Мортидо

             В какую же глубокую меланхолию погрузила меня эта «книга» — повествование юной девушки, которую увезли сюда, в башню, чтобы спрятать её странный недуг от огласки.                     ~~~              «Мой дед, ещё в пору юности своей, будучи единственным наследником знатного и могущественного дома де Шеву, объявил родителям своим неслыханное: он восстаёт против их воли, пренебрегает устоями общества и намерен сочетаться браком с безродной девицей, коей сердце его принадлежало и что носила под сердцем дитя его.              Однако в домах подобных де Шеву такое благородство считалось не достоинством, но безумием. Закон их был прост: цель оправдывает средства, а союз дозволялся лишь с теми, у кого в жилах течёт кровь столь же знатная. Так укреплялись родственные узы, и чужакам не было места среди них.              Родители Граса не могли допустить недостойного союза и жестокой рукой разлучили юных влюблённых. Девушку увезли в неведомые края, скрыв её от взора и памяти. Подобно легкомысленным ветрам, уносившим прошлое, юное сердце Граса уступило искусу в блестящем обществе. Три месяца скорби — и вот уже он преклоняет колено пред прелестной Жюли де Гранж, и союз сей был и угоден, и предопределён с детства.              В положенный срок Жюли родила дочь Кристину. Но и другая девочка, София, узрела свет Божий, рождённая от той, что некогда пленила душу Граса. Судьба, однако, была не столь милостива к Кристине: младенец явился на свет хилым, а роды так истощили мать её, что врачи единогласно вещали: ни новых детей не будет у Жюли, ни долгой жизни у её единственной дочери. Грас же всем сердцем прилепился к Жюли, и велика была его привязанность настолько, что, предаваясь горестным размышлениям, клялся он более не связывать себя узами любви, ибо, казалось ему, рок неумолимо обращает всякое его чувство в трагедию.              Столь роковая весть встревожила старейшин рода де Шеву: ведь если дитя не выживет, а иных наследников не будет, то род их прекратится. Тогда же в умы их змеёй вползла мысль коварная: выкупить у несчастной, позабытой всеми любовницы Граса её дочь и выдать девочек за сестёр-близнецов. Так и было решено.              Первые годы жизнь Софии проходила в тени: до поры до времени её держали подальше от людских глаз, дабы не порождать ненужных слухов. Но в стенах фамильного поместья пересуды не утихали, и шёпот о бастарде следовал за Софией неотступно. Жюли же не смирилась с присутствием чужого дитя в доме своём и неустанно изливала на неё презрение.              Предсказание врачей не сбылось: Кристина росла, и, хоть была слабым созданием, но достигла восемнадцати лет и обрела жениха — Гомеца Суареца де Фигероа, чей пылкий взор запечатлел в ней единственную возлюбленную. Этот союз, столь желанный Жюли, был отпразднован с пышностью. А вскоре явилась на свет Каролина (я), дочь Кристины.              Но счастье было недолгим: роды унесли жизнь молодой матери, а за нею в скорби угасла и Жюли. Так София, некогда униженная, вознеслась на место госпожи дома, став женой Гомеца. Тогда же и родилась её дочь Алёна.              Мы с Алёной, несмотря на всё, что предшествовало нашему появлению на свет, жили в ладу, ибо над нами стоял отец наш, блюдя семейный мир. Нас сближала любовь к бабушке по отцу — Елене де Фигероа, урождённой Соболевской, чья душа, подобно чистым снегам родины её, была светла и прохладна. В её доме мы провели не одно лето, вбирая в себя язык её столь же естественно, как родные нам.              Шли годы, и с ними мы постигали науки, жизнь и её уклады. Но в сердце моём не пробудилось ещё того чувства, что пело в душе Алёны. Она влюблялась вновь и вновь, в то время как я не ведала того томления, что овладевало её разумом. Она скорбела, зная, что окажись любовь её недостойной или неугодной, никогда не приведёт к браку, в то время как я не понимала, отчего печалиться о том, что есть закон.              Однако был у меня друг. Доминиан, юноша с нездешней душой, приезжал в поместье раз в две недели, привозя лекарство, что испокон веков принимали в нашем роду. Сколько себя помню, каждое утро доводилось мне испивать по малой чарочке ужасного, густого состава багряного цвета. Сие был тайный обряд, и учили меня, будто совершают его все, однако беседы о нём строго воспрещены. Однажды осмелилась я признаться, что осведомилась у Алёны, пьёт ли и она сию мерзость, и та ответила что нет. Была я за то любопытство и признание сурово наказана. А ответ сестрицы растолковали мне так, будто она куда лучше знает, что есть подлинная тайна и сколь прилежно её следует блюсти. С того дня обречённо исполняла я обряд, не смея боле вопрошать о нём.              Доминиан рассказывал мне о городе своём — Бардо, полном тайн и преданий, и я слушала, забывая обо всём.              Алёна же, наблюдая за нами, качала головой и шептала, что я, сама того не ведая, влюблена в Доминиана. Но разум мой был спокоен и не внимал её речам. Я без труда переносила разлуку с другом и знала, что настанет день, когда супруг мне назначен будет, и им не станет Доминиан. Сие осознание не смущало меня, и я покорно принимала свою судьбу.              Шли годы, и возраст наш неизбежно умножался. Благосклонность Доминиана ко мне с каждой встречей всё явственнее облекалась в одежды ухаживания. То льстило мне и доставляло немалое удовольствие, однако я, разумеется, всякий раз обращала всё в шутку, будто бы не ведая истинного смысла его знаков внимания.              Настал день, когда решена была судьба Алёны. Она должна была стать супругой Гуго де Баса, но сердце её отвергало этот брак. Жених, однако, прибыв в наш дом, был поражён не своею невестой, но мною. И поскольку Алёна противилась судьбе своей, а мне было всё едино, я приняла тайное предложение Гуго, воспламенив великий гнев мачехи моей.              Когда же Доминиан в очередной раз посетил нас, я с радостью поведала ему о скором своём замужестве. Но нерадостной была весть для него.              Чем ближе становился день брачный, тем мрачнее и тревожнее становился мой друг. В глазах его зажглась та же безумная страсть, что прежде владела Алёной. Однажды он признался мне в любви и молил бежать с ним в его таинственное Бардо.              Я отшутилась. Я смеялась над его отчаянием, над безрассудностью его слов. Он улыбался в ответ, но в голосе его звучала тень угрозы: если ты не моя, то и ничья.              Но ни происки Софии, ни одержимость Доминиана замужеству моему не воспрепятствовали, и вскоре я стала женой Гуго. Мне было с ним хорошо. Пусть я не любила его, но он любил меня, а в том было достаточное основание для счастья.              Когда же узнала я, что ношу под сердцем дитя, впервые ощутила я неведомое прежде чувство — радость, сладкую и в то же время исполненную печали. Никогда прежде не доводилось мне испытывать столь странного чувства. То было самое ощущение, о коем сказывали Алёна и Доминиан: сладость, отравленная горечью, едва уловимый, но неотступный оттенок трагичности, тенью скользивший по моему счастью. Я ликовала, полагая, что дитя и пробудившаяся к нему любовь исцелили моё хладное, бесстрастное сердце. Однако вскоре явилась мне страшная истина: не исцеление то было, но первые проблески ужасающей тайны, что столь долго оберегалась даже от меня самой.                    Человек издревле стремился изменить сей мир, боролся с недугами, противился смерти. Ни одна душа не желает смириться с горестью, с несправедливостью — сердце человеческое восстаёт, ведомое чувствами. Мы любим — и, движимые любовью, творим подчас страшные вещи. Бывает, что и самые добрые помыслы приводят к чудовищным деяниям. Так, порою, можно из любви солгать о самом важном.              Мне лгали, ибо любили. Отец мой, страшась потери, отыскал способ удержать меня на сем свете. И так семнадцать лет я жила в неведении. Я была больна. Порфирия — недуг сей не только враждебен солнцу, но и поражает душу, склоняя её к безумию. А безумие есть дитя эмоций, что подобно волнам бурного моря, захлёстывают разум. Так вот, та самая микстура, тот таинственный ритуал, коему, как сказывалось, следуют все, — предназначался лишь мне. То было нечто большее, чем лекарство от солнца: оно оберегало моё сердце от любых чувств.              Но во время моей беременности мой желудок исторгал из себя многое, и снадобье утратило свою силу. И вот, после недели счастья, коего я не ведала прежде, болезнь взяла своё. Чувства, что нахлынули внезапно, разрывали меня на части. И всё же в этой тьме сверкнула надежда — любовь. Любовь к мужу, рождённая его заботой и преданностью в тяжкий мой час. И всё же страшные муки души и плоти не давали мне насладиться этим чувством, а когда болезнь укрепилась, она пожирала меня ещё пуще.              Близкие старались скрыть истину, приписывая недуг мой последствиям беременности. Но порою, снедаемая нестерпимыми видениями, я убегала в ночь, ведомая болезненными грёзами. В конце концов, родные мои постановили отправить меня в Бардо — город, где находилась та самая лаборатория, что изготавливала для меня снадобье, — в надежде найти спасение.              Я не желала отъезда, не желала разлуки с мужем. В душе моей тлело подозрение, что Доминиан причастен ко всему, что он нарочно изменил состав лекарства, дабы похитить меня. А согласие Гуго на мой отъезд я сочла предательством. В ярости я обрушила на него страшные слова: сказала, что никогда не любила его, что лишь Доминиан был мне по сердцу с самого детства, что только он один борется за меня, и даже сумел отнять меня у законного супруга. Я произнесла многое в том же духе, и после воспоминания об этих словах легли на мою душу тяжким грузом вины, невыносимой для сердца.              София, воспитанная своим происхождением в неустанной борьбе за существование, привыкшая противостоять обстоятельствам и людским суждениям, алчная до лучшей доли, тотчас усмотрела в моём несчастье свою выгоду. Я знаю, что именно её кознями было решено отправить меня в Бардо — она надеялась, что мне не суждено будет вернуться, а мой супруг обратит свою любовь на её дочь. В её замысле было предопределено: Гуго должен был воспылать чувствами к Алёне, а я, в отчаянии, обрести утешение в объятиях Доминиана.              София сумела разлучить нас с Гуго, но не снискала победы. Она просчиталась. Ибо Гуго любил меня истинной, нерушимой любовью.              Доминиан, не зная меры в своём пылком чувстве, неотступно преследовал меня в Бардо, осыпая меня своей любовью. Несколькими годами ранее скончался отец его, и теперь он единолично управлял лабораторией, что служила не только пристанищем науке, но обратилась и в мою темницу. Он рьяно искал средство не только исцелить меня, но и удержать возле себя, непрестанно внушая, что я более не принадлежу к своей семье, что двери их навеки затворены предо мною. Но я, безумная в своём горе и в своей любви, не уступала.              Бардо стал моей нерушимой клеткой. Мне не дано было ни бежать оттуда, ни известить родных о своей судьбе, ни получить от них весточку. Так истекали месяцы в моём заточении. Но одно письмо всё же достигло меня. Его прислала София.              В холодных строках своей записки она возвестила, что Гуго, измученный моей жестокостью, поверив, что я его не любила, покончил с собой. Он бросился со скалы в море, и волны поглотили его без следа. София не преминула язвительно намекнуть, что его смерть — моя вина, что мои слова вонзились в его сердце глубже самого острого кинжала. И я не могла не поверить. Я виновата.              Скорбь моя была столь невыносимой, что даже Доминиан не выдержал. Он отослал меня в маленькую башню дэ Эскобъядо, стоящую в чуть поодаль от его величественного замка Сакрам. И несмотря на всю ту боль, что пронзала мою душу, я ощущала странное облегчение в уединении. Здесь, в тишине и одиночестве, я и написала эту записку, обрекая её на вечное молчание.              Доминиан всё равно не оставлял меня в покое, посещая по ночам, когда я гуляла. Я любила ночные прогулки к маяку, где обрыв уступал место безбрежной тьме. Я стояла на краю, всматриваясь в эту бездну, слушая, как волны разбиваются о камни в ледяной тишине. Каждая ночь давала мне больше времени для раздумий, и я всё глубже погружалась в мысли о печальной судьбе.              Моего мужа уже не вернуть. Единственным утешением было осознание, что он действительно любил меня, и что Софии так и не удалось заставить его влюбиться в Алёну. Наверное, Алёна, в свою очередь, тоже была счастлива от того, что козни Софии не сработали. И постепенно я пришла к мысли, что так даже лучше. Что с моим недугом не стоит любить и рожать детей, чтобы не передать им эту болезнь. Я возненавидела себя. И ненависть, что пронизывала мою душу, могло утешить только море — море, которое стало последним пристанищем моего супруга. Я плавала по ночам, безмолвно поглощённая тем, как холод воды пронизывает до костей, не заботясь о почти готовой к появлению на свет новой жизни, взращённой во сне. Вместе с телом замерзали и чувства. И тогда становилось спокойнее. Может быть, его душа теперь растворена в морской воде, и это мой единственный способ любить его.              Доминиан продолжал следить за мной, полагая, что я пытаюсь свести счёты с жизнью. Он угрожал, что всё равно спасёт меня, заставит жить дальше. Мол, вот-вот я рожу и смогу снова принимать лекарство. Он не понимал, что меня однажды уже спасли, и вот я здесь — на краю обрыва. Я не позволю им спасать меня больше. Их любовь алчная и несправедливая.              Я чувствую, как сильна моя жажда любви, и осознаю, каким ужасным даром наградила меня моя семья, моя кровь и сама любовь — одиночеством. Будь проклято всё, ради чего мне приходится терпеть такие муки! Будь проклята их любовь! Пусть и они узнают моё одиночество! Или дайте мне покой или страдайте от одиночества, как и я!              Я уйду туда, где сейчас мой любимый, где нет болезней, где мы будем вместе, и где мы будем вечно любить друг друга. И пусть никто не посмеет мешать моему счастью».              ~~~                     Далее всё вышеизложенное было продублировано на французском языке. Я выяснила это, с помощью переводчика в телефоне.              Следующая стопка начиналась с записки на другом языке, написанной другим почерком. Я перевела её так: «Я сказала тебе: «Прощай…» И ты простила. О, моя Королева… я больше никогда тебя не увижу. Я прохожу по тайным коридорам твоих Палат в последний раз. Я мятежница и предательница, а ты милосердная Королева. Оставайся такой в моём сердце. Моё сердце — океан полный тайн. Ты утонешь в нём, моя Королева, и останешься там навсегда. Ты сказала мне: «Прощай…» И я простила».              Очень похоже на предсмертную записку.              Мрачное впечатление от прочитанного становилось невыносимым. Внутренний голос мыслей перебивал текст дневника. Чтение отняло у меня много времени и сил, так что я решила лечь спать и продолжить исследование завтра.              Очевидно, что история Каролины — это история не только о любви или предательстве. Это история о некоем круге влиятельных семей, и пусть не о борьбе за мировое господство, но о внутренних интригах, о секретах их уязвимости.