Танго самоубийц

У монеты две стороны, Словно две стороны медали, Не попасть никогда нам в цель, Как бы метко мы ни кидали. Как бы ни был силён наш дух, Как бы ни был отточен разум… Значит, жертвуем всем и разом, Если Бог бессердечно-глух.

      Тихий снег валил за стенами лондонской твердыни, прожигая белыми дырами гишеровое полотно сумерек. Он мягко шуршал за бойницами, но слишком высоко, чтобы можно было увидеть. Слишком недосягаемая высота пролегала между башенным залом и узкими окнами, прорезанными в замкнутом каменном футляре, слишком прочными и непроницаемыми были стены, а под ногами далеко внизу гудело голодное брюхо часового механизма, и каждый кирпичик здесь дышал безысходностью.       Выход существовал лишь один, он начинался за спинами входящих людей и ровно за ними же заканчивался.       Выхода из этого проклятого гранитного мешка попросту не оставалось никакого.       Лэндон Браун-Валентайн, у которого перед глазами двоилось, плыло, расщеплялось пространство, шатались пьяные стены, заваливались, грозясь похоронить под собой, и ускользало из пальцев последнее право на пользование живым миром, отчетливо это сознавал, однако даже он не испытал и половины того потрясения, какое досталось на долю Брауна-старшего.       Лэндон, если бы прислушался к своей интуиции, давно ревущей красным зверем и отчаянно бьющей тревогу, ещё мог бы вообразить подобную встречу, но его дядя, как бы ни старался и ни гадал на кофейной гуще, их столкновения на вершине Клокориума представить никак не мог ни наяву, ни в причудливом одиозном сне.       Всё это действительно походило на сон, на оживший зловещий кошмар, и Валентайну отводилась в нём незавидная роль бегущего кролика, которого в конце всех концов неминуемо растерзает на кровавые клочки голодная гончая стая.       Узрев своего племянника, Уалтар Браун отшатнулся, ахнул, обомлел, подавился воздухом, хлебнув лишку; глаза его расширились так страшно, что чуть не выкатились из орбит, и это могло бы показаться кому-нибудь забавным, если бы не обещало вот-вот обернуться настоящим адом для двух несчастных скитальцев, на свою беду осмелившихся заявиться сегодня в часовую башню. Возможно, глава семейства Браунов ещё мог бы списать подкараулившее его фееричное безумие на оптический обман, на замысловатые игры фантазии и света, на поразительное внешнее сходство, на излишек выпитого накануне виски — если только он его пил, — но иллюзия не спешила растворяться и исчезать. Взгляд его, обегающий Лэндона с головы до ног, спустился к тросточному зонту, который тот удерживал в руках, с зонта перескочил на опустелый саквояж и остановился на бирке с особой и мало кому понятной, замыленной и затёртой в будничной беготне, но до сих пор неплохо различимой эмблемой, где красовались злосчастные, предательские и давно уже играющие против своего владельца литеры, по ним считывая ответы на все невысказанные вопросы. Кажется, он на мгновение даже испугался — поступок племянника, если только тот заранее его просчитал, был неслыханной дерзостью, — но лишь на мгновение, поскольку бояться ему, находящемуся в башне под надёжной охраной, было совершенно нечего.       Бояться следовало Лэндону, угодившему в самую настоящую западню, и Лэндон понимал это лучше всех. Люди, знакомые и незнакомые, оборачивались для него в воспитанных двуногих монстров, доставали салфетки, повязывали их у горла, расставляли тарелки, собираясь вот-вот объявить начало жуткой тризне, и чем милее они улыбались, чем обыкновеннее себя вели, тем хуже и дурнее делалось ему, ощущающему себя как никогда беспомощным, никчёмным, ничтожным человечком.       В голове за сотую долю секунды, раскрошенной, как дроблёный миндальный орех, успело пронестись слишком много убийственных мыслей — господи, неужели узнал? неужели всё так нелепо закончится? как теперь спасти мальчика-Кея? страшно ли умирать? — в голове его что-то сдетонировало, вспыхнуло, заливая алым соком шиповника, и хотя он совершенно точно был ещё жив, тело его заранее прочувствовало на себе фатальный взрыв револьверной пули, пробивающей череп и разносящей на мерзкую жижу мыслящий мозг.       Оказывается, в глубине души он оказался таким жалким трусом, что умудрился прожить свою собственную смерть ещё прежде, чем его дядя сумел даже толком осознать случившееся — а дядя между тем отошёл от удара и возвратил утраченный ненадолго дар речи.       — Ты! — взвыл он, оскалив распахнутый рот и взирая на блудного племянничка в таком бешенстве, будто давно мечтал самолично переломить ему глотку, и настрой его ничего хорошего не предвещал, но у Лэндона в этот миг щёлкнул тумблер, начисто вырубая взрослое сознание и заместо него включая спасительный и наивный самообман.       Они с Уалтаром Брауном расстались семнадцать лет назад не на самой тёплой ноте, и не было, конечно же, ничего удивительного в такой-то недружелюбной встрече. Быть может, во всём, что приключилось у них с Ключиком за эту сумасбродную осень, семейство Браунов и не было повинно, возможно, здесь просто-напросто имела место череда невероятных совпадений, и сейчас они с Уалтаром всего лишь перекинутся парой едких фраз да с величайшим отвращением друг к другу разойдутся. Возможно, у них с Кеем ещё останется шанс покинуть башню живыми и невредимыми…       Вокруг что-то менялось, люди перемещались вдоль ограждения, о чём-то говорили, к господам присоединялись и слуги, поднимались по винтовому серпантину, заносили какие-то чемоданчики, инструменты, втаскивали наглухо закрытый гаргантюанский ящик, до немыслимого похожий на гроб, и в тот самый миг, когда Уалтар Браун вырвался из путов наваждения, для Валентайна тоже оборвался временной стазис, вышвырнув его обратно в часовой зал.       Мир возвратил себе краски, скорость и голоса, ужас прокатился по телу холодной паралитической судорогой, а нелепая и жалкая надежда на благополучный исход заструилась сквозь пальцы, быстро утекая песком и звёздной пылью.       Дядюшка опомнился, схватился за трость, быстро зашагал вперёд, но не к племяннику, по неясным причинам остерегаясь к нему приближаться, а вкруг балкона, точно кот, наворачивающий эллипсоиды, прежде чем подступиться к противнику на расстояние когтистого удара.       — И как только тебе хватило наглости сюда заявиться?! — прошипел он сквозь зубы, заставляя Лэндона, у которого от всего происходящего тряслись руки, испытать лёгкое недоумение. — Хотя я так и знал, что ты попытаешься нам всё испортить!       — Ис… портить? — сбившись и еле совладав с собственным голосом, сорвавшимся с ровной ноты, прозвучавшим неестественно и картонно, переспросил Валентайн, чем дальше, тем сильнее путающийся во всём и окончательно прекращающий понимать, что здесь творится. Он смотрел на Уалтара, воскрешая в памяти позабытые и куда более моложавые черты, поневоле разглядывал его лицо — морщинистое, табачное, жёсткое, с поседелыми усами, с заметными резкими складками возле рта, с глазами, так неприятно похожими разрезом на родные, отцовские, и губы сами собой проговорили, поправляя спутанную речь и придавая ей утерянный вызывающий ритм: — Что я должен был вам… проклятье!.. Что я тебе должен был испортить, старая сволочь?       Страх в нём долго не держался, даже такой — закоснелый, давний, засевший корнями глубоко в отрочестве; Лэндон никогда не умел держать язык за зубами там, где кто угодно лучше бы благоразумно промолчал. Поле зрения у него сузилось, будто у загнанной лошади, он упёрся взглядом в постаревшего Брауна и больше не видел вокруг себя ничего, однако шкурой чуял, как рядом двое учёных притаились, не рискуя встревать и предпочитая прежде выждать, пока ситуация прояснится, а после уж действовать по обстоятельствам. Чуял, как другие члены расколовшейся когда-то семьи, заметив неладное, тоже понемногу начинают обращать самое пристальное внимание на них двоих, как прочие гости, временно оставив свои дела, застывают и смыкаются плотным кольцом, как смешавшаяся Саманта в панике стискивает кота и как не нуждающийся в объяснениях Уайт неподалёку обмирает, затаив дыхание и вслушиваясь в каждое слово.       — Вы знаете этого джентльмена, Уалтар? — донеслось откуда-то сбоку, куда зашоренный взгляд Лэндона попросту не доставал, и по голосу он смог различить, что это был лорд Огден.       — Знаю ли я…?! — истерично, с надрывом хохотнул господин Браун, а Валентайну оставалось только считывать и распознавать всё, что зачиналось справа, слева, со всех возможных сторон, по дядюшкиному лицу, то бледнеющему, то покрывающемуся живописными гневными пятнами. — Знаю ли я никчёмного отпрыска своего покойного брата?       — Это ваш племянник? — в голосе лорда прозвучали нотки сомнения, однако он, как и полагалось человеку его ранга, сохранил рассудительность и в таком щекотливом положении. — Если мне не послышалось, вы сейчас сказали, что ваш племянник может нам всё испортить? Так это надо немедленно предотвратить. — По малейшему его слову, не дожидаясь лишних понуканий и приказов, кто-то двинулся от двери наперерез; Лэндон услышал, как коротко вскрикнул и осёкся испуганный Уайт, и только тогда разорвал зрительный контакт, чтобы глотнуть ледяного ужаса и увидеть знакомые птичьи личины.       Их здесь оказалось четверо или пятеро — наёмники Гильдии в легко узнаваемых чумных масках, замыкающие процессию с гробоподобным ящиком. Клювастые, безликие, в длинных дорожных плащах и тёмной одёжке, в удобных сапогах из свиной кожи, все крепкие, плечистые и при оружии, припрятанном под полами широких накидок — никто не осмелился разоружить такой отряд, беспрепятственно пропустив в башню вместе с их хозяевами, подобно тому, как впускают в помещение злющую бойцовскую псину, если та на поводке и под строгой рукой.       Стоило только Валентайну их увидеть, как все его смехотворные чаяния покинуть Клокориум подобру-поздорову разлетелись вдребезги, рассыпаясь кровоточащим стеклом: не почудилось, не померещилось, не помстилось — подозрения, собранные по ниточкам и косвенным уликам и дерзко возложенные им на априори враждебного родственника, оправдывались сполна, наяву подкрепляясь самыми безупречными доказательствами.       Вот только предъявить их было абсолютно некому: здесь все и так за собой всё прекрасно знали.       Наёмники приближались, настолько угрожающе страшные, что сердце срывалось и глыбой падало на дно. Лэндон не стал даже и пытаться оказать им сопротивление, сходу капитулируя и позволяя заломить себе руки. Пальцы разжались, выпуская саквояж с зонтом, со звоном рухнувшие к ногам, а все, кто стоял поблизости с ним, отшатнулись, отползли подальше, испытывая понятный трепет перед олицетворением грубой силы. Мистер Саванна и господин Магистериус притаились, будто глубоководные рыбы под камнем, старательно отворачиваясь, и только Саманта продолжала потрясённо таращиться во все глаза на это маленькое крушение чужой жизни.       Последнее, что Лэндон успел сделать, это метнуть в сторону Уайта упреждающий взгляд, такой злобный, что мальчик-ключик, оцепеневший при столкновении со своим самым большим страхом, так и остался недвижимо стоять, не зная, как ему поступить, и вкушая удушливую беспомощность.       — …Впрочем, уважаемый Уалтар, я решительно не понимаю, как и чем этот человек может нам помешать, — тем временем продолжал говорить Эйвери, с удивлением разглядывая незваного гостя. — Если он хотел это сделать, то ему следовало бы отправиться в Букингемский дворец, чтобы доложить обо всём королеве и остальным лордам… Здесь он нам не помеха. Задержите его, — отдал он последнее распоряжение, колеблясь и не решаясь чинить вред близкому родственнику своего компаньона, даже невзирая на то, что радости от воссоединения с племянником тот явно не испытывал.       Валентайн стоял, чуть сгорбившись, стискивая зубы и ощущая равномерную докучливую боль, растекающуюся по руке, заведённой за спину и прижатой к лопаткам, а часовой зал наполнялся гомоном, спорами, шепотками. В этом всплеске звука он различал злорадные восклики тётки Мередит, монотонное ворчание Юджина, ругань старшего Брауна, перемежаемую проклятьями, но тут хаотичный шум вдруг надрезала и рассекла звонкая корольковая трель, требовательная, капризная и изумлённая.       — Кто это?! — спрашивала девочка с медными протезами на ногах, отлипая от ограждения и временно теряя интерес к яме с иглами. — Папа, кто это такой? Почему он здесь?       — Это наш с тобой кузен, — недовольным и пресным тоном пояснил за отца Юджин, тоже пребывающий в смятении, точно пойманный на краже воришка, и Лэндон вскользь отметил, что голос у него стал низким и басовитым, довершив положенную подростковую ломку уже тогда, когда дорожки их окончательно разошлись.       — Ку-узен? — с сомнением протянула Клэрити, схмурив невысокий чистый лоб. — Тот самый Лэндон Браун?..       — Тот самый, которого твой поганый папаша сперва лишил средств к существованию, а теперь пытаетесь лишить и жизни, — бестактно вмешиваясь в их беседу, сцедил Валентайн, однако руку его за самовольную болтовню дёрнули так, что чуть не выломали из сустава: плечо прорезало болью, он выругался, а наёмник с личиной ворона, разящий углём, сталью, выделанной кожей и пылью перекрёстков, перехватил его под горло и упреждающе придавил предплечьем кадык.       Неизвестно, сколько бы ещё продолжался этот грустный фарс и во что мог вылиться, если бы Уалтар Браун не оправился от потрясения окончательно и не воскликнул, обегая взглядом всех присутствующих:       — С ним должен быть мальчишка! Мальчишка проклятый этот… — Взгляд его остановился на Уайте и на нём же замкнулся, отыскав недостающее звено раздробленной цепи.       Кей Уайт давно уже стоял в одиночестве у стены справа от витража, в переплёте вороньих теней, сгущающих к ночи краски полупрозрачных крыльев; стоял неподвижно, удрученно, безвольно — только взор его, прикованный к Лэндону, угасал отцветшим тальником. Лэндон на него не смотрел, точно задумал предать и теперь всячески сторонился, упорно не признавая своего с ним знакомства. Он собирался игнорировать его и дальше, но от хищной стаи отделился другой наёмник и быстро направился к юноше, оглашая тяжёлым шагом гремящий сталью зал, и вот тогда Валентайн не выдержал: вскинулся, развернулся — резко, почти ломая самому себе пленённые руки, — и заорал, рыча и заставляя всех содрогнуться под этим внезапным и отчаянным криком:       — Не трогай его! Слышишь, тварь! Не смей! Не смей его трогать! Он не сделал тебе ничего! — его яростная мольба встретилась с громыханием кованых наёмничьих подошв, разбилась об него так же обречённо, как волна разлетается, ударяясь о прибрежные скалы, и когда Уайта резко и безжалостно прихватили за волосы, заставляя запрокинуть голову и оголить белизну тонкой шеи, когда занесли над беззащитным горлом острое лезвие ножа, чтобы отточенным движением полоснуть и оборвать нить жизни, крик его сделался страшным, как у волка, в одну ночь потерявшего всю свою стаю и одиноко воющего на охотничью луну.       В ту же секунду раздался спасительный голос лорда, которого Лэндон, сквозь венозный туман созерцающий стальные блики и пляску-макабр возле мальчишеского горла, мысленно благословил за своевременное вмешательство.       — Стойте! — скомандовал Эйвери Огден, до этих самых пор молчаливо внимавший единоличному самоуправству старшего Брауна. Нож замер, рука наёмника в кожаной перчатке обмякла, отстранилась, пальцы разжались, выпуская волосы и позволяя юноше подкошенно рухнуть на колени. — Тише, тише, господа! Не здесь же, в самом деле! — И многозначительно прибавил, намекая на загадочный длинный короб с плотно закрытой крышкой, привезённый, очевидно, тяжёлым третьим омнибусом, похожим на дилижанс, но по факту оказавшимся катафалком: — Я бы не хотел выносить отсюда трупов больше, чем мы уже внесли. Не нужно устраивать в Клокориуме очередное кровопролитие! Он и так вволю напоен кровью.       — Что же вы предлагаете?! — натужно пыхтя от возмущения, с недовольством вопросил осаженный Уалтар. — Позволить им находиться здесь до самого конца и смотреть…?       — К сожалению, выйти отсюда ни у кого уже не получится, — покачал головой лорд, подтверждая его догадку. — Я отдал приказ запереть башню и оставил внизу свою охрану на какой-нибудь непредвиденный случай. Теперь никто не выйдет и не войдёт, пока всё не закончится. Пускай смотрят, Уалтар! Какая вам разница? Разберётесь с ними позже, по возможности где-нибудь подальше отсюда — я бы предпочёл не оставлять за собой никаких следов пребывания, в особенности если эксперимент успехом не увенчается. А сейчас нам лучше поторопиться: каждая минута на счету. Верно же, мистер Саванна? — На что напуганный до чёртиков Арчибальд отозвался нервным и торопливым кивком.       Только речь об отрезанных путях к отступлению для всех присутствующих заставила господина Брауна образумиться: он вздрогнул, мигом теряя излишнюю спесь, а лицо его прояснилось, теперь уже отражая вместо ненависти холодный испуг.       — Вы сознательно нарушаете пакт о невмешательстве. Что будет, если ваш проступок вскроется раньше, чем мы тут закончим?.. — вкрадчиво поинтересовался он, мгновенно позабыв и о племяннике, и о его маленьком спутнике.       — Боюсь, что может начаться война, — очень веско отозвался лорд Огден, сжимая губы в тонкую линию и каменея в чертах. — На этот случай я заранее распорядился передислоцировать «Аваддон» и направил его на южное побережье.       — Кажется, вы предусмотрели всё до мелочей, — пробормотал Уалтар, остывая, вспоминая о деле и присоединяясь к сообщнику. Вместе они обошли зал по кругу и остановились под витражом, где слуги за время всей этой кутерьмы успели установить на высоком сборном столе, похожем на анатомический, тот самый большой таинственный ящик.       — Ну, мелочи предусмотреть невозможно, — сдержанно улыбнулся Эйвери, любовно проводя ладонью по полированной крышке и стряхивая невидимую пыльцу. — Однако с мелочами несложно разобраться на месте. Меня беспокоит только вмешательство других членов Совета, только это представляет риск для нашего предприятия, и ничто более. Впрочем, вам не хуже моего известно, что все влиятельные лорды Соединённого Королевства находятся сейчас на приёме во дворце. Едва ли у них в голове может уложиться, что их скромный собрат по титулу устроит грандиозную рождественскую диверсию. В такой день! Как можно! Немыслимо, по их общему мнению, но это и к лучшему. Если уж решаешься на предательство, следует это делать тогда, когда никто не ждёт.       — Зачем же называть это предательством… Мы всего лишь осуществляем то, от чего другие по собственной воле отказались… — принялся оправдываться Браун, с каждым словом лорда, произнесённым пугающе серьёзным тоном, тушуясь и притихая: последствия, если и были им продуманы заранее, то явно не до конца, не во всех мрачных подробностях и мышьячных красках.       — Нет, уважаемый Уалтар, — покачал головой лорд Огден. — Я не лицемер и предпочитаю называть вещи своими именами. И понесу, если надо, ответственность за собственные поступки. Однако советую никому из тех, кто здесь находится и принимает решения, не забывать, что каждый из них точно так же будет отвечать за свои действия: моей власти не хватит, чтобы защитить всех вас от последствий. Боюсь, что и сам я в случае неудачи едва ли смогу защититься.       Гости дружно помрачнели, сделавшись чернее грозовой тучи, и угрюмо покивали, смыкая онемевшие рты. Их, если разобраться, собралось в часовом зале не так уж и много, заговорщиков и посвящённых: сам лорд Огден, господин Уалтар Браун, его жена Мередит, сын Юджин и виновница торжества, достигшая совершеннолетия Клэрити. Ещё, разумеется, были здесь мистер Саванна с господином Магистериусом, без которых рискованная затея теряла всякий смысл, Саманта, впущенная в башню по родительской протекции, двое молчаливых и безответных ассистентов-слуг — видимо, самых проверенных и надёжных, — которые таскали на вершину Клокориума необходимый инвентарь, утирая пот с натужных лиц засаленными рукавами овчинных курток, и пятеро охранников в средневековых чумных личинах, защищающих и само предприятие, и его участников от стороннего злонамеренного посягательства.       Больше в башне не было никого, и даже гвардейские стражники, получившие от лорда Огдена нерушимые указания, послушно притаились у себя в воинской келье под присмотром наёмников Гильдии, на время вынужденно обратившись в молчаливых узников. Клокориум погрузился в жуткую, напряжённую тишину, собираясь чествовать не рождественскую литургию, а мистическую теургию.       Лэндона отпустило, красное схлынуло, прочищая голову и впуская в неё ледяной холод; он понял, что по крайней мере до конца этого недоброго эксперимента их не убьют, но грудь его всё ещё часто и рвано вздымалась, а дыхание никак не успокаивалось, вырываясь наружу с хрипом. Перед его глазами раз за разом вспыхивал нож, занесённый над горлом Уайта — тонким, белым, с частым и робким пульсом, запертым в сонных жилах, — и от этой картины начинало мутить, кружить, сковывать бессильным страхом конечности. Он смотрел на мальчика-ключика с безысходностью, смотрел на него в отчаянии и навзрыд, а Кей, слишком потрясенный короткой лаской заигрывающей смерти, безучастно сидел на полу, обхватив колени руками и мерно раскачиваясь. Леди Саванна, единственная, кто не отошёл подальше от двоих прокажённых, а остался стоять в непосредственной близости с ними, что-то шептала, и только сейчас, когда в часовом зале установилась глубокая тишина, Валентайн смог разобрать в срывающихся с губ словах исступлённую просьбу простить её авантюрный поступок — ведь она хотела как лучше, она только лишь хотела их отблагодарить…       Впрочем, никому от этих извинений уже не было бы ни проку, ни спасения.       — Это и есть наш ключ? — моментально позабыв о присутствии посторонних, с живым интересом спросил лорд Огден, склоняясь над медицинским столом и тщательно изучая со всех сторон деревянный ящик так, будто оттуда вот-вот должен был выпрыгнуть табакерочный чёрт на пружинке или же восстать задремавший трансильванский вампир.       — Да-да, это он! — оживившись и торопливо подлетая к нему, воскликнул мистер Саванна, всё ещё сильно переживающий за то, что по вине его взбалмошной и своевольной дочери приключился такой ужасающий эксцесс. К его величайшему облегчению, ни лорд, ни господин Браун не стали допытываться во всём этом хаосе и неразберихе, как именно Лэндон с Кеем сумели проникнуть в башню. — Наш ключ, если вам будет угодно, или же наш Посредник — я предпочитаю называть его так.       — Покажите нам его, — попросил Эйвери; Арчибальд стал хвататься за замки, не зная, начать ему с правого или же с левого, неточными пальцами подхватывая стальные защёлки и пытаясь их отомкнуть, но открыть крышку не успел.       Разразились сбивчивой трелью корольковые каблучки, и девочка-хромоножка присоединилась к ним, останавливаясь между отцом и лордом Огденом и бросая хмурые взгляды то на ящик, то на пыхтящего над замками мистера Саванну, то на двоих пленников, особенно долго и пристально их разглядывая.       — Так значит, этот мужчина и есть Лэндон Браун? — медленно, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности, с достоинством и расстановкой повторила она свой недавний вопрос, так и не получивший вразумительного ответа. — А напуганный мальчик — тот самый Кей Уайт, который сломал мою Белоснежку?       Её серебристый голос заставил безразличного ко всему Уайта, услышавшего своё имя, капельку оживиться и поднять зарёванное лицо. Он обвёл зал, погружённый в склепный холод, блуждающим взором и добрался до витража, где у столика, странно прохожего на жертвенный алтарь, затевалось что-то непонятное, но жутковатое.       — Я же не знал, что это твой голубь! — плохо соображая, о чём речь, но заподозрив, что, скорее всего, о Доминике, взмолился он сквозь слёзы, часто всхлипывая и комкая слова. — Я его не ломал… Он попал в непогоду, и его сломал кот!       Он ощущал себя утопающим, хватающимся за соломинку, наивно надеясь добиться от незнакомой знатной девочки сочувствия или какой-нибудь смехотворной поддержки для них с Лэндоном, но уже заранее предчувствовал, что все попытки будут напрасными. Слуги тем временем затеплили свечи, установив их на широкой поверхности анатомического стола, и по тёмной древесине полированного короба заплясали хвостатые лаковые сполохи. Стены башенного зала окрасились в синий шафран, как вода на закате, и по ним беспокойно заплескались неусидчивые тени, перетекая, теряя абрисы и деформируясь.       — Какой мерзкий лгунишка, — фыркнула Клэрити, не поверив басне про кота. — Хотя мне всё равно, кто из вас его испортил…       — Но он мог точно так же повредиться в пути! — возразил Кей, взывая то ли к благоразумию, то ли к милосердию, а то ли ко всему разом. — Он мог повредиться где угодно… Он мог просто… просто выйти из строя, — шёпотом закончил он, понимая, что нарушает поруку молчания и касается опасных материй. — Он же не был настоящим…       — Он был настоящим! — топнула ногой девчонка, и звон каблука смешался со стрекотом медных сочленений протеза. — Ничем от остальных не отличался! Только вот у всех были сизые голуби, а у меня — белый!       — Тише, Клэри! — видя, что дело идёт к капризам и пустым перебранкам, одёрнула дочь Мередит Браун, стыдясь перед её знатным крёстным родителем. Сама она переминалась поодаль, время от времени подхватывая лиловые юбки своего платья-баллон и по шажочкам норовя подобраться поближе. — Ты же помнишь, что мы ещё с прошлого Рождества запретили тебе отправлять Белоснежку за монетами! Ты сама виновата в случившемся ничуть не меньше всех остальных! Мы же тебе обещали, что и без этих монет…       — Будто бы я верила в ваши обещания! — даже не дослушав, перебила Клэрити, обиженно надувшись. — Что, если бы крёстный Огден не смог ничего устроить? У меня бы тогда было меньше монет на совершеннолетие, чем у других, а значит, и шансов тоже меньше! К тому же, я посылала голубя в Ольборг! И иногда — в Прагу! Кому нужна какая-то вшивая Прага? И к тому же, она ведь слишком далеко от Лондона. Вы и не узнали бы ничего…       Уалтар не стал слушать ни причитания жены, ни оправдания дочери — очевидно, подобные споры случались у них прежде не раз, — а вместо этого, обернувшись к Уайту, решил-таки снизойти до ответа ему и раздражённо прорычал:       — Голубь мог повредиться где угодно, щенок! И не было бы никаких проблем, случись это где-нибудь в пути, в безлюдной пустоши, над проливом или в горах, но он повредился у тебя на руках! Кому было нужно, чтобы ты узнал, что у него внутри?       — Да ведь я сам перепугался так, что мне даже заглядывать в него было не по себе! — глотая слезы и кривя губы, проскулил Кей. — Я же просто хотел спокойно жить… мне не нужен был голубь, мне не нужны были чужие секреты… я только-только окончил пансион, и у меня началась какая-то жизнь… я же просто хотел жить… Мне ничего больше не надо было… — голос его истончался, сходил весенним снегом, затихая на дрожащей ноте, и тогда Лэндон не выдержал.       — Да разве же убивают людей из-за какого-то механического дерьма? — взревел он, чувствуя потребность наконец-то высказать всё, что накипело и скопилось на сердце за эти пыточные месяцы, проведённые в бегах. — Что бы он мог рассказать и кому? Соседям на лестнице? Базарным бабам? Уличным мальчишкам?       — Хозяйке той ночлежки, где жил, — огрызнулся старший Браун. — Он мог рассказать, для начала, ей. И это было бы очень плохо, потому что она — человек, достаточно посвящённый в нюансы своих обязанностей. Если бы история о голубе докатилась до князя Чёрни, у него могли бы возникнуть некоторые вопросы относительно того, кем и для каких целей сотворен такой механизм, а дальше остановить эту волну было бы уже невозможно.       — Но я же ничего ей не рассказал! — простонал Кей, слишком затравленный, забитый и раздавленный, чтобы помнить о том, кто такие — все эти господа, собравшиеся здесь, и кто — ничтожный мальчик из Блошиного дворца. — Я не успел ей ничего рассказать!       — Мы это знаем, — холодно подтвердил Уалтар. — Мои люди с ней пообщались.       На этих его словах, прошивших навылет, даже Уайт отчётливо угадал, что домоправительницы, любившей носить просторные шелковые комбинезоны и нюхать толчёный табак, больше нет в живых; давно уже нет, с того самого дня, как они с Валентайном сиганули из окна, покидая ночлежку, отправляясь в беспокойное путешествие и этим сумасбродным прыжком объявляя начало своих бесприютных скитаний.       — Ты же прикончил её… — озвучил их общие мысли Лэндон. — Ты прикончил… ни за что… Ты больной, уродливый ублюдок, Уалтар!.. — на оскорблениях его попытались приструнить, ощутимо двинув кулаком под рёбра и едва не выломав предплечьем кадык, он закашлялся, сглатывая удушье и ощущая горловые кости чересчур тесными для вдоха, но даже так, сипя и давясь воздухом, продолжил говорить, выталкивая слова сквозь зубы: — Зачем было убивать непричастных людей?.. Даже если странный механизм и был кем-то сотворён, как всё это можно было связать с тобой?       — Механизм был сотворён мистером Саванной! — с презрением и бешенством, будто общался со слабоумным, который изрядно раздражал его своими глупыми вопросами, сцедил господин Браун. — А мистер Саванна работает на меня! Всем вокруг прекрасно известно, как выглядят его автоматоны, и ты всё это тоже мог знать!       — Я ничего о вас не знал! — надрывая хрипучее горло, выкрикнул Валентайн. — И вы должны были к тому моменту обо мне забыть! Мы с Кеем просто должны были затеряться среди городов, так какого же чёрта?!..       — Отец, да сколько можно уже объясняться перед этим выскочкой?! Он даже внимания твоего не стоит, — не стерпев, вмешался стоящий в стороне вместе со своей матерью Юджин, и Валентайн непроизвольно обернулся на его басовитый голос.       — И я тоже очень рад тебя видеть, Юджин, — сказал он, скривив с отвращением рот. — Конечно, ты всё такой же самовлюблённый болван и сноб. Я и не ожидал, что ты изменишься.       — Видишь?! — повторил с возмущением повзрослевший кузен. — Хватит, не унижайся, отец!       — Погоди, — отмахнулся Уалтар, недовольный тем, что ему указывают, даже если это был его родной отпрыск. — Раз он хочет объяснений, он их получит. — И нравоучительно продолжил, обращаясь уже к племяннику: — «Лэндон» — имя редкое. Особенно в Праге человек по имени Лэндон, с виду походящий на англичанина или ирландца, хочешь не хочешь, а напомнит тебе о прошлом и наведёт на некоторые догадки о потрясающих и неприятных совпадениях.       — И ты послал Джилроя Келли, чтобы узнать наверняка, я ли это?..       — И я послал мистера Келли, — хмыкнул господин Браун и поправился: — Покойного мистера Келли. Я послал его не сразу, а лишь тогда, когда подозрения мои вторично подтвердились в этом мелком горном городишке, где служитель Гильдии обнаружил брошенную виолончель… «Лэндон» и виолончель — это, знаете ли, уже слишком. В тот момент Джилрой находился в Англии и должен был быстро добраться в Дублин. Так уж сложилось, что твой друг детства избрал для себя славное и трудное ремесло и поступил ко мне на службу, как только завершил военную карьеру. Только он и мог сказать наверняка, кто тот странный Лэндон Валентайн из Праги, который помог мальчишке сбежать, и только он мог идти по твоим следам так же настойчиво, как хаунд. Впрочем, — признал он, — было большой ошибкой отправлять мистера Келли за вами дважды, особенно с толком не сросшимися связками на ноге, хоть он и рвался изо всех сил. Вся проблема заключалась в том, что не один он знал тебя как облупленного, но и ты его — тоже.       — Даже так, — с отчаянием выдохнул Валентайн, — ты должен был потерять наш след ещё до того, как мы прибыли в Хальштатт! Кто бы за нами ни охотился, он должен был потерять нас в этой точке и отстать. И ты никогда бы не вызнал наверняка, был ли это я или кто-то другой. До всего остального попросту не должно было даже дойти.       — Тебя я, к счастью, отыскал бы в любом городе, как только ты вздумал бы растратить ещё немного отцовских денег, — устало отмахнулся глава семейства. — Я бы сделал это просто ради того, чтобы убедиться, что это был не ты… Да и в Хальштатте особого труда сыскать не составило.       — Да как, дьявол тебя дери.?! Я же там денег не снимал!..       — Ты и раньше проживал какое-то время в Хальштатте, — констатировал мало кому известный факт господин Браун, нетерпеливо и нервно постукивая тростью. — Давно, как только из дома удрал.       — Проживал, — кивком подтвердил недоумевающий Лэндон, слишком многое позабывший и теперь неспособный взять в толк, откуда дядюшке ведомы эти подробности. — Ну, и что же с того?       — И присылал нам оттуда открытки с пожеланиями: «Сдохните на это прекрасное Рождество», — ещё детальнее напомнил ему Уалтар; вот тут уже Лэндон мучительно простонал, припоминая такую юношескую браваду, действительно имевшую однажды место, и проклиная себя сквозь зубы. — Я их все сохранил. На всякий случай. Мы вас и в самом деле ненадолго потеряли, но тут я решил проверить — место ведь рядом с Чехией находится, — и, как видишь, не ошибся.       — Ты безумный маньяк… — произнес потрясённый Валентайн. — Я их присылал, конечно, но… сдаётся мне, что ты ненавидел меня даже больше, чем я — тебя. Я бы ничуть не удивился, если бы однажды узнал, что это ты прикончил моего отца, чтобы только прибрать к рукам всё, чего он добился…       — Хватит! — рявкнул Браун, разошедшись и треснув ладонью по дубовому ящику так, что тот содрогнулся, ухнув по-совиному где-то в своей сытой утробе. — Не надо приписывать мне лишнего дерьма! Я не настолько идиот, чтобы избавляться от своего гениального брата! Я скорбел по нему, он был талантливым изобретателем, а его музыкантишка-сын не годился даже на то, чтобы скрепить родовые связи!       — Ты же сам не изобретатель и не музыкант, — перебил его Лэндон. — Ты сам — бесталанный пень, а ведешь себя так, будто оба мы — и я, и мой покойный отец, — тебе чем-то обязаны!       Уалтар негодующе вскинулся, понимая, что племянник его заткнётся, очевидно, только когда подохнет, а потому весь грядущий вечер неизбежно придётся выслушивать от него эти унизительные колкости в присутствии как учёных, так и, хуже того, лорда Огдена, и оскорблённо прошипел:       — Своим братом я восхищался! Я любил его и уважал, если ты хочешь правды! Но ты — не он, и я не отношусь к тому сорту людей, кто любит и уважает кого-то по долгу совести и навязанных обязательств! Думаешь, твой отец гордился бы таким тобой? Да он бы посыпал голову пеплом от огорчения, если бы узнал, в кого ты превратился, когда вырос! — помолчав немного и чувствуя, что нашёл в душевной броне притихшего Лэндона нехилую брешь, он спокойно продолжил: — Мой брат создавал славные штуковины, и знал бы ты, сколько сил я потратил, пытаясь найти ему замену, чтобы фамильное дело не угасло! Наш дом стал бы за эти годы в десяток раз богаче, если бы Уиллиам был жив, но он умер, и это была невосполнимая утрата для семьи, потому что ты — ничтожество, содомит, аморальный декадент и меднолобый баран, — оказался во всём совершенно бесполезен! Я всем сердцем любил своего брата и мечтал прославить наш род ради него, а ты только и делал, что ставил палки мне в колёса, каждой своей выходкой предавая память о собственном отце! Когда ты просто сбежал, оставив меня с позором, запятнавшим нашу фамилию, то всего лишь создал мне проблемы, но когда, на моё несчастье, ты ещё и спелся с этим никчёмным щенком, то сделался для меня настоящей головной болью! И поверь мне, сучий выродок, что эту ночь ни ты, ни твой мальчишка, не переживёте!       Скандал, не дозволенный дочери, он охотно устраивал сам, закипая, брызжа слюной и с каждой секундой распаляясь всё сильнее.       — Сука твоя жёнушка, — сплюнул не умеющий отмалчиваться Лэндон и после этого добился-таки, что его сбили с ног и со всего размаху приложили лицом об стальное покрытие, разбивая в кровавую юшку губы и нос. Ухватили за короткие вихры на затылке, приподняли, чтобы полюбоваться затуманенным взглядом и густой венозной жижей, стекающей по губам и подбородку тягучими струями, и впечатали ещё раз, с наслаждением ломая хрящи переносицы в труху. Боль полоснула ослепительная, он почти потерял сознание, ощущая себя так, будто ему раскроили череп надвое тупым топором и продолжают это дело, ковыряясь в надломанных костях щербатым лезвием. Безликий человек в птичьей маске стоял рядом, для удобства припав на одно колено, точно ждал посвящения в рыцари, и его налитые силой руки уже было вздёрнули Лэндона снова, чтобы вырубить до конца, до гарантированного обморока, но лорд Огден ещё раз вмешался, подавая знак прекратить физическое насилие, и заговорил:       — Дорогой Уалтар! Как я понял из всего, что успел услышать, человек этот — невзирая на свои провинности, — всё ещё ваш родственник, а стало быть, знатных кровей. К тому же, он имеет с вами весьма заметное внешнее сходство. Вы уверены, что вам так уж необходимо его убивать, тем более — сейчас, когда мы собираемся завести Часы? Вы ведь знаете, какие необъятные возможности откроются перед всеми нами в случае успеха. — Он сильно волновался и казался усталым, этот мудрый лорд, да и неудивительно: компаньон его настолько увлёкся семейными склоками, что ставил под угрозу всё их совместное предприятие, растрачивая драгоценное время попусту. В попытке достучаться до господина Брауна, чей рассудок был помрачён давней и хорошо настоянной ненавистью, Эйвери снизил голос ещё на полтона, усмиряя бурю вражды и заставляя поневоле прислушиваться к своей речи: — Я всегда выступаю против бессмысленной жестокости. Вам нет нужды его убивать, всегда есть и другие способы добиться лояльности. Например, внушить ему посредством Часов, что вы его родной отец. Отчего же вы не рассмотрели такой вариант?       — Отец этого недоноска? Я? — возмутился Браун. — Нет уж, увольте! — Однако он заколебался, призадумался, а затем неуверенно произнёс, обращаясь к наёмникам Гильдии: — В самом деле, оставьте его! Пусть болтает, что хочет. Он никогда на моей памяти послушанием не отличался… Следите только, чтобы не мешал, а там видно будет.       После этого Лэндона действительно оставили в покое, бросив валяться на полу, вкушать солёные морские приливы и кружение разрывающейся колоколом головы. Тогда только он почувствовал сквозь наброшенную на него киноварную вуаль, как касаются плеч тонкие прохладные руки, пугливые и хрупкие, и утыкается в грудь жаркая, воспалённая температурой макушка. Шелковистые прядки задели подбородок, перед плывущими глазами кое-как сошлась воедино слоящаяся куриной слепотой картинка, но ему и не надо было видеть, чтобы знать, что это Кей подполз к нему и теперь прижимается своим дрожащим телом, пытаясь приподнять со стального пола.       — Прости… — сбивчиво шептал мальчик-ключик, боясь коснуться мужчины и всё-таки касаясь, трясущимися руками обхватывая его за поясницу, возвращая в относительно вертикальное положение и помогая сесть. — Господи, Лэн, умоляю, прости меня… Ты был прав… Ты всегда оказываешься прав, нам не стоило сюда идти…       — Какая теперь разница… — Валентайн попытался ответить, но губы его не слушались, ощущаясь жёваными тряпицами, неестественно крупными и не подходящими друг к дружке. Они окровенились, разбухли и отказывались нормально смыкаться, а каждое шевеление ими вызывало сильнейшую боль, однако он всё равно упрямо заставлял их двигаться, выталкивая пьяные и звучащие далеко за пределами сознания слова: — Этим должно было кончиться… чем-нибудь таким. Ты и сам знал. Никто не может вечно танцевать над пропастью. Ну же, не плачь, прошу тебя… Не плачь. Не надо перед ними плакать.       Ему наконец-то удалось сфокусировать зрение настолько, чтобы разглядеть Уайта: изогнутые в мольбе брови, тонкие морщинки над ними на вспотевшем горячечном лбу, полуночные глаза, заплывшие от слёз, пылающие щёки и ломкие губы, пожалуй что едва ли не такие же набрякшие, как и у него после тесного общения с железным листом. Лэндон отрешённо, будто со стороны, наблюдал за собственным телом, которое поднимало руку, касалось неточными мазками пальцев мальчишеских век, задевало ресницы и с нежностью стирало тёплые капли. Лэндон гладил его лицо, остро угадывая, что в затылок им смотрят чёрные дула револьверов, которые выполнят свою работу, как только хозяин отдаст приказ послушной своре, но мальчику-ключику, грустному февральскому Пьеро, об этом совсем не нужно было знать.       Достаточно было помнить, что умирать совсем не долго — и порой отнюдь не так мучительно, как жить.       Карусель живого мира, ненадолго застывшая, возобновила свой бег, не испытывая к двум выброшенным на обочину несчастливцам ни малейшего сочувствия, и лорд Огден, крайне довольный тем, что удалось уладить все разногласия, вернулся к гробовому ящику, с предвкушением замирая прямо посередине; мистер Саванна к тому времени сладил с замками, и они сиротливо болтались сторожевыми скобами.       — Открывайте, — велел Эйвери, заранее поморщившись. Выразительно вскинул округлые брови и вытащил из кармана надушенный сандалом платок, предусмотрительно поднося к носу…       — Что вы, в этом нет нужды, — остановил его господин Магистериус, учтиво касаясь пальцами локтя, чтобы привлечь внимание. — Запаха тления не будет. Он ведь еще жив.       — Жив?.. — брови лорда изогнулись ещё круче, а рука невольно дрогнула. Платок он, впрочем, тут же убрал, резко и дёргано скомкав и затолкав обратно в карман. — Как это — жив?       — Видите ли, — вкрадчиво, но торопливо заговорил Паскаль Паскье, а его коллега замешкался, лишь наполовину приподняв крышку в ожидании реакции и загодя на всякий случай её побаиваясь. — Невозможно произвести все нужные манипуляции с совершенно мертвым телом, в котором жизненные процессы уже прекратились. Кхе, кхе… Однако, смею вас заверить, он всё равно что мертв. Есть такое состояние, именуемое комой, и из него мало кто возвращается к нормальной жизни. Если сравнить полноценное существование с костром, то в этом теле только теплится искра и догорают угли.       — Хорошо, — согласился с его доводами лорд. — Открывайте же, ну! Не тяните вы.       Арчибальд Саванна подтолкнул кверху увесистую доску, петли протяжно простонали и затихли, когда крышка ящика откинулась и застыла в зените, указывая гробовым перстом в потолок. Эйвери Огден с понятными предосторожностями приблизился и заглянул внутрь этого ларчика, не без оснований опасаясь, что даже из заведомо безнадёжной искры что-нибудь по иронии судьбы может разгореться, и тогда тело непредвиденно оживёт, а ожив — наверняка обидится за неподобающе с собой обращение, но ничего подобного не происходило.       Там, в мягких объятьях самой дешёвой обивки из белой байковой ткани, лежал человек. Казалось, что он даже не дышит — настолько безупречно ровным оставалось в этом футляре его туловище, вытянутое по струнке, настолько недвижимыми были конечности и настолько серым цинком отливала увядшая кожа, что лорд, несмотря на маленькую оговорку, сделанную господином Магистериусом, поневоле усомнился.       — Выглядит он мертвее всех мёртвых, — высказал своё мнение он, всё-таки выуживая обратно кружевную тряпицу и прикладывая к своему изящному аристократическому носу. — А уж разит и того хуже.       — Но не разложением, ни в коем случае! — мотнул головой Паскье и закашлялся, тоже доставая платок и присоединяясь к лорду. — Я, пользуясь содействием, оказанным вашим поверенным, лично объехал все лондонские лечебницы и переговорил с их управляющими. В госпитале святого Варфоломея отыскалось то, что было нам нужно. Человека этого констебли обнаружили утром субботы на улице перед зданием суда Олд-Бейли. Он упился до невменяемости и провалялся всю ночь на холоде, однако тело его оказалось достаточно крепким и выносливым, чтобы упрямо поддерживать в себе жизнь. Никто из родственников за пропавшим не обратился, и госпитальное руководство уже не знало, что с ним делать: в сознание он не приходил, но и отходить в мир иной не торопился, и они не могли его ни отправить в морг, ни выписать, а койку он, тем не менее, занимал и ухода требовал. Конечно, он бы помер в конце концов и сам, поскольку никаких надежд на поправку не подавал, но неизвестно, сколько времени для этого бы понадобилось, и главный врач уже лелеял крамольную мысль отнести его тайком к ночи туда, откуда взяли, но я, ко всеобщей величайшей радости, избавил их от этой проблемы. Мне пришлось использовать все мои познания в алхимии, чтобы превратить кому в летаргию, так что если он чем и разит, так это немытой кожей, испражнениями и затхлым запашком безнадёжного пропойцы.       — Вы закрепили его в этом состоянии? — уточнил Огден, продолжая с сомнением коситься на неподвижное тело, и чем дальше, тем напряжённее хмуря лоб. — Ваши способности действительно потрясают — я же сперва, каюсь, не поверил мистеру Саванне…       Человеку, лежащему в гробовом ящике, было с виду около пятидесяти лет, он был седоват, с грубыми простыми чертами, с тяжёлым надлобьем и кустистыми бровями, очень высок и широк в кости, и оставалось только диву даваться, как это слугам удалось затащить такую тяжесть на вершину башни по узкому лестничному серпантину. Лицо его, как уже упоминалось, было землистого цвета и в странных синеватых пятнах, подозрительно похожих на трупные, однако хватало поднести ладонь ему к губам или коснуться сонной жилы на шее, чтобы ощутить тёплое дыхание и услышать под пальцами неритмичный редкий пульс.       Человек по всем порядкам был жив, однако лорд Огден мог бы поклясться, что сквозь названные Паскалем Паскье запахи бродяги и пьяницы пробиваются совсем другие душки, удушливые и сладковато-тленные.       Если этот бедолага, погруженный в летаргию, чтобы пролежать до назначенного часа живым, вызывал у Эйвери трепет, то господин Магистериус, играючи добившийся такого невероятного результата, вместе с этим постепенно начинал повергать в настоящий ужас.       — Однако, это не укладывается в голове! — ещё раз осмыслив увиденное, воскликнул лорд. — Вы заперли в человеке жизнь… на какой промежуток времени? Сколько же он вот так может храниться?       — На любой промежуток, уважаемый лорд, — отозвался Паскаль. — На абсолютно любой, нужно только своевременно вводить в его тело некоторые растворы, чтобы подпитывать. Кхе… Как вы знаете, что-то из ничего не берётся, и вечного двигателя ещё никто не придумал, хотя некоторые и лелеют мечты… — тут он покосился на Арчибальда Саванну, и тот смятенно крякнул, нехотя признавая за другом правоту.       — Современная медицина попросту не в силах осуществить подобное, и это несколько… настораживает, — пробормотал порядком растерянный Эйвери. — Вам под силу то, что не под силу никому! Подумать только, что врачи топчутся на месте, когда даже самые знатные люди умирают, подчиняясь ровно тем же бренным законам, что и всё вокруг них… Человек вы явно неглупый, а значит, есть причина, почему вы не несёте свои открытия на обозрение публики. Есть здесь какой-то подвох, верно, уважаемый Паскье?       — Верно, — с мягкой улыбкой ответил алхимик. — Подвох один: состояние его будет настолько стабильным, насколько это только возможно. Иными словами, он никогда уже не оживёт.       — Вы же долгое время провели в Африке, — наконец, что-то сообразив, припомнил Огден, медленно-медленно проговаривая слова. Они ложились, как палые листья сухой акации, и каждое последующее лишь прочнее наталкивало всех присутствующих на мысль, что лорд постепенно и незаметно сходит с ума прямо у них на глазах — говорил он о чём-то странном и начинал нести сущий суеверный бред: — Мистер Саванна упоминал об этом в нашей непродолжительной беседе. Я слышал, что на чёрном континенте есть такая штука, как вуду. И что якобы адептам этой языческой религии посильно даже воскрешать мертвецов и похищать души у живых людей…       — Вы меня переоцениваете, — насторожившись и встревоженно созерцая, как по спокойному и взвешенному лицу Огдена пробегает нервная дрожь безумца, поспешил загодя оговориться господин Магистериус, не отрицая, однако, осуществимости всего озвученного. — И приписываете умения, коими я не обладаю — это лестно, но…       — …А гипноз вам по плечу, дражайший мсье Паскье? — перебил Эйвери, комкая платок в заострившихся пальцах, словно хотел разорвать его на клочки. Пальцы легко удерживали ткань, но контроль над ситуацией неумолимо сочился сквозь них. — Умеете ли вы накладывать на людей гипноз?       Господин Браун переводил недоумённый взгляд с одного собеседника на другого, Клэрити стояла, разинув рот, Юджин задумчиво морщил лоб, Мередит лихорадочно терзала лайковые перчатки, с жадностью вслушиваясь в разговор, но все они, это было видно по их лицам, не верили не единому слову, считая, что речь идёт о какой-то фантастической ерунде.       — Кое-что, конечно, умею, но… — испуганно, не понимая, к чему все эти вопросы, отозвался алхимик. — При чём здесь гипноз, уважаемый лорд?       — При том, что вы могли внушить этому человеку до того, как погрузить его в летаргию, что угодно. Быть может, поначалу он даже был в сознании — мне это неизвестно, и этого всем нам никак уже не узнать, — недовольно и раздосадованно процедил Огден, с раздражением постукивая пальцами по краю ящика. — Вы же не хуже моего понимаете, почему мы все приготовления перенесли сюда, а не проделали где-нибудь в ваших тайных лабораториях — потому что каждый из нас должен был убедиться, что его не обманывают! Теперь это тело лежит перед нами, и никто не имеет и малейшего представления, что там у него в пропитых мозгах…       — Позвольте! — поспешил вмешаться мистер Саванна, бурно жестикулируя и размахивая руками, как непокорённая Донкихотова мельница. — Вы унижаете моего друга беспочвенными обвинениями!.. Да и какое будет иметь значение… ведь автоматон гипнозу не подвержен, какая нелепица, какая грубейшая, невежественная чушь!..       — Нет, дорогой Арчибальд, чисто теоретически — лорд прав, — покачал головой господин Магистериус и печально усмехнулся. — Он прав, я мог бы не только наложить гипноз, но и произвести с этим телом любые алхимические манипуляции, прежде чем отправить его сюда… Однако ничего подобного я не делал. Я лишь погрузил его в летаргию. Так что же, вы остановитесь на этих подозрениях и упустите свою единственную возможность?..       — Что мне проку в этой возможности, — удручённо отмахнулся Эйвери, — если в итоге я останусь ни с чем? Да и не только я один! Что скажете на это, дорогой Уалтар? — воскликнул он, обращаясь к компаньону.       Обстановка накалялась, атмосфера искрила; наёмники, хоть и не особенно введённые в курс дела, подобрались и напряглись, готовясь по малейшему указанию избавить лорда от любой помехи, Паскаль Паскье заметно разволновался, пусть и старался не подавать виду, а всклокоченный мистер Саванна, никак не ожидавший, что ситуация примет такой оборот, вконец смешался и вцепился в ящик с лежащим там живым мертвецом так, словно тот оставался последней их надеждой.       — Я говорил, что никогда не надо связываться с этим сбродом! — проворчал Браун, яростно сминая набалдашник трости. Он, хоть и заведомо считал болтовню о гипнозе деревенской ересью, самое главное уяснил: человек в африканском комбинезоне-сафари легко смог бы их надуть и обставить, имей он такой умысел. — Алхимики — тёмный народ, хоть и шарлатаны! Надо было обходиться услугами мистера Саванны!       — Но мистер Саванна не мог обойтись одними своими услугами, — сухо откликнулся сильно задетый его словами Магистериус. — И позвольте, долго мы будем здесь пререкаться? Время идёт, а вы успели уже потратить изрядную его часть на то, чтобы отыграть перед нами целую семейную пьесу!       Ему плевать было на проступок Саманты, его это никоим образом не касалось, и он мог себе позволить высказываться начистоту. Господин Браун вскинулся, хотел ответить что-то свирепое, но не успел: его дочь наконец-то растолкала взрослых, протиснулась к коробу с преткновенным телом, приподнялась на носочки и без страха заглянула внутрь.       — Фу, какой мерзкий, — тут же сообщила она, отпрянув и скривившись, а тугие локоны в её прическе под вуалеткой подпрыгнули прыткими кузнечиками. — Мерзкий, некрасивый и вонючий. Ну прямо чудовище Франкенштейна!       — Простите, юная леди, — вмешался Паскье, недовольный разнообразными претензиями, так и сыплющимися со всех сторон, — но он нужен лишь затем, чтобы выполнить свою задачу. Для этого ему не потребуется ни красота, ни образованность, ни манеры, а только руки, ноги, голова и туловище.       — Вы могли бы кого-нибудь и поприятнее найти, — капризно протянула Клэрити, снова подкрадываясь к ящику и без тени жалости, зато с отменной брезгливостью осматривая покоящегося в нем человека. — У меня ведь день рождения, как-никак! Хотя он и прошёл уже давно, но мы-то его отмечаем сегодня.       — И вы получите свой подарок, — склонил голову в учтивом поклоне алхимик.       — Настоящие ноги?       — Настоящие ноги, королевство в придачу и чудовище Франкенштейна, которое будет вам прислуживать, — пошутил он, натужно рассмеявшись. А после прибавил уже серьёзнее: — Если только ваш отец и уважаемый лорд Огден одумаются и прекратят подозревать меня в предательстве.       — Всё равно, — упёрлась девочка-королёк, вроде бы к нему прислушавшись, но при этом продолжая буравить хмурым взглядом полуживой труп. — Мне не нравится этот тип. Крёстный Огден прав, он какой-то гадкий. Не хочу, чтобы мне такой мужлан прислуживал! Давайте выберем другого.       — Но юная леди!.. — тут попытался встрять уже и мистер Саванна, в глубине души проклинающий сегодня всех непослушных дочерей этого мира. — Бросьте немедленно ваши причуды и поймите, что другого нам никак не успеть найти за то короткое время, какое осталось в нашем распоряжении! В самом деле, мы ведь здесь не конкурс красоты среди джентльменов проводим и не кавалера вам подбираем на тур вальса! Нам с коллегой ещё предстоит проделать немалую работу…       — Вот он подойдет, — не дослушав, перебила его Клэрити. — Тот мальчик.       Не сразу, с огромным запозданием погружённый в беспросветное уныние Кей понял, что палец её указывает на него. Лишь когда в часовом зале повисла нерушимая тишина, такая абсолютная, что можно было услышать, как завывает в бойницах ветер и потрескивает оплавленный воск, он сглотнул холодный ком, поднял голову и увидел, что взгляды всех присутствующих смыкаются на нём, что они ощупывают, изучают, прикидывают, обдумывают, примеряют ему непростую роль, укорачивают свою мораль, подрезая ей хвосты и расширяя границы возможностей.       — Кей Уайт подойдёт, — повторила Клэрити, озвучивая свой выбор для тех, кто всё ещё в нём сомневался. — Вы же сказали, что нужен ключ? Так у него даже имя подходящее.       — Но леди… — с ужасом прошептал мистер Саванна. Впрочем, он быстро осёкся и поспешил благоразумно заткнуться: эксперимент их и так болтался на волоске, находясь под угрозой в любой момент оказаться отменённым.       — А в чём проблема? — прекрасно догадавшись, что так испугало пожилого изобретателя, равнодушно пожала плечами девушка. — Отец ведь сказал, что они оба всё равно умрут, ну, мальчик-то умрёт точно, так какая разница? Мне он нравится. Я сперва очень сильно на него обиделась, когда сломалась моя Белоснежка, но прошло уже очень много времени, и я больше не обижаюсь. А если бы я знала, какой он симпатичный, то наверняка не особенно дулась бы и тогда. Из него выйдет прекрасный паж! Можно, папа?       Потрясение, испытанное Кеем, оказалось настолько глубинным, что он во всё происходящее поначалу попросту не поверил. Не могло ведь такого быть, чтобы его прямо сейчас взяли, отвели к тому страшному анатомическому столу, установленному под витражом, и уложили на место человека из гробового ящика.       Возможно, именно по этой причине он даже толком не испугался и не понял, почему пальцы Лэндона так отчаянно впиваются в его плечи, стискивают, прижимают к себе, словно боятся навсегда потерять ещё прежде назначенного им обоим срока; почему тело мужчины дрожит, будто током прошитое, а руки, обвившие неразрывными объятьями, заходятся в хореической тряске.       — Что ты несёшь, малолетняя сука? — выдохнул Валентайн над его макушкой, опаляя горячим дыханием вспотевшую голову. — Ты в своём уме?..       Больше он не успел сказать ничего, потому что Уалтар Браун, до крайности вдохновлённый подброшенной ему идеей, довольно гаркнул:       — Разумеется, можно, Клэри! Ведите его сюда, скорее же!       — Это неплохое решение, — похвалил лорд Огден, охотно соглашаясь на предложенный вариант, облегчённо выдыхая и расслабленно опуская плечи. — Оно избавит нас от всех сомнений и гарантирует чистый результат. Такой случайный выбор и тщательное наблюдение за ходом эксперимента — залог честности со стороны всех его участников.       У Лэндона закружилось перед глазами, заметалось дикой пляской, и вовсе не от недавнего удара.       Крен превысил все допустимые пределы, корабль переворачивался кверху килем, смотрел облепленным ракушками днищем в бездонные небеса — здесь они достигли последнего рубежа, угодив в жесточайший штиль, и земли на горизонте не было ни пятнышка. Лэндон вдыхал даже не отчаянье поднимающегося на эшафот, он вдыхал последний воздух перед потерей, и воздух этот был горчее, чем ожидание собственной смерти.       Руки его сцепились мёртвой хваткой, когда один из наёмников, ничем от своих товарищей не отличимый, двинулся к нему, чтобы забрать у него самое дорогое. Руки хватались за бедного Кея, руки душили, словно сами хотели прикончить, лишь бы только не позволить другим сотворить с его мальчиком непонятное, но бесчеловечное уродство. Ему наметились в беззащитное горло, надеясь изловить, придушить и тем самым обездвижить — Валентайн увернулся и вынужденно выпустил Уайта, отпихивая, загораживая собой и понимая, что иначе никак не удержит. Собрал все силы, растерянные в этом кошмарном подобии «Гран Гиньоля», парижского театра ужасов, бросился навстречу вместо того, чтобы отступать, и сгрёб противника за горловину плаща, опережая и предвосхищая его порыв. На короткий миг успел встретиться взглядом с неизвестным человеком, скрывающимся под личиной, и неожиданно оттолкнул с такой неистовой яростью, что тот отлетел и запнулся об ограждение.       Долгие две секунды глаза собравшихся людей созерцали, как наемник падает на него спиной, всплёскивает руками, балансирует на позвоночнике, будто бродячий китайский циркач, и с коротким вскриком переваливается за пределы стального барьера. Крик его оборвался очень быстро, едва тело повстречалось с иглами, а наступившую тишину наполнил противный и скользкий звук: так повар насаживает мясо на шампур или мясник подвешивает коровью тушу на крюк, болтающийся в скотобойне под потолком. Брауны застыли, переполошенные этим внезапным и непредвиденным происшествием, и все как один уставились на лорда Огдена, испуганно ожидая, что же сейчас будет, учёные притаились возле своего злополучного ящика с летаргическим телом, а Саманта, всё это время пребывавшая в подобии ступора, вдруг вынырнула из него, ахнула и разжала пальцы, выпуская рвущегося на волю кота.       Кисье шмякнулся на все четыре лапы и, несмотря на её опасения, в яму с иглами не сиганул, а вместо этого со всей возможной прытью рванул к выходу из часового зала, оскальзываясь на стальном листе и царапая его когтями так, что сводило зубы, но до сквозной двери не добежал. Оглушительно саданул выстрел, уши заложило, и кошачья тушка упала безжизненным кульком, напоследок звякнув моноклем.       — Что вы наделали! — пронзительно воскликнула Саманта, пошатнувшись и искажаясь в лице, точно призрак со старой кладбищенской фотографии. — Зачем?! Зачем вы его убили, за что?! Боже, мой Кисье!..       Она вспорхнула небесными юбками и кинулась через весь зал к коту. Добежала, упала рядом с ним на колени, подхватывая на руки обмякшее тельце и захлебываясь слезами, однако помочь ему было уже невозможно: слишком маленькому котику многого и не требовалось — пуля вошла сбоку в грудную клетку, под сердце, и смерть наступила мгновенно.       Было ясно, что произошло это по несчастливой случайности — просто кто-то из наёмников, потрясённый внезапной гибелью товарища, по инерции среагировал на движение и спустил курок.       Клокориум никогда не умел обходиться без жертв.       — Ну вот, — поморщился лорд Огден, когда стало очевидно, что прервавшаяся на целое столетие кровавая цепочка возобновилась, и первые два убийства только что случились одно за другим, пробуждая зловещую башню, давно не кушавшую свежей плоти. — Я же сказал, что не хотел бы выносить отсюда трупов больше, чем… А, да какая уже разница!       Его искристая улыбка, играющая на скулах, заострилась, прорезала глубокие линии, черты ожесточились, движения стали резкими, и облик разом утратил всё обманчивое дружелюбие.       — Вам было велено следить, чтобы этот человек ничем нам не помешал! — озлобленно, с еле сдерживаемым бешенством продолжил он, обращаясь к служителям Гильдии и всё так же не повышая голоса, но оттого подавляя лишь сильнее. — Сколько раз уже убеждался, что моё милосердие неизменно выходит мне боком… Больше никаких смертей, кроме запланированных нами заранее, быть не должно! Ясно вам? Никаких! Это и так создаёт проблему! Труп, застрявший на иглах там, в часовом механизме, создаст нам проблему, если вдруг эксперимент не удастся! Вы все, черти вас дери, создаёте здесь одну большую проблему! — закончил он, подразумевая уже не только облажавшихся охранников.       Гости молчали, боясь шелохнуться, смотрели него с предупредительностью и присягой послушания, заискивающе ловили с губ каждое слово. Оставшиеся четверо наемников помрачнели, скрип защитных кожаных жилетов и нетерпеливое бряцанье оружия оповестили об их недовольстве, но оправдываться перед лордом и перечить ему они не осмелились, продолжая оставаться немым и послушным орудием в его руках.       Саманта неподвижно сидела на холодном полу, пальцы её подрагивали, скользили по оскаленной мордочке кота, гладили пёструю шерсть, собирая с неё капли, рассыпанные красным бисером. Запнулись на никому уже не нужном монокле, обреченно стянули его и смежили тонкие веки на мутнеющих кошачьих глазах, медленно превращающихся в стекло.       — Это же какое-то безумие, — выдохнула она, довольно быстро сладив со слезами, а голос её заметно окреп, отражаясь сводами и разносясь под ними громким отзвуком. — Я изначально знала, что ваш эксперимент бесполезен, но зачем же было доводить до такого…       — Саманта! — перебил до чёртиков напуганный этим смелым заявлением мистер Саванна. Он еле стоял на ногах, был чуть живой, взъерошенный, косматый, как лесной тролль с похмелья, и мучнисто-бледный, но всё ещё на что-то надеялся, и чем больший кошмар вокруг него творился, тем больше одержимости и упрямства начинало плескаться в его инистых глазах. — Прекрати немедленно!       — …Он бесполезен, papá, — твёрдо повторила она, не поворачивая головы. — И обречён на провал.       — Приступайте! — почему-то изрядно занервничав после её слов, хоть и стараясь не подавать виду, приказал лорд Огден. — Время же идет!       Лэндон стоял в кольце наёмников, загнанно дышал, взгляд его метался из стороны в сторону, а руки стискивали курточку на спине Уайта, прижимая к себе так крепко, что кости под этой хваткой болезненно ныли — и в его руке, и в острых мальчишеских лопатках. Маленькая победа была всего лишь случайностью, жалким осколком везения, и только увеличила количество жертв, однако изменить не могла ровным счётом ничего. Уайт, постепенно начинающий постигать всю глубину их отчаяния, улавливал животный страх мужчины, всеми силами цеплялся за его пальто, жмурил глаза, отказываясь принимать реальность, что-то горячечно и бессвязно шептал, но Лэндон не мог разобрать ни слова.       Он чувствовал себя безнадёжнее, чем тогда, в ирландском лесу, когда между ним и Джилроем Келли завязался неравный поединок, и куда как хуже, чем в механических коридорах музея Немо, где у них с Кеем всё-таки ещё теплился зыбкий шанс выбраться.       Шанса больше не оставалось, и он предпочел бы поскорее сдохнуть, только бы не пришлось видеть весь тот немыслимый ад, какой планировали сотворить с его мальчишкой двое подневольных учёных; он хотел умереть вместе с Уайтом, оборвав их танго на предпоследней ноте и оставив незавершённым…       …Он предпочел бы сам убить Уайта, лишь бы не обрекать его на мучения, и находился в опасной близости от той грани сумасшествия, о которой мальчику-ключику лучше было бы никогда не знать, но сделать ничего не успел.       — Прострелите ему коленные суставы, — после непродолжительного раздумья распорядился лорд Огден. И, обращаясь к господину Брауну, пояснил: — Видите сами, дорогой Уалтар, человеку с таким горячим и достойным рвением даже дуло к виску приставлять бессмысленно, а как ещё нам обойтись без лишних потерь?       Уалтару было всё равно. Он безразлично пожал плечами и только брезгливо поморщился, когда раскатистым ударом прогремели ещё два выстрела, поражая озвученную цель.       Вспышка боли пришла такая мощная, что Лэндону почудилось, будто это не пули пробили его ноги, а две молнии, зародившиеся где-то в коленных чашечках, полыхнули и разорвались, с хрустом разнося изнутри на щепы кости и хрящи. Он даже не закричал, только перед глазами побелело, стёрлось и окрасилось багрецовой вьюгой, а тело мгновенно отказалось слушаться, предавая и подкашиваясь в ногах.       Уайт не сразу сообразил, почему Лэндон Валентайн оступился и начал падать; ещё миг назад он цеплялся за него в поисках спасения, но теперь мужчина вдруг перестал быть незыблемой твердыней, и мальчику-ключику уже самому приходилось становиться для него опорой. Он всхлипнул, выпустил лацканы пальто, попытался подхватить его под мышки, попытался приподнять, но пальцы, не выдерживающие такой вес, бессильно разжимались, выпускали, и только глаза метались, натыкаясь на залитое кровью лицо и невменяемые меднозелёные глаза.       — Лэн… Лэндон… — потерянно зашептал Кей, чувствуя, как чьи-то сильные руки берут за шиворот и оттаскивают, и волокут под витраж, к разделочному столу. Взгляд его обежал напоследок всю фигуру осевшего мужчины и сошёлся на ногах, подсечённых, изломанных под неестественным углом, топорщащихся в темноте ошметками кровавого мяса и белой кожи, проступающей из-под рванины брюк. Запоздало осмыслив случившееся, он взвыл так пронзительно и отчаянно, что где-то снаружи часто захлопала крыльями невидимая птица. — Лэндон! Лэн!..       Лэндон хотел бы вскочить и броситься на этот крик, но его нижние конечности ему больше не принадлежали; нетрезво покачиваясь, он раз за разом приподнимался на руках, неточными движениями опираясь ими об пол, отталкивался, выл от адской боли, старался подчинить себе собственные ноги, но те даже не шевелились ниже колен.       Всё, что было ниже колен, теперь болталось бесполезным и безжизненным мясом, а он превратился в никчёмного калеку, отныне и впредь способного передвигаться только ползком.       Последнее, что ему было ещё доступно — это смотреть сквозь ирландский туман в глубине глаз, как Кей бьётся в чужих руках, как рвётся прочь, извивается ужом, буксует ногами, гремит подошвами тяжёлых ботинок, упираясь ими в стыки стальных листов, но всё равно неотвратимо приближается к чудовищному столу.       Валентайн слышал его крики, слышал слёзный плач, истерику, но изменить ровным счётом ничего не мог. Сколько бы попыток встать и кинуться на помощь он ни делал, все они были заведомо обречены на провал. Губы его, разбитые в мясо и запёкшиеся кровавой коркой, что-то шептали, о чем-то молили, просили прощения за бессилие, но всё это уносилось в пустоту, как будто переступил осмысленную грань, за которой начинала закручиваться стремительными вихрями демоническая канитель разума. Единственное, что он сумел выхватить краем отсутствующего взгляда — это взмах бирюзовых юбок и стук каблуков, когда Саманта, не выдержав, бросила мёртвого кота, подлетела на ноги и пронеслась через весь зал к отцу.       — Остановите этот эксперимент! — в панике потребовала она, дёргая его за рукав, тяжело дыша и с каркающим хрипом выкрикивая каждое слово. — Остановите его немедленно!       — Я не могу, дочь моя… — безнадёжно и очень печально покачал головой отец, пока слуги снимали со стола дубовый гроб, а наёмники укладывали на его место бьющегося в припадке Кея.       — Останови его! — заорала Саманта, как умалишённая из Бетлема, и тут даже мистер Саванна содрогнулся, заметив недобрый блеск в обесцветившихся глазах, подведённых грифельными тенями пролившейся туши. — Откажись сейчас же!       — Тише, леди, тише! — попытался дозваться её лорд Огден, но безрезультатно. Саманта, которая когда-то на дирижабле с гордостью заявляла, что презирает цепляющихся за жизнь обывателей, растолкала обоих учёных, отпихнула малахольную Клэрити, от неожиданности пошатнувшуюся на своих медных протезах, не удержавшую равновесия и шлепнувшуюся на задницу, подлетела к столу и вцепилась в Кея, пытаясь стащить его с этого жертвенного ложа.       Порыв её оказался таким яростным и внезапным, что даже наёмникам пришлось приложить усилия, чтобы справиться с обезумившей девушкой. Она беспорядочно набрасывалась на них, срывала маски, впивалась ногтями в лицо, без сожалений метясь в глаза, и сдёрнула-таки юношу с анатомического стола, но на этом её героический поступок закончился: её изловили, скрутили, стараясь не причинить вреда и заводя руки за спину с особой бережностью, а Арчибальд Саванна, повергнутый в ужас, рвал на себе волосы и всё это время носился вокруг, бормоча извинения перед лордом и господином Брауном.       — Не стоит, — поморщившись, только и отмахнулся лорд. — Женщины — создания слабые, их слабость понятна и простительна. Начинайте.       — Дура, — со злобой косясь на беснующуюся Саманту, буркнула Клэрити, пока причитающая мать поднимала её с пола и оправляла задравшееся платье. — Чокнутая истеричка. А мне-то говорили, что она умная…       — Начинайте! — повторил лорд, повышая голос и стискивая кулаки от нетерпения.       Кея закинули обратно на стол, взяли за руки и за ноги, растянув их по разным краям, и зафиксировали, привязав специально прилаженными в углах ремнями. Он в панике смотрел в потолок, учащённо дышал, и воздух вырывался из его горла с сипом, а в груди колотилось настолько неистово, что даже рёбра вздрагивали под этими ударами.       — Успокойтесь, юноша, — тихо сказал ему Магистериус, опуская прохладную ладонь на горячечный лоб, покрытый испариной. — Я введу вам обезболивающее, и вы ничего не почувствуете.       — Нет! — заорал Уайт, даже в своём шоковом состоянии окончательно уяснивший, что сейчас с ним сделают что-то страшное, похлеще средневековых пыток. — Нет! Пожалуйста… отпустите меня… пожалуйста, не надо… Лэн!.. Лэндон!.. Лэндон…       Лэндон не мог ему больше ничем помочь, и каждый раз, когда звуки его имени срывались с губ мальчишки, у него, беспомощно лежащего на полу и истекающего кровью из пробитых коленей, сердце разрывалось на части от ужаса и самой настоящей, душевной боли. Боль физическая равномерно зудела, нарывала и причиняла дискомфорт, но он её уже почти не ощущал. Всё его существование разом обесценилось, всё потеряло смысл, даже ноги, искалеченные так, что едва ли когда-нибудь впредь могли срастись правильным образом и заново обрести способность ходить, уже не волновали Лэндона Валентайна: зачем ему были ноги, если единственного, вместе с кем хотелось куда-то идти, собирались убить прямо у него на глазах?       В конце концов он подполз к решётке вокруг колючей ямы, уцепился за горизонтальные рейки, кое-как приподнял своё тело — непослушное, тяжёлое как мешок, неповоротливое, — и прислонился к ней, опираясь плечом.       — Уалтар… — опустошённо, пересохшими губами окликнул он своего дядю, со второй или третьей попытки добиваясь его внимания. — Уалтар, отпусти его, пожалуйста… Отпусти, я молю тебя! Ну, что ты хочешь, чтобы я сделал? Я клянусь, что женюсь, на ком только скажешь, и стану примерным семьянином… я рта лишний раз не открою, обещаю тебе… Что тебе нужно ещё?.. Я это сделаю… — он готов был унизиться, готов был растоптать и собственную гордость, и собственную судьбу, и собственное будущее, которое без Кея теряло всякий смысл, но над его отречением лишь посмеялись, даже не восприняв всерьёз.       — Ты и так всё сделаешь, — с презрением сцедил господин Браун, окинув его высокомерным взглядом. — Ты сейчас мне нужен меньше, чем этот мальчишка, так что сиди и помалкивай, если хочешь жить.       — Не хочу… — прошептал Лэндон, глядя на то, как Магистериус возится над рыдающим Уайтом, выполняя все необходимые приготовления. Всё, что он мог разглядеть со своего места, это тонкие стальные ножки высокого стола, изнанку широкой столешницы, взъерошенный затылок мальчишки и верхние контуры его тела, надёжно прикованного к поверхности. — Я не хочу без него жить…       — Неужели он и в самом деле тебе так дорог? — спросила вдруг Клэрити, давно тайком наблюдающая за его терзаниями.       — Дороже, чем ты думаешь, — отрешённо и без эмоций, но с глубокой горечью отозвался Валентайн.       Услышав это, она недовольно хмыкнула и с властными нотками объявила:       — В таком случае, мне придется дать ему другое имя! Это должен быть мой личный паж, и принадлежать он должен тоже только мне! Его будут звать Карлом Лилиова! — И пояснила: — «Мальчишка с Карловой-Лилиова», я звала его так с тех самых пор, как маячок Белоснежки погас на пересечении этих улиц. По-моему, «Карл Лилиова» звучит намного лучше, чем это слащавое «Кей Уайт».       — Сука… Гори ты в аду, — только и выдохнул Лэндон, смаргивая слёзы и безнадежно приваливаясь к ограждению. — Гори там вечно…       Если бы ему только удалось дотянуться до своей кузины, то неизвестно, чем всё это могло бы обернуться: он не питал к ней ни родственных чувств, ни снисходительности, причитающейся дамам по этикету джентльменства; после её зверской выдумки он даже не видел в ней больше живого и одушевленного человека и с огромным наслаждением свернул бы ей шею хотя бы в отместку за их исковерканные судьбы, если бы не удалось сперва взять в заложники и тем самым выкупить Кею жизнь, но девочка-хромоножка тонко чуяла исходящую от него опасность и старалась благоразумно держаться подальше. Валентайн никак не мог её достать и был вынужден довольствоваться ролью простого видока, никчёмного свидетеля, неспособного вмешаться и что-то изменить.       Совсем недавно он умолял Уайта не плакать, но теперь сам нарушал это непреложное правило для взрослых мужчин, захлёбываясь беспомощностью, глотая солоновато-горькие капли со стальной примесью крови, воскрешая давно забытый вкус слёз и испытывая равномерную тошноту.       — Почему это я должна гореть? — обиженно набычилась Клэрити. — Меня и так Бог с рождения обделил! У всех ноги как ноги, а у меня вот это… не ноги, а корешки какие-то дряхлые! Какое он имеет право после этого меня жечь? Пусть сам горит! Раз он так обошелся со мной, то пусть сам и горит! Я его ненавижу, и всех вас ненавижу!       — Тише, Клэрити! — с ужасом пролепетала леди Браун, подтекая ближе и мягко стискивая ладонями её острые плечи, топорщащиеся мехом пушистой шубейки. — Что ты такое говоришь?! Разве можно так говорить, ведь сегодня Рождество! Что, если Бог разгневается на твои слова?..       — Да нет никакого Бога, мама, вы что, все тупые? Нет никакого Бога, раз можно завести Часы! — упрямо выпалила Клэрити. Дёрнула плечами, раздражённо скидывая материнские руки, и убеждённо заявила, снова обращаясь к Лэндону: — Бог — тот, кто сумеет их завести! Если я их заведу, то у меня будут здоровые ноги, а гореть в аду будешь ты, и никакой Бог уже этого не изменит!       — Ну и самовлюбленная же ты дрянь, — тихо произнёс Валентайн, не сводя взгляда с анатомического стола и давясь ужасом неизбежности. Магистериус тем временем взял большие ножницы, похожие на садовый секатор, и медленно, отточенными движениями принялся надрезать на юноше одежду, начиная с вайдовой курточки и откромсывая от неё кусок за куском: никакого другого способа раздеть вырывающуюся и не дающуюся добром жертву не оставалось.       Увидев это, Лэндон тут же забыл и об эгоистке-Клэрити, и о своих ногах; он забыл обо всём, ухватился за верхушку ограды и попытался приподняться, но в этот миг что-то протиснулось в бойницу, ворвалось в башню, пронеслось над шахтой с часовым механизмом и принялось метаться по залу, наматывая изломанные круги.       — Лилак! — воскликнул Уайт, первым узнавший их химеру даже сквозь беспрестанно текущие слезы.       Валентайн покачнулся, упёрся в срединную перекладину локтём и запрокинул голову, глядя на беспорядочно снующую над ними зверюгу.       — Ты-то что можешь… — обречённо выдохнул он, прекрасно понимая, что там, где не справились они, маленькая крылатая собачка едва ли способна сдюжить.       Уайт это понял тоже и вместо того, чтобы звать её на помощь, вдруг закричал:       — Лети отсюда! Я прошу тебя, лети! Они же снова посадят тебя в клетку!..       Химера промчалась очень низко, прямо над головами собравшихся людей, и тётка Мередит охнула, пригнулась, ухватила свою дочь за руку, оттаскивая подальше к стене.       — Мерзость, какая мерзость! — заголосила она. — Какая-то гигантская летучая мышь! Кто-нибудь, уберите её!       Учуяв от этой рыжей дамы повышенную к себе антипатию, Лилак как нарочно развернулась и направилась к ней, метясь грифоньими лапами прямо в причудливую огненную шевелюру, словно собиралась снять париком, унести да свить себе где-нибудь из неё гнездо — она всегда неровно дышала к чужим волосам, — и тут уже Юджин бросился спасать переполошившихся женщин: заслонил, встал в боевую стойку и попытался врезать чудовищу кулаком. Почти попал, смазав по скользкой тушке, спугнул и остался с растерянностью и неприязнью отряхивать покрытые слизью костяшки.       — Ой, ну и гадость! — взвизгнула Клэрити, когда химера прошмыгнула мимо них, обдав лютой рыбьей вонью и зацепив краем кожистого крыла. — Прогоните её отсюда! Она пахнет хуже, чем тот труп! Меня сейчас стошнит…       — Но ведь это вовсе не мышь, миссис и мисс Браун! Это же какая-то собака… в чешуе… Да что же это такое? — ошеломлённо пробормотал лорд Огден, на всякий случай накрывая голову руками и провожая внимательным взглядом залетевшее к ним существо. — Откуда оно здесь взялось?       Услышав его слова, остальные заговорщики тоже застыли, во все глаза таращась на чешуйчатую летучую собаку, а господин Магистериус, запоздало признавший в ней собственное творение, поражённо воскликнул:       — Не может быть! Маркус! Маркус, это ты?..       — Так это ваше создание?.. — чуточку успокаиваясь, выпрямился Эйвери, но рук с головы не убрал, небезосновательно побаиваясь, что всякая крылатая тварь, тем более — принадлежащая алхимику, может самовольно спикировать и устроить любую пакость.       — Маркус, иди сюда! Ко мне, Маркус, ко мне! — продолжал звать химеру Паскаль и с каждой секундой всё сильнее недоумевал и терялся, замечая, что с той творится неладное.       — Если эта зверюга принадлежит вам, то почему вы не держите её взаперти, а позволяете разгуливать… — начал было поучать его лорд, но алхимик только отмахнулся.       — Она сбежала из моей лаборатории в Марселе, — пояснил он, провожая Лилак изумлённым взглядом. — Уже порядком времени минуло с тех пор, как это случилось. Я и представить не мог, что она доберется до Англии!.. Вот только странное дело… почему она меня не слушается? Если она прилетела сюда по моим следам, то почему же игнорирует?..       Его любимая собака, некогда покорная и ручная, вдруг одичала и как будто бы обезумела, отказываясь подчиняться и даже не спеша его узнавать. Она рыскала по башенному залу, пыталась слететь к Уайту, обнаружив его прикованным к столу, но там же околачивался и алхимик, там толкалось слишком много незнакомых и опасных людей, и спуститься к нему она не могла.       — Лилак, улетай! — взвыл Кей, напрягаясь во всех своих хлипких мышцах и натягивая кожаные ремни, врезающиеся ему в запястья и голени.       В конце концов, прислушиваться химера не стала ни к кому и рассудила по-своему.       Ни к Уайту, ни к Магистериусу она не пошла, а вместо этого устремилась к Лэндону, приземляясь у его ног, страшно вращая глазами, задирая морду и распахивая пасть в беззвучном крике.       — Дурында… — тихо произнёс Валентайн, изнурённо прикрывая веки и чувствуя, как цепляет его штанину край химерьего крыла, запуская новые импульсы боли. — Они нас убивают, неужели ты не видишь и не понимаешь… Тебе же велели улетать…       — Маркус, да что с тобой творится такое?.. — предпринял очередную бесплодную попытку дозваться химеры Магистериус. Схмурил свои редкие пшеничные брови и спросил, вперив недоумевающий взгляд в Лэндона: — Почему он идёт к вам, а не ко мне?..       — Потому что мы сожгли вашу лабораторию, — вдруг признался Кей, уже и сам плохо понимающий, что делает и зачем — сейчас, когда его положили на разделочный стол, будто тушку кролика, ничего уже значения не имело. И повторил: — Да, это были мы! Мы оказались там случайно и сделали это без умысла, по нечаянности… В ней начался пожар, и нам ничего не оставалось, как выпустить всех тех несчастных животных, которых вы держали там в клетках, чтобы они не погибли… а эта химера увязалась за нами…       Он чувствовал арктическое дыхание смерти слишком близко, чтобы скрывать от мира какие-либо секреты, и выкладывал всё без утайки, не страшась гнева людей, которые и так планировали тем или иным способом лишить его жизни.       — Что за немыслимое безумие здесь сегодня творится?! — не выдержав, взмолился лорд Огден. — Мелочи, сколько непредвиденных мелочей, и все они понемногу рушат мои планы, как вода, подтачивающая камень! Эта тварь опасна? — спросил он, наблюдая, как неведомая зверушка продолжает вертеться у простреленных ног Лэндона.       — Не более, чем обыкновенная собака или волк, — сказал Паскье, постигая только что услышанную правду и в замешательстве переводя взгляд с разоткровенничавшегося юноши на химеру и обратно.       — Значит, опасна, — заключил Эйвери. — Вам она сильно нужна?       — Не особенно, — пожал плечами алхимик. — Это был один из моих экспериментов, но он, к сожалению, провалился: несмотря на внешнее отличие, создать принципиально новый вид живых существ мне так и не удалось.       — Избавьтесь от неё немедленно! — велел лорд наёмникам Гильдии, а затем поторопил учёных: — Прошу вас, не отвлекайтесь! До двух часов ночи осталось не так много времени, мы должны успеть всё подготовить!       — Улетай… — повторял Уайт обескровленными и посиневшими губами, но Лилак всё металась подле Лэндона, чуяла его кровь на полу, сходила с ума, налетала на него, сталкивала передними лапами, не понимала, почему большой человек не двигается с места, безвольно повиснув на балконной ограде, когда воздух насквозь пропитан страхом и угрозой, а пространство вокруг резонирует от их звона так, что весь город Лондон уже переполнился через край этими сигналами бедствия, разносящимися от башни с часами, как прерывистые световые лучи — от маяка на скалах в лютый шторм.       — Да улетай же ты, дурында… Улетай, крылатая рыбина… — шептал Лэндон, слишком хорошо предчувствующий, чем это всё закончится. — Оставь для него хоть щепотку духа…       Он оттолкнул бы её ногой, да ноги его не слушались, и даже ему самому было страшно смотреть, как чужеродно болтаются в них кости ниже колен, точно у старой и изношенной шарнирной куклы, если только решиться пошевелить конечностями через невыносимую, отключающую сознание боль. Отогнать Лилак не получалось — она не уходила, хватала зубами за штанину, еле слышно рычала, разражаясь горловым бульканьем, и с мольбой смотрела своими аконитово-алыми глазами.       — Да вали же ты к чёрту! — зарычал тогда он, ощущая жуткую неизбежность, нарывающую под ложечкой. — Сколько раз я тебя прогонял?! Почему ты такая дура?!       Химера разевала пасть, дышала жаром, взмывала в воздух, зависала перед его лицом, чтобы ободряюще лизнуть, звала с собой, хватала зубами за лацканы пальто, упрямо влекла туда, где лежал привязанный к столу мальчишка, и от каждой её попытки, изначально провальной, Лэндону становилось только хуже. Он выпускал поручень, отмахивался, отталкивал её — ладонью, локтем, — орал до потери голоса, но всё было напрасно.       Химера не улетала, сколько бы он её ни гнал.       Когда наёмник Гильдии в чумной маске подошёл, чтобы её пристрелить, она даже не стала бросаться от него прочь, ускользать, петлять по залу и носиться под сводами, устраивая в Клокориуме шальной тир с разухабистой урожайной ярмарки.       Лилак наконец-то поняла, что Лэндон болтается на балконной решётке вовсе не потому, что не хочет двигаться с места, а лишь потому, что сдвинуться попросту не может, и развернулась, заглядывая во враждебную черноту револьверных зрачков…       …Выстрелы прозвучали один за другим, затихли в воздухе бурыми палыми листьями, и Уайт даже не стал ни о чем спрашивать, безвольно обмякнув, опав всем своим телом на анатомический стол и горько рыдая в сгустившейся тишине.       Химера не могла кричать, и он не различал её беззвучных воплей, а только слышал, как хрустят под давящими ударами чужих мощных стоп тоненькие косточки крыльев и рвутся на кровавые ошмётки кожистые перепонки, слышал, как добивают её небольшое тельце равнодушные люди в наёмничьих масках, и боль, которой, казалось бы, больше стать уже не могло, переполняла его до нового предела.       Для Лэндона же этот предел давно уже наступил.       Здесь поджидал фатальный поворот, и за ним заканчивались все дороги и сказки, по крайней мере, для них с мальчиком-ключиком.       Пальцы его разомкнулись, вспотевшая кисть соскользнула со стальной перемычки, зарыскала, точно пьяная, пока не нащупала холодный пол. Он смог опереться на неё и после этого разжал другую руку, расставаясь с относительно терпимым висячим положением и безжалостно опускаясь на раздробленные колени.       Его полоснуло огнём, пронеслось блиставицей от ног до горла, свело судорогой челюсть, и Лэндон, запрещая себе кричать, неосознанно стиснул зубы так, что где-то в них отрезвляюще хрустнуло, надломилось, просыпалось в рот острыми белыми осколками.       Приходя в себя и инстинктивно сплёвывая их вместе с кровавой слюной, он попытался сдвинуть с места своё неподатливое тело, шажок за шажком, каждый в сопровождении почётного болевого эскорта. Стол под витражом маячил впереди недостижимой целью, качался, словно вся башня вместе с ним угодила в эпицентр подземной бури — Лэндон не представлял, что будет делать, когда доберётся до этого стола, он был как раненый зверь, который двигается, пока в нём течёт жизнь, как сломавшийся автоматон, закольцованный на одной бесконечной последовательности команд.       Ему просто нужно было добраться до Кея; он не знал, как, но всем своим существом хотел добраться, развязать веревки, снять мальчишку с этого кошмарного жертвенника, подхватить на руки… Хотел сдёрнуть со своих плеч мешковатое чёрное пальто, укутать в тепло, унести отсюда; он отрицал реальность, он не верил, не мог постичь, наотрез отказывался принимать, что не может больше подняться на ноги, что не способен унести даже себя самого.       Этот жалкий манёвр приметили ещё прежде, чем ему удалось одолеть хоть пару футов.       К нему быстро подошли, с силой поддели носком сапога под дых, надолго вышибая из лёгких воздух и возвращая обратно туда, где он всё это время пресмыкался, и сколько бы Лэндон ни начинал свой безнадёжный путь заново, сколько бы ни орал, ни надрывался, ни просил, ни умолял отпустить мальчика-ключика, сколько бы ни проклинал и ни выкрикивал смехотворные угрозы, всё было тщетно: хозяева положения его стойко игнорировали, продолжая вершить свое сатанинское жертвоприношение Часам.       Лэндона расчётливо и размеренно избивали, понемногу раздражаясь на его упорство, и каждый новый удар наносили с преумноженной силой и злостью.       В конце концов, утомившись выполнять одно и то же порядком прискучившее действие, человек в чумной маске в последний раз приблизился, остановился над ним — шатающимся, как завсегдатай джин-паласа, глухой ночью добирающийся на карачках от питейной домой, — и одним мощным пинком отшвырнул обратно к ограждению, разбивая то, что ещё оставалось лицом, в лиловое месиво, и отнимая жалкие остатки спутанного сознания.       Лэндон Валентайн рухнул спиной на решётку вокруг рва и остался так сидеть: глаза его угасли, голова резко качнулась и повисла, упав на грудь, а мир вокруг погрузился на время во тьму, разноцветную, украшенную мёртвыми восковыми цветами, поющую навзрыд голосами чёрных сирен, оглашённую вороньим карканьем, ведьминским хохотом и переливами последних рождественских колокольчиков с одинокой упряжки, опустелой, густо перемазанной в священной крови и под бесовское улюлюканье Крампусовой свиты несущейся прямиком в пропасть.

⚙️⚙️⚙️

      К тому моменту, как лорд Огден наконец-то разобрался с последней назойливой мелочью, неумолимое время подбиралось к девяти часам вечера.       Кей лежал на холодном столе и даже не сопротивлялся, с покорностью ощущая, как аккуратные руки учёных избавляют его ото всей одежды. Постепенно оголяющееся тело покрывали мурашки, он мёрз, дрожал на пронизывающем сквозняке, но какое это имело значение, если скоро ему предстояло перестать ощущать не только холод, но и вкус жизни? Он больше не плакал, слёзы иссякли и прекратили литься: поняв и приняв свою скорую смерть, Кей обрёл какое-то смирение и легковесный покой.       Теперь он даже помогал своим палачам, стискивая зубы и приподнимаясь, если надо было вытащить из-под него кусок какой-нибудь тряпки — не потому, что хотел умереть, а лишь потому, что всем своим сердцем желал, чтобы эта кошмарная пытка поскорее закончилась.       Последним сняли с его шеи тот самый ошейник, который Лэндон совсем недавно собственными руками застегнул, связывая их судьбы одними узами: просто подцепили тонкими ножницами и перекусили полоску кожи возле кадыка.       — Вы не почувствуете боли, — ещё раз сказал Уайту господин Магистериус. От него исходило еле уловимое, печальное сочувствие, как будто этот человек не хотел лишать юношу жизни и даже успел в каком-то смысле проникнуться симпатией, узнав о случившемся в алхимистрии, но сделать ничего не мог и воспротивиться происходящему не мог тоже.       Где-то рядом возвышался мистер Саванна — Кей не видел его фигуры, но остро ощущал присутствие, скорбное, давящее гранитным кенотафом, таким же обманчивым, как и все эти памятные глыбы, установленные там, где никакого праха и в помине нет.       — Не жалейте меня, — вдруг, сам себе изумляясь, сказал он, обращаясь к нему. — Мистер Саванна, не надо меня жалеть, если всё равно убиваете. Это ведь то же самое, что жалеть корову или свинью, которую собираешься съесть…       Изобретатель вздрогнул, отпрянул, словно римский солдат, твёрдо сознающий, что ведёт на казнь невинного, но ни слова выдавить из себя не смог.       Впрочем, Кей в его ответе и не нуждался. Странным внутренним зрением, неким необъяснимым инстинктом он видел и знал всё, что вершилось вокруг него. Он видел трупик Кисье, брошенный с левой стороны от балконной ограды, видел медленно издыхающую химеру с жёлтой сукровицей, сочащейся из пасти, и прутиками изломанных крыльев, неровно торчащих из спины: Лилак никак не желала умирать, и после двух выстрелов её долго топтали ногами, ломая подкованными подошвами хребет и раскалывая собачий череп. Видел нетерпение и сильнейшее беспокойство лорда Огдена, плебейское равнодушие и предвкушение господина Брауна, трепет его жены и сына, истерику не унимающейся Саманты, напряжение наёмников, грусть алхимика, смятение мистера Саванны, возбуждение девочки в медных протезах и тяжелейшее, беспросветное отчаяние сударя Шляпника, тонущего в слоистом инкарнатном бреду.       Уайт знал, что Лэндону тоже больно и страшно, и хотел бы извиниться за эту боль, но никак не мог, да и смысла в извинениях попросту не было.       — Я ведь умру… — прошептал он, констатируя неизбежное, озвучивая то, чего так долго и так люто боялся. — Я это хорошо понимаю теперь… Пожалуйста, убейте меня как-нибудь побыстрее. Чтобы он… чтобы…       Мистер Саванна издал невнятный звук, судорожный и похожий на всхлип, но волевым усилием взял себя в руки, приблизился, стал бок о бок со своим коллегой.       — У меня всё готово, — сообщил он, обращаясь в пустоту и избегая заглядывать мальчишке в глаза. — Дело за вами, мой друг Паскаль.       — Я быстро работать не умею, — проскрипел Паскье и закашлялся. — Но мы сейчас сделаем кое-что, чтобы мальчик погрузился в некоторый… транс, назовём это так.       Лорд Огден всё это время стоял в изножье анатомического стола и неотрывно наблюдал, как Уайта раздевают донага, оставляя лежать, худого и бледного, живым олицетворением Витрувианского человека да Винчи, и взгляд его — цепкий, пристальный, отточенный, — не упускал из виду ни единого движения рук учёных, колдующих над своим подопытным кроликом.       — Я должен понимать, что именно вы делаете! — потребовал он от них, услышав жалобную просьбу юноши. — Никакой лишней спешки быть не должно! Это — самая важная часть нашего эксперимента.       — Приподнимитесь, — всё тем же приглушённым, шелестящим голосом попросил Магистериус, отпуская сковывающие запястья ремни так, чтобы на добрый десяток дюймов увеличить их длину, и подсунул Уайту ладонь под затылок. — Вот так.       Тот повиновался и почувствовал, как дважды впивается игла в его тело: сперва в хребет на уровне нижнего края лопаток, проникая между двух соседних позвонков и странным образом размыкая их, а затем — прямо в сонную артерию на шее. По позвоночнику прокатилось тепло, разлилось дальше по телу, собралось в нем чугунной тяжестью, осело на кончиках пальцев вяжущей черёмухой, и вместе с этим теплом пришёл такой немыслимый страх, что слёзы заструились ещё сильнее, одним нескончаемым потоком.       — Боже, я умру… я ведь умру… Лэн… Лэн, пожалуйста, прости меня… прости… я так не хочу умирать, что совсем не могу думать, как ты там… — кривящимися от безнадёги губами взмолился он, но так тихо, что сам едва себя расслышал.       — Давайте закончим одно важное дело, прежде чем приступим к хирургии и механике, — пока алхимик вводил наркоз, мистер Саванна отошёл к нагромождению коробок, принесённых слугами и похожих на ларчики для рукоделия. — Уважаемый лорд, вы просили объяснять вам всё, что мы делаем, в мельчайших подробностях. Так вот, предмет в моих руках — залог нашего успеха, — с этими словами он выбрал самую маленькую из них, аккуратно вскрыл её и извлек оттуда небольшой маячок с проводами.       — Что это такое? — с интересом спросил Огден, а Кей, созерцающий сквозь наркотический дурман то, что творилось над ним и вокруг него, с ужасом скосил глаза на пугающее приспособление, с виду напоминающее светящуюся лампу из амстердамского музея, только часто обсаженную жгутами и шестерёнками.       — Строго говоря, это — миниатюрный телеграф, а точнее, его передатчик. Я потратил на сборку этого устройства около двух лет, — с гордостью заметил мистер Саванна. — Каждый из вас ждёт чего-то от Часов, но при этом не имеет возможности обратиться к ним лично в силу… В силу того, что с Часами должен говорить кто-то один, — ему пришлось изъясняться витиевато, чтобы не касаться болезненной темы: доверием между участниками заговора и не пахло. — Вся хитрость в том, что эта замечательная вещица без вашего непосредственного вмешательства передаст в Клокориум ваши просьбы и желания. — Чуть помолчав и не заметив на лицах собравшихся ни малейшего понимания, он с досадой скривился, пошел объяснять: — Все ваши желания будут записаны на это устройство, и как только Часы сдвинутся с мертвой точки, оно с помощью Посредника их озвучит. Кто-нибудь знаком с азбукой Морзе?       — Я знаком, — быстро откликнулся Юджин.       — Мне она тоже превосходно известна, — кивком подтвердил лорд, сделавшийся предельно внимательным и серьёзным. — Так что не сомневайтесь, мне будет понятно всё, что вы или ваш коллега попытаетесь самовольно на это устройство записать.       — Позвольте! — в очередной раз уязвлённый беспочвенными обвинениями, горделиво выпрямился изобретатель, раздувшись от возмущения, как растревоженная японская фугу в колючках. — Мне нет нужды вас обманывать! Может быть, нам всем уже стоит прекратить эти бесконечные подозрения?!       — Говорите дальше, — приказал Эйвери, проигнорировав его слова, и Арчибальду не осталось ничего иного, как покорно продолжить свой краткий экскурс.       — Видите ли, — сказал он, зайдя чуточку издалека. — Я достиг высокого мастерства в создании автоматонов. Мне удалось придумать хитрые крепежи, как у юной леди Браун, поддерживающие и заменяющие руки или ноги, сотворить подвижные конечности и бьющееся сердце, научить автоматические существа выполнять как простые, так и сложнейшие последовательности действий… и только одно мне не под силу: человеческий мозг. Автоматон всё может, но не мыслить! Я создал им даже сердца, но мозг сотворить не сумел. Человеческий мозг — невероятный орган, тончайшая и точнейшая машина, которую ничем невозможно заменить! Никакой механизм не способен с ним сравниться: природа всё-таки до сих пор превосходит все наши научные достижения. Клокориум может быть заведён только человеком, не машиной, и нам потребуется участие мозга для того, чтобы послать в него некий сигнал, который может быть воспринят часами как на уровне слышимого звука, так и на уровне колебаний и волн. Этим сигналом послужит азбука Морзе. Но давайте прежде запишем всё на обычной бумаге. Только пишите, пожалуйста, о себе в третьем лице: не нужно забывать, что это Посредник будет озвучивать все ваши просьбы за вас.       — Наконец-то мы подошли к самому интересному, а, уважаемый Эйвери? — довольно потирая руки, встрял господин Браун, подходя к анатомическому столу и тесня учёных.       Все подтягивались поближе, каждый хотел, чтобы Часы исполнили его желание, и первой, растолкав всех вокруг, оказалась Клэрити.       — Это мой день рождения! Это всё в честь него! — агрессивно напомнила она. Вытянулась, как кукла Суок, встав на цыпочки, и без стеснения оглядела обнажённого Уайта от кончиков пальцев на ногах и до растрёпанной макушки, а после надменно полюбопытствовала: — Как вы себя чувствуете, Карл Лилиова? — видя, однако же, что юноша упорно молчит, крепко стиснув зубы и нарочито уставившись в темноту под башенным куполом, недовольно сузила глаза, поджала губы и ожесточённо пообещала: — Ну, и заставлю же я тебя потом об этом пожалеть, когда будешь у меня пажом! — Позабыв о нём через миг, она снова обернулась ко взрослым и заголосила: — Я первая, я первая! Чур, я первая!       — Ну конечно, ты первая, попрыгунья! — снисходительно согласился лорд Огден — крестница, очевидно, числилась у него в любимицах. — Вот тебе перо, пиши, чего желаешь — а мы все будем следить, чтобы ты там не напридумывала чего-нибудь совсем уж тебе не нужного.       — Клэрити Браун хочет настоящие ноги, — капризно выпятив губки, крепко сжимая в пальцах гусиное перо и обмакивая его в поднесённые слугой чернила, вывела она на листе пергамента, озвучивая каждое слово. — И полцарства!       — Полцарства убери, — велел Эйвери очень строгим голосом. — С этим разберёмся потом. К тому же, это касается не тебя, а твоего отца.       — Тогда я хочу настоящие ноги, и чтобы у меня был личный паж! — заартачилась девочка-королёк.       — Про ноги оставьте, — за неё распорядился лорд, и мистер Саванна собственноручно вычеркнул лишнее, а Клэрити продолжила обиженно дуться и переминаться в сторонке на скрипучих медных протезах. — Дальше. Господин Браун!       — Вы прекрасно знаете, — от волнения распыхтевшись, как паровоз, выпалил Уалтар, хватаясь за перо своими крупными пальцами. — Все фактории Ост-Индской компании! И Ирландию.       — Ирландию? Не слишком ли у вас аппетиты?.. — упреждающе изогнул дугой подвижные брови лорд.       — Это моя родина, — упёрся старший Браун, ставя такую жирную точку, что та раскатилась по бумаге густейшей кляксой.       — Однако вы умалчивали, что имеете на неё виды, — с укором заметил Эйвери, правда, устраивать спор из-за клочка земли не стал. — Ладно уж! Ирландия, так и быть… Леди Браун?.. Не ты, егоза, ты уже своё желание загадала! — видя, что Клэрити норовит повторно влезть и ещё чего-нибудь вписать, твёрдым жестом остановил её он.       — Чего же я могу желать?.. — искренне растерялась Мередит, опасливо подбираясь к списку и неверяще принимая перо. — Разве только чтобы дети мои были здоровы и счастливы — чего ещё может желать мать?       — Так и напишите: крепкого здоровья для Юджина и Клэрити, — добродушно посоветовал ей лорд.       Всё это с каждой секундой лишь сильнее напоминало делёжку свежего мяса на пиршестве у именитых стервятников, и Лэндон, временами приходящий ненадолго в себя, фокусировал плавящийся взгляд на их своре и беззвучно проклинал еле шелестящими губами. Запрокидывал голову и проваливался в короткое забытье, чтобы ещё через пару горячечных минут вынырнуть из него и оказаться в том же самом часовом зале, в средоточии прижизненного чистилища. О нём все позабыли, даже старший Браун, слишком взбудораженный, не стал мелочиться и придумывать для своего непутёвого племянника страшную кару.       Его просто бросили валяться, истекать кровью, крошиться душой и обречённо дожидаться развязки.       — Спасибо вам, — пролепетала леди Браун, трясущимися пальцами выводя своё пожелание; рот её кривился в ломкой улыбке, а мелкая родинка-мушка над верхней губой тонко подпрыгивала, норовя отклеиться. — Спасибо вам, многоуважаемый…       — Давайте без церемоний, — с лёгкой гадливостью поморщился Огден. — Мы же с вами, как-никак, родня. Юджин?       — Отец вроде разрешил личные желания тоже вписывать, — нервничая как школьник, вызванный отвечать урок, брякнул этот великовозрастный детина, ровесник Лэндона по вёснам, но домашний, холёный, взращенный в тепличности и слишком уж привыкший полагаться во всём на своего властного родителя, а оттого кажущийся на порядок младше самостоятельного бродяги-кузена.       — Отец вам разрешил, и я разрешаю. Что у вас там за желание такое? — нетерпеливо подтолкнул Юджина к ответу Эйвери.       — Леди Элена Гэлбрейт… — было заметно, что он жутко стесняется своей тайной сердечной привязанности, однако иного способа добиться взаимности, кроме как прилюдно внести желание в общий список, не существовало, и волей-неволей приходилось открываться перед лордом и семьёй.       — Боже правый! Ну, так вписывайте! Чего же вы мнётесь, в самом деле, как дитё малое?       — А я знала, а я знала! — подпрыгнула пару раз на месте Клэрити, обрадовавшись, что выведала братнин унизительный секрет. — Леди Элена говорила, что Юджин — неотёсанный увалень, а он в неё втрескался! Вот же умора!       — Тише! — уже с раздражением гаркнул на неё лорд Огден. — Угомонись немедля! Дальше! Мистер Саванна, мсье Паскье! Есть у вас что-нибудь?..       — О да, — мечтательно протянул алхимик, ненадолго отвлекаясь от Кея и выпуская его запястье, где до этого внимательно щупал пульс, подсчитывая редеющие удары. — Я бы не отказался получить пост придворного мага.       — Придворного мага? Вы это серьёзно? — округлил глаза Эйвери — похоже, что подобная перспектива его мало воодушевляла.       — Отчего нет? Я допускаю, что при нынешнем мироустройстве это невыполнимо, — с горечью признал поклонник Африки и оккультных наук. — Я уже пытался нанести визит к королеве с предложением своих услуг, но, говоря откровенно, надо мной только посмеялись… Однако при мироустройстве новом всё станет возможно.       — Вы хотите быть придворным колдуном? — ещё раз в истом ужасе повторил лорд. — Как в средние века?       — Да-да, как в славные ушедшие века, — мечтательно подхватил Магистериус, не замечая, как шарахаются от него остальные участники этого сговора.       — Х-хорошо, — капельку сбившись и почти начав заикаться, податливо согласился Огден, вынужденный удовлетворить требование Паскаля Паскье, раз уж имел неосторожность воспользоваться его неоценимыми и незаменимыми услугами. Кое-как смирившись с этим, он поторопил их «секретаря» в лице мистера Саванны: — Пусть запишет это! А, кстати! Вы-то сами чего желаете, уважаемый Арчибальд, какой пост хотели бы занять?       — Никакой, — угрюмо буркнул изобретатель, пока алхимик с особой тщательностью вырисовывал каллиграфические литеры. — Мне ничего не надо.       — Вы — человек идейный, стало быть? — радостно заулыбался лорд, у которого только-только отлегло от сердца после шапочного знакомства с будущим придворным магом. — Но это и к лучшему, такие люди особенно ценны! Я дам вам хорошую должность и титул…       — Ничего не будет хорошего! — принимая у Магистериуса лист, резко отрезал мистер Саванна, подводя всему сказанному черту как чернильную, так и словесную. — После всего, что мы собираемся сделать с этим невинным мальчиком… После всего этого никто из нас не будет счастлив, какое бы прекрасное и безмятежное будущее мы себе ни соорудили…       — Вы что, отказываетесь?! — взвился Огден, полыхнув гневом, как первая в мире спичка, щедро политая белым фосфором и бертолетовой солью. — Да как вы смеете!.. Только попробуйте смалодушничать, и я собственными руками вас придушу! Не только я, все мы…       — Не отказываюсь! — спокойно мотнув головой, поспешил успокоить разбушевавшегося лорда Арчибальд. — Но и ничего доброго в случае успеха уже не жду.       — И к чёрту ваши ожидания! — рявкнул лорд, выдирая у него из рук пергамент. — Давайте сюда!       Он завис над ним ненадолго, задумался, рука подрагивала над бумагой, будто гадала, какой штрих сделать первым и верный ли это будет штрих; наконец он поднял взгляд на изобретателя и на пробу закинул удочку:       — Бессмертие?..       — Не тратьте попусту силы, — безжалостно спустил его с небес на бренную землю мистер Саванна. — Всем известно, что Сэр Джонатан умер и был похоронен в своём загородном имении.       — Весьма прискорбно, — сухо заключил лорд. — Всё прочее по сравнению с одной только этой возможностью ни в какое сравнение не идёт. Ну, что ж, пусть будет так, раз большего не дано…       С этими словами он самолично вписал в пергамент несколько строк; Кей не мог видеть, что он вписывает, но точно так же, как знал любую мелочь, творящуюся сейчас вокруг него, в утробе жертвенной башни, знал и буквенные знаки, выходящие из-под отточенного кончика гусиного пера и накрепко въедающиеся в бумагу. Лорд хотел править этим миром, не размениваясь по житейским пустякам.       — Ну, вот и всё, — возглавив и завершив составленный список, объявил он. — А теперь включайте ваш телеграф.       Мистер Саванна тяжко вздохнул, выудил из другого ларчика вторую часть механизма, громоздкую, похожую на обыкновенную печатную машинку, и поставил на свободное пространство анатомического стола. Вкрутил лампочку с проводками в штырь на её верхушке — будто поместил чистый лист за валик и задвинул каретку, — положил слева от себя рукописный перечень, опустил пальцы на клавиши, как композитор, готовый сыграть траурный марш.       — Смотрите, — подозвал он поближе к себе Эйвери Огдена и Юджина. — Я буду набирать медленно, а вы следите, чтобы получилось в точности то, что на бумаге.       Цикадный стрекот заполнил часовой зал, когда защёлкали клавиши, заправляя хитрую лампочку квинтэссенцией чужих желаний, чаяний и надежд; там была и тяга к власти, и жажда денег, и другие, гораздо более простые и наивные человеческие мечты, и пока невидимые литеры посылали в маячок-телеграф импульсы и сигналы, Кей лежал, сглатывал сухую слюну и всё меньше чувствовал своего тела. С одной стороны, оно сделалось тяжёлым и недвижимым, с другой — как будто бы и вовсе исчезло, и теперь на этом алтаре осталась одна его невесомая душа, никуда не торопящаяся отлетать. Он жмурил глаза, изо всех сил старался закрыть их так, чтобы уже наверняка, чтобы больше не открыть, но неизменно обнаруживал себя всё на том же пыточном ложе.       — Господи, да убейте вы меня… — взмолился он, видя, как господин Магистериус приближается к нему с какими-то новыми приборами, поблёскивающими синеватой сталью. — Убейте… зачем я всё ещё жив?..       — Я не могу вас убить, — с сожалением покачал головой алхимик. И прибавил: — Пока — не могу. Вам придется ещё немного это потерпеть.       Прохладные руки обхватили голову юноши, выровняли её, поместив точно посередине железной поверхности, и он почувствовал, как бритвенное лезвие подхватывает его волосы, снимая прядь за прядью и оголяя беззащитную кожу. Ничего особенно страшного и необратимого с ним пока как будто бы и не делали, но он снова зарыдал, предчувствуя что-то ужасное для себя и с каждым срезанным волоском теряя остатки того, что называлось когда-то ладным и красивым именем «Кей Уайт».       Теперь он, наверное, мог бы с легкостью превратиться в безликого «Карла Лилиову», верного и безропотного пажа молодой леди Клэрити Браун, если только ещё немного подкрутить рычаги и как-то вытолкать из его тела загостившуюся там душу.       — Для чего… что вы сделаете со мной?.. — проскулил он, ощущая, как едва начавшие отрастать волосы, которые так любил целовать и гладить Лэндон Валентайн, падают комьями на лицо, колют, забиваются в глаза.       Господин Магистериус молчал, только кропотливо продолжал свою работу; помалкивал и мистер Саванна, сделавшийся чернее тучи, но тут где-то поодаль притихшая было Саманта встрепенулась, пропела надломленным голосом, таким льдистым, с нотками забродившей вишни, что её отец вздрогнул и сбился с верного ритма клавиш, угадывая в дочери близкое помутнение рассудка:       — Не получится у вас ни-че-го! Papá, не будь идиотом… Хотя, сказать по правде, ты всегда-всегда им был…       Мистер Саванна застыл. Пальцы зависли над машинкой, едва не позабыв, на чём оборвали лихую скачку своей симфонии-морзянки.       — Papá!.. — Саманта над ним откровенно смеялась, издевалась, глумилась; губы её растягивала болезная арлекинья усмешка, глаза, подведённые чернильной тенью, сочились летучим безумием.       — Простите, — скупо извинился перед несчастным изобретателем лорд Огден. — Я не на шутку беспокоюсь за душевное здоровье юной леди. Её лучше отвести вниз — уверяю вас, там она побудет в безопасности, пока мы тут не закончим.       Она совсем не сопротивлялась, когда наемник её уводил, придерживая под локоть, и смех затихал виток за витком, доносился всё тише, то и дело вспыхивая где-нибудь ближе к подножию башни. Только когда установилась полная тишина, Арчибальд ожил, поднял на Эйвери посеревшее лицо, искажённое страданием. Губы его нехотя шевельнулись, что-то попытались прошептать…       — Вы тоже считаете, что ничего не получится? — с угрозой отчеканил лорд, и тогда мистер Саванна мотнул кудлатой головой, волевым усилием отбросил наваждение; пальцы затараторили с новой энергией, злостно впечатывая каждую литеру и выбивая бешеное стаккато. «Точка-тире-точка» — возродилось в кольце башенных стен, заметалось с одного конца колодца к другому, резонируя чечёткой стучащих кнопок и тонкими трелями звуковых сигналов.       — Что вы! — агрессивно прорычал Саванна, до крайности уязвлённый непочтительными словами дочери. — Я все свои годы положил на один-единственный шанс. Он удастся, наш эксперимент, сколько бы жертв это ни повлекло! Иначе и быть не может!       Пока он истязал свой музыкальный ундервуд, сжимая людские мечты до размера мышиного писка и запирая в крохотном светящемся пульсаре, господин Магистериус закончил брить юношу, стряхнул его волосы на пол и, оставив напоследок занятие для слуг, обратился к большому саквояжу, доверху полнящемуся бутылями и инструментами.       — Вам повезло, уважаемый лорд Огден, — сказал он, медленно вынимая оттуда одну за другой пугающе знакомые колбы с розовой жидкостью, которые Лэндон с Кеем на свою беду совсем недавно помогали Саманте доставить с захваченного пиратами дирижабля в Лондон. — Я — человек запасливый, и всегда заготавливаю для работы материалов втрое больше, чем требуется. В противном случае вам пришлось бы сейчас как-то смиряться с чудовищем Франкенштейна, так не угодившим мисс Браун. Но, на счастье, ассимилярия в нашем распоряжении ещё достаточно! Где тут мой лабораторный журнал…       Он устроил большую книгу в тёмном кожаном переплёте возле головы Уайта; зашелестели жёлтые страницы, переворачиваясь с лиственным звоном, и плавающему в полудрёме мальчишке сквозь прикрытые веки стало мерещиться, будто это шумит прокуренными листьями осенний тополь где-то в тихом пражском парке или облетает подвесками семян ясень в безлюдном сквере, охваченном пожарищем, на окраине Цюриха. Ему было почти хорошо там, в его имаджинариуме снов, качаться на утлой и дырявой лодочке, дрейфующей в ослепительной пустоте, пока он вдруг не ощутил еле уловимое прикосновение к своему предплечью.       Исступлённо распахнул глаза, оказываясь обратно в тёмной башне, на стальном столе, в мечущихся отсветах свечного пламени, увидел над собой алхимика, проследил за его руками, заботливо распрямляющими ему до конца локтевой сгиб, натолкнулся на тонкое жало блестящей иглы…       Медленно-медленно она надкусила кожу и погрузилась в вену, а потом шток-поршень шприца начал постепенно ползти, приближаясь к кончику цилиндра и запуская в тело унции розоватого раствора. Изнутри ошпарило, обожгло, словно кровь превратилась в топлёное железо или густую ртуть; Уайт даже сумел ощутить, как обегает она по его телу круг, гонимая толчками сердечной мышцы, и в голове окончательно смешалось, помутнело, поплыло.       — Саманта права, — сказал он, поднимая глаза и перетекая взглядом с господина Магистериуса на мистера Саванну. — У вас ничего не выйдет.       — Это почему же вы так считаете, юноша? — спокойно, без обиды поинтересовался Магистериус, откладывая на время опустевший шприц и вскрывая новую склянку с загадочным ассимилярием.       — Моя душа не хочет этого, — пояснил Кей, до крови прокусывая губы и сглатывая горько-кислую слюну с привкусом медяного мышьяка и сурьмы: в его теле под действием яда творилась какая-то чертовщина, клетки плавились, что-то в них взрывалось, сходило с ума, опьяняло зловещим дурманом. Послевкусие нанесло памятными нотками формалина, который он когда-то давно обнаружил в сломавшемся голубе и долго не мог отмыть с запачканных рук. — Всего того, что вы здесь решили… все ваши желания в той странной лампочке…       — Боюсь вас разочаровать, молодой человек, — резко и ожесточённо отозвался мистер Саванна, кое-как справившись с муками совести и заткнув ей укоряющий рот, — но никакой души не существует. Это антинаучный бред церковников! Вы просто умрёте, и всё, а вышедший из-под моей руки автоматон выполнит доверенную ему задачу.       — Нет-нет, Арчибальд! — возразил ему Паскаль Паскье. — Тут ты ошибаешься. Душа, безусловно, есть. Она есть, — твёрже повторил он, — однако это настолько прозрачная и эфирная субстанция, что никакой силой для того, чтобы вмешиваться в дела вещественного мира, она не обладает. Сожалею, юноша, но души вашей с нами уже не будет, да это и к лучшему для вас.       На этих его словах Уайт опомнился, пробудился, в очередной бесчисленный раз всё осознал, только теперь до самой предельной глубины, и часто задышал, ощущая оглушающие приливы в ушах: в сосудах уже плескался чужеродный раствор, и отменить это едва ли было возможно. Его кольнуло невидимой иглой в ту самую бесстрастную сердечную мышцу, которую сколько ни проси притормозить, остановиться, не качать отраву, вливаемую в него колба за колбой — не упросишь, и на языке кроме сурьмяной горечи осел скорбный привкус расставания. Кей понял, что жизнь его заканчивается, а он даже не успел налюбоваться, налюбиться, надышаться одним на двоих воздухом.       — Лэн… — хрипло и еле слышимо, почти не различая своего голоса, позвал он и почувствовал, как вскинул голову далеко за его спиной привалившийся к балконной ограде мужчина. Тогда голос его окреп, ускорился, боясь не суметь высказать даже последних слов: — Лэн, если только когда-нибудь… если только когда-нибудь где-нибудь мы ещё сможем… встретиться…       — Ключик! — хрипло, отчаянно, надсадно, как старый издыхающий ворон, позвал его мечущийся в бреду Валентайн, из последних сил хватаясь за стальные перемычки и безуспешно пытаясь приподнять своё немощное тело. — Ключик…       — Пожалуйста, если когда-нибудь… мы сможем встретиться… ты только не забудь меня, слышишь? — прошептал Уайт сквозь белый мучнистый дурман, накрывающий его первоснежным саваном. — Ты только запомни меня… Запомни, что я был… Никто, кроме тебя, не вспомнит ведь обо мне всё равно…       — Дурак! — взревел тогда Лэндон, куда-то рванул, закономерно падая навзничь, и с рыданиями, рвущимися из грудной клетки на волю, впился окровавленными пальцами в клёпаный пол, стёсывая под корень ногти. — Что ты несёшь?! Ты думаешь, я собираюсь здесь оставаться?..       Уайт не верил ему, конечно не верил, хоть и всегда беспрекословно доверял, как прирученный зверёк, но губы его напоследок тронула заблудившимся солнечным лучиком счастливая улыбка. Он так и уснул, смежив веки и погрузившись в летаргию, и вот тогда…       …Тогда началось самое страшное, только уже не для него, а для Лэндона Валентайна, с поистине дьявольским милосердием оставленного прожёвывать и вкушать уродливые картины.       К счастью, анатомический стол располагался довольно далеко от края рва с иглами, где его бросили наёмники, и разглядеть оттуда он бы при всем желании, если бы таковое нашлось, особенно много не смог, но и того, что поневоле приходилось видеть, что никак не позволяло малодушно отвернуться, хватало с лихвой, а сердце отчаянно колотилось, выстукивало совсем другое своей собственной, неслышимой азбукой.       …Господи, была же осень, была Прага, летели золотом листья, он влюбился в него, он увидел этого маленького меланхолика, этого мальчишку-Пьеро, это вечно печальное создание в худой синей курточке-сюртуке, меряющее лёгкими шагами мостовые и мосты; пахло рекой, пахло прелой травой, перегноем и угольным стимом, стираным бельём — такой мыльный и свежий запах! — и пылью, но это лишь пока не пришли дожди…       В безвольное тело, покорно лежащее на столе, вкладывали трубки, свинчивали гайками сочленения, вставляли крепежи, устанавливали суставные шарниры, убирали лишнее, добавляли нужное; Клэрити объявила, что ей противно, и отошла подальше, а вместе с ней уползла и потрясённая, раскаявшаяся Мередит Браун, тайком от остальных бормоча под нос молитвы на исковерканной латыни. Лорд Эйвери Огден ждал, иногда отворачивался, сопел в наодеколоненный платок, расхаживал взад-вперёд под витражом, что-то напевал себе под нос, но вымученно и лживо. Господин Браун от нервов закурил, а его сын Юджин добрёл до выхода из зала и там грузно опустился на верхние ступени винтовой лестницы, всерьёз обдумывая, стоило ли расположение леди Элены Гэлбрейт свеч в этой безумной игре, и только наёмники, не такое повидавшие на своем веку, продолжали возвышаться надо всем этим анатомическим театром терпеливыми и бесстрастными глыбами.       …Была осень, неслись вереницей дни — один за другим, быстро, как белые скандинавские зайцы, — приходил тёмный Самайн, встречал их лесом и сумеречными ливнями, дыханием пряных кореньев из глубины земли, перекличкой гайтерских духов в ветвях, шёпотом спящих троллей, ворчанием ворочающихся от сырости бильвизов и их нагих жён, ржаных тётушек, сцеживающих из чёрных сосцов ядовитое молоко. Был в глуши дом, старый верный домишко родом из детства, и было, несмотря на все их глупости, все чудачества, все ошибки и проступки, безмятежно и хорошо.       Были города в ожерелье огней, были небесные и земные дороги, было недолгое счастье…       Всё проходит, как гласит вечная надпись на соломоновом кольце, и это тоже отгремело свой вальс. Прошло, оставив за собой лишь грустный дымный шлейф, тонкий, как последние увядающие цветы на вересковых пустошах.       Лэндон Валентайн, предавший давние семнадцать лет назад свою фамилию, не сводил глаз с проклятого секционного стола, над которым колдовали алхимик с механиком, сотворяя совершенное существо, безупречный автоматон, способный пробудить спящие Часы, и тошнота изводила его, а разум понемногу покидал, обещая сумасшествие куда более страшное, чем поверхностное и временное помутнение, постигшее чуть ранее Саманту.       Он знал, что если досчитать до трех, то всё как-нибудь прекратится, всё вернётся на круги своя, но сколько бы ни считал, эти круги его обманывали, насмехались, лгали и разбегались по каменным стенам рыжими тараканами, а затем ныряли самоубийцами в жерло с иглами, приглашая присоединиться. Мистер Саванна тем временем прямо у него на глазах брал из заранее припасённой коробки сердце-мотор, помещал его в распахнутую грудную клетку, крепил цепи и проводки, а Лэндону хотелось выть и сдирать с себя заживо кожу, но он только продолжал смотреть слепнущими глазами и беззвучно двигать потрескавшимися и пересохшими губами, выговаривая немые символы несуществующих заклятий.       — Сейчас он должен по-настоящему умереть, — вдруг объявил Паскаль Паскье, рутинно прервавшись, чтобы сделать несколько промежуточных записей в своём кожаном талмуде. — Иначе существует угроза, что в его разуме останутся частицы прежней памяти. — Глядя в упор на недоверчивого коллегу, пояснил: — Та самая душа, в которую вы не веруете, дорогой друг, должна покинуть это тело, иначе мы получим не совсем то, на что рассчитываем. Отключите.       — На сколько? — уточнил мистер Саванна.       — Ровно на десять минут. При обычных условиях этого времени должно хватить, чтобы человек умер. Не волнуйтесь, ассимилярий не даст погибнуть его мозгу и другим органам, — успокоил он изобретателя, заметив беспокойство на изнурённом лице. — Видите ли, хитрость в том, чтобы избавиться от его личности — уважаемый лорд как раз очень сильно переживал на этот счет с нашим первым образцом, опасаясь, что я немного поколдовал и воспользовался гипнозом.       — И эта самая «душа», по вашему, через десять минут покинет его тело? — скептически хмыкнул Арчибальд, отказывающийся принимать услышанное всерьёз. — Так и быть, мы выждем, сколько скажете, но я убежден, и вы меня в этом никогда не разуверите: если человек умирает, то попросту прекращает существовать, и всё тут!       — Какое печальное в таком случае открывается перед вами будущее, дорогой друг, — едко заметил алхимик. — Вы ведь уже немолоды. И что же, вы тоже вот так просто умрёте и прекратите существовать?       — Вот так просто… — через силу выдохнул мистер Саванна и осёкся. — Какая разница! Пока я жив, я могу чего-то добиться, и нужно это делать именно сейчас и именно потому, что потом меня уже не будет! Важно то, чего я добьюсь и что оставлю после себя!       — Но вас уже не будет, — глумливо напомнил Паскье, будто парижский весельчак-священник на воскресной проповеди. — Вам-то какое уже будет до этого дело? — и прибавил, забивая последний гвоздь в добротную глянцевую крышку: — А что, если вы вдруг всё-таки не успеете ничего особенного добиться? Что же, тогда вы совсем растаете без следа, как туман? Добиваются, сами знаете, редкие единицы…       — Прекратите, — потребовал Арчибальд; глаза его взволнованно бегали, взгляд перескакивал с одного предмета на другой, ни на чём подолгу не задерживаясь, добирался до вскрытых рёбер мальчишки-автоматона и замирал только на четырехклапанном насосе, исправно качающем кровь: присутствие этой детали непостижимым образом его отрезвляло и успокаивало. — Бросьте ваши шуточки! Что же тогда ждёт вас, если душа, как вы утверждаете, всё-таки есть? Вечная кара? Адское пекло?       — Может быть и так, — покладисто кивнул не особенно обескураженный его словами алхимик. — А может, как считают индусы — я склоняюсь к этой точке зрения, — перерождение и новая земная жизнь. Адское пекло и райские кущи, друг мой, картинка слишком уж идеалистическая для мира, в котором нет ни чёрного, ни белого, а есть лишь разнообразные проявления несовершенной человеческой натуры.       Мистер Саванна продолжал стоять, не двигаясь, только руки его подрагивали, наращивая тремор, и едва ли уже годились на то, чтобы выполнять кропотливую ювелирную работу.       — Как же тогда так называемые святые? — спросил он. — Все эти непостижимые люди, которые якобы жили и о которых говорят, будто от них исходил свет?       — Враньё, — пожал плечами Паскье. — Вы сами-то видели этих святых? Ни вы, ни я их не видели, а знаем только с чужих слов. — Встрепенувшись и сообразив, куда завел их спонтанный диспут, он напомнил: — Дорогой Арчибальд, о чём это вы? Вы ведь не верите в существование души — так какая вам разница, исходил от них свет или струилась чернота…       — Но если такое происходит… почему такое происходит? — нахмурился изобретатель. — Жизненная энергия, тепло, выделяемое организмом? — И вдруг признался, снова сдавая перед своей недобитой совестью: — Мне страшно, Паскаль. Мы доведём это дело до конца, мы станем первыми, кто сумеет завести Часы не по прихоти удачи, а благодаря торжеству научного гения, и любые жертвы на пути к столь великой цели изначально оправданы, но почему же мне так страшно и тоскливо… никакого предвкушения триумфа и в помине нет…       — Не думайте об этом слишком много, — посоветовал Магистериус. — Вам просто никогда не приходилось лишать человека жизни. Поверьте мне, со временем к этому привыкаешь! Давайте-ка закончим нашу работу, а раскаяния, если уж вас они так одолевают, оставим на потом.       Мистер Саванна вдохнул-выдохнул и мрачно кивнул, тряхнув кудлатой головой. Подошёл к алхимику, немного его сместив, достал из кармана часы в медном корпусе, засекая нужное время, склонился над анатомическим столом и собственноручно повернул рычажок на металлическом моторчике, временно запрещая ему снабжать организм кровью и кислородом.       Потянулись секунды гнетущей тишины, перетекая в минуты и вместо того, чтобы ускорять бег прыткой стрелки, лишь замедляя её, растягивая тяжёлое ожидание до бесконечности. Все молчали, и если кому-то случалось закашляться, неловко переступить с ноги на ногу, негромко щёлкнув каблуком или прошуршав юбками, то растревоженная башня возвращала этот звук усиленным стократ. За бойницами неслись облака, отирая серым рубищем волчью черноту, и звёзды сменялись снегом, а снег обращался звёздами, так неестественно-ярко сияя вечной мерзлотой, что казался расстрельными дырами на проявленном негативе.       Когда часы отмерили свое, угаснув вместе с Кеем на последнем делении циферблата, обречённому Лэндону Валентайну показалось, что этот невесомый снег понёсся в обратную сторону, устремляясь прямиком к небу — или это всего лишь их души, которых так непростительно не существует, просились поскорее покинуть недружелюбный земной мир.       Ему хотелось умереть, но тело, слишком здоровое, выносливое и живучее, подыхать, как назло, не собиралось. Лэндон прекрасно понимал, что даже с такими ранами он, вероятнее всего, при своевременно оказанной врачебной помощи останется жить, останется проводить избыток своих дней увечным калекой в кресле с приставленной к нему заботливой сиделкой. Будет молчать, баюкать ненависть, лелеять купленные по его тайной просьбе слугой ядовитые пилюли и собираться с духом, чтобы одним неприметным февральским днём, когда только-только проклюнется верба и где-то в горах заструится талая вода, всколыхнуться, ощутить в груди прилив радостного волнения, облегчённо запить их утренним чаем-бергамот и наконец-то уснуть, отправляясь вслед за своим видением по плутающим тропам на скорую встречу.       Арчибальд Саванна давно уже запустил неутомимый моторчик, и искусственное сердце размеренно билось, но чьё это было сердце, Лэндон не знал. Оставалась ли душа Кея Уайта всё ещё привязанной к своему телу, он не знал тоже; он не знал, в сущности, ничего в отличие от двоих учёных, каждый из которых во что-то да верил.       Клокориум скрипел неутомимым козодоем глубоко под своими корнями, и начинался очередной, ещё более жуткий круг рукотворного ада. Господин Магистериус аккуратно раскладывал свёрла, молоточки, ножи, скалилось молочным блеском железо, а по стенам метались корявыми горгульями горбатые тени. Пальцы безошибочно отыскивали верные точки, делали надрезы, углубляли их, вынимали кость, как корку переспелого арбуза, и вживляли в уснувший мозг, обессмерченный розовым ассимилярием, лампочку-пульсар, нашпигованную морзянкой. Проводки запускали проволочные жгуты в жидкий электролит, пульсар на пробу отбивал чечёткой шифрованный алфавит, и пока длился заключительный акт этой трагедии, Лэндон возводил чёрные бетлемские стены, застилающие чёрное солнце в выжженном мире закоптелых шестерёнок, каждая из которых крутилась на расхлябанном маховике разума строго в обратную от самой себя сторону.       — Господа! — неожиданно подал голос лорд Огден, напоминая о времени, которое никого не щадило и не ждало. — Осталось ровно сорок минут до назначенного срока. Вы успеваете закончить? В двадцать минут третьего Клокориум остановился в прошлый раз, и нам лучше не нарушать его распорядка!       — Всё почти завершено, — враждебно отозвался изобретатель.       — Если вы хотите знать моё мнение по этому вопросу, — на мягких лапах, как камышовый кот, начал издалека алхимик и тут же замолк. — Но вижу, что не хотите.       — Вы не согласны с мистером Саванной? — приподнял одну бровь раздражённый Эйвери, входя в раж, окончательно комкая лживо-дружелюбные улыбки и заталкивая их в карман вместе с кружевным платком. — Вы хотите ещё внести смятений и разногласий в наши без того нестройные ряды? Лучше замолчите, уважаемый мсье Паскье, или как вас там, Магистериус, иначе лишитесь своего придворного поста ещё раньше, чем получите его! Нам сейчас не нужны сомнения, ясно? — уже громче спросил он, обращаясь ко всем разом и получая в ответ напуганное и раболепное молчание. — С самого начала все вы только и делаете, что пытаетесь всё испортить — так не вздумайте устроить этого ещё и под конец! В противном случае тому, кто отважится на подобное, придётся о своем поступке горько пожалеть!       Мистер Саванна возился в изголовье стола, загораживая обзор высокой плечистой фигурой, и к счастью: Лэндон не хотел видеть того, что он там делал. Лэндона скручивало, тошнило пустотой, и когда он кашлял, сплёвывая кровавые сгустки, то ему казалось, будто это снова ошмётки его души, рвущейся на клочки и на волю. Пальцы его сами хватались за ворот, точно намеревались придушить своего обладателя, но силы в них не хватало и, несмотря ни на что, он продолжал зачем-то дышать, мыслить и чувствовать, когда на самом деле для него всё давно уже было кончено.       — Готово, — объявил изобретатель, отступая на шаг и утирая пот с высокого лба. — Это топорная работа, и я потом доведу до ума для юной леди Браун, — предупредил он без особого воодушевления. — А сейчас давайте для начала проверим, функционирует ли его механизм.       Обмерев и застыв, будто в страшном ноябрьском сне, Лэндон Валентайн неотрывно смотрел, как автоматон по команде инструментальных пальцев Арчибальда, простучавших короткий набор команд на клавишах печатной машинки, послушно, медленно и ровно поднимает руку, а после опускает её обратно.       — Что вы делаете?! — возмутился лорд Огден, хватая мистера Саванну за локоть и рывком разворачивая к себе. Не только лицо, но и вся его фигура дышала неукротимой яростью, а глаза блестели нездоровым и диким блеском, как от дамских капель белладонны. — Что вы, чёрт вас побери, творите? Кто вам разрешил им управлять?!       — Позвольте, — с опаской, но настойчиво вмешался господин Браун, быстро подбегая к своему знатному компаньону и вконец оттесняя изобретателя от пульта управления его немыслимым изобретением. — А что делаете вы, уважаемый сродник?.. Кажется, мы с вами не договаривались так…       — Как пользоваться этой проклятой машинкой?! — взвыл Эйвери, уже безо всяких приличий, совершенно по-простецки отшвыривая руки Уалтара, тянущиеся то ли к кнопкам, то ли к нему, чтобы с непростительной дерзостью схватить, удержать и оттащить самовольничающего лорда. — Да скажите же вы!.. Почему меня не предупредили, что кто-то должен будет им управлять?! И что, если этот кто-то попытается изменить всё, что мы успели ранее записать посредством сигналов Морзе?       — Успокойтесь, прошу вас! — попытался погасить непредвиденный конфликт Арчибальд, с немалым трудом вклиниваясь между спорщиками и отвоёвывая назад свой рулевой пост. — Я не коснусь буквенных кнопок, клянусь вам! Давайте накроем их чем-нибудь, чтобы никто из нас их даже не видел.       Ничего более подходящего, чем смятый и надушенный платок лорда Огдена, при них не нашлось, и теперь он лежал перед ними укоряющим полотном, как стерильная тряпица из покойницкой. Мистер Саванна остро улавливал, что оба его нанимателя не доверяют даже самой этой машинке, собственноручно им собранной, и подозревают в её недрах обманку, подвох, заранее продуманную хитрость, однако все они здесь уже зашли чересчур далеко, чтобы можно было просто передумать, отряхнуть одежду и руки, выйти из башни в ночной Лондон и отправиться по особнякам, балам и гостям праздновать загубленное и попранное ими Рождество.       Все они были вынуждены полагаться на честность учёного, в которой при обычных обстоятельствах ничуть не сомневались, и скрепя сердце позволяли ему управлять, пусть и под их неотступным присмотром, этим невообразимым футуристическим устройством.       — Послушайте, — ещё раз попробовал отрезвить их мистер Саванна. — Послушайте же меня, джентльмены! — с нажимом повторил он, нарочито отметая различие в общественном положении и подыскивая общий знаменатель. — Я больше ничего не буду делать! Автоматон сам знает свою задачу и легко с ней справится! Точно так же и голубь леди Браун каждый раз отправлялся проверенным маршрутом, который помнил, потому что я заранее этот маршрут для него подготовил! Наш Посредник спустится сейчас вниз, к иглам над механизмом Клокориума, и поместит монетки в заданной последовательности. Я убежден, что именно эта последовательность и была оставлена Сэром Джонатаном для потомков в пояснительной надписи к его величайшему творению.       — И всё-таки вы ошибаетесь, дорогой друг, — не удержавшись, всколыхнулся где-то за его спиной Паскаль Паскье, не меньше других заинтересованный в том, чтобы Часы пробудились и возобновили свой бег. — Вы ошибаетесь, так сильно полагаясь на смехотворную и чересчур очевидную последовательность Калвера. «2-1-2» — вовсе не ключ, ни в коем случае! Это число.       — Число?.. — вполоборота откликнулся с несчастным видом Арчибальд, небезосновательно подозревающий, что стоит ему только по-настоящему отвернуться, как тут же начнётся драка, жестокая бойня, и кто-нибудь получит единоличный контроль над машинкой, пускай по-прежнему не будет и приблизительно представлять, что с ней делать.       — Всё в этом мире может быть воплощено в числах, — спокойно и размеренно, будто им некуда было спешить, тогда как карманные и наручные часы всех присутствующих с той или иной погрешностью показывали уже восемь минут третьего, заговорил Паскаль. — Всё движется, всё вибрирует, и у каждого числа свой резонанс. Любая вибрация окружающего мира — это событие, любое событие — это число. Двести двенадцать, дорогой Арчибальд, это тоже число. Кхе…       — Число? — в замешательстве воскликнул лорд Огден, окончательно запутавшийся, смятенный и не знающий, кому стоит довериться, а кому доверять категорически не следует. — Почему же вы раньше молчали? Что там с этим вашим числом?       — Не слушайте его! — глухо и утробно, как разъярённый вервольф, прорычал Браун, для себя за минувшее время твёрдо усвоивший, что самый опасный здесь человек — это как раз мсье Паскье, наречённый господином Магистериусом. — Да не слушайте вы этого фокусника-интригана! Ясно же, что всё это — попытка сбить нас с толку! Кто знает, может, они и вовсе в сговоре с мистером Саванной…       — Господин Браун! — с укором взвыл оскорблённый изобретатель. — Вы — мой наниматель, вы знаете меня уже больше десяти лет, и всё же…       — И как ваш наниматель, я приказываю вам немедленно приступить к выполнению нашего плана!..       Во всём этом гвалте, раскате голосов, порожистых и бурных, точно поток реки, несущейся в оковах гремучих скал, разборчиво слышалась только речь алхимика, сухая, как речитатив секко:       — …Двести двенадцать — это число, дорогой Арчибальд. А стало быть, за ним кроется некоторое событие, которое при выполнении всех надлежащих условий создаст нужную вибрацию. Будучи сторонником нумерологии, я внимательно изучил это число и собрал всю информацию о нём, какую только смог раздобыть. Для начала, двести двенадцать — число-палиндром: оно не меняется при чтении в обратном направлении и симметрично относительно своей середины. Следовательно, я бы допустил, что есть определённое соотношение между некоторыми двумя составляющими, которое должно быть нами соблюдено для успеха, и есть нечто обще, их связывающее. Далее, в иероглифической письменности это число соответствует одному из традиционных ключей и расшифровывается как «дракон». Известно ли вам, что символизирует собой мифологический дракон?       Мистер Саванна, брошенный в это изобилие мистических символов, несущих двойной, а то и тройной потаённый смысл, утонул, заблудился, запутался в них и уже совершенно потерянно мотнул головой.       — Мифологический дракон — это некоторое испытание, которое нужно выдержать, чтобы заслужить сокровище. Это бессмертие, приходящее через вторжение чудовища в человеческое тело, и не так важно, поглотит человек дракона или будет поглощён драконом… Глядя на несчастного мальчика, превращённого нашими совместными усилиями в автоматон, я начинаю подумывать, что не так уж мы с вами и далеки от разгадки секрета, — обмолвился он. Хорошенько прокашлялся, сплёвывая в платок ртутную мокроту, и продолжил в том же лекторском тоне: — А ещё, Арчибальд, сражение с драконом всегда символически ассоциировалось с временной смертью и последующим возрождением… И всё это — в одном маленьком числе! Вы никогда не задумывались о том, что числа могут иметь и иной смысл, кроме лежащих на поверхности и таких смехотворных отмычек для механических замков? Я никогда не мог взять в толк, почему вы так безукоризненно верите, что там непременно должен быть какой-нибудь замок и какой-нибудь ключ к нему? А даже если и так — не все замки ведь открываются ключами…       — Что же вы предлагаете?! — поторопил его, перебивая на середине фразы, загнанный в тупик лорд, видя замешательство изобретателя, практически утратившего под натиском коллеги дар речи. — Говорите быстрей! Время же уходит!       — О, не переживайте, — успокоил его Магистериус. — Не думаю, что это числовое событие как-то привязано непосредственно ко времени. Пусть мой любезный друг сперва попытается. К тому же, это он клялся пробудить Клокориум, вовсе не я. Я — всего лишь его скромный коллега, согласившийся принять участие в уникальном эксперименте и оказать всяческое содействие… Я не знаю, как сладить с Часами, — наконец искренне сознался он, почему-то одной этой фразой повергая заговорщиков в кромешный ужас. — Я просто думаю, что не так, как хочет Арчибальд.       — Если вы не знаете, так какого же дьявола лезете?! — взвыл лорд Огден; глаза его выпучились, когда взгляд упал на циферблат позолоченного запястника, и пальцы в припадке стиснули полированный корпус с такой силой, что внутри устричных крышек-скорлупок что-то безнадежно треснуло и запнулось. — Мистер Саванна! Срочно начинайте! Раз ни у кого больше нет идей, как завести этот проклятый титанический механизм, мы будем целиком и полностью полагаться на вас и ваш гений!       Потерявший последние крохи веры в собственные силы и приписываемую окружающими гениальность, которой он, к великой печали, больше за собой не чувствовал, находя на месте некогда раздутого гордого шара лишь ничтожность ссохшегося бурдюка, Арчибальд Саванна подошёл к самому уникальному своему автоматону и вложил ему в безвольно раскрытую ладонь пять дырявых монет. После этого он вернулся обратно к зловещему ундервуду, глубоко вдохнул и дрожащей рукой повернул круглый щёлкающий рычаг до последнего деления.       Слуги тем временем по сигналу Уалтара Брауна достали верёвочную лестницу и раскатали её, скинув вниз, прямо к иглам в утробу механической шахты. Зафиксировали верхнюю часть, накрепко прицепив кошками к толстой верхней перекладине круглого ограждения, подтащили несколько деревянных ящиков, поставили один на другой, сооружая подобие ступеней, и почтительно отошли, освобождая пространство перед спуском.       Лэндон видел, как Кей безропотно поднялся с анатомического стола, не совершая ни единого лишнего движения и каждым жестом, оточенным и выверенным до мелочей, подсыпая по щепотке безумия в его последний бокал. Видел, как спустился на стылый пол, неслышно ступая по нему чуть угловатыми аккуратными стопами, и во всём его стройном теле, во всём облике, изломанном пройденными мытарствами, без труда угадывалось, что он пуст. Его выбритая голова с грубыми нитями швов, тянущихся четырьмя короткими, но ужасающими надсечками, держалась неестественно прямо, как у выпускника балетной школы, полупрозрачная кожа отливала васильковым гренландским льдом, гибкая спина с острыми сколами лопаток была безупречно ровной — он словно сошёл с постамента ожившей скульптурой эллинов, чьи юноши всегда несли на себе печать природного совершенства, но души в нём не ощущалось. Быть может, она витала где-то поблизости, держала отнятое у неё тело за мизинец, как брат-близнец, до истерики не желающий разлучатся со своим двойником, но Лэндон никак не мог её видеть.       Он видел только оболочку Кея Уайта, которого больше не было.       Лэндон верил и не верил, что видит перед собой именно мальчика-ключика, мальчишку из цюрихского приюта, встреченного им целую бесконечную осень назад на пересечении улиц Карловой и Лилиова, в неприметном ночлежном домишке с чудаковатым названием.       — Кей… — прошептал он, не в силах поверить тому, что твердили его полуслепые зрачки. — Мой Кей…       Когда автоматон остановился с противоположной стороны у колодца с иглами, замирая в жалком дюйме от ограждения, и поднял взгляд, Лэндон невольно захлебнулся воздухом, врывающимся в легкие, словно густейший рудничный газ: в глазах Уайта, привычно тёмных, омутных, речных, плескалось столько закрайней Ойкумены, что становилось страшно и вместе с этим начинало грезиться, будто он всё ещё жив, только притворяется, выполняя чужие назойливые указания.       Лэндон знал, что это не так: через всю грудь юноши тянулся, надрезая белую кожу и раскрашивая её в пламенно-алое, такой же рубец, как и на голове, только крупнее и глубже. Они его изуродовали — а он был прекрасен как серафим и так же недосягаем теперь. Капли крови, точно дозрелые семена бересклета, рассыпались брызгами там, где учёная рука дрогнула и поленилась их стереть; они оба с ним были не жильцы, Лэндон всё понимал своим повредившимся мозгом, съехавшим с катушек и постепенно раскручивающимся, как мартовский коловрат, но дымные глаза Кея прошили его взглядом насквозь, не узнали, не увидели даже, потому что увидеть не могли, и всеобъемлющее безумие на миг отступило, возвращая ясность разума.       — Кей… — сквозь зубы выжал Лэндон Валентайн и разрыдался, только уже без слёз, одной сотрясающейся грудью. Стёсанные до мяса пальцы, долго терзавшие рубашечный воротник, наконец-то расковыряли его, добрались до шеи и отыскали то, что всё это время удерживало его от какого-нибудь сумасбродного поступка, обещающего гарантированно избавить от затянувшегося кошмара.       Непослушными руками он выудил из-под ворота связку, где болтались какой-то жалкой издёвкой три монетки, захваченные на память при побеге из отчего дома, и сорвал её, стискивая бесполезные китайские побрякушки в кулаке.       Не замечая его, Кей медленно поднялся по коробкам на свой пьедестал, ухватился одной рукой за верхнюю перекладину ограды, запрыгнул и уселся на неё, как ангел, бесстрашно болтающий ногами над пропастью, удерживая при этом равновесие так безупречно, точно в его позвоночник были врощены аптекарские весы. Он не мог держаться обеими руками — в одной из них были зажаты монеты, — и ему пришлось спускаться по веревочной лестнице боком, скользя ладонью по стропу и стопами наощупь отыскивая поперечные канаты-ступеньки. Все взгляды сошлись сейчас на его худенькой фигурке, затаились в ожидании, прикованные магнитом, и на Валентайна никто не смотрел, приравняв к пресмыкающемуся калике и заранее списав со счетов. Даже наёмники, и те с презрением косились на него вполглаза, прекрасно понимая, что успеют осилить десять футов, пока их пленник справится с одним.       — Господи… — кисти у Лэндона тряслись, когда он неуклюже подхватывал бесчувственными пальцами такую мелкую и неуловимую монетку, никак не дающуюся, норовящую выскользнуть и укатиться, а секунды капали, таяли, неслись, всё ближе подводя к точке невозврата, где для них с Кеем всё уже бесповоротно будет кончено, и он впервые делал то, чего никогда прежде не пробовал — он молился, безадресно, неумело, не понимая толком ни того, к кому обращает свои исступлённые просьбы, ни того, есть ли там этот запредельный Кто-то, ни даже того, как вообще молятся люди, когда приходится по-настоящему просить. — Господи… если только Ты существуешь… если Ты не сказка, не миф, не выдумка для слабаков, то помоги мне… умоляю Тебя… помоги…       Руки роняли монету, догоняли, накрывали, останавливая бег маленького колеса, и подцепляли с замызганного кровью пола, снова обдирая что-то в мясе до самых карябающих костей; он молился, он просил, он беззвучно смеялся над собой, как паяц, слишком хорошо понимая, что таких чудес не бывает ни в размеренных буднях, ни на пороге жизненной пропасти, что не случается так, чтобы одной ничтожной монеткой попасть прямиком на остриё даже не с третьей, а с трёхтысячной попытки.       Наконец он смог кое-как справиться с ускользающим кругляшом, взял дырявый цянь двумя пальцами, зажав его со всей силой, что ещё осталась в их жилах и, изнурённо привалившись плечом к решётке, заглянул вниз, в игольчатую черноту.       Там гулял сквозняк и плавала тьма, ничем не озарённая, укрывшая притаившиеся на дне механизмы, и только ровный строй острых наконечников ловил где-то блики лунного света, редко проникающего в бойницы и шныряющего по залу. Кей неторопливо, но верно спускался в эту прожорливую пропасть, и Лэндон, испытывая на прочность собственную мизерную веру, коротко размахнулся, зашвыривая монету в башенное жерло.       Цянь моргнул напоследок тусклой рыбной блесной и оглушительно тихо растворился в утробе Клокориума, не оставив за собой следа и замирая где-то на подвижном дне, дышащем и меняющем свое положение, словно там умостилась беспокойная длань спящего старика-Альбиона. Монетка пропала, с неба сочилось бессердечное равнодушие, и всё, что ощущал сейчас Валентайн, проводивший опустошённым взглядом железный кругляш — это одиночество брошенного на произвол судьбы человека.       — Да что же Ты… — шёпотом взвыл он. — Что же Ты медлишь… помоги же мне! Я прошу, я умоляю Тебя… хотя бы раз в моей жизни, в тот единственный раз, когда я попытался Тебя попросить!.. Разве Ты не видишь, что они творят? Неужели Тебе настолько плевать, неужели весь этот ужас… неужели Ты и пальцем не пошевелишь, когда Тебя просят о помощи?.. Почему Ты так изборчиво откликаешься на просьбы? Почему Ты такая бездушная сволочь?!       Губы его кривились, пока длился этот односторонний спор с Богом, никак не желающий превращаться в диалог да так монологом и остающийся; пальцы наловчились, перехватили вторую монетку, вкладывая в неё все мольбы и всю душевную боль, и отправили вдогонку первой, но и её недолгий полёт, практически неразличимый для глаза, закончился так же быстро, бесславно погаснув в хитросплетении механических внутренностей.       Бога то ли не существовало, то ли Ему действительно было плевать.       Верёвочная лестница заканчивалась, оставались последние ступеньки, полощущие в жалких футах от зарослей игл; ещё немного, и Кей должен был их одолеть, опустить монетку на остриё — Лэндон почему-то был уверен, что и одной хватит сполна, — и тогда наступило бы время чужих желаний, чужих правил и чужого торжества, а их попросту списали бы со счетов в утиль…       …И тут его осенило, запоздало, но ярко, как молнией в темя ударило, а может, он попросту окончательно свихнулся, утратив здравый рассудок и научившись ловить за хвост наивные кометы юродивых мечтателей. Слёзы высохли, дыхание улеглось, руки окрепли, обрели твёрдость.       — Нет, так Ты не работаешь… — решительно сказал он, больше не обращаясь к безмолвствующим Небесам ни с какими жалобами, мольбами и упрёками. — Это ведь всё равно что отправлять самому себе рождественские открытки до востребования… А сегодня как раз Рождество, и Ты ведь для того и пришёл сюда одним таким Рождеством в облике человека, чтобы научить нас делать всё самих. И если Ты не погнушался пожертвовать собой, то почему я считаю, что получу всё по одной только какой-то жалкой просьбе?       На него по-прежнему не обращали внимания, нарочито отворачиваясь и принимая невнятные бормотания за умалишённый бред, и это было счастливой случайностью, равно как и то, что отцовский зонт с одной поломанной спицей, оброненный им ещё в начале этой чудовищной ве́чери, откатился во время борьбы к ограждению и теперь валялся совсем рядом, всего-то и требовалось, что протянуть руку да взяться за набалдашник — Лэндон и потянулся, ухватил, как можно незаметнее и аккуратнее подтаскивая к себе, стискивая и нащупывая большим пальцем единственную кнопку. Другой рукой он накрепко, до ломоты в пальцах смял в горсти последнюю оставшуюся монету, чтобы ребристая кромка вросла прямиком в кожу.       Чтобы только не выронить ненароком, когда…       Впрочем, Кей почти добрался до конца, до самой нижней ступени лестницы, так что никто больше не глядел на Лэндона Валентайна — все устремились к круговому балкону, сгрудились у веревочного трапа, расталкивая друг друга локтями, и он сумел подтянуться, взвалить себя грудью на верхнюю перекладину, одним коротким нажатием распахнуть парашютный зонт, такой же покалеченный сейчас, как и его беспутный владелец. Выдохнул из лёгких весь воздух, поймал на кончике языка морской привкус соли, закашлялся, когда в рот вместе со слюной хлынул адреналин, ощутил сумасшедшее кружение головы и под этим опьяняющим чувством бескрайней свободы на тонкой бритвенной струне совершил самый самоубийственный в своей жизни прыжок — к иглам, навстречу верной гибели.       Никто не допускал, что подобное может случиться, никто не ждал от него такого поступка. Началась паника, раздались крики, птицеликие наёмники бросились к краю шахты, рассчитывая прикончить безумца прежде, чем тот доберётся до игл со своим зонтом, дающим секундную отсрочку перед смертью, достаточную, чтобы поместить заветную монетку на остриё, но Лэндон их не слышал. Лэндону было уже не до того, что творилось там, наверху — он переступил черту, путь отсюда оставался только один, и чем ниже спускался рыскающий зонт, тем удушливее делалось от осознания неминуемого конца. Иглы вытягивали хищные жала, стремительно приближались к нему, однако Лэндон Валентайн смотрел не на них, а на Кея, искал его глаза, мечтая хоть перед разлукой пересечься с ним взглядом, не получал никакого отклика и с тоскливым ужасом наблюдал, как аккуратно склоняется занявший место мальчика-ключика автоматон, собираясь нанизать первую монету на тончайший штырь иглы.       Сверху разразилась стрельба, целая канонада, пробуждающая в каменном колодце грохочущее эхо, мечущееся от стены к стене; пули налетали на шестерни, царапали звенья цепей, рикошетили, наскакивая на ювелирные детали механизма и оставляя на них сколы и вмятины. Кто-то в истерике заорал, требуя немедля же прекратить пальбу — кажется, это был лорд Огден, — однако зонт с поломанной спицей по-лисьи вихлял, и те редкие выстрелы, что достигли своей цели и пробили ткань зонтичного купола, лишь прибавили ему скорости. Валентайн успел ощутить пару досадливых осиных укусов, в нескольких местах ошпаривших правое бедро и предплечье, но тело его разучилось воспринимать такую мелочную боль, да и сам он ничего не замечал, думая только о том, как бы не разжать по нечаянности кулак и не выронить единственную заветную монетку.       Страх громоздился лавиной, множился вместе с несущимися навстречу иглами, а он только торопил их, как полоумный: скорее, ну, скорее же, только бы успеть! Внизу распахивался чёрный часовой зев и обнажались стальные внутренности голодного исполина — должно быть, именно так чувствовали себя те, кому когда-то в ушедшие века не повезло заживо угодить в желудок великану. Ровными рядами серебрилась кованая трава в унылом безветрии неподвижного мироздания, а за ней поджидала бездонная хлябь, где Лэндону в последнем предсмертном видении мерещился то ли молот Тора, то ли мельничные жернова, то ли до смешного незамысловатое и простое устройство Вселенной…       …Всё это пронеслось стремглав, и неизбежное наконец-то случилось, как велено ему случаться всегда без исключений: он добрался до игл, он достиг их, опустился сперва изувеченными ногами, а ещё через миг стал безнадёжно падать, и вот тогда в него хлынула всеобъемлющая боль, вал за валом накрывая ревущим красным океаном, когда острые пики стали беспорядочно пронзать его тело одна за другой. Что-то происходило с ним — должно быть, он умирал, падая ничком на иглы и оседая всё ниже, пока те вгрызались в его плоть; зонт, влекомый сквозняком, выскользнул из разжавшихся пальцев, куда-то покатился странствующей медузой, обдирая в бахрому свои шатровые крылья, и левая рука, выронившая его, безвольно обмякла, а правая между тем лишь отчаяннее стиснула побелевший кулак. Дышать становилось всё тяжелее, неустойчивый мир рушился, боль всё разгоралась, полыхая сигаретными ожогами, галактическими чёрными дырами, и Лэндон понял только одно: нужно торопиться, иначе скоро какая-нибудь из игл ухватит за локоть, сковывая и не давая больше пошевелиться, а затем прогрызёт его сердце. Чтобы помешать этому, он неловко повернулся, коряво заваливаясь на правый бок, и бережно разжал трясущуюся ладонь.       Было страшно не найти там дырявого китайского цяня, но монета оказалась на месте, перемазанная кровью и тёмная, будто синим пламенем подпаленная. Лэндон ухватил её непослушными пальцами и поднёс к ближайшей игле — та разила враждебной сталью и ржой, а снизу поднимался холод и изнутри тоже сковывало ледяной коростой, понемногу заполняя успокоительным бесчувствием.       Он не знал, удалось ли ему выполнить задуманное, не успел разобрать, когда запоздалый лающий выстрел всё-таки настиг, врываясь разноцветным фейерверком, и только вдруг ощутил невыносимую, щемящую грусть. Монетка куда-то упала — хотелось верить, что соскользнула вниз по игле, но быть может, пальцы просто промахнулись и обронили её по нечаянности, — и в предсмертной агонии Лэндон с изумлением понял, что не ощущает больше ничего, кроме этой полноводной грусти, рыдающей в груди серыми заунывными дождями гиблой осени.       Напоследок он сощурил гаснущие глаза, чтобы окинуть прощальным взглядом размытый силуэт мальчика-ключика — тот как раз нанизывал монетки на иглы и был акварельным, печальным и светлым, как Христово Воскресение, как первый птичий пух с январского неба.       Тише, тише — скрипело за пределами мира веретено: это норна брала в руки ножницы и перерезала нить, отправляя то ли в вечность, то ли в недолгий путь…       …       На Лондон опустилось величественное безмолвие, погребая под собой все его непреклонные шпили и стоунхэнджские камни, все дольмены триумфальных арок, лабиринты крысиных лазов и просторные заводи площадей, а снег ложился поверху белой просфорной мукой. Что-то заворочалось, скрипнуло в сочленениях старых механизмов, щёлкнуло, с лязгом сталкивая с места неповоротливые пластины и разгоняя сонные шестерёнки, и это было так буднично, что в их движение поначалу никто не поверил.       …А потом из башенной шахты хлынул ослепительный свет, ударил столпом, насквозь прошиб гранёное навершие и растворил весь вещественный мир в своих неоновых квантах, превращая его в ничтожный и абсурдный театр движущихся теней.

⚙️⚙️⚙️

      Было очень спокойно и торжественно в этом странном месте, точно в церкви, где мгновение назад утих орга́н, отыграв последние ноты, и чудилось, будто звуки его, похожие на плач китов, ещё плещутся под храмовыми сводами.       Самих сводов, между тем, видно не было — только высота и горнее небо, такое густо-синее, космическое, какое открывается только с заоблачных скальных вершин. Под ногами был пол, выложенный плиточным орнаментом, и вроде бы это всё ещё оставался Клокориум, но и дыра, обнесённая ограждением, и единственный сквозной ход, ведущий в помещение с винтовой лестницы, и узкие бойницы, проделанные в каменных стенах, исчезли без следа, оставив только глухую замкнутую полусферу, где не было ничего, кроме Часов.       Огромный циферблат, повёрнутый делениями и стрелками внутрь башни, висел на месте витража, и Часы, которые не идут, впервые за долгие годы снова отмеряли время, только своё собственное, никак с временем земным не согласующееся. Они тикали, и это умиротворяющее треньканье разносилось в воздухе, а сквозь лёгкую туманную дымку иногда мерещились подвешенные в пространстве звёзды-шестерни, зубчатые трибы, цепи без начала и конца, протянутые праздничной гирляндой, и медные диски с ничего не значащими цифрами; Лэндон пригляделся, щурясь на этот дымок, пахнущий тёплым гейзерным паром да гретой паровозной топкой, и увидел в противоположном конце зала чей-то неясный силуэт.       Что-то сдёрнуло с места, потянуло, повело за собой, он пошёл на этот зов, с каждым мигом ускоряя шаг и почти переходя на бег, и этот кто-то, блуждающий в пропахшем странствиями тумане, тоже заметил его, несмело качнулся и двинулся навстречу. Лэндон всматривался, узнавал, запрещал себе верить, давил зубами рвущееся счастье, проглатывал его, но оно всё равно застревало в горле слезливым комом, и ему казалось, что он вот-вот позорно разревётся.       Когда дым рассеялся, открывая давно узнанные и угаданные черты, он уже плюнул на все старания и просто по-человечески плакал — через улыбку, через звенящую радость встречи, а Кей, всё такой же как прежде, в вайдовой курточке, в вельветовых бриджах с меховой оторочкой, в лепреконьих ботинках и с дивными пепловыми волосами, почему-то такими же длинными, как и памятным сентябрём, связавшим их судьбы, был пойман в самые крепкие и отчаянные в мире объятья.       Лэндон стискивал его так сильно, что почти душил, зарывался носом в путаную макушку, мягкую, как молодые соцветия вербы, снова и снова ощупывал плечи, спину, затылок, целовал его губы, горячие и нежные, собирая с них знакомый весенний вкус, рыдал, смеялся и никак не мог постигнуть, что мальчик-ключик жив и сам он жив тоже.       — Господи… Кей… — выдохнул он, отстраняясь на какой-нибудь дюйм, чтобы заглянуть в глаза, такие же мокрые, как и у него самого, но не отваживаясь разжать рук и даже на миг выпустить его из хватки. — Кей, милый мой Ключик, неужели ты живой, или это всего лишь мой предсмертный бред? Я бы решил, что второе, но… — он окинул себя беглым взглядом и из того, что сумел различить, отметил мешковатое пальто-макинтош, купленное в Лондоне, чёрные брюки и туфли-дерби — всё чистое, без единого пятнышка крови, а главное, что и ноги его, ещё недавно простреленные в коленных суставах и утратившие способность ходить, были совершенно здоровыми. Это не укладывалось у него в голове, и он с сомнением произнёс: — Я точно помню, что умер, и слишком хорошо помню, как умирал ты…       — Я умер, — стыдливо, но радостно шмыгнув подтекающим носом, кивнул Уайт так спокойно, будто речь шла о деле обыденном, вроде послеполуденного чаепития в каком-нибудь арендованном ими летнем домике за городом. И смущённо прибавил, заметив следы переживаний на лице мужчины: — Я почти ничего не почувствовал.       — А вот мне было чертовски больно, — искренне поведал ему Лэндон, воскрешая недавно пережитое и кривясь от чересчур ещё свежей фантомной памяти. Вдруг усмехнулся, растянул рот в шальной улыбке и сказал: — Знаешь, Ключик, не так уж даже и важно, живы мы или нет, если ощущаем себя более чем живыми, правда ведь?       — Мы живы, — упёрто возразил Кей, противореча самому себе.       — Извини, если я ослышался, — начиная понемногу подозревать за ним — как, впрочем, и за собой, — нешуточное душевное помешательство, аккуратно заметил Валентайн, — но ты только что сказал, будто…       — Я умер, да, — подтвердил мальчик-ключик с самым серьёзным видом. — И оказался здесь чуть раньше, чем ты. Кто-то сказал мне — хотя голоса я не слышал, но слова отчётливо звучали у меня в голове, — что если ты не придёшь, то ничего не получится… и я боялся, — шёпотом закончил он. — Я ждал тебя и боялся, что не увижу… никогда уже не увижу больше.       — Если ты умер и я умер, — с лёгким раздражением подытожил Лэндон, ощущающий себя при этом достаточно бодро, чтобы начать понемногу проявлять скотинистый свой нрав, — то как ты можешь утверждать, что мы оба — живы? Малёк, я понимаю, ты был ещё слишком молод, чтобы покидать наш бренный мир, но оба мы достаточно телесны — что поразительно, — а значит, вполне можем…       Что они там могли, так и осталось неизвестно, повиснув в воздухе лёгким намёком на невысказанную пошлость, потому что Кей договорить ему не дал, дёрнув за руку и насильно разворачивая к циферблату Клокориума.       — Мы живы, Лэн, — очень просто и бесхитростно объявил он, — потому что завели Часы. Сейчас и они, и мы — реальнее всего остального, что осталось там.       — Да откуда ты это знаешь?! — выпалил Валентайн, всё ещё ни черта не соображающий и теряющийся в догадках.       — Я ждал тебя и наблюдал, пытаясь понять, почему я здесь и что со мной произошло. Пока смотрел — разобрался, — пояснил Кей. Поймав удивлённый взгляд Лэндона, посоветовал: — Посмотри сам и попробуй… попробуй прислушаться. К себе, к ним… ко всему вокруг.       Лэндон в конце концов ему поверил и послушался. Замер, расслабленно опустив плечи и чуть прикрыв глаза нервно подрагивающими веками.       Сперва он улавливал на себе взгляд юноши, чуял, что тот выжидающе смотрит, надеясь на какой-то результат, но прошла секунда, вторая, и это незаметно исчезло, а он ощутил совсем уже другое.       Его разум словно вышел за пределы головы и расширился, вбирая в себя сперва полусферу часового зала, потом — окрестности башни, чуть позже — Лондон с его предместьями, один Британский островок, другой, а вслед за ними и весь мир. Когда Лэндону стало казаться, что ещё немного, и он сделается больше, чем вся Вселенная, вместив в себя и её, и тогда его наверняка разорвёт на мельчайшие частицы, он не на шутку перепугался и распахнул глаза, отчаянно дыша и не замечая, как стискивает с нездоровой силой руку мальчика-ключика.       — Что это… — потрясённо спросил он. — Что за чертовщина такая?       — Ты же сам мне говорил, — укоризненно напомнил Кей, совсем не считающийся с тем, что ещё несколько минут назад господин Валентайн медленно, но верно сходил с ума в хирургической палате учёных мясников. — Тот, кто сумеет завести Часы, станет равен Богу.       — Я слишком многое успел… — пробормотал Лэндон, поднимая руку и смахивая пятернёй с лица усталость вселенской базарной сутолоки. — Там слишком много всего, оно обрушилось всё разом, и… если подумать, то я даже не успел ничего разобрать!       Он ощущал себя перед всем этим кипучим хаосом беспомощным, как младенец, и испытывал животный ужас от одной только мысли, что может не только вобрать в себя безграничный и бескрайний мир, но при необходимости ещё и управлять им.       — Попытайся найти то, что тебе нужно, — предложил Уайт этаким скромничающим отличником — конечно, ему-то сейчас легко было умничать перед своим взрослым спутником. — Когда я захотел понять, что случилось и как я тут оказался, то сразу же нашёл ответ на свой вопрос.       Лэндон во второй раз послушно закрыл глаза, твёрдо вознамерившись больше не вступать в тесные и порядком пугающие контакты с шальной божественной силой, и она в свою очередь тоже перестала на него набрасываться, выборочно и порционно раскрывая свои секреты.       Мелькали картинки, проносясь перед внутренним взором лентой диафильма; стоило ему только подумать о чем-нибудь, и это сразу же оказывалось перед ним как на ладони. Он видел многочисленные нити, расходящиеся в разные стороны от вещей или людских силуэтов, касался их, и сознание его отзывчиво неслось в указанном направлении, приводя всё к новым и новым сценкам жизненной пьесы. Вот что было удивительно: память его неожиданно стала безупречной, обретя вместимость Александрийской библиотеки — или, может, получив отточенные навыки потомственного служащего этого книгохранилища, способного в считанные секунды отыскать по запросу нужный манускрипт, — в сюжетах он не путался, и мозаика собиралась с молниеносной скоростью, заполняя недостающими фрагментами пустые соты.       Паззл складывался, чей-то несуществующий голос нашёптывал ему по-детски простые истины, и ему хотелось зажмуриться, запрокинуть голову и искренне рассмеяться — над самим собой, над учёными, надо всеми этими мудрствующими людьми, в поисках сложных ответов лишь глубже забредающими в непролазные дебри.       Голос, элегически-юный и журчащий, как весенние ручьи, и одновременно старчески-дряхлый, как песочное скрипение столетнего дервиша, отзывчиво и охотно объяснял всё, что прежде было скрыто от его понимания.       «Если двое принесут себя в жертву ради одной общей цели, поместив две монетки на острые иглы над часовым механизмом, то Клокориум возобновит свой бег и будет идти до тех пор, пока гости не захотят его покинуть».       — Вот почему никто никогда не заводит Часы! — не удержавшись, всё-таки воскликнул он, широко распахивая глаза и понимая, что наловчился играть с этими причинно-следственными нитями, как играл когда-то на струнах знакомой ему виолончели порхающим и певучим смычком. — Здесь вообще нет никакой загадки! Даже иглы, эта проклятая помеха, и та обретает совершенно иной смысл! Это же так просто, но одновременно и невыполнимо!       — Для них — невыполнимо, — кивнул Кей, соглашаясь с его выводами. — Никто в обычной ситуации и не отважится на такое.       — Значит, старый Том и впрямь пробудил Клокориум, — восторженно выдохнул Валентайн, обводя шаманским взглядом круглый башенный зал. — Он и его жена сделали это ради своей умирающей дочери… Нет, на тот момент, как они сюда поднялись, она была уже мертва.       — Пробудил, — снова качнул головой Уайт. — Я тоже искал ответ на этот вопрос. Ничего удивительного, что он никому не хотел говорить, как именно ему удалось это сделать…       — Предложение полежать с кем-нибудь вдвоём на иглах мало кому покажется заманчивым, — хмыкнул сударь Шляпник. — Впрочем, кажется, поначалу он им даже рассказал всё начистоту…       — …И они сразу сочли его сумасшедшим, — радостно подхватил Кей — им обоим теперь открывалось одно и то же, словно у них стало одно сознание на двоих, хотя при этом личности их никоим образом не смешивались: неограниченный допуск в необъятную библиотеку вселенской памяти оказался выписан на две персоны. — Ведь если такое кому-нибудь сказать, тебе ни за что на свете не поверят!       — Взрослым дуракам нужны взрослые правила, — со вздохом пожал плечами Лэндон и нехотя признался: — Скажу тебе по правде, Ключик, что я и сам бы в это едва ли поверил, расскажи мне кто однажды такую байку. По крайней мере, проверять-то её правдивость уж точно бы не стал без особой нужды. А ведь если вдуматься, это самый идеальный ключ, который никогда не отомкнёт замо́к по пустякам и никогда не откроет двери для тех, кем движет эгоистичная жажда наживы… Клоксуорт был умным человеком и не допускал оплошностей, когда мастерил этот свой механизм, да и не всё здесь держится на механизмах и не всё движимо их силой. Кстати! Какое же было твоё желание, малёк? Раз уж они у нас удивительным образом совпали…       Он мысленно стряхнул с пальцев незримые паутины нитей, не желая видеть ответа на свой вопрос прежде, чем Кей сам его озвучит; не желая вообще получать ответа ни от кого, кроме мальчика-ключика, которому доверял так же безупречно, как и Вселенной в шкатулке Часов.       — Я… я не знаю, Лэн… — замялся Уайт. Похоже, он и впрямь не помнил этого и даже толком не осознавал, что ему загадалось и что из загаданного сбылось. Посомневавшись немного, он на чем-то сошёлся и незамысловато произнёс: — Я просто хотел быть с тобой… и всё.       — Вот оно что, милый Ключик! — хмыкнул Лэндон. — Наши желания совпали до буквы и до точки. Я тоже просто хотел быть с тобой.       — Это глупое желание? — сильно смущаясь, спросил Кей: он действительно считал, что на великий подвиг их взаимный порыв не больно-то тянет.       — Как по мне, — резонно заметил Валентайн, припоминая своего кузена Юджина, — так не намного глупее, чем насильственно добиваться взаимности леди Элены Гэлбрейт. Хорошее желание, Ключик! По крайней мере, для нас с тобой оно имеет смысл, а впрочем… Раз уж мы с тобой оказались в Клокориуме, — он говорил, расхаживая по залу, ловил полами распахнутого пальто восходящие сквозняки, с интересом оглядывал внутренне убранство астральной башни, задирал голову и щурил зелень медных глаз до лёгких морщинок в уголках век, устремляя взор в гулкую безграничную вышину, — отчего бы нам не воспользоваться всеми услугами, предложенными в его прейскуранте — учитывая, что плату мы внесли авансом при входе, будет глупо отказываться от такой уникальной возможности! — И закончил, повергая Уайта в душевный трепет: — Давай немножко изменим этот мир, малёк. Не знаю, как тебе, но мне в нём многое не нравилось. Имеются на этот счет какие-нибудь мысли?       — Я не знаю… — стушевался и опешил Уайт. Он и впрямь ни о чем подобном даже не задумывался. Помолчал немного, что-то вспоминая, и первым на ум пришло то, что было ещё довольно свежо в памяти: — Твоя кузина… Клэрити… — произнёс он, намекая на её инвалидность и предлагая исправить допущенную природой оплошность.       — Не заслуживает вообще никаких ног, — решительно отрезал Лэндон, заученным жестом шаря по карманам в поисках сигарет и закономерно не находя их там — его при упоминании о девочке-корольке на шарнирных протезах из меди аж передёрнуло, и он невольно занервничал. — Не всякое добро влечёт за собой благо, и если ты ей их подаришь, то совершишь страшнейшую глупость! Пусть мои мерзейшие родственники разбираются со своими проблемами сами! В конце концов, это ведь мы с тобой завели Часы, а не они. Давай-ка лучше подумаем, как сделать так, чтобы избавиться от их претензий раз и навсегда. Видишь ли, убивать я никого не хочу, да и никогда не хотел, я же не кровожадный вандал. К тому же, с меня на сегодня хватило всевозможных смертей: как чужих, так и наших с тобой.       — Пусть они все навсегда о нас забудут, — предложил Кей. И поправился: — Нет, не так. Мне больно за тот чёрный след разбитых судеб, что волочется за нами от самого Блошиного дворца, и я бы предпочел… Я предпочел бы многих из этих людей для их же блага никогда даже не встречать. Так пусть они все никогда о нас даже и не узнают!       — Пусть будет так, — охотно поддержал его Лэндон.       Завертелись гигантские астральные стрелки, начали отслаиваться цветные пласты всего, что успело случиться, опадая один за другим и рассыпаясь в прах. Материя, время, даже жизнь и смерть — всё было подвластно этим поразительным Часам, отматывающим в обратную сторону секунды, минуты, часы, дни и месяцы.       Сперва не стало башни.       Затем растворился и Лондон.       Что-то знакомое проявлялось на старой выцветшей пленке, и когда стрелки остановились, чтобы привести к судьбоносной точке на распутье, Кей с изумлением узнал повенчавшую их Прагу.

⚙️⚙️⚙️

      Осень в Праге памятно пахла паровозным дымом и прелыми листьями, которые дворники старательно сметали в кучи и куда-то уносили, обнажая город до зелёных стебельков редкой травы, проклюнувшейся в камне. Полноводная Влтава по утрам курилась сизым туманом, текла к небесам голубичным паром, лазоревое небо теплело к восходу, и пока растворялось без следа дыхание скованной заморозками мостовой, за скатами черепичных крыш медленно занимался бледноликий яблоневый рассвет.       Дребезжали стёкла, сходя с ума, когда паровоз-бегунок проносился под окнами по вихляющим рельсам, брюзгливо ворчала кошачья мадам, протягивая канаты выполощенного белья, ворковали под окнами кумушки и дворовые голуби — самые обыкновенные лесные горлицы, побирающиеся хлебными подачками, а вовсе не трудяги-почтари, — и сонная обитель Блошиного дворца теплилась своей размеренной жизнью.       Кто-то заселялся сюда, иные съезжали; на чердаке ютилась нищета, задворки полнились подсыхающими помоями и гнилыми кухонными очистками, с фасада чудак с кофейником на голове низко кланялся, приглашая горожан отведать крепчайшего напитка, смотрели из-за стекла на прохожих экспонаты кукольного музея, а пражский паровоз, снова и снова пробегая по своему маршруту, нёс тоскливый смог далёких костров кочующих рома́, звон лошадиных бубенцов, треск поспевших желудей, порывы ветра, головокружительно пахнущие прелым луговым разнотравьем, и Кей всё ещё помнил, как эти тонкие приметы путешествий когда-то сводили его с ума, зазывая с собой в дальнюю дорогу.       В подъезде Блошиной обители было гулко и пусто, разило плесневой сыростью изо всех углов, и ступени чеканили громкие звуки подошв, если только с размаху наступить, второпях взлетая по лестнице, но Кей больше никуда не торопился.       Он стоял на площадке у распахнутых дверей своей прежней квартирки, куда даже не потрудился заглянуть, благоразумно оставив прошлое прошлому; смотрел он только вперёд, а точнее, в провал лестничной клетки с маршами ступеней, где всего этажом ниже переминался сударь Шляпник, Лэндон Браун-Валентайн с пакетом спелых индиговых слив в руках.       Лэндон был взлохмаченный, в каштановом платке, небрежно обмотанном вокруг вечно простуженного горла, совсем такой, как в тот далёкий день, только чёрточек у глаз заметно прибавилось, да и сами глаза глядели теперь старше, взрослее, но улыбка осталась прежней: блуждающей, кошачьей, играющей в уголках губ. Поймав его улыбку, Уайт подошёл ближе к перилам, облокотился на них, чуть склонившись, и краешком мыслей уловил давно позабытое ощущение отращенных волос, путающихся и падающих на плечи.       — Пьеро! — задорно окликнул его Валентайн с нижней площадки, вскидывая пакет со сливами, будто Уайт и без того его не видел и, уж тем более, не знал, что пакет этот там имеется. — Пьеро, Ключик, мой Кей! Чёрт, да хватит же дурацких твоих игр — спускайся сюда немедленно и угостись наконец этими сливами!       Тогда Уайт рассмеялся — заливисто, звонко, разливаясь рождественским колокольчиком, — и сбежал вниз по лестнице, ближе к площадке отчего-то робея, притормаживая, замирая и переминаясь на плиточном орнаменте в четверти шага от «незнакомца», знакомого ему до последней родинки на теле.       Вконец смутившись, приподнялся на цыпочки, протянул руку, запуская в шуршащий и доверху наполненный спелыми плодами пакет, отыскал пальцами первую попавшуюся сливу, прохладную и упругую на ощупь, выудил её оттуда и поднёс к губам, глядя при этом Лэндону прямо в глаза. Надкусил — в рот ударил густой терпкий сок, скулы свело от садовой кислинки, сладкая мякоть легла на язык.       — Зря я тогда отказался, — продолжая испытывать странное, необъяснимое смятение, тихо сказал он с улыбкой. — Они были вкусные.       — Так ты сейчас восполни упущенное, — непринуждённо предложил ему сударь Шляпник. Не дожидаясь ответа, настойчиво прибавил: — И пойдём уже отсюда куда-нибудь.       Кей принял протянутую руку, переплетая с ним пальцы и собирая струящееся от них живое тепло, прильнул щекой к его плечу, утянутому ворсистой тканью мешковатого и бесформенного пальто, которое мужчина любил носить тем сентябрём в Праге. Рука об руку спустился с ним по лестнице на первый этаж, распахнул парадную дверь навстречу курильщице-осени, повадившейся рассыпа́ть над городом морозные иголки, и покинул Блошиный дворец, отправляясь вдвоём с Лэндоном в вольное плавание к дорожным перегонам, кочевым кострам и луговому разнотравью…       …Они снова были в Клокориуме, в замкнутой полусфере волшебной башни под колоссальным циферблатом, вмурованным в зыбкую стену. То, что находилось за пределами этой полусферы, теперь неуловимо изменилось, тени сместились, поменяли свое расположение, кто-то исчез, а кто-то, наоборот, прибавился, только вот отсюда невозможно было различить ни лиц, ни очертаний этих бумазейных фигур.       — Что… что теперь? — спросил Уайт, тяжело дыша, всё ещё почему-то стискивая увесистый пакет с унесёнными из Блошиной ночлежки сливами и по рассеянности этого даже не замечая. — Что мы будем делать теперь, Лэн?       — О, мой Ключик! — мечтательно откликнулся тот, приобнимая его рукой за плечи и понимая, что не чувствует больше тягучей назойливости шрама, подаренного на долгую память другой, отменённой осенью в ирландском лесу. — Теперь перед нами открывается целая жизнь, самая настоящая и самая обыкновенная жизнь, в которой маленьких и бесспорно приятных будничных радостей будет, к счастью, неизмеримо больше, чем всяческих — признаюсь, изрядно осточертевших мне, — приключений и беготни. Предлагаю отметить это, как только покинем Клокориум, плотным ужином в каком-нибудь консервативном лондонском ресторанчике, кичащемся своей традиционной кухней! И я немедля же по твоему бесценному совету переведу свои деньги из Королевского банка Шотландии на сохранение в какой-нибудь другой банк, — заметил он, злобно сузив глаза — очевидно, в адрес деловитого и пронырливого дядюшки. — На всякий непредвиденный случай. Мало ли бывает всяких случаев.       — Мне немного грустно, — прислушавшись к своему сердцу, пока Лэндон молол радостную чепуху, поведал Кей. — Я потерял… слишком много. — Он прикусил губы, вгрызаясь в них зубами и запрещая себе откровенничать после всего пережитого, хоть слова и просились, рвались, требовали, чтобы их произнесли, запечатав в воздухе. — Я потерял…       — Дурынду свою ты потерял, — не давая ему договорить, с нотками неистребимой ревности — вроде бы и эфирными, но разящими так же остро, как щепоть корицы в пряном чае, — закончил за него господин Валентайн. И, повергая Уайта в истый шок, спокойно предложил: — Ну, так получай её обратно: целую, невредимую и всё такую же дурную.       Пальцы его, быстро обвыкшиеся с новой премудростью, ухватили в воздухе незримую нить, скользнули по ней — Лэндон прикрыл глаза, поплыв по невидимым стёжкам и тропам, и хотя тело его оставалось стоять прямо под громадным циферблатом Часов, Уайт знал, что сознание сейчас находится очень и очень далеко отсюда, но проверять, где именно, благоразумно не стал, с трепетом ожидая результата его астральной вылазки: не верил, что получится, не разрешал себе поверить, слишком уж немыслимым и дерзким казалось оно ему.       Вероятно, именно поэтому он и не сумел вовремя среагировать, когда пальцы мужчины, будто бы что-то ухватив, рывком зашвырнули это из ниоткуда в звенящую пустоту круглого зала, а точнее — аккурат ему в руки, которые Уайт на свою беду не успел выставить или хотя бы вскинуть, чтобы заслонить лицо.       Пакет со сливами выпал, шмякнулся об пол, содержимое просыпалось, покатилось во все стороны россыпью синих костянок, а прямо ему в объятья, истекая слюнями и слизью, разя тухлой рыбой, терпкой псиной и птичьим духом, моргая незабвенными аконитово-алыми глазами и неистово фыркая, свалилась их ручная химера Лилак, действительно живая и невредимая, как и было обещано. Неизвестно, где её исхитрился протащить мстительный сударь Шляпник, но прибыла она вся в какой-то меловой пыли, словно в муке только что извалялась, и пыталась избавиться от забившегося в нос порошка, яростно отчихиваясь. Вдобавок ко всему, на голове у неё оказались нахлобучены те самые гогглы, которые Валентайн подарил юноше в окрестностях Замка на зелёных холмах, когда они останавливались там переночевать, а на левую лапу был мастерски прилажен компас, в несколько раз обмотанный над когтистой ступнёй кожаным ремешком. Походила химера во всей этой экипировке на заправского Капитана Волка, наверняка владеющего флибустьерским дирижаблем, но, к великой печали своей лихой команды, слишком безумного, чтобы нормально им управлять.       Обрушилась она на юношу так стремительно, что тот не удержал равновесия, покачнулся и вместе с ней полетел на пол.       — Лилак! — поражённо воскликнул Уайт, когда его изваляли в том же чу́дном порошке и тщательно обмусолили со всех сторон. — Но ведь ты… Ведь она же умерла… — замешкался он, прижимая неусидчивую химеру к себе, стискивая её богатый меховой загривок и зарываясь в него носом. — Нет, не умерла, — быстро спохватился и поправился, — должна была попросту нас забыть… Как же тогда?..       — Ты что, так до сих пор ничего и не понял? — снисходительно, будто перед ним сидело несмышлёное дитя, спросил его господин Валентайн, за то недолгое время, что они провели в башне, неплохо обучившийся обращаться с её устройством. — Это ведь ты мне объяснял, что стряслось, когда я угодил сюда, а теперь сам же и удивляешься… Сегодня мы — боги. Твори, мой Ключик! Твори и ни в чём не сомневайся. Такой шанс выпадает один на миллион, и если уж он выпал — используй его как можешь. Исправь этот паршивый и скучный мир — у такого мечтателя, как ты, это прекрасно получится! Будет непростительно уйти отсюда, так ничего и не сделав.       — Я?.. — оторопел Уайт, перетрусил и сразу же начал отнекиваться: — Но я не могу, Лэн! Я не умею… У меня же ничего не получится… да я даже не знаю, что менять!       — Знаешь ты всё, — не захотел принимать его возражения Валентайн. — Не уйдём отсюда, пока не сделаешь.       Выбора у Кея, по сути-то, и не оставалось.       — А как же ты, Лэн? — осторожно уточнил он, польщённый доверенной ему честью и не знающий, с какого конца взяться за дело, чтобы только не напортачить. В голове никак не укладывалось, что действительно достоин, что может легко и непринуждённо шевельнуть пальцем, одним штрихом в корне меняя всё устойчивое мироустройство. Кисти его тряслись, заходились тремором в запястьях, когда он выпустил восторженную Лилак, на радостях устремившуюся ко второму человеку, чтобы и его перемазать звериной вонью. Так и не отыскав в себе ни права, ни смелости, он поднял взгляд на Лэндона и задал ему пару вопросов, которые потрясли мужчину до глубины души: — Ты разве никогда не хотел сам его изменить, этот мир? Ну, или… или как остальные… править этим миром?.. Теперь, когда это играючи можно получить…       — Да упаси меня кто-нибудь от такого «счастья»! — округлив глаза, принялся панически открещиваться сударь Шляпник, попутно отбиваясь от наседающей химеры и её слюней. — Ты что, шутишь надо мной, Кей? Или издеваешься? У меня достаточно денег, чтобы прожить с тобой жизнь безбедно, а ты предлагаешь мне заниматься какой-то скучнейшей ерундой, нести ответственность за чьи-то судьбы да ещё и тратить на это свои нервы, время и силы! И если ты хочешь знать, как мне нравится менять этот мир, то я тебе расскажу: я музыкант и всегда мечтал играть, мой Ключик, а для этого мне помощь Часов, к счастью, не требуется. Так что нет уж, увольте! Пусть этим миром правит кто-нибудь другой. Думаю, они прекрасно обойдутся без моего дорогостоящего вмешательства… — вроде бы нелепый вопрос, с предельной искренностью заданный мальчиком-ключиком, натолкнул его на некоторые размышления, и он, в свою очередь, тоже решил поинтересоваться, задав вопрос встречный: — А как обстоят дела у тебя, мой Пьеро? Не хотел бы получить в свои хрупкие руки жезл мирового господства?       — Что?.. — спросил его Кей с таким идиотическим выражением на лице, что Валентайн только рассмеялся и махнул рукой.       — Твори, Ключик, — твёрдо велел он. — Ты — самый подходящий для этого человек.       Пошатываясь от волнения, Уайт неуверенно поднялся на ноги. Отряхнул припудренные алебастровой пыльцой коленки, стараясь не поддаваться на игривые провокации Лилак, скачущей вокруг них весёлой псинорыбиной с демоническими крылышками и время от времени отвлекающейся, чтобы заглотить очередную сливу, угодившую ей под лапы. В отчаянии глянул на Лэндона, но тот категорически отказывался выступать с ним дуэтом, почему-то вбив себе в голову, что непременно всё изгадит собственным неуклюжим вмешательством, и пришлось самому на ощупь и на пробу закрывать глаза, отыскивать грани мира, находить его основание и корни, растящие на себе стержень незыблемого Древа.       Загудела басовой струной контрабаса его сердцевина, зазвенели тонким стальным трензелем листья, и в их грохочущей перекличке с плотными кучевыми облаками, подпирающими где-то за пределами необъятной и недостижимой вышины кресло-качалку меланхолика-Бога, со скучающим любопытством наблюдающего за людской суетой, сошли с места поистине великанские шестерни, неспешно начиная движение.       Они вращались, цеплялись зубьями за соседние, встречные, попутные детали, запускали где-то несуществующую угольную топку абсолютного парового двигателя, и часовой механизм Клокориума ложился проекцией, тенью-близнецом на механизм другой, более важный и всеобъемлющий. Просевшая лондонская башня, где когда-то давно старый Сэр Джонатан Клоксуорт построил и поместил своё главное детище, горела ослепительным светочем, и сколько времени это длилось, не знал никто из трёх — с учетом, конечно же, химеры, — её случайных гостей.       Клокориум, Часы, которые не идут, действительно сочетал в себе свойства отдельных вещиц, вышедших из-под руки почившего изобретателя.       Они могли управлять временем.       Они открывали все секреты и тайны.       Они умели перекраивать пространство.       Они позволяли, в конце концов, каждому, кто оказался в башенных стенах, заглянуть в глубину души и узнать, чем живёт его сердце и к чему стремится.       Кей, послушно выполняя мягкий, но непреклонный приказ Лэндона, впервые пробовал творить не на бумаге, а вживую, по-настоящему, помещая в привычный мир новые детали, добавляя ему красок и возвращая мёртвой архитектуре городов, одичалых равнин и заброшенных ландшафтов давно утерянный и забытый облик.       В небе парили летучие корабли, размеренно и неторопливо ловя оперёнными крыльями воздушные потоки. На кручистых Оркадских островах прорастало сквозь скалистую землю новое берникловое дерево, и по его ветвям карабкались только-только народившиеся и вылупившиеся из яйцевидных плодов разномастные цветные химеры. Белые водяные лошади, стряхивая с гривы прозрачные капли, выбирались из рек на береговой выпас, селки сбрасывали инистую шкурку и заводили свадебные песни. Где-то в копях поседевшего Дахштайна пробуждались от векового сна бородатые гномы, зеленели в Шотландии увядшие холмы, и сиды выходили танцевать под светом мельхиоровой луны. В глухом лесу из чащи выглядывал снежный единорог, мягко ступал копытами по перегною, замирал на поляне в окружении лиственных деревьев, долго стоял в недоумении, запрокинув гривастую голову с кручёным рогом, и смотрел, как сыпется щедрый звездопад увядающих дней лета. Раскалывался на полюсах лёд, поднимали голову задремавшие драконы, недовольно ворочались ото сна, отряхивались, скидывая колотое снежное стекло, моргали мудрыми глазами, расправляли крылья и взмывали в небо…       В мир, освящая его божественным дыханием, по крупицам возвращалось волшебство.       Была зима, когда жители в Белгрэйвии видели, как кто-то завел Часы. Повысыпали на улицы прямо в исподнем, накинув салопы да шали, и глядели на жёлтый огонь, бьющий из башни негасимым факелом. Они не знали, кем был тот счастливчик, но мир с тех пор, говорят, стал чуточку иным.       Только вот каким он был до — никто уже не помнил.

⚙️⚙️⚙️