в день печали, в тишине

Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных. (с) — Ты знаешь, что имя дает власть над человеком? Поэт часто говорил пространные вещи просто так, без предупреждения, без начала и конца мысли. — Нет… — Дает. И еще какую. Володя открыл глаза, повернул голову. В ушах еще продолжало слегка шуметь, а сердце колотилось в робкой просьбе, чтобы к нему прижали ладонь. Желательно прохладную и белую, чтобы успокоила. Как мятный леденец успокаивает осипшее горло — не лечит, но покрывает спасительной пеленой. Мысли перетекали от одной к другой лениво, никак не желали увязываться, да и слишком много среди них было не помогающих паразитов: о светлых родинках, о влажных от пота темных кудрях, о длинных ресницах, о том, что нужно бы накрыть одеялом, замерзнет же сразу… Что там про имя?.. Власть? О да. «Володя…» — хрипел ему на ухо Поэт считанные минуты назад, и в то мгновение казалось, что если за этим стоном последует просьба уничтожить весь мир, он не станет даже раздумывать.

✕ ✕ ✕

— Володенька, — шептал Поэт вперемешку со слезами, безуспешно стирая всхлипы с собственных губ обеими руками. Прятал лицо в его плече, вжимался так сильно, как будто хотел врасти в него, слиться с ним, стать им. Володя бы это позволил, если бы так ему стало хоть чуточку легче. «Имя это власть». — Мне так страшно, — и Володе тоже было страшно, страшно слышать это от него. — Я не хочу… господи, не хочу, понимаешь?!.. Не понимает, никогда в полной мере не понимал и понять не сможет. Как не сможет ящерицей скинуть с себя шкуру и укутать в нее Поэта, чтобы почувствовал то, что чувствует он. Узнал, поверил наконец. Узнал, каково это, когда вручаешь всего себя в руки, в сердце, и черт с ним, с именем, разве в нём дело. Поэт никогда не узнает, как сильно Володя его любит. Володя никогда не узнает, остался ли за маской «поэта» тот, кто мог бы полюбить его в ответ.

✕ ✕ ✕

— Кризалис, — выговорил Поэт по букве, вытачивая голосом каждую. По шее пробежали мурашки то ли от холода на крыше, то ли от предчувствия. — А почему — Кризалис? — Ты уже спрашивал, — зачем-то сообщил Володя. Он не сомневался, что Поэт помнит тот разговор. Как, почему-то, помнил их все. Поэт обернулся к нему, посмотрел прямо в лицо, и в этот же момент юркая снежинка прилетела прямо в уголок глаза. Володя заморгал, едва сдерживая истерический смешок: чем не Кай с ледяными осколками и собранной по кускам вечностью. — Потому что, — начал было говорить, но задохнулся словами. Зачем повторять то, что уже говорил? Поэт ведь помнит его ответ, значит теперь он ждет иного. Ждет, чтобы что. Что. Что ты еще можешь сказать. Я не готов услышать. — Надеялся, — через силу продолжил Володя, и это оказалось неожиданно сложно, как отжаться от пола после химозного сна, — что поможет быстрее переродиться. Поэт долго ничего не отвечал, но продолжал смотреть на него, и с каждой секундой это становилось всё более невыносимо. «Имя — это власть». Володя не думал, что осталось еще что-то, что он не отдал, но погляди ж. Оказывается, всегда есть, что терять, если это вообще можно назвать потерей. Он мотнул головой, крепко сцепив зубы, и пошел прочь с крыши. Слишком больно оказалось на живую оторвать очередной кусок от сердца и протянуть в ладони, которые не ловят, а бездумно позволяют упасть на землю. Уйти ему не дали. Движение было таким резким и неожиданным, что Володя не сразу осознал, что именно случилось, почему лицо Поэта так близко, а грудь прижата к его так плотно, что даже через слои ткани его пульс чувствуется, как эхо собственного. Господи, какие же у него глаза. Он смотрел на Володю, не мигая, со странной решимостью и с болью, как будто это он сам разрывал здесь грудную клетку голыми руками и доставал своё сердце на мороз. Оказалось, так и было. — Поэт? — позвал Володя почему-то шепотом. И весь обмер, когда в ответ еле заметно качнули головой. — Ж-женя, — прозвучало на грани всхлипа одновременно незнакомым и до ослепления родным голосом. Володя плохо запомнил, как притянул его еще ближе к себе, как обнял одной рукой за плечи, второй — за голову, нежно поглаживая затылок. Как прижался сухими губами к холодной от зимы щеке, как сцеловал с нее ледяные осколки. И на всю жизнь запомнил шепот: — Тебе… можно.

✕ ✕ ✕

Имя ему совершенно не шло. Оно не сидело, как не сидит на плечах неудобный пиджак, и решительно не шло на язык. А может, Володя это выдумал, подсознательно отказываясь даже про себя называть Поэта именем, которое тот сам ненавидит. Оказалось, что звать и не нужно. Достаточно просто знать. Знание грело, как спрятанный за пазуху теплый кот, урчало и иногда тихонько скреблось когтями по ребрам. Володя не называл его так, и Поэт, кажется, был только счастлив оставаться для него, как и для всех, Поэтом. Но в моменты, когда они были друг с другом не «как со всеми», сдерживаться было… мучительно тяжело. И Володя, чувствуя его всей кожей и вдыхая его вместо воздуха, отрывался от терзания его губ, чтобы наклониться еще ближе, обвести языком ухо и зашептать: — Женя… Женечка… И почувствовать, как дрожит сердце под ладонью, как плотнее обвиваются вокруг пояса чужие ноги, как пропадает последняя грань между ними, и если всё-таки возможно двум людям срастись в одного, то это происходит именно так. И никак иначе. — Я люблю тебя, Жень, — говорило за Володю всё его существо. А потом он слышал в ответ: — И я. Тебя. Володя, я так сильно… тебя тоже. И знал: это не человек сменяет маски, а маска — всего лишь очередной человек. А имя — это сердце.