда Дадзая вбил спиной в стену шторм о двух ногах и со ста шестьюдесятью сантиметрами роста. Накахара был разгневан ещё до начала первого урока и едва не выбил Осаму челюсть перед самым началом математики, но вовремя подоспел опаздывающий Накаджима и буквально с порога вклинился между ними, расставив руки в стороны и не давая дуэту друг к другу приблизиться. Тюя рычал что-то про то, что придурок не умеет держать язык за зубами, ведь его, Дадзая, отец рассказал его, Накахары, отцу о том, что произошло, а Осаму, даже особо не сопротивляясь, — неужели признал вину? — вяло отбрехивался, что ничего страшного не будет и с ними просто поговорят, Тюя просто зря злится на ровном месте. От Накахары исходила такая аура агрессии, что, казалось, он и Накаджиму запросто перебросит через голову и вновь полезет к Дадзаю драться, но того спас звонок и Куникида-сан, пунктуально входящий в кабинет. После математики была физкультура на улице, в ходе которой Осаму был выловлен из бассейна в здании в попытке утопиться — Накахара одним пинком отправил его через двери на стадион, и норматив в несколько кругов был сдан минимум дважды, потому что Дадзай убегал и не видел смысла останавливаться, а Накахара догонял и не видел смысла сдаваться — начистить лицо хотелось ещё как! Вот только догнать бы этого длинноногого ублюдка. Этот бег с препятствиями продолжался бы до конца урока, если бы преподаватель не остановил юных спортсменов свистком. Акутагава, сидевший всё это время на трибунах, натянув ворот красной олимпийки на нижнюю половину лица и держа руки в карманах, дождался Накаджиму, в одной футболке и повязанной на бёдрах олимпийке прибежавшего к нему после сдачи зачёта, и оба только неловко переглянулись, глядя, как Накахара продолжает Дадзая клясть, а Дадзай от этих проклятий — открещиваться. — Это насчёт того, что мы вернулись позавчера невменяемыми? — Атсуши вопросительно глянул на Рюноскэ, но тот только плечами пожал. — Если бы причина была только в этом, приплели бы нас четверых, — Акутагава зыркнул на брата и товарища, между которыми пришлось встать преподавателю, чтобы те не сцепились. — Я так полагаю, что-то произошло, когда меня и, видимо, тебя срезало. — При мне ничего не было, хотя я ещё долго был в сознании, — Атсуши отпил воду из бутылки снова. — А если и было что-то, то я даже не представляю, как об этом могли узнать отцы. Ну, по крайней мере, твой и его. — Мне кажется, я мог предположить, что они сделали и как отцы узнали, — Рюноскэ прищурился, — но не уверен. Накаджима только покачал головой. Что же случилось?.. После третьего урока всё выяснилось. Они вернулись из столовой — туда ходил Накаджима с честно выспоренными деньгами Дадзая, а Акутагава ходил за компанию — и сразу узрели удручённую картину из двух товарищей с тёмной-претёмной аурой вокруг обоих. Осаму потом сказал, что звонил отец и говорил, что Рюноскэ и Атсуши могут расходиться по домам, а их с Тюей вызывают в офис, чтобы поговорить там — видимо, слишком поздно сегодня вернутся родители, если вернутся ночью вообще, — и Акутагава после этого, сев на свою парту слева от парты Дадзая, всё-таки поинтересовался, в чём дело. Осаму глянул на Тюю, но тот только злобно на него зыркнул — и Дадзай покачал головой: «Не могу рассказать». — Ну что ж, — Рюноскэ злобно усмехнулся, прикрыв ладонью рот, — я схожу с тобой, чтобы послушать лично, что ты вытворил. И Атсуши тоже. — Предатель, — Накахара цыкнул сквозь зубы, услышав решение Акутагавы, но злиться не стал. Ладно, с верными камрадами под боком всегда как-то поспокойнее. — А тебе, — он повернулся на Атсуши за партой впереди, — зачем с нами идти? Тоже позлорадствовать? Накаджима с зажатой в зубах булочкой вздрогнул, когда к нему обратились, и встретился сразу с тремя парами глаз: Накахара смотрел прямо в душу, ожидая ответа, подперев щёку кулаком, Дадзай склонился вбок, вытянув руки по парте и держась ими за край стола, Акутагава сверлил взглядом, говоря одним своим видом, мол, не пойдёшь — потащу насильно. Оборотень покачал головой, проглатывая кусок. — Меня отец попросил занести ему в кабинет какую-то вещь из дома. Она у меня в рюкзаке, — парень махнул на портфель на крючке под столом, садясь на стул. — Я так и так туда иду. — Ого, выкрутился, — Осаму усмехнулся, улыбнувшись. — Талантливо избегаешь нынче гнева метра с кепкой. — Но я сказал правд- — Чё сказал?! — Накахара вдруг треснул кулаком по своей парте, и Дадзай от звука мгновенно выпрямился, показывая ладони в жесте «я сдаюсь». — Тебе не хватило пинка под задницу перед физкультурой или что? — Тебе послышалось, я сказал про дорогого друга и любимого товарища Накахару Тюю, — Осаму невинно лыбился, — который в случае чего может верно и преданно послужить вешалкой. — Не думай, что если мы в школе, то я не смогу тебя заломать и выбросить в окно. — Чтобы твоего отца снова вызвали к директору за то, что ты разносишь школьное имущество? — Осаму усмехнулся, и его глаза сверкнули. — Сначала мячом, потом людьми. Не меняешься с возрастом. — Мячом я разбил стену, если ты помнишь, — Тюя рычаще выдохнул, отворачиваясь. — Могу и тобой пробить, но, боюсь, для тебя это будет смертельно. И болезненно. — Смифтельна и балефненна, — Дадзай передразнивает, ломая голос, и от участи быть побитым учебником по лбу его снова спас звонок — Йосано-сан придёт в кабинет химии немного позже звонка, но на пунктуальность Куникиды-сана ещё никто не зарился. — Эй, Тюя, ты случайно не раствор меди и теллура? Накахара, наученный горьким опытом странных фразочек Дадзая, сразу смотрит на таблицу Менделеева над доской в начале класса: медь — это Cu, теллур — Te. — Пошёл ты, Дадзай. Осаму только подло хихикает, зная, что Тюя закатывает глаза. Чем скорее близился конец учебного дня, тем больше Накахара чувствовал себя как на иголках. На химии он даже не повернулся двинуть Осаму локтем по рукам или в лоб — куда уж попадёт, — когда тот вытянул свои длинные грабли и начал возить ими по отросшим рыжим волосам Тюи, заплетая подобие косы, но уже не рискуя использовать скотч вместо резинки. На предпоследней физике Накахара дольше обычного решал задачи, но хотя бы решил, а на последней истории не смог сосредоточиться даже на параграфе и забил на это дело — всегда, когда Рампо-сан спрашивал, а Тюя мог сказать только «э, ну, это было в тысяча девятьсот двадцать… тридцать восьмом? седьмом?», его перебивал охочий до поговорить Дадзай и уводил историка полемикой в такие дали, что тот либо не вспоминал о том, что спросил изначально Накахару, либо решал сжалиться над учеником, который не особо-то блистал успехами в его предмете. Зачем нарочно валить ребёнка? Тем более в старших классах, когда подростки, которым год-два остаётся до совершеннолетия, уже вовсю думают о будущем университете с нужной им специальностью. Зачем какому-нибудь условному физику-ядерщику отличать ямб от хорея? Или к чему будущему писателю-фантасту знать три закона о биссектрисах… В общем, если ребёнок не тянется сдавать твой предмет, то и не трогай его чрезмерно часто. К тому же если ребёнок явно не готов. Дай ему шанс, так, может, к следующему уроку предусмотрительнее подготовится. Дадзай, к слову, на этой истории обсудил Великую Депрессию с преподавателем сполна и даже о чём-то с ним заспорил, но Тюя не слушал. Как можно вообще быть спокойным, когда вас ждёт серьёзный разговор об этом? Впервые было тягостно выходить из школы. Накахара молчал, держа руку на лямке рюкзака, а вот Дадзай тараторил без умолку, закинув руки за голову, или вовсе что-то насвистывал. В конце концов, когда Акутагава в третий, наверное, раз задал вопрос, в чём дело и что за надобность у отца вызывать товарищей на ковёр, словно провинившихся сотрудников, а Дадзай наконец заткнулся, отмахнувшись, мол, это неинтересно, Накахара внезапно зарычал и встряхнул сжатыми в кулаки руками — Накаджима невольно вздрогнул и чуть не подавился булочкой с изюмом. — Если мы выйдем оттуда живыми, я клянусь, что сверну тебе шею, — Тюя ткнул пальцем Осаму в грудь с такой силой, что тот охнул и отшатнулся, потирая место тыка под ключицами. — Ну, подумаешь, пропесочат нам мозги немного, но не убьют же, — он фыркнул. — Всего лишь поцеловал… Акутагава как шёл, так и замер, не касаясь поднятой для шага ногой асфальта. Накаджима врезался в его спину, но Рюноскэ и слова не сказал — оба смотрели на Дадзая распахнутыми в удивлении глазами. Если Атсуши не мог поверить в то, что услышал от Осаму, то Рюноскэ машинально перевёл взгляд на Тюю, и, господь, его лицо нужно было видеть: он смотрел на Дадзая с ужасом, и одновременно в его глазах разворачивалась такая тёмно-синяя буря, какая бывает только при шторме, разгорающемся в Девятый вал — на безмятежном лице с поджатыми губами и недвижимыми бровями дёрнулось только нижнее веко одного из глаз. Накаджима и Акутагава переглянулись — им показалось, что они слышат раскат грома из маленькой чёрной тучи, образно возникшей над рыжей головой. Переглянулись и оба друг другу кивнули, засучив рукава. Расёмон оплетал тело Тюи под руками, пока тот вырывался и махал кулаками, пытаясь яростно дотянуться до чрезмерно говорливого Осаму, и крепко держал, словно змея. Атсуши на всякий случай вышел вперёд Дадзая, толкнув его назад и прикрывая собой — если Тюя-кун ударит по оборотню, оборотень оклемается, а вот Осаму может и не выжить. Дадзай присел на корточки, игнорируя то, что по его голове Накаджима яростно стучал длинным хвостом, раскачивающимся из стороны в сторону, и строил из себя страдальца: «Ты никогда не принимал меня таким, какой я есть! — ныл он, держась за ногу Атсуши и смотря на Тюю, который разве что только проклятиями не сыпал в попытке добраться до придурка. — Ты со мной слишком жесток!» Накахара на это шипел сквозь зубы: «Еt tu viens ici, putain de bordel de merde! Твоё лицо поцелует моя нога, идиот! Я же сказал тебе забыть это, enfant de pute!» Яблочко от яблони. — Головой забыл, а сердце помнит, — Осаму драматично приложил ладонь к груди. — Так я тебе его вырву! — зарычал Тюя в ответ, дрыгая ногами и не касаясь даже асфальта — Расёмон держал крепко и в воздухе. Тюя успокоился только тогда, когда Дадзай исчез с поля зрения, забежав за угол здания впереди. Он даже как-то поник, шмыгнув, и только тогда Акутагава поставил его на ноги, положив руку на плечо: держись. «Вы ведь можете сказать, что это было… случайно?» — Атсуши даже есть перестал, заглядывая Накахаре в глаза, а тот был мрачнее тучи. «Могу, — ответил он неохотно. — Но то, что Дадзай проболтался, уже означает, что так легко мы не выкрутимся. Я вообще не помню этого!» Дорога до офиса стала ещё тяжелее. Знакомые стены казались теперь антуражем каторги. Только у Дадзая голос звучал бодро, когда все четверо понуро прошли мимо ресепшна: «Здрасьте! Мы к отцам на работу!» Девушка за стойкой только улыбнулась, кивнув: «Хорошо». Накаджима отлучился ещё на первом этаже, уходя куда-то в другую сторону и сказав, что присоединится к ним позже, а вот все трое зашли в лифт. Для Тюи он выглядел полупрозрачным гробом. На верхние этажи подниматься нельзя, только если ты не босс Мафии, не приближённый босса и не его собственный ребёнок. Дадзай что-то насвистывал, покачиваясь с пятки на носок, Акутагава молча стоял у стены, Накахара упёрся в стекло с одной стороны лифта — никогда не страдал акрофобией. Коридор с длинной красной дорожкой и закатное солнце в панорамные окна — если раньше это место обладало ассоциацией с доверием и родными пенатами, то теперь это было длинной дорогой к эшафоту. Дадзай что-то говорил, убрав руки в карманы, а вот у Накахары на сердце тяжелело. Твою мать, твою мать, ta mère, bâtard, あなたのお母さん, 舌が乾くように！Акутагава перед дверьми в отцовский кабинет в конце коридора положил Тюе руку на плечо: «Главное — ври и открещивайся от всего». Рыжий кивнул, и Акутагава спрятался за стеной, чтобы отец не увидел — отправит ещё домой, когда тут брата планируют песочить! Осаму только из вежливости не раскрыл дверь с ноги, резко дёрнув за ручку и выкрикнув: «Пап, Рандо-са-ан! Вот и мы». Мори сидел в своём кресле с высокой спинкой, обитом красным бархатом, и читал какие-то бумаги в своих руках, закинув ногу на ногу. Рэмбо — на этот раз без пальто, но в рубашке с манжетами и тканевом корсете поверх, повязанным на спине — ходил из стороны в сторону за креслом Огая, что-то негромко, но бурно и обеспокоенно, с активными жестами рассказывая безмятежному с виду Мори. При виде детей Артюр пригляделся к Осаму и Тюе, резко смолк и скрестил руки на груди, нахмурив тонкие брови. Дадзай мысленно цокнул языком, вслух не издавая ни звука: всё-таки, злящиеся французы это совершенно не то, что злящиеся японцы. Так и разит агрессивной эстетикой. — Присаживайтесь, — Мори, не отрываясь от бумаг, кивнул на такого же стиля диван в красном бархате, стоящий по центру меж двух кресел. — Чем быстрее мы поговорим, тем быстрее вы будете дома. Было видно, что Рандо хочет что-то сказать, но терпит, не сводя глаз с сына: тот виновато опускает голову и старается не встречаться с отцом взглядом. Попал. Быстрыми шагами Тюя первым подходит к дивану, сев на самый край и держа рюкзак на одном плече, а вот Дадзай даже не поторопился: зевнул, медленно дойдя до дивана, на котором не раз сидел, и уселся поудобнее, расслабленно выдохнув и бросив рюкзак к ногам. — в-вы же понимаете, что то, что вы делаете, крайне неприлично? — Мори и рта раскрыть не успел, как Артюр наконец начал то, о чём так долго молчал. — обществом это порицается, молодые люди! — Пап, я… — у Тюи даже голос несколько сел. — нет, сначала вы оба меня выслушаете, а уже потом я буду слушать ваши оправдания, — Осаму, если честно, ни разу в жизни не слышал Рандо настолько недовольным: они как будто разозлили статую древнегреческого бога, и тот сошёл с постамента, чтобы их отчитать. — есть у вас что-нибудь сказать в свою защиту для начала? — Я могу всё объяснить, — Тюя повернул голову в сторону, так и не поднимая глаз, от нервов откашлявшись в кулак. — Я… Мы просто… — Ну, бывает такое, зачем так злиться? — Дадзай даже не напрягался, не сводя взгляда с отца — если уж виноват, не строй из себя жертву. Нет, даже не так: выгляди, будто жертва здесь не ты, прими порицание достойно. — Можно подумать, мы первые, мы последние. Где-то на заднем плане тихо открылась дверь. Осаму моментально обратил внимание на движение на периферии зрения, не двинув головой, и догадался, что это не просто сквозняк, а кое-кто, оставленный за дверью, незаметно подслушивает. — comme c'est frivole, — Рандо, поморщив нос, упёрся одной рукой в перчатке в бок. — я понимаю, что ваш возраст самый буйный, но это ещё не означает, что можно отречься от мнения старших и брать на себя такую ответственность. — Но мы и не дети, чтобы не знать о последствиях, — Дадзаю оставалось сесть, закинув ногу на ногу, как его отец, и подпереть щёку кулаком — и поза расчётливой суки будет принята. Тюя внезапно даже воспылал благодарностью к Осаму за то, что тот так быстро прекратил придуриваться и внятно и без эмоций парирует. — знать — одно, а столкнуться с этим на практике — совершенно иное, — Тюя всё ещё чувствовал на себе взгляд отца. — я всё ещё до глубины души поражён, что ты, — это явное обращение к сыну, — ничего не рассказал мне об этом. — Пап, я же не мог просто так взять и рассказать о таком, — Накахара неловко потёр ладонью шею. — Извини, пожалуйста. Рэмбо вздыхает и замолкает. И вступает Мори — гвоздь программы. — Вы же оба, надеюсь, понимаете, что мы не извинений от вас добиваемся? — он отложил бумаги на стол рядом и сцепил пальцы рук в белых перчатках в замок. — То, чем вы занимаетесь, не может пройти для вашего окружения незаметно. — Да как будто мы навязываем всем подряд это ужасное противозаконное действие, — Осаму хмыкнул, выпрямившись в плечах. — Ничего страшного не случится, даже если нас кто-нибудь увидит. Да тот же Рюноскэ или Атсуши-кун. — Я потому и говорю о вашем окружении, потому что Атсуши-кун и Рюноскэ пострадают в первую очередь. А в твоём, Осаму, случае Рюноскэ пострадает первым. — Ничего с ним не будет, — Дадзай махнул рукой, скрестив их на груди. — Во всяком случае не помрёт. — сomme c'est égoïste! — подал голос Артюр, слушая препирания Мори-младшего с его отцом. — если не думаете о близких, подумайте хотя бы о самих себе. неужели вы думаете, что с возрастом это забудется? — Мы не думали, — Тюя говорит негромко, так и не подняв взгляда, но заметно нервничая, сцепив руки и перебирая большими пальцами, хмурясь. — Это произошло случайно. — случайно? — Рэмбо прищурился, подходя ближе, и чем больше падала на Тюю тень отца, тем больше ему хотелось стать невидимым. — как такое может произойти случайно? ты увидел это где-то на улице и подумал, что это красиво? — Нет же! Я был нетрезв и я не понимал, что делал, — на эти оправдания Дадзай только глаза закатил. — вы банально подвергаете ваших же друзей, Атсуши и Рюноске, опасности, пока они находятся рядом с вами. Осаму пользуется тем, что внимание отца устремлено на его коллегу, и косится на движение у двери: он успевает увидеть, как в щели появилась чья-то рука, но эту руку тут же отдёрнули назад, шикнув, очевидно. Стало быть, Атсуши вернулся и хотел заглянуть, спросить, как всё прошло и всё ли в порядке, но Рюноскэ не дал ему показаться, слушай, мол, дурак. Рэмбо глубоко вдыхает, пытаясь успокоиться, и заходит за спинку дивана, сначала помолчав, а затем положив руку на плечо сына — Тюя невольно вздрогнул. Некрасиво получается, конечно. — послушайте меня, дети, — Артюр говорит более спокойно, — поверьте моему опыту и опыту Мори-доно. это не приведёт ни к чему хорошему ни через пару лет, ни когда вы будете достаточно взрослыми, чтобы понять, насколько это нехорошо. — Ну да, губительно, — Дадзай на это усмехнулся. — От этого умирали разве что по причине убийства другим человеком за то, что ему что-то не понравилось. Не думаю, что нам это грозит. — То, что вы не доведёте до греха, не будет значить, что это никак на вас не отразится, — тёмные глаза Мори смотрели то на Дадзая, то на Накахару. — Мы советуем вам не заниматься таким не потому, что нам так хочется, а потому что мы достаточно повидали на своём веку последствий. — так, всё, хватит разговоров вокруг да около, — внезапно начал Артюр, и его тень упала аккурат между сидящими на диване перед ним Осаму и Тюей. — предлагаю вам двоим признаться в вашей проблеме, которую впоследствии мы сможем решить вместе. — Не нужно её решать! — Накахара вдруг, едва не вскрикнув, вскочил на ноги, выглядя загнанным в угол котом. — Пап, М-мори-сан, решать нечего, — он в безысходности смотрит на отца Дадзая и на своего отца. — Да, я признаю, он первым поцеловал меня, но мы не были трезвы, мне вообще показалось, что он просто неудачно на меня упал! …Воцарилось молчание. Если Рэмбо смотрел на сына сначала с отцовским недовольством, то теперь его лицо постепенно принимало выражение ужаса. Мори, выглядевший до этого спокойным, нахмурил брови и медленно повернул голову к Тюе. Осаму даже взгляда не поднимал, рассматривая ногти, прижав пальцы к ладони, но из-за напряжённой тишины он глянул на отца, который выглядел как-то… странно. Молчание нарушило хлопнувшая за спинами дверь, от которой не вздрогнул никто. — вы… что? — Рандо, медленно бледнеющий, взялся руками за спинку дивана, сжимая пальцы. — oh mon- Дадзай резко обернулся, когда за спиной послышался глухой удар, а тень исчезла. Он влез с коленями на сиденье, глядя, как Рэмбо, кажется, рухнул в обморок, и тут же посмотрел на Тюю, который с полными испуга глазами тотчас подбежал к отцу, поднимая его под руками. — Да что не так? — Осаму с возмущением глядит на отца, хмурясь и впервые выказывая какую-то эмоцию за весь разговор. — Вы разве не этого от нас допытывались? — Мы говорили о вреде курения, которым вы занимались, пока пили! — Огай поднялся с кресла, подходя к дивану, заглядывая за него и качая головой, нервно доставая телефон из кармана чёрного пальто. — Серьёзно? Вы нас собрали здесь, чтобы поговорить о том, что курить — плохо? — Осаму свесил руки со спинки дивана, продолжая стоять на сиденье на коленях. Сквозь голос звучали нервные смешки. — Я думал, ты нас позвал, чтобы обсудить то, что я ляпнул про поцелуй с Тюей. — Я даже в голову не брал того, что ты сказал мне нетрезвым, — Огай хмурился, сняв перчатку и начав набирать номер, а затем вдруг посмотрев в сторону и с тихим «проклятье» одними губами убрав телефон обратно. — Ах, да… я же сам врач. — Мори-сан, он же очнётся? — растерянный Накахара оттащил отца на диван, согнав Дадзая лёгким пинком ноги по ноге, мол, слезь. — Очнётся. У него просто шок, видимо, — Огай жестом руки отогнал подростков подальше, взяв Рэмбо за запястье и измеряя пульс, не говоря ни слова. — Я… — Тюя после прояснения ситуации совсем потерял связь с миром, выглядя неприкаянным сиротой посреди кабинета. — Я не знал, что вы не об этом. — Дети-дети, — Мори только головой со вздохом покачал, посмотрев на безмятежное лицо Рандо, потерявшее прежние краски. — Стали бы мы вас вызывать из-за этого? Я уверен, вы бы сами насчёт этого разобрались между собой. — Да кто ж вас знает! — Дадзай в голос рассмеялся, положив руку Накахаре на плечо, а тот, пребывая в шоке, даже не скинул её. — Мы достигли комедии, — он утёр слезу с глаза, выдохнув. — А я-то всё понять не мог, почему то, что мы сделали, должно напрямую повлиять на окружающих нас людей… Смех Дадзая прервался глухим ударом где-то в коридоре. Не слишком слышный, но достаточно подозрительный для коридора, в котором никого, кроме босса и его приближённых, не бывает. Осаму и Тюя сначала посмотрели друг на друга, а потом переглянулись с Мори, пожимая плечами: «Это не мы». Огай нахмурился, поднимаясь на ноги, и пошёл к двери — и подростки, конечно же, за ним. Вернее, двинулся следом Дадзай, а Накахару он потянул за руку за собой. Картина была… поэтичной. Мори открыл дверь прямо на той секунде, когда Рюноскэ, держа не менее оторопевшего Атсуши наклоненным на своей руке, отпрянул от его губ и выпрямился, ставя растерянного и взлохмаченного Накаджиму на ноги на месте, смотрящего куда-то в пустоту. Глухой удар принадлежал упавшему Тацухико, сползшему спиной по дверям лифта в обмороке — он, видимо, очень невовремя решил заглянуть к начальнику, но вместо пустого коридора увидел целующихся сына собственного и сына босса. Огай как стоял, так и, прошептав «за что мне это», сполз боком по дверному косяку, взявшись рукой за голову. Дадзай с Накахарой выглянули из дверей, с удивлением таращась на третьего взрослого, присоединившегося к шоковому состоянию. Хотя, Огай был больше в состоянии: «Я не знаю, сколько подобных приколов от своих сыновей я выдержу ещё». Осаму только присвистнул, разрушая тишину. — Ну, ладно я, — Осаму подошёл к отцу, не решаясь через него перешагнуть, и поставил руки в боки, глянув на брата, — но ты-то что? — Услышал, что нахождение с заразными по этой теме вами пагубно и для нас, — Акутагава выглядел абсолютно спокойно, утерев губы и убирая руки в карманы чёрной толстовки. — Решил проверить. Атсуши так ничего и не ответил, продолжая смотреть в никуда. Кажется, в его голове катилось перекати-поле, а за ним шла, мыча, корова. Накахара шлёпнул ладонью сам себе по лицу, не желая больше видеть этого абсурда. — Какие же вы… Какие же мы все, блять, идиоты.