Танго самоубийц

Эй, дружок, глаза распахни, приглядись: Небо тянется вверх, а ты катишься вниз. Твои крылья сломались давно. Упадёшь на дно: там темно, черно, Это лондонская мистерия — открывай поскорее двери ей!

      Радио оказалось удивительной вещью.       Кей, впервые в жизни познакомившийся с бежевой латунной коробочкой, что обитала в их каморке на четвёртой полке высоченной этажерки, долгое время завороженно слушал шипящие звуки, доносящиеся из сетчатого динамика. Динамик фонил, гнусавил, иногда срывался на поросячий визг, в другой раз шипел раздражённой кошкой или завывал обиженной собакой, но потом откачивался, поправлял сорванный голос, ловил потерянный сигнал, и из механических внутренностей, запрятанных в стальной корпус, вновь начинало литься мелодичное пение.       Радио то наполняло их жилище томным неаполитанским тембром, выводя закатное, жаркое и тягучее «Мое солнце», то затягивало хрипловато-хоральное, ветхозаветное, об исходе израильтян из египетского плена и об их предводителе-Моисее, то перескакивало на непостижимое, американское, бодро повествующее про братство синего флага — тут Лэндон принимался уверять мальчика-ключика, что музыка эта самая что ни на есть ирландская, просто увезённая в своё время переселенцами на новое место да там и прижившаяся, — а заканчивало обычно после полудня уже исконно-ирландским «Джонни, мы едва тебя знали». Этой песне сударь Шляпник иногда незаметно для самого себя подпевал, мелодично мурлыча под нос некоторые слова, и тогда Кей переставал слушать кудесную шкатулку и прислушивался уже к нему, а один раз вдруг не выдержал и спросил:       — Лэн, почему ты не поёшь?       — Что? — застигнутый этим вопросом врасплох, Валентайн замер, оторвавшись от своего занятия — он как раз развешивал их тряпки, постиранные совместными усилиями вручную, по протянутым под потолком бельевым верёвкам.       — У тебя ведь красивый голос, — немного смущаясь, пояснил Уайт, незаметно подлизываясь и угождая искренним комплиментом. — Так почему же ты не поёшь?       — Ох, Ключик… — Лэндон спрыгнул с трёхступенчатой стремянки, хлипкий пол под ним содрогнулся, обещая осы́паться сквозь нижние этажи, но устоял, и мужчина, выудив из полупустой пачки очередную сигаретку, прислонился спиной к стене у окна, выглянул наружу с порядочной высоты — там суетились паромобили, шастали пешеходы, цокали копытами лошади, царил обычный дневной шум и гвалт, — а затем снова обернулся к юноше, потирая ладонью затёкшую шею и оголённые плечи. — Я как-то не считаю себя пригодным к этому делу. Голос-то у меня, может быть, есть, и неплохой, да только играю я всяко лучше — ну и, сам посуди, если с одним делом ты справляешься хорошо, а с другим — превосходно, то какое в конечном итоге изберёшь?       Уайт согласно кивнул и взволнованно сглотнул застоявшуюся во рту слюну, неотрывно наблюдая за тем, как господин Валентайн, так и отложив свое курево в сторонку нетронутым, подходит ближе. Взгляд сам собой скользил по его фигуре от жилистых плеч с белым рубцом шрама, ключиц, где поблескивали три дырявые китайские монетки — с легкой обидой вспомнился близящийся «часовой день» и приглашение от Саманты, которое мужчина предпочитал стойко игнорировать, — и дальше, по заросшему короткими каштановыми волосками торсу, впалому животу с отчётливо прорезавшимся рельефом пресса, обычно спрятанного под сытой складкой, вновь по дорожке тёмных завитков и до самой кромки небрежно расстёгнутых на верхнюю пуговицу брюк.       Лэндон приблизился вплотную, провёл кончиками пропахших мылом и табаком пальцев по мальчишеским щекам, добрался до подбородка, приподнял его, заставляя ломко и покорно запрокинуть голову, и припал к изогнутой шее, оставляя на бледной коже очередное скарлатное пятно, пульсирующее сладостными вспышками. Пока губы целовали, наделяя собственническими отметинами, руки сгребали в охапку, сминали, стискивали до удушья, и Кей, слишком хорошо понимающий, в честь чего ему перепадает столько болезненного внимания, терпел и одновременно упивался им.       На календаре был понедельник; шёл четвёртый день их пребывания в Лондоне. Сбежав от недобросовестной домоправительницы, они тем же вечером без труда подыскали себе другое жильё, чуточку ближе и к центру, и к Темзе; заведовала доходным домом степенная особа, сухопарая, высокая как каланча и с виду гораздо порядочнее предыдущей хозяйки. Особа представилась госпожой Вильгельминой, умолчав при этом фамилию и тем самым оставляя за гостями точно такое же право на некоторую анонимность, и, несмотря на поздний час, медленно и с расстановкой повела их вверх по кручёной лестнице, неся перед собой на подсвечнике мерцающую свечу.       — Самые дешёвые комнаты у нас сдаются на чердаке, — говорила она тоном отставной гувернантки. — Впрочем, условия в них хорошие, только тесно.       — Это мелочи жизни, — откликался Валентайн, — мы с братом неприхотливы: была бы крыша над головой. Желательно, конечно, чтобы комната отапливалась, — на всякий случай, обозначая предел своей сомнительной неприхотливости, прибавил он.       — Отапливается, — кивком подтвердила дама. — Дом у нас хороший. — И тут же, решив, видно, немного просветить новоявленных арендаторов, продолжила меланхолично рассказывать, одолевая очередной лестничный виток: — Здесь в разное время проживали всякие учёные люди. Студенты, а порой и обнищавшие преподаватели университетов; помнится мне, был даже один безумный механик, днём и ночью клепавший свои изобретения, так другие жильцы жаловались, что от беспрестанного железного грохота невозможно уснуть, — с этими словами она выжидающе покосилась на сударя Шляпника, и тот, без труда уловив, в чём дело, с улыбкой её заверил, стараясь не греметь лишний раз сумой, набитой до отказа воронёной сталью:       — У нас не имеется тяги к изобретательству, уважаемая — ни тяги, ни, увы, талантов.       — К счастью, — подытожила домовладелица, с армейской целеустремлённостью карабкаясь к чердаку и даже не участив дыхания. — Нам тут возмутители спокойствия не нужны, своих с избытком хватает.       На этих словах Кей покрепче притиснул к себе заметно горбатящийся и волнующийся рюкзак, накрывая к тому же полой куртки и всей душой уповая на то, что в кромешной полуночной темноте пожилая леди не сумеет углядеть даже сквозь оседлавшее переносицу пенсне бесплатный довесок в виде домашней зверюги — хотя, надо отдать должное, будь та действительно домашней, проблем было бы в десятки раз меньше.       — Вот, — подведя гостей к маленькой дверце, уже одной своей низкой притолокой и узким коробом обещающей самое тесное жильё из всех возможных, госпожа Вильгельмина отперла её ключом и продемонстрировала контуры предметов, притаившихся во мраке: отсюда, с лестничной площадки, удавалось отчётливо различить только платяной шкаф, поставленный по правую руку от входа, стол под единственным окном, озарённый болезной лондонской луной, и где-то в левом углу очертания кровати, поблескивающей железным каркасом. — Устроит такое жильё?       — Устроит, — сказал господин Валентайн, отсчитывая малость скомканные купюры. — Нам самое главное, чтобы нас не беспокоили понапрасну.       Госпожа Вильгельмина одарила его таким взглядом, что сразу же стало ясно: уж кто-кто, а она сюда, в обитель мужчин, одной только своей половой принадлежностью способных осквернить любую приличную даму, ни за какие коврижки не полезет.       — Всем нам этого хочется, мистер Нолан, — сухо отчеканила она. — Чтобы нас не беспокоили понапрасну. И, если бы подобное хоть изредка случалось, жизнь была бы прекрасна.       Подкинув им на прощанье эту философскую мысль, она удалилась, и Лэндон с Кеем остались наедине со своим новым жилищем.       При всём желании, развернуться в нём особо было негде, и пришлось с величайшей осторожностью, стараясь ничего не задеть, протискиваться мимо хлама, половину из которого следовало бы с чистым сердцем вышвырнуть на свалку. Не обнаружив ни единого клочка свободного пространства, господин Валентайн не придумал ничего лучше, как затолкать свой арсенальный кофр под стол. Предусмотрительно захлопнул расхлябанную оконную створку, впускающую летучий сквозняк, и тогда Уайт разжал пальцы, выпуская Лилак.       У госпожи Вильгельмины, в отличие от нерадивой хозяйки предыдущего доходного дома, чистое постельное бельё в сдающихся комнатах было заранее заправлено, а сменный комплект лежал наготове поверх покрывала; сама она, судя по её повадкам, не очень-то любила лишний раз пересекаться со своими квартиросъёмщиками, предпочитая предвосхищать их естественные потребности и удовлетворять те прежде, чем к ней обратятся за помощью, поэтому Кей, пощурив немного глаза, постепенно привыкающие к сумраку, обнаружил на столе бумажный лист, где строгим каллиграфическим почерком были прописаны следующие пункты:             1. Полотенца лежат в шкафу.             2. Самая дешёвая прачечная находится в паре кварталов южнее: спросите заведение миссис Дж. Питс.             3. Душевые и туалеты есть на всех этажах, кроме чердачного; жильцы чердачного этажа пользуются удобствами, расположенными этажом ниже (на пятом этаже).             4. За порчу мебели будет взыскан ущерб.             5. Арендную плату следует вносить своевременно.       — Какая славная леди, просто образец английского совершенства! — непритворно восхитился сударь Шляпник, вместе с юношей под лунным светом пробежав глазами все пункты до последнего. — Клянусь, мне здесь уже нравится! Завтра посмотрим, что к чему, а сейчас давай-ка ложиться спать, мой Ключик: меня почти не держат ноги и глаза закрываются сами собой, да и ты, как я погляжу, тоже засыпаешь на ходу.       Они убрали чистое бельё в шкаф, плотно задвинув ящик, чтобы Лилак, расхаживающая по каморке заправским лендлордом, не отыскала его и ненароком не попортила, наскоро разделись, покидав всё своё неприглядное тряпьё в одну груду на стол, и забрались в постель, кое-как умещаясь в обнимку на скудном полутораспальном матрасе.       — Неужели мы наконец-то можем выспаться? — мечтательно пробормотал Уайт, вжимаясь под бок к господину Валентайну и блаженно жмуря глаза от рассеянных поцелуев, которые приходились то в лоб, то в щёку, то в спутанную чёлку.       — Полагаю, сегодня нас никто больше не потревожит, — пообещал ему господин Валентайн и жестоко в этом просчитался, потому что Лилак, успевшая проворно исследовать всё, до чего дотянулся ее ушлый нос, взгромоздиться на этажерку, что-то оттуда скинуть, побиться об глухое оконное стекло и обнюхать все углы, вдруг обратила внимание на своих спутников-хозяев. Обнаружив, что те как-то уж больно уютно улеглись, она решила, что будет неплохой идеей присоединиться к ним, и спикировала, раскинув крылья и приземляясь сверху всем своим ощутимым весом.       — Пошла вон отсюда! — возмущённо прикрикнул Лэндон, замахиваясь и пытаясь её согнать, но не тут-то было: сгоняться химера категорически отказывалась и только рыскала вдоль одеяльного края, пытаясь найти лазейку. Нашла, просунула в тепло настырный нос и, приводя господина Валентайна в ужас, а Уайта — в восторг, принялась протискиваться туда же, к ним под одеяло.       Сударь Шляпник взвыл, пошел её выпихивать, сталкивая пятками, но Лилак отчаянно сопротивлялась: когти её птичьих лап впивались в матрас, грозясь воплотить в жизнь четвёртый пункт списка госпожи Вильгельмины, вспоров и выпустив набивные внутренности, а пузо бессовестно обтиралось об простынь, оставляя за собой едкий рыбий душок.       — Дрянь крылатая! — зарычал Лэндон, наконец-то изловил её, с треском рвущейся ткани отдирая от постели, и злостно вышвырнул вон, куда-то в сторону, не особо считаясь с тем, куда химера полетит. — Пошла к чёрту! Ищи себе другое место, а сюда лезть не смей!       Уайт увлечённо хихикал, наблюдая за этой войной и болея за Лилак.       Выброшенная химера во что-то врезалась, чем-то прогремела, обиженно хлопнула крыльями и через минуту, конечно же, возвратилась обратно, упрямо осаждая кровать и отвоёвывая себе право свить там гнездо, дрыхнуть в тепле и мазать слизью чужие ноги.       Сколько бы Лэндон её ни скидывал, сколько бы ни матерился, подхватывая нездоровую бодрость первого ночного часа, сколько бы ни пинал, ни швырял, ни лупил по склизкой заднице — чем сильнее он запрещал, тем яростнее рвалась к ним рыбопсина, свято уверовавшая, что под одеялом находится не иначе как самое замечательное во всей каморке место, и в конце концов пришлось смириться с её присутствием, махнуть рукой, позволить ей свернуться в изножье, а после этого весь остаток ночи с омерзением ощущать, как под пятками ворочается то что-то скользкое, похожее на гигантского ленточного червя, то кожистое, то перистое, а то по-звериному пушистое, меховое, и этот последний вариант был меньшим из зол.       Проведя так ночь, с горем пополам выспавшись и встав с постели лишь тогда, когда стрелки часов основательно перевалили за полдень, Лэндон с Кеем смогли как следует изучить доставшееся им жилище.       Нельзя было сказать, чтобы то оказалось лучше или хуже прежнего. С одной стороны, прилегающие к доходному дому окрестности были поприятней и почище, однако при этом — неумеренно оживлённые, дымные и шумные, а выделенная каморка помещалась под скатом крыши и была ужасно маленькая. Со стороны же другой, этажом ниже располагался самый настоящий душ, чем предыдущее жильё похвастаться не могло.       В душ, хоть и общественный, Уайту ходить было всяко приятнее, чем в те же общественные бани, которых он ни разу не видел, но при этом боялся до чёртиков: его и одетые-то люди в большом скоплении порядком пугали, чего уж говорить о людях голых.       Впрочем, посещать в одиночку душ он не решался тоже, в первый же день нарвавшись там на кого-то из агрессивно настроенных соседей, заочно ненавидящих всех, кто вселялся на чердачный этаж и с кем впоследствии приходилось делиться удобствами, и господин Валентайн, к своему огромному удовольствию, охотно его сопровождал.       Заталкивал в свободную кабинку, накрепко замыкал за собой дверь, без лишних проволочек раздевался, швыряя свою одежду на вбитый в стену крючок, стаскивал тряпки с покорного Уайта, отворачивал кран, чтобы шум воды заглушал все лишние звуки, и наваливался, вжимая юношу грудью в прохладную стену, покрытую слоем краски и каплями конденсата.       Кей прикрывал глаза, тяжело дышал, тихонько шипел, прикусывая губы, прогибался в спине, приподнимался на цыпочки, довольно умело подставляя задницу, не сдерживал стона, когда в него проникали, медленно, но без предварительных ласк проталкиваясь в трясущееся тело, откидывался Лэндону на плечо мокрым затылком и забывался под частыми толчками, под ненасытными руками, хозяйничающими повсюду и привычным манером причиняющие боль пополам с удовольствием.       Потом он долго пытался прийти в себя, цепляясь дрожащими пальцами за стену и сплевывая беспрестанно натекающую в рот водопроводную водицу, а господин Валентайн заботливо гладил по спине, по остро торчащим лопаткам, по угловатым плечами, и, не дожидаясь, пока мальчишка очухается, принимался его мыть, находя в этом действии необъяснимое фетишистское наслаждение. Уайт сперва пугался, смущался, отмахивался, отбирал выскальзывающую мочалку, роняя и теряя её, пытался сбежать, но при первом же бегстве умудрился неловко врезаться поясницей в крановый вентиль. Пока отходил от ослепительной вспышки, пронизавшей от крестца до лопаток, Лэндон его изловил на крошечном душевом пятачке и, само собой, добился того, что в следующий раз жертва уже стойко сносила эту интимную заботу, а на разе третьем окончательно притерпелась и начала понемногу получать удовольствие. Руки мужчины скользили по мыльной коже, оглаживали шею, продвигались дальше, пощипывали соски, пробуждая где-то внутри отзывчивые ниточки, добирались до живота, отыскивали пупок, надавливали, возвращались назад и, обхватив ладонями с обеих сторон гармонику рёбер, с обожанием плыли вниз до самых бёдер. На бёдрах безобразие принимало крайние формы: бесстыжие лапищи чего только там ни творили, неизменно доводя до нового возбуждения и снова с огромной охотой нагибая, чтобы во второй раз попользовать.       Буйная и ненадёжная жизнь входила в ровное русло, и Кей Уайт наново припомнил, как ноет порой задница после затяжного раунда подобных игрищ.       «Хватит! — молил он, отбиваясь от Лэндона, но при этом демонстрируя собственную стойкую эрекцию, выдающую его с потрохами. — Я не могу больше! Лэн… Лэн! Да услышь же меня! Я правда не могу, мне больно и…», — и тогда сударь Шляпник с неожиданным пониманием отставал, но только для того, чтобы помешанным альтруистом присесть перед ним на корточки, обхватить губами стоящий торчком орган и, насыщая потребности юного тела, за пару коротких минут сделать так, что Уайт заходился в оргазменных судорогах, скулил и сползал на пол, проседая в ослабевших суставах.       Картина их порочной жизни, однако, не была бы полной, если бы на этом всё и заканчивалось, а Валентайн мог бы даже представиться этаким великодушным рыцарем, но в действительности дела обстояли намного прозаичнее. Уайту не давали и секунды передышки: подходили, приподнимали — абсолютно беспомощного и еле живого, — ставили в коленную позицию, излюбленным жестом стискивали в горсти струящиеся пряди чёлки, заглядывали сверху вниз в поволочные глаза, где похотливый туман уже понемногу рассеивался, дожидались, когда рот покорно приоткроется, впихивали ему возбуждённый член, нисколько не считаясь с тем, что плохо поддающийся обучению мальчишка до сих пор не способен был принять целиком, на всю длину, и попросту его насиловали.       Тем не менее если бы однажды господин Валентайн перестал вести себя подобным образом, Кей неминуемо бы расстроился, придя к неизбежному выводу, что тот его разлюбил: иного за скромные восемнадцать вёсен у него попросту не было, иного юноша не знал, но в ином и не нуждался.       Когда во рту становилось вязко и солоно, он пересиливал себя, жмурился, проглатывал специфическое на вкус семя, чуточку успокаивался после этого и даже слизывал с опадающей головки последнюю проступившую каплю перед тем, как отстраниться, а после этого получал свою награду за повиновение и кротость: осчастливленный Лэндон весь день пребывал в приподнятом настроении и, едва только у Уайта подсыхали волосы, тащил его на продолжительную прогулку, показывал город, угощал подогретым вином, задаривал уличными сладостями и исполнял любую, доступную их достатку, прихоть.       Жизнь входила в ровное русло, и у Лэндона Валентайна на руках было двести свободных фунтов, оставшихся после всех неизбежных трат — сумма более чем достаточная, чтобы ни в чем себе не отказывать и вкушать все радости беззаботного и безоблачного существования, и он вкушал, он приглашал мальчишку на каток и под его робкий, трепещущий смех учил кататься на коньках, вёл за собой по льду, оскальзывался сам, неловко взмахивал руками, ловил равновесие, ловил улыбку на сияющем лице, а город Лондон кружился канителью огней и осыпа́л им на плечи рождественское небо.       Небритость мужчины к тому моменту превзошла все мыслимые пределы, и Уайт был вынужден мириться с прорастающей густой бородой, окончательно превратившей сударя Шляпника в лютого и разбойничьего типа; впрочем, впечатление это немного скрадывали прикупленные выходные обновки, и получался этакий солидный джентльмен в летах, приверженец эпохи бидермейера, серьёзный, представительный и превосходно воспитанный.       Лэндон теперь носил вязаный клетчатый жилет, под ним — светлую атласную сорочку, поверх жилета с сорочкой — тёмно-серый дождливый сюртук с медными запонками; к сюртуку прилагались прямые чёрные брюки и туфли-дерби, а завершало ансамбль чёрное пальто-макинтош сдержанного кроя, удлинённое и сидящее чуть мешковато, складной цилиндр-клак с безупречно гладкой тульей да крапчатый шерстяной шарф, которым мужчина небрежно обматывал мёрзнущее горло. Кроме прочего, он завёл привычку помимо обычных сигарет курить ещё и трубку и умело чередовал одно с другим, дома в основном ограничиваясь простенькой отравой, завёрнутой в папиросную бумагу, а на улице заменяя на отраву другую, более крепкую и забористую, разящую копченым шпиком и дубовыми смолами.       Кей, конечно же, принарядился тоже, и его сударь Шляпник разодел куда как вычурнее, нежели себя, хвастаясь, ровно падишах — любимой женой: мальчику достался серебристый шёлковый жилет с декоративной цепочкой шатлен, белая шёлковая рубашечка, тёплые шерстяные чулки, чёрные вельветовые бриджи, отороченные по краю штанин тонкой меховой оборкой, ботинки со вздёрнутыми носами и массивными пряжками, как у настоящего лепрекона, короткая вайдовая курточка с подкладкой из овчины, перетянутая по талии широким поясом, да пухлый бело-синий картуз в уэльскую клетку, прячущий под козырьком миловидное лицо.       Лэндону не хотелось, чтобы посторонние люди, с которыми раз за разом приходилось пересекаться и сотрудничать, заучили их черты настолько хорошо, чтобы впоследствии воспроизвести по памяти. Ему не нравилось также и то, что Кей решительно отказывался отсиживаться дома и практически лез в драку, требуя, чтобы его брали с собой.       Их первый скандал с рукоприкладством приключился, когда Валентайн, пребывая в полной уверенности, что его не посмеют ослушаться, попытался запереть юношу в каморке, а тот, до смерти перепугавшись — за самого мужчину, состояния неизвестности, ощущения полнейшей беспомощности, — намертво вцепился ему в рукав пальто и упёрся пятками в пол, отказываясь куда-либо отпускать одного. Лэндон попытался скинуть руки — Уайт, памятуя, как почти проиграл в дирижабле какой-то девчонке, собрал все свои силы и ухватил его за грудки, вслушиваясь в треск натянутых швов. Они покачнулись, едва не снесли шаткую этажерку, врезались в маленький стол у окна, чуть не прошлись ногами по химере и задели в своей борьбе пронывшую пружинами кровать. Господин Валентайн, разъярившись, пробовал скрутить, грозился наказать, но Кей, проявляя несвойственную ему физическую стойкость и прыть, почти теряя сознание от недоедания и созерцая тёмные пятна, застилающие глаза, снова и снова его перехватывал, истерично крича, чтобы не смел никуда идти без него, а когда вконец разгневанный мужчина шлёпнул мальчишку по заднице с такой силой, что заныло в костях — собрался с остатками духа и, припоминая амстердамский «Медальон», едва их не разлучивший, обозлённо двинул ему по лицу занывшим кулаком.       На этом Лэндон, как ни странно, опомнился и запреты чинить прекратил: до него понемногу начало доходить, на чём зиждутся страхи Уайта, и он признал за ним правоту, разрешая присоединиться и больше уже не пытаясь отправляться по делам в одиночку.       С тех пор они шатались по лондонским трущобам исключительно вдвоём, решив, что если пропадать, так вместе.       В каморке их всё находилось в одном помещении: крошечная кухонька, спальня и гостиная составляли единое целое, так ловко втиснутое в чердачный закуток, что оставалось только диву даваться, как заржавленному примусу, коптящему потолок, удаётся настолько гармонично соседствовать с прикроватной тумбочкой, тумбочке — с костяной вешалкой, притулившейся у входа, а той, в свою очередь — с великолепной этажеркой, столь плотно забитой всевозможными удивительными вещицами, что Кей до сих пор умудрялся отыскивать на её полках всё новые и новые предметы, прежде им не виданные и единственные в своем роде.       Был здесь, к примеру, престранный бронзовый чайник на прямоугольной подставке, оснащённый затейливым приспособлением: в нём имелся каркас, круглая жаровня, расположенная по центру, строго под донышком водяной ёмкости, огниво, пружины, прикреплённый к ним миниатюрный ухват и самый обыкновенный будильник, посаженный сбоку на стальной хомут. Конструкция эта, потенциально дееспособная, оказалась сломана и, к сожалению, не работала, но даже Уайт, бегло её изучив, сообразил, что огонёк в жаровне должен был разгораться от искры по сигналу часов, а пружины под действием пара — наклонять кипящий чайник над приготовленной загодя чашкой; скорее всего, причудливый предмет принадлежал помешанному механику, о котором рассказывала госпожа Вильгельмина, но достоверно этого не знал никто.       Сильно сокрушаясь, что чайником никак уже не воспользуешься даже забавы ради, юноша продвигался дальше, методично разгребая полки и находя в завалах рядом с чайником песочные часы, заполненные сверкающим бисером, механический венчик с металлической ёмкостью и вращающейся ручкой, ручную мельницу из светлой древесины для кофейных зёрен, игрушечный паровоз с составом, но без рельсов и тоже поломанный, и то самое радио, спаянное, потраченное патиной да украшенное лиственно-гербовыми завитками. Тут же валялись в картонной коробке эмалированные зажигалки с профилем королевы или кружевными паучьими мотивами, стоял светильник в пыльной колбе — естественно, уже не пригодный к тому, чтобы светить, — а сразу за светильником притаилась модель дирижабля, выполненная неизвестным умельцем из пустой бутылки и кручёной проволоки мюзле, которой опутывают для надёжности пробки шампанских вин.       Перекладывая вещицу за вещицей, Уайт обнаружил дверной звонок, выполненный в виде медного рупора, керосиновый паяльник, экстрактор Сокслета, представляющий из себя колбу для приготовления травяной выжимки, карандашницу в виде глиняной башни, затупленный нож, битые гогглы, ременную пряжку, но без самого ремня, модели пароходов и парусников, брошь в форме жука, медную ручку-перо с пересохшими чернилами и проеденную коррозией статуэтку игуаны с выпученными глазами и высунутым языком, до жути напоминающую Лилак.       Сама их химера, надо отдать ей должное, остепенилась и образ жизни стала вести приличествующий домашней зверушке: много спала, лениво поднимала голову на Лэндона с Кеем, когда те одевались и уходили, но зато неизменно оживлялась к их возвращению, ещё с лестницы унюхивая ароматы купленной еды; уже к третьему дню ее рыбьи бока округлились, припрятав рёбра под тонким слоем наросшего жирка, и пуще прежнего засочились мерзостной слизью.       Спать она продолжала вместе с ними, отвоевав и застолбив за собой право на кроватный угол, и всё бы хорошо, да только одно неучтённое обстоятельство в их совместном быту оказалось удручающим настолько, что даже Кей нехотя признал полнейшую непригодность химеры в качестве квартирного питомца.       Обстоятельством этим стали неизбежные «душистые» кучки, которые Лилак оставляла поначалу где придётся: в углу возле этажерки, на пороге квартиры и даже на столе. При этом она умудрялась их как-то этак по-девичьи стесняться и чем-нибудь прикрывала, притаскивая то газетный листок, то необдуманно брошенные на пол в преддверии стирки чулки — стирка по такому случаю сразу же отменялась, а вещь приходилось выносить на помойку, — а то и вовсе сигареты Лэндона. Обнаружив на третий день недавно купленную и почти полную пачку, с геометрической выверенностью воткнутую в верхушку навозной кучи, разящей на всю каморку, сударь Шляпник обматерил химеру, затолкал её в шкаф, запер дверцы, накрепко замотав первой подвернувшейся тряпкой, распахнул окно и оставил пристыженного Кея в очередной раз убирать за своей любимицей, а сам отправился подыскивать что-нибудь, хотя бы отдалённо походящее на туалетный лоток, раз уж о выгуле в их ситуации и речи не шло. Далеко идти ему было лень, и он возвратился очень быстро, неся в руке прохудившийся жестяной таз, подобранный возле мусорного бака. Кое-как обозначив химере отхожее место, несколько раз усадив её туда задницей и с тревогой наблюдая за игривым восторгом на лучащейся морде, перемешанным с полнейшим непониманием, они понадеялись, что этого окажется достаточно, и Лилак, как ни странно, разгадала назначение таза и приучилась к нему, да только вот пахло всё равно не больно-то ароматно: гнилой рыбой, вывалянной в трупе вороны и приправленной терпкой псиной.       Впрочем, несмотря ни на тесноту, ни даже на эту малоприятную деталь, у них в каморке было уютно: сказочная этажерка поднималась прямо под потолок и врастала в него, в окно частенько заглядывало блеклое и обветшалое солнце, примус исправно работал, подогревая по утрам бодрящий кофе, радио в первой половине дня оживляло стены музыкой и пением, а ещё здесь обитало электричество.       То самое рукотворное электричество, о существовании которого Уайт впервые узнал в амстердамском музее Немо — именно благодаря ему голосистая коробочка с динамиком и функционировала: если подключить провод к маленьком разъёму в стене, как продемонстрировал господин Валентайн, чуточку больше смыслящий в подобных делах, то радио неизменно пробуждалось, начиная шипеть и наигрывать мелодичные ноты.       Тщательно усвоив проговоренное несколько раз предупреждение, что в разъём совать пальцы ни в коем случае не стоит, если не хочешь поджариться и обуглиться как головешка, Кей опасливо, но с огромной, пересиливающей тягой стал каждый день включать эту удивительную музыкальную шкатулку.       Лондон разительно отличался от других городов: то, что жителям Амстердама показалось бы немыслимым излишеством, здесь встречалось зачастую даже в затрапезных ночлежках — например, под потолком болталась одинокая лампочка, хоть и не светила: стоили дуговые лампы довольно дорого, и не всякий мог себе позволить подобную роскошь даже при условии, что всё необходимое для того, чтобы пользоваться ей, имелось у него под рукой, щедро предоставленное архитекторами и проектировщиками столичных зданий.       Помимо самой каморки, следовало бы упомянуть и некоторых из соседей, о существовании которых Лэндон и его мальчик-ключик знали больше косвенно, но все-таки знали.       Прямо напротив них проживал нищий студент, достойный продолжатель плеяды учёных людей, упомянутых госпожой Вильгельминой. Иногда они сталкивались с ним, когда тот ближе к вечеру, часах в четырёх, возвращался со своей учёбы: изнурённый, серый и неизменно со стопкой библиотечных книг под мышкой; ни Валентайну, ни Уайту в их жизни посещать университет так и не довелось, и к студенту они относились с необъяснимым внутренним благоговением.       На пятом этаже, аккурат возле туалетов и душевой, помещалось семейство, торгующее копчёной селёдкой, и рыбой оттуда разило на весь коридор. Когда товар приходил к ним свежий, запах этот бывал довольно аппетитным, но порой, если ушлые дельцы отхватывали где-нибудь подпорченную партию, явственно попахивающую тухлецой, и пытались сотворить чудо, посредством специй и соли превратив безнадёжно умершее в вечно живое, то смердеть начинало так, что у всех вокруг лезли на лоб глаза, а в душ старались в этот день не захаживать: семейство там полным составом активно отмывалось после замачивания копчёной рыбы в тазах с кулинарным формалином.       В цокольном ярусе жил музыкант, и в один из дней Лэндон с Кеем, оба по своим причинам неровно дышащие к музыке, даже остановились у его окна, чтобы послушать, как плачут струны тонкоголосой скрипки. Музыкант, по слухам, болел чахоткой и редко появлялся на людях; все понимали, что подвал не сделает его здоровее, и местные кумушки судачили о том, как же скоро придётся собирать по квартирам деньги, чтобы вызвать сюда гробовщика и катафалк.       Был в доходном доме лысый цирюльник-брадобрей, оказывающий свои услуги по самой дешёвой цене и потому никогда не испытывающий недостатка в клиентах, сапожник родом из Нормандии, обустроившийся на первом этаже, подёнщица, слывущая шлюхой, многодетные ирландцы, занимающиеся заготовкой цукатов из подпорченных фруктов — эти всегда без исключения здоровались с Лэндоном, намётанным глазом угадывая в нем земляка, — а где-то на втором этаже обосновались птицеловы, и оттуда всегда лился грустный щебет певчих птиц.       Своё первое утро сударь Шляпник и мальчик-ключик провели, прикупив на углу доходного дома мясных пирожков и горячего чая, отринув всякую суету, устроившись прямо на полу каморки, вывалив всё содержимое кофра на снятую со стола скатёрку и сортируя доставшееся им оружие. Брали поочерёдно каждый пистолет — Уайт предпочитал незнакомые ему модели не трогать, выбирая понятные, с круглым барабаном, — вынимали из него патроны, ссыпая в отдельную кучку, а оружие возвращали обратно в кофр: то, что попроще, складывали с одного края, а полюбопытней да позаковыристее — с другого.       Господин Валентайн сидел, прислонившись спиной к шкафу, и внимательно изучал любой мало-мальски интересный экземпляр: поднимал повыше, рассматривая на свету стальные стыки и резные узоры на рукояти, щурил глаза, заглядывал в ствол, навскидку пытаясь отыскать в нём возможную кривизну, и, если револьвер его чем-нибудь смущал, старался затолкать тот в кофр на самое дно, оставив напоследок. Кей, вдохновлённый его примером, тоже трудился вовсю, но оценщик из него выходил не слишком хороший, и вскоре он бросил это дело, оставшись в качестве наблюдателя и удерживая Лилак, к тому моменту сожравшую свои пироги и норовящую влезть в железную кучу, чтобы радостно её раскидать.       — Если подумать, Пьеро, — сказал Лэндон, прихлёбывая остывающий чай и стирая рукавом рубашки грязные пятна с той или иной револьверной рукояти, — то нашим единственным источником дохода мы обязаны тебе. Если бы не твоё милосердие, мы остались бы с голыми руками и, скорее всего, даже не добрались бы до Лондона, — итог он подвёл тем особым тоном, каким пастор произносит заключительное «Аминь», но Кей на это только возмущённо фыркнул.       — Как-то сплошь наиграно звучит, — честно сообщил он, и тогда господин Валентайн засмеялся, вытащил из пачки вторую за утро сигаретку и, не считаясь с духотой, раскурил её, а юноша покрепче перехватил рвущуюся из рук Лилак и распахнул окно, впуская морозный зимний воздух.       — Твоя правда, — покладисто признал мужчина, выдыхая дым в потолок и стряхивая пепел на хрустящую обёрточную бумагу рядом с остатками пирожков. — Тем не менее это действительно так, ты спас не только тех, кто остался на «Ромуле и Реме», но и нас самих.       — Это придумала леди Саванна, — заупрямился Уайт, ни в какую не желая признавать за собой подобные необычайные заслуги.       — Леди Саванна и пальцем бы ради других не пошевелила, — возразил прекрасно разбирающийся в людях сударь Шляпник. — Не смотри, что она нас пригласила в Клокориум и даже пыталась купить билеты до Лондона, благодарность за благодарность — дело естественное.       — Она нас пригласила в Клокориум, — одержимо, будто под гипнозом, повторил за ним Уайт, тиская рыбьи бока химеры и ощущая, как часто вздымаются те под пальцами.       — Никакого Клокориума не будет, — строго отрезал Валентайн, со злостью скурив сигарету за одну затяжку практически до самого фильтра. Поднялся, затушил её об подоконник и вышвырнул на улицу, туда, где уже скопился на мостовой у тротуара целый слой таких вот общих ночлежных окурков. — Надо быть совсем идиотом, чтобы туда сунуться. Клокориум — это Часы, которые не идут! «Безнадёжно, как звон лондонских часов» — неужто забыл, как сам меня когда-то поучал, Ключик? Мы с тобой и без того по лезвию ходим, а так глупо и бессмысленно рисковать я не хочу.       — Но ведь мы всё равно с тобой в Лондоне, Лэн… — заговорил юноша, почти плача и кусая бледные губы. — Давай попытаемся… что мы теряем?.. Саманта сказала, что господину Магистериусу не до нас, да и как он может нас заподозрить, если никогда прежде даже не встречал? К тому же, она собиралась представить нас своими ассистентами… Лэн, — видя, что мужчина ни в какую не желает смягчаться и пересматривать принятое решение, он взмолился со всей возможной искренностью: — Ты ведь знаешь, что это не про меня, что я сам по себе никогда не получил бы и надежды на шанс попасть однажды в часовую башню! Я вырос в приюте, я посылал эти монетки с голубями, не имея и малейшего представления о том, что делаю, а когда понял, когда чуточку разобрался — ты же понимаешь, до чего мне захотелось попытать своего счастья точно так же, как это можете вы… как это могут люди из богатых семей.       — Я никакого счастья не пытал, — резонно напомнил ему Лэндон, не уступая своих позиций ни на дюйм. — Мне не довелось, и я от этого нисколько не страдаю. Всё равно бестолковая затея, высыпать деньги в бездонную прорву… монеты эти, чтобы ты знал, вполне себе платёжеспособные.       — Но ведь у тебя осталось три штуки! — окончательно разобидевшись, напомнил ему Кей, невольно повышая голос и переходя на беспомощный крик. — Ты зачем-то носишь их на шее, а мне врёшь, будто тебе всё равно!       — Ношу, как память! — зарычал раздражённый Валентайн, так хорошо притворявшийся, да пойманный с поличным. — Смешно заявляться в Клокориум с тремя жалкими монетками и думать, будто этот фокус удастся!       — Ну и что! — не унимался Уайт, до боли раздосадованный той стойкостью, с какой сударь Шляпник чинил очередной решительный запрет. — А у других были мешки, и что с того? Сам ведь говорил, что дело не в количестве… К тому же, я видел своими собственными глазами, что это не невозможно! Она же заставила светиться кубик…       — Она — чёртов гений! А мы — придурки! — рявкнул Валентайн, явственно давая понять, что дальше обсуждать эту тему не собирается. — В настоящий момент я знаю только одного человека, который мог бы пробудить Клокориум, и это, увы, не мы с тобой, Кей! Но раз уж дочка мистера Саванны сама заявляет, что ей это не по плечу, то нам туда и подавно нет смысла соваться.       Он выдохнул, отёр лоб ладонью, смахивая напряжение и нервы, и уставился на юношу, замечая покрасневшие глаза, где плескались у кромки еле сдерживаемые слёзы. Понял, что перестарался, сник, ощутил под горлом горькую вину и подавленно произнёс:       — Брось ты это, малёк! Забудь про Клокориум, забудь про монеты — мало у нас из-за них в жизни бед? Давай-ка просто жить, как все обычные люди, кем мы, по сути, и являемся. Уж поверь мне, окажись мы с тобой людьми необыкновенными — не возились бы сейчас с этим ворохом чужой грязи в расчёте подороже её сбыть. — Видя, как Уайт разочарованно супится, постарался отвлечь его внимание и подкинуть насущное дело: — У нас вечером, если ты запамятовал, встреча с паршивцем Брэйди, и нужно подобрать ему толковое оружие. Такое, чтобы он не вздумал поворотить от него свой пижонский нос, иначе денег нам не видать. Давай-ка, подсоби мне!       Сглатывая затаённую обиду и шмыгая вспухшим носом, Кей поднялся, захлопнул окно, выпустил на волю химеру и полез снова копаться в ружейной груде, которая за это ленивое утро сильно меньше так и не стала. Осторожно перекладывая револьвер за револьвером и с брезгливостью убирая в сторону изредка перемежающие их стилеты и охотничьи ножи, он углядел между чёрной сталью серебристый проблеск и попытался добраться до него.       Лэндон к тому моменту уже успел отложить три пистолета, два дуэльных и один укороченный, двуствольный, но все они, несмотря на тиснёные замочные личины и вычурные вензеля на рукояти, выглядели довольно древними и доверия не внушали.       — Похоже, лучшее, что у нас было, я каким-то бесом умудрился оставить в истборнском ломбарде, — посетовал он, машинально взлохмачивая пальцами загривок подкравшейся химеры и не замечая, что та бессовестно сжирает остатки его пирожков вместе с горкой сигаретного пепла. — Как же меня так угораздило? Скаредный старик не дал за него и половину цены, а Брэйди бы точно не поскупился на такую вещицу! Я безмозглый идиот.       — Тут есть что-то ещё, — успокоил его Кей, с величайшей осмотрительностью разбирая стальной курган. — Сейчас попробую достать.       — Только аккуратно! — в очередной раз упредил его Валентайн. — Руки себе не отстрели!       Вещица, наконец-то извлечённая из-под завалов на свет, оказалась действительно редкой: по всему цельнометаллическому корпусу шли узорные завитки, на курке красовалась сквозная бляшка с пятиконечной звездой, спусковой крючок был выполнен в форме скобы с небольшим шариком, ствол был длинный и с лёгким, едва различимым раструбом на конце, а нижняя часть рукояти завершалась парой тонких изогнутых отростков, напоминающих кручёные бараньи рога.       — Это шотландский пистолет, — сразу же, едва увидев оружие, объявил Лэндон. — Действительно раритетная находка! Вот только не кремниевый ли он…       Приняв у Кея смертоносную эстафетную палочку, он пристально оглядел пистолет со всех сторон, проверил и ствол, и патронник, и лишь после этого, убедившись, что дряхлой стариной здесь и не пахнет, с воодушевлением произнес:       — Его мы с тобой отдадим только за хорошие деньги! Мистеру Брэйди О’Ши придётся сегодня как следует раскошелиться, если ему хочется получить в своё распоряжение произведение оружейного искусства — а в том, что ему хочется, можно не сомневаться: больно уж он падок на всё красивое.       На этих словах, совершенно точно наделённых двойным, потаённым смыслом, Кей невольно стушевался, отводя глаза и не зная, куда себя деть, а потом, всё так же ощущая неотрывный и тяжелый взгляд господина Валентайна, явно от него чего-то ждущего, спотыкаясь, запинаясь и теряясь на каждом слове, сбивчиво проговорил, то ли оправдываясь — хотя оправдываться было не в чем, — то ли объясняясь, а то ли просто пытаясь избавиться от ощущения мучительной недосказанности:       — Лэн, я… ты же знаешь, что мне не нужен никто, я и от тебя-то бегал и боялся связываться, а ты считаешь, будто…       — Я ничего не считаю, — перебил его, решительно возражая, Лэндон. — Но тебя в связи с этим выслушать очень хочу.       — Мне всё равно, что там себе придумал мистер О’Ши, — не замечая, как заламывает от волнения тонкие пальцы, продолжил свою речь Уайт. — Я не хотел оставаться в трактире, я не хотел всего этого… Если бы меня тогда спросили, чего я хочу, то я бы ответил, что мечтаю оказаться с тобой где-нибудь вдвоём, подальше от людных сборищ и шума. Где-нибудь вдвоём, у моря, с нашей химерой и… и всё. Я с трудом-то сумел осознать, что… что нравлюсь тебе, а ведь ты не один день пытался до меня это донести, и… Понимаешь ли, я в действительности даже не до конца воспринимаю всё то, что он вчера вечером наболтал, а когда пытаюсь осмыслить и понять, мне становится сильно не по себе. Поэтому лучше, если я совсем не буду об этом думать.       — Ты боишься об этом думать? — явственно подобравшись, с настороженностью уточнил наблюдательный Валентайн, зорко следя за мальчиком-ключиком и ни на миг не спуская с него глаз.       — Нет, — спокойно покачал головой Кей. — Просто не хочу. Не хочу, потому что любая мысль есть допущение.       — Ты так считаешь? — совершенно серьёзно спросил его Лэндон, почему-то резко стушевавшись на этом ответе и вместо ожидаемой ревнивой вспышки даже снижая голос на полтона.       — Да, — тихо кивнул Уайт. И прибавил уже твёрже, разматывая сплетённый норнами клубок странных и будоражащих воспоминаний: — Да, я так считаю! Когда я стал путешествовать с тобой, то постоянно о тебе думал. Всегда, день за днем, без конца… ты и понятия не имеешь, сколько тебя было в моих мыслях, ты не представляешь, что я себе воображал, ты не знаешь… о боже, если бы ты знал, мне кажется, ты бы не был таким сдержанным и не вёл бы себя со мной так деликатно! Ты бы просто… Ты просто изнасиловал бы меня, и я, наверное, был бы этому в какой-то мере даже рад. — Каждой своей клеточкой ощущая потрясение, испытанное мужчиной от немыслимого признания, юноша смелел и продолжал, открывая все тайны, открываясь всей душой и рассказывая без утайки — теперь было можно, теперь было не страшно, теперь это только делало их ближе: — Я думал о тебе, и каждой такой мыслью совершал допущение. Я прелюбодействовал с тобой, как сказано в Библии, в собственном сердце, и на самом-то деле лишился невинности намного раньше, чем ты по-настоящему коснулся меня. — Немного помолчав, он закончил свою взволнованную речь: — Я не знаю, как другие люди относятся к мыслям. Но мне безразличен мистер О’Ши, и я никогда не стал бы тебе изменять даже… даже в них. Это ведь то, что ты хотел узнать?       Вопрос его угодил в самую точку; Лэндон, способный удержать в крепких руках его тело, не мог проделать того же самого и с душой: никому не подвластная субстанция, никем не доказанная, то ли существующая, а то ли нет, но различимо бьющаяся где-то под сердцем белокрылой птицей, всегда оставалась свободной от физических пут, и можно было только уповать на её благосклонность.       Только уповать, надеяться, верить — или же не верить, — но не более того.       Валентайн молчал. Разглядывал шотландский пистолет, будто рассчитывал найти в его узорах единую и всеобъемлющую истину, бездумно вертел в пальцах, как отшельник — морёные чётки, а потом вдруг поднял взгляд — пронзительно-зелёный, поймавший непостоянное солнце, ударивший, точно выстрел, — и, не сводя его с мальчика-ключика, очень серьёзно проговорил:       — Спасибо тебе. Спасибо, мой Кей. Ты дал мне сейчас больше, чем все те, кого я знал за свои беспутные тридцать четыре года, и уж точно гораздо больше, чем люди в принципе способны дать.       — Но я ничего особенного не сказал… — не понимая, что происходит, стушевался и даже малость перепугался его искренности Кей. — Раньше, когда я говорил что-нибудь подобное, ты обычно объявлял, что я наивный дурак, — с укором напомнил он.       — Да, малёк, да, — пришибленно согласился с ним Лэндон. — Я частенько об этом кричал, и сейчас мне за себя совестно. Видишь ли, можно сколько угодно высмеивать и умалять излишнюю добродетель… но потом однажды дело коснётся тебя самого, ситуация примет иной оборот, и тогда ты сразу же поймёшь, что добродетель излишней не бывает. Тогда ты сразу же много чего поймёшь.       — Я-то понимал, Лэн, — с нажимом поведал юноша, всё пряча и пряча слишком честные глаза. — Я понимал и всегда думал: что, если ты вдруг захочешь кого-нибудь другого? На миг, каким-нибудь сиюминутным порывом? Я никогда не узнаю, и это, конечно же, хорошо, потому что иначе будет больно, но даже не в ней дело, в единожды испытанной боли, а в той червоточине, которая непременно останется и всегда будет напоминать о… да ты и сам всё лучше меня понимаешь. Каждый раз, как мы встречали кого-нибудь, о ком мне невольно мнилось: «Вот им Лэндон мог бы заинтересоваться», будь то парень или даже девушка, я…       — Нет, Ключик, — перебил его Валентайн, как будто бы повзрослевший, хотя куда уж было взрослеть ему, и без того переступившему непростое для мужчины тридцатилетие. — Ни парни, ни девушки… может быть, это именно то, что называют «любовью», я не знаю… куда мне судить!.. Но в одном я уверен точно: я был бы с тобой, будь ты даже бесполым, как наша химера. Интересоваться ради интереса — только множить в себе горькую пустоту и терять последний смысл; я и раньше-то этим не грешил, но нынче во мне совсем что-то переломилось, и я больше не ищу праздного. Я хочу хоть глоток настоящего за свою никчёмную земную жизнь.       Он протянул руку, дотрагиваясь отрастающих волос Уайта, пропустил их сквозь пальцы, любуясь, как струится упругий и блестящий русый пепел, провёл подушечками по тёплым и нежным щекам и спустился на подбородок, где уже норовил пробиться первый юношеский пушок, запоздалый и тонкий, как оперение едва народившегося цыплёнка. Огладил отзывчиво приоткрывшиеся в робкой улыбке губы, собирая с белых резцов и кончика языка тёплую влагу, а затем, наблюдая, как мальчик-ключик тянется навстречу и прикрывает глаза дрожащими веками, произнёс, чувствуя вожделеющую хрипоту в собственном севшем голосе:       — Тогда я буду спокоен, когда мы отправимся на встречу с Брэйди… я буду достаточно спокоен, чтобы просто думать о делах… А теперь, пожалуйста, с самого начала и поподробнее.       — Поподробнее? С какого начала?.. — переполошился застигнутый врасплох Кей, не понимая, о чём идёт речь.       — С того самого, Ключик, — отметив для себя второе по важности из услышанного, невозмутимо напомнил господин Валентайн. — Где ты воображал себе сцены с моим участием. Ты и представить себе не можешь, насколько интересен мне этот предмет и насколько сильно хотелось бы побольше о нём услышать. Можешь никуда не торопиться — времени у нас ещё навалом.       Он устроился поудобнее, прислонившись спиной к углу худого шифоньера, и поднял выжидающий взгляд на юношу, к такому повороту событий совершенно не готового.       Уайт помялся, покосился на приставучую химеру в поисках смехотворной поддержки, но та увлеченно грызла стальную кроватную ножку; деваться было некуда, и он, страшно смущаясь, принялся за рассказ, воскрешая самое первое, случившееся, пожалуй, ещё в далёком памятном Хальштатте, дышащем ледниками и грозами…       …А вспомнил почему-то совсем другое, уже бесповоротно-пропащее, амстердамское, и сбивчиво проговорил:       — Сперва… в Хальштатте, ты и сам знаешь… Я ещё тогда не до конца, но там в моих мыслях и грёзах всегда присутствовал твой образ, и я просто не мог не трогать себя, думая о тебе. А потом случился Амстердам, и вот в нём… в нём мне порою снились странные сны.       — И что это были за сны? — спросил господин Валентайн, внимательно его слушая.       — Я видел на себе ошейник. Такой, вычурный, чёрный, как у тех мужчин из красного квартала, — пояснил он, не уверенный, что Лэндон сумеет правильно понять. — Я носил его как будто бы добровольно, а ты…       — Что же я, мой Ключик? — поторопил его снедаемый нетерпением сударь Шляпник.       — От ошейника тянулась цепь, и ты держал её в руках. Не принуждал, а просто… и ещё я вытворял всякие… непристойные вещи…       — Например? — подтолкнул Валентайн, даже на сотую долю не соображающий, каким трудом даются юноше все эти откровения. И прибавил — с какой-то больной, нездоровой и одержимой прямотой: — Ты хочешь, чтобы я подарил тебе ошейник?       — Нашей химере бы он точно не помешал, — фыркнул Уайт, наблюдая, как заскучавшая Лилак в очередной раз громоздится на этажерку, хлопая крыльями и сваливая с неё всякий хлам.       — Функционально — да, — согласился с ним Лэндон, покосившись на невоспитанную зверюгу и кивнув. — Но на нее мне тратить деньги жалко — сейчас, когда их и так не больно-то много. К тому же, я не спрашивал, нужен ли он ей. Я спросил, не хочешь ли ты поиграться?       — Я… да, наверное… — неуверенно произнес Кей, покусывая губы. — Наверное, я хотел бы, если… если только ты объяснишь мне, как.       — О, проще простого! — обрадовался Валентайн. — Давай перво-наперво приобретём эту маленькую замечательную вещицу, а дальше никаких проблем, уж поверь мне на слово, не возникнет.       — Твои игры, они всё ещё кажутся мне поначалу непонятными, и я совсем не могу взять в толк, к чему всё то, что мы делаем, — до самого дна открывая душу, поведал ему Уайт, перебираясь ближе и охотно позволяя мужчине ухватить, оплести руками, подтянуть к себе, уютно устроить спиной к груди и стиснуть согнутыми в коленях ногами с обоих боков. — Я начинаю понимать их только потом, порой… порой не всегда даже в тот же день. Но мне они нравятся, — закончил он, ощущая, как уже не колющий, а щекочущий неуклонно отрастающей щетиной подбородок устраивается на плече в угловатой ямочке.       — Вот и славно, Ключик, — в своей безалаберной манере подытожил сударь Шляпник. — Я рад, что ты у меня такой покладистый — не всегда, конечно же, далеко не всегда, но всё-таки… — и сговорчивый мальчик. Кто-то ценит все эти ломания, выкрутасы, строптивость, а мне вот, поверь, подобное совершенно не по нраву. Я люблю, когда всё честно и просто: если нам обоим хорошо, то к чему же лгать? К чему притворство и ложь, когда их можно к обоюдному удовольствию заменить игрой? — Задумавшись ненадолго, он провёл подушечками пальцев по шее юноши, оглаживая тончайшую и нежную кожу, и сказал: — Я подарю тебе ошейник, Кей, однако заставлять его носить не стану; пусть всё останется, как в твоем сне.       — Я буду его носить, Лэн, — отозвался Уайт, прикрывая глаза дрожащими веками и сглатывая пересохшим ртом пыльный воздух каморки. — Я буду его носить, потому что сам так хочу.

⚙️⚙️⚙️

      Когда тем же днём они вышли в вечереющий город, Лондон уже вдоволь напился ядовитого горохового супа, как называли меж собой горожане едкий желтоватый туман, парящий тончайшей и едва различимой пеленой. Ветра не было, экипажи подскакивали на вздыбленной брусчатке, громыхая колёсами и доламывая расхлябанные рессоры, по Темзе развозили в лодках полынный эль, разгоняя смог блуждающим фонарём, передавали пойло прямо с борта на борт и принимали взамен шуршащие бумажки да звонкие монеты. Грохочущая и лязгающая машинная жизнь к ночи постепенно стихала, и только изредка выныривало из тумана жужжащее моноколесо со своим лихим наездником, пугало, проносилось мимо, гремя зубчатой цепью, как призрак в кандалах, точно так же бесследно исчезало где-нибудь за поворотом, и снова возвращался мерный гул с перестуком каблуков и тростей, с уличным говором и с кружащейся снежной изморосью, тающей ещё прежде, чем успевала достигать мостовой.       Дремали духоходы-поезда, курсирующие в дневное время по литым рельсам и дышащие не угольным паром, а обыкновенным воздухом, в последний раз проползал подводный омнибус-амфибия, преодолевая реку по проложенным на дне штангам и взбираясь на противоположный берег точно так же, как это делает в гористой местности фуникулёр, над ним проплывал по рябой поверхности Темзы пассажирский речной трамвай, надрезая её уже по другой, продольной оси, и где-то ругался невезучий путешественник, уехавший по ошибке вместе с отцепленными вагонами в злополучный Гатвик и проболтавшийся там впустую весь день.       Улицы Саутуарка, всё такие же мрачные, овеянные особым сортом неприятной обыденности, понемногу зажигали огни в мутных лантернах и за пыльными витринами, рисовали фантасмагорические картины, да только не с мотивами волшебной живописи, где эльфы, феи, полупрозрачные крылья и золотистая пыль, а с мотивами совсем-совсем иными…       Чего только не пережил на своём веку старый Лондон: от чумы и Великого пожара до нашествия гарротеров и Джека Потрошителя. Чума проредила перенаселённые улицы, пожар обновил городской лик, гарротеры, норовящие набросить на шею удавку в тёмном закоулке да обобрать жертву, покуда та корчится, научили осмотрительности, а Потрошитель, так полицейскими и не пойманный, был уже принят с философским смирением как очередное возмездие свыше, и Саутуарк, казалось, помнил их всех: отдельных личностей, события, явления. Он помнил и воссоздавал жутковатые сюжеты, нет-нет да и подсовывая в наваристом дымном мареве странные облики.       Кею чудилось, что он видит чей-то корявый профиль с криво торчащими зубами, горбатым носом, нахлобученным кое-как цилиндром, разлохмаченными патлами и бугристым лбом, но накопленный за день смог плавился и плыл, и через секунду оказывалось, что это было всего лишь узловатое дерево, спрятавшееся за фонарным столбом. В палисадниках мстились островерхие колпаки пикси, таскающих заклятый дёрн и выстилающих им лужайку, у водостоков таились норы бородатых брауни, шьющих грубой нитью детские камзолы, в каждой чёрной кошке мерещилась Кат Ши, а туман всё тёк, как протухшая похлёбка, сползал в Темзу, мешался с водой, растворялся в ней и таял, обещая к утру подразнить ненадолго расчистившимся небом.       Брэйди поджидал их у пекарни на Мансипл-стрит, праздно прислонившись к её фасаду у крыльца и на сей раз поигрывая от безделья карманными часами, точно тем же манером, как недавно в трактире — вычурной тростью. Еще издали завидя Ноланов переходящими дорогу, он оживился, отлип от влажного камня, поправил высокий воротник приталенного пальто и зашагал им навстречу с таким неподдельным радушием, что Лэндон сразу смекнул, чему — а вернее, кому, — нужно быть обязанным за столь тёплую встречу.       Мигом позабыв недавний сокровенный разговор, он скрипнул зубами, с болезненной злобой стиснул руку мальчику-ключику, едва её не ломая, и поволок его, напуганного, смятенного, не представляющего, что в такой ситуации делать и как себя вести, за собой прямо в это кошмарное треугольное рандеву.       — Как вы устроились? — поинтересовался Брэйди, лучезарно улыбаясь во все свои белоснежные зубы и излишне часто поглядывая на Кея, мнущегося под боком у Валентайна. — В Саутуарке не самое лучшее жильё, но и здесь при желании есть из чего выбрать. — Получив дежурный учтивый ответ, он сделал жест рукой, приглашая следовать за собой, и предупредил: — У Мануса тяжкое похмелье — ожидаемый, в общем-то, исход, — и лучше нам будет его не беспокоить. Пойдёмте, прогуляемся немного: в окрестностях и без его прекрасной пекарни достаточно укромных местечек, чтобы укрыться от посторонних глаз. Тут совсем недалеко парк Табард Гарденс, предлагаю наведаться туда.       Они прошли по маленькой дорожке между однообразных домов глинистого цвета и выбрались аккурат к парку.       Табард Гарденс показался Уайту унылым, серым и угрюмым, да и на место для отдыха он походил мало, скорее — на ухоженный пустырь, затиснутый в кулак казарменных строений, утыканных каминными трубами. Теснились в бетоне клумбы, разбега́лись в разные стороны гравийные дорожки, стояли чёрные чугунные урны и торчали по-английски разлапистые деревца, вылуженные декабрём. В отдалении виднелась стальная сетка, обносящая относительно ценные декоративные посадки редкого кустарника, а в остальном Табард Гарденс был таким же хмурым, как и проеденное смогом небо.       — Чересчур просторно, джентльмены, — сказал Брэйди, недовольно поморщившись. — Давайте немного углубимся, чтобы на нас не таращился из окон всякий любознательный сброд.       Оглядевшись в последний раз, чтобы убедиться, что за ними от пекарни, прекрасно известной полисменам и время от времени ими же осаждаемой, не увязался нежелательный хвост, он избрал самую узкую дорожку и повёл приезжих гостей, плохо ориентирующихся в хитросплетениях Лондона, по ней за собой.       Деревья понемногу смыкались за спиной, на свободном пространстве пустынной лужайки остались гордо выхаживать седые воро́ны, надрывающие хриплые глотки, и парк, поначалу ещё оживлённый редкими торопящимися горожанами, в конце концов сделался совершенно безлюдным.       Брэйди О’Ши, отыскав набрякшую от сырости скамейку с мраморными ножками, остановился возле неё, показывая тем самым, что они могут наконец-то перевести дух и поговорить о делах. Уайт, сообразив, что дальше никто не идёт, помялся немного, поколебался, но всё-таки поддался взявшей верх усталости и уселся на скамью, ощущая, как неприятно мокнет задница, впитывая вездесущий туман.       Лэндон замер с одного края, Брэйди, будто бы нарочно, навис с другого, и свой промах юноша осознал слишком поздно, когда уже оказался намертво затиснутым между двух огней: щеголеватый ирландец источал назойливый интерес, а господин Валентайн, к сожалению, изливал ревность такой убийственной силы, что какой-нибудь случайный проходящий алхимик, умеющий колдовать с эфирами, мог бы без труда состряпать из этой смеси недурственную бомбу — уж точно хватило бы, чтобы превзойти неудачника Гая и снести к чертям Парламент со всеми его высокочтимыми пэрами.       — Ну, валяйте! — поторопил О’Ши, всё это время изнывавший от нетерпения. — Вы обещали мне занятный револьвер!       — Не обещал, — на всякий случай уточнил осторожный, как лис, Лэндон. — Обещал посмотреть, есть ли он у нас, этот занятный револьвер — но, ваша правда, он нашёлся. Нахваливать почем зря не буду, вы и сами неплохо всему знаете цену.       Брэйди, пойманный этой сцеженной сквозь зубы похвалой на крючок, только понимающе хмыкнул, без труда разгадав конечную цель — содрать побольше денег, — но рядом на скамейке смиренно восседал младший Нолан, который если и Нолан, то уж точно не по родству, а по принадлежности, беспомощно кусал губы, смущённо выводил носком поношенной обуви круги и линии на утоптанной земле, ёжился, кутаясь от назойливого речного холода в дубленку, не поднимал печальных глаз, обрамлённых густыми пепельными ресницами, и торговаться, конечно же, не повернулся язык.       — Знаю, — бахвалисто кивнул Брэйди, поочередно стаскивая тугие кожаные перчатки на меху.       Господин Валентайн выудил из кармана шотландский пистолет, предусмотрительно обёрнутый от излишней влаги в ничейную белую тряпицу, найденную в шкафу на одной из полок, и размотал её, предлагая покупателю самому взглянуть на товар.       О’Ши даже не стал скрывать изумление: вскинул гибкие брови, округлил глаза, с упоением принял двумя руками узорное оружие, удерживая за ствол и витую рукоять, приподнял повыше, оглядывая на жалком свету, сочащемся сквозь плетенье древесных ветвей, и восхищённо признался, на время даже позабыв про юношу:       — Без всяких преувеличений, это настоящее сокровище! Вот только я ни разу не видел ничего подобного в лондонских ружейных мастерских… Его же сделали в Шотландии, верно? — и, получив утвердительный кивок, спросил: — Сколько вы хотите за него выручить?       — Уж точно больше сотни, — предупредил господин Валентайн. — Пистолет, к тому же, новёхонький, и прослужит вам — при должном везении — ещё очень долго, — вконец наглея, он рискнул попробовать обозначить цену: — Полторы сотни фунтов будет в самый раз.       Брэйди оговорку с везением оценил. Рассмеялся, чуть запрокидывая голову — заразительно, широко, — и сказал:       — Ну, так и быть, мне кажется, пистолет того стоит. Я возьму его. Кстати, — припомнил он, доставая из внутреннего кармана пальто бумажник и отсчитывая затёртые купюры, — тут приятель мой интересовался вами и спрашивал, не подберёте ли вы ему что-нибудь недорогое. Он владеет маленькой овощной лавкой у Тауэр-бридж, и денег у него сильно много не водится: место вроде бы и доходное, а городские поборы сжирают почти всю выручку. К тому же, последнее время к нему стали наведываться всякие личности с угрозами, что, дескать, если не отдаст им свою лавчонку, то перережут глотку где-нибудь в подворотне. Найдётся у вас что-нибудь этакое, чтобы при необходимости вы могли бы уступить ему в цене?..       Сударь Шляпник кивнул. Почувствовал, как затягивается петлёй у шеи недобрый водоворот, из парящих кругов на воде превращаясь в смертельную воронку, но было уже слишком поздно: их подхватывало, несло, утягивало в стремительный поток, засасывало, пожирало и смыкалось бесстрастной гладью над бедовыми головами.

⚙️⚙️⚙️

      — Куда мы, Лэн? — выведенный во вторник спозаранку в город, спрашивал Кей, вдыхая морозец, пахнущий углём и хвойным чаем, подогретым на открытом огне. Дни устоялись, сделались ленивыми, денег теперь водилось в достатке, дела занимали от силы час-другой и всё больше вечерами, когда люди, по обыкновению, освобождались от праведных или неправедных трудов, а темнота благоволила ко всему тайному. Те, кого приводил к ним Брэйди О’Ши, как правило, тут же разбалтывали кому-нибудь из нуждающихся друзей-товарищей о новоявленных подпольных торговцах оружием, и желающие заполучить безымянный пистолет множились, стекаясь со всех концов. О Ноланах каким-то чудом за такой немыслимо короткий промежуток времени прознала треть Саутуарка, кишащего приезжими ирландцами, и Лэндона это обстоятельство изрядно нервировало, поэтому досуг он предпочитал проводить подальше от приютившего их боро.       Например, отправиться в соседствующий с ним Ламбет, обитель Кентерберийских епископов на южном берегу Темзы, единственно ради того, чтобы продемонстрировать юноше Лондон с высоты птичьего полета, о чем и не преминул сообщить, пока они шли до ближайшей транспортной остановки.       Уайт, поднимаясь по ступенькам вслед за мужчиной в единственный вагончик двухэтажного духохода, выкрашенного в алый цвет и шныряющего не только по улицам, но и под улицами, где были проложены разлиновавшие город туннели, от такого обещания пришёл в восторг и чуть не потерял свой дутый картуз, зацепившись случайно за протянутый поверху поручень. Опомнился, натянул поглубже на глаза и протиснулся хвостом, стараясь ни на кого из пассажиров не смотреть.       Всякий, с кем им поневоле приходилось иметь дело, хоть и общался преимущественно с господином Валентайном и иногда — с Брэйди О’Ши, если тот по какой-то причине присутствовал при сделке, а таращился исключительно на Уайта, по понятной причине недоумевая, что здесь делает этот щенок и для чего нужен. Убедившись же, что юноша только топчется на месте или бесцельно протирает стул, клиент обычно успокаивался, но сударя Шляпника такая ситуация доводила до белого каления: запреты не работали, Кей раз за разом тащился вместе с ним пристяжной лошадкой, так что их парочка обещала очень скоро примелькаться, набить оскомину и в полном составе, дуэтом угодить на розыскные листовки.       Пускай Лондон и был обширным конгломератом, слепленным из исторического центра, примкнувших к нему окрестностей и сельских предместий, но в пределах одного района это оставалась всё та же вечная английская деревня, где жителям как будто бы не было друг до друга ни малейшего дела, однако, стоило только случиться чему, и это обманчивое ощущение развеивалось бесследно: тут же выяснялось, что каждый знает о своем соседе всю подноготную до мельчайших подробностей и десятого колена. Саутуарк с радушием принял в свой круг новых детей, перевернул страницу и начал скрупулёзно записывать любой их неверный шаг, чтобы после при необходимости зачитать всю летопись на суде.       Духоход покачивался из стороны в сторону, упорно полз вперёд, со свистом выплёвывая воздух, выбирался на шумные проспекты, а потом вдруг где-нибудь нырял в разверстую шахту, обрамлённую рамкой из мрамора и гранита, и тогда его окутывала темнота, разбавленная только свечением редких дуговых лампочек, через равные промежутки вмурованных в стены с обеих сторон. Путешествие под землёй длилось достаточно долго, Кей в конце концов пугался и крепче стискивал руку сударя Шляпника, но в этот же миг оно обычно и заканчивалось: туннель обрывался, выводил их наружу и выбрасывал совершенно в ином месте, с незнакомыми постройками и всё такими же людными улицами.       Лэндон рассказывал, что вагончик за десять минут под землей проскакивает напрямую там, где пришлось бы петлять битый час, если объезжать, как положено, каждое здание и тесниться в удушливых пробках; единожды начав болтать, мужчина уже не останавливался и, вспоминая китайца из опиумной курильни, вещал мальчику-ключику о далёкой и огромной Поднебесной стране, где рикши седлают свои паровые повозки — внешне всё такие же, как и в старину: двухколёсные, со сквозными ажурными оконцами, — а чиновничьи паланкины до сих пор носят исключительно на руках в знак особого почтения; о загадочном городе Порт-Артуре, что стоит на Жёлтом море, и об Австралии, взращенной из каторжников точно так же, как Америка — из париев.       Австралия, Неизвестная южная земля, завораживала и влекла Уайта куда сильнее, чем даже африканские саванны, но сударь Шляпник, поворошив все свои небогатые познания, к величайшему сожалению, смог поведать ему только о кенгуру и бумерангах. Впрочем, прыгучих сумчатых зверей и летучей палицы, словно по волшебству возвращающейся к своему владельцу безо всяких механических ухищрений, оказалось достаточно, чтобы юноша, прекрасно понимающий, что Брауны, сколько бы их непутевый родственник ни мечтал, никогда в Австралию не переедут, и гораздо проще податься туда самим, пристал к Валентайну с очередной безумной затеей.       — Ещё в моем детстве туда шли корабли… Чуть больше месяца, если кружным путём, и ровно месяц — через Суэцкий канал, — говорил Лэндон, рассеянно шевеля губами, словно впервые действительно и всерьёз призадумался о возможном переезде. — Сейчас, возможно, летают и дирижабли… Но что нам с того? Там даже должно иметься отделение моего банка, беда вся в том, Ключик, что Брауны отыщут нас и в Австралии. Ты думаешь, что для них это далеко и сложно, однако им не надо шевелить и пальцем. Насколько я понял из недолгой беседы с ныне покойным Джилроем Келли, всю грязь за ними вывозит Гильдия наёмников. Гильдии заплатили немалые деньги, а они так свою работу и не выполнили. Понимаешь, кто будет больше всех радеть о том, чтобы отправить нас с тобой на тот свет? Эти ребята есть в любом крупном городе и в любой стране — в Австралии, поверь мне, тоже. Ситуация повторится, с той только разницей, что с края земли бежать уже некуда, малёк. Это финальная точка. Давай лучше прикинем, как вертеться в Лондоне.       Уайт, расстроенный его ответом, в самом подавленном состоянии выбрался из духохода где-то на набережной Темзы, сощурил глаза, ловя случайный солнечный луч, запутавшийся в ресницах, и вдруг просветлел лицом, забывая обо всех невзгодах, потому что прямо перед ними возвышалось гигантское обзорное колесо: с облупившейся краской, со старенькими и скрипучими кабинками и с одиноким смотрителем в синем мундире, как у швейцара, и длинном чёрном плаще на кроличьем меху.       Залюбовавшись колесом, Кей по неосторожности едва не налетел на самого настоящего шотландца в клетчатом килте и потешных шерстяных чулках, обтягивающих кривоватые ноги с мускулистыми икрами. Затормозив в полушаге от представителя гордого горного племени, он вылупил глаза, разинул рот и, еле сдерживая простодушный вопль, так и норовящий сорваться с раскрытых губ, принялся дёргать сударя Шляпника за рукав, пытаясь привлечь внимание и исподтишка бестактно тыча пальцем шотландцу в спину.       — Тише, Ключик, тише, — глухим шёпотом попросил его Валентайн, не представляющий, как обуздать эти проявления детской непосредственности. — Не то он, чего доброго, убьёт нас с тобой от обиды.       — Это же килт! — ни в какую не унимался Кей. — Это настоящий килт, я такие только на картинках видел! Но ведь килт — это юбка…       — Эй-эй-эй, — одёрнул его Лэндон, моля Небо о том, чтобы только виновник маленького переполоха их не услышал — а шотландец уже оглядывался, уже косил на них с подозрением пронзительно-синим глазом из-под кустистой рыжей брови. — Ни в коем случае не называй его так! Не юбкой, Кей, только не юбкой. Килт — это килт.       — С одной стороны, он как будто бы и не юбка, — принялся, будто нарочито издеваясь, заковыристо рассуждать Уайт. — Как будто бы мужская одежда, а только ведь и не штаны же… По форме и крою, как ни крути — юбка выходит, — еле различимо двигая губами, упрямо повторил он, не понимая, что играет с огнём. — А, интересно, если я такую надену…       Он выпалил и осёкся, захлопнув рот и наливаясь краснотой. Господин Валентайн, уже и не чающий, как им избежать более чем вероятного праведного гнева шотландца, облегчённо вздохнул, нарочно притормозил, позволяя горцу оторваться и затеряться среди бредущих по набережной пешеходов, а как только опасность миновала — охотно обернулся к Кею и, с наслаждением наблюдая, как пунцовеют его щёки, медленно произнёс:       — Я бы не отказался, если бы ты его примерил как-нибудь, этот килт. Можно даже сказать, что такие игры несколько… греют мое чувство национального превосходства, — видя, что Уайт окончательно стушевался, растеряв весь небогатый запал и смущённо сникнув, он добродушно приобнял его за плечи и повёл за собой к колесу: — Идём, Ключик! Я покажу тебе Лондон с высоты крыш.       Выстояв небольшую очередь, они забрались в подплывшую кабинку — Уайт всё боялся не успеть и от этого только спотыкался лишний раз, неловко цепляясь носками своих лепреконьих туфель, — закрыли плотно дверцу и сели друг против друга на деревянные лавочки. За широким пыльным оконцем медленно проплыла Темза, блеснув стальной рыбьей рябью, нырнула вниз и стала постепенно удаляться, одновременно ширясь и делаясь необхватней для взгляда. Чем выше уносило их колесо, тем больше всего любопытного показывалось на её поверхности и над ней: баржи, катера, буксиры, простые рыбацкие лодки, велоамфибии, точно такие же, как и в Амстердаме, только многоместные и длинные, похожие на сороконожку. Дальше, отрываясь от речной глади и выбирая воздушную стихию, парили одно- и двухместные монопланы с подъёмным винтом, оснащённые плавучей подушкой, чтобы приземляться на воду, а прямо над монопланами, оживляя серое небо яркими красками, зависли перевёрнутой каплей в пустоте лоскутные аэростаты. В какой-то миг Кею показалось, что он даже может разглядеть тех, кто суетился в лозовых корзинах, туго пристёгнутых соединительными стропами к цветастым оболочкам.       Колесо продолжало крутиться, медленно подтаскивая их кабинку почти на самый верх, и открывались архитектурные пейзажи Лондона: паромный причал слева на противоположной стороне Темзы, ещё левее — Вестминстерский мост, которым они прошли, впервые после прибытия на вокзал направляясь в Саутуарк, за мостом — готические стены аббатства, будто из жжёного сахара отлитые, и уже подле моста, подпирая небо укоряющим кривым перстом, торчала злополучная часовая башня.       — Мы могли бы всё-таки попытаться, Лэн, — пугливо и неуверенно произнёс Кей, но господин Валентайн пребывал в хорошем расположении духа и рычать на него не стал, а вместо этого с ленцой уточнил:       — Как должна выглядеть, в твоём представлении, наша попытка, Ключик? Просвети-ка меня.       — Твои монеты, — Уайт, давно набравшийся смелости и позволивший самому себе спокойно касаться мужчины, потянулся, запустил руку ему под воротник, всё-таки терзая с непривычки губы, и нащупал между ключиц памятное китайское монисто. — По одной-то на душу у нас точно есть, может, хоть какая-нибудь из них да зацепится. Пусть каждый из нас загадает желание…       — И ты даже не спросишь, что же я загадаю? — хрипло поинтересовался Лэндон, перехватывая его запястье и невесомо оглаживая шероховатыми пальцами тончайшие косточки на внутренней стороне.       — Это ведь твои монеты, Лэн, — сбивчиво отозвался Кей, а мечущийся взгляд то бросался за окно, то утыкался в пол, то отыскивал ручку дверцы, страшащую одним своим существованием на такой высоте, и не мог найти себе места в этой тесной и уединённой кабинке. — Ты просто загадай что-нибудь хорошее.       — То есть ты готов безоговорочно вверить мне свою судьбу? — ещё раз, уже конкретнее, уточнил Валентайн.       — Лэн, да разве ты не видишь, что я давно уже всего себя тебе вверил?! — не выдержав, выпалил Кей, отнимая руку и прекращая эту невыносимую сцену парного танца на режущих сердце осколках. — Разве ты этого не видишь и не знаешь сам? Да ведь и я тоже что-то да загадаю, отчего же ты меня не спросишь, о чём оно будет, моё желание?       — Ох, Ключик, — легко рассмеявшись и тем самым немного разрядив обстановку, произнёс мужчина. — Будто ты способен загадать дурное. Не для нас двоих, по крайней мере, а впрочем… — Чуть помолчав, он с грустцой прибавил: — Что бы ты ни загадал — хуже, — нет, «хуже» не то слово: безнадёжнее, беспросветнее, — чем теперь, нам с тобой вряд ли будет. К тому же, ни в какой Клокориум мы не идём, угомонись. Уж как минимум потому, что три монеты на двух придурков — слишком уж мало, чтобы действительно сорвать куш.       Уайт насупился, но не сильно, скорее заведённым порядком, чем по-настоящему обидевшись: сударь Шляпник колебался, уступал нажиму, хоть и не соглашался, но, по крайней мере, больше не отказывался обсудить саму возможность, и юноше казалось, что к пятнице тот окончательно сдаст и поведёт их к назначенному Самантой времени в часовую башню.       Пока они болтали, за окном сделалось головокружительно высоко, и всё, что осталось внизу, начало казаться игрушечными копиями, а люди превратились в копошащихся муравьёв. Кабинка качнулась и вдруг застыла, зависнув в пустоте, и вот тут Кей впервые по-настоящему переполошился.       — Мы падаем, Лэн?! — заистерил он, хватаясь одной рукой за мужчину, а другой — за тонкую рейку оконной рамы. — Что происходит?       — Тише, тише! — поспешил успокоить его господин Валентайн. — Мы не падаем, Пьеро! Мы остановились, чтобы полюбоваться городом.       Тогда Уайт выдохнул, приходя в себя и обуздывая колотящееся сердце. Осторожно прижался носом к стеклу и обвёл глазами открывшийся вид.       Отсюда Лондон казался неровным, белесо-сизым, дымчатым из-за редких скоплений древесных крон, тут и там торчащих между домами, и дымным — уже по причине льняного смога, курящегося под городским небом. Над пятиэтажными черепичными крышами довлели ступенчатые зубья и одинокие шпили соборов, фасады чернели прорезями высоких и ровных окон, бурая вода наливалась под гнётом облаков спелой жимолостью, и недоставало только гулкого часового звона, чтобы разлился над вековой серостью да опал, как опадают по осени ветхие листья необхватного Шервудского дуба.       — Я представлял его иным, — признался Кей. — Чуточку более… дружелюбным.       — О, нет, мой Ключик, — возразил господин Валентайн, наклоняясь к мальчишке, выглядывая вместе с ним за окно и внезапно оказываясь достаточно близко, чтобы опалить телесным теплом. — Лондон не дружелюбен. И не гостеприимен, если ты грешным делом заподозрил за ним подобные инфантильные глупости. Лондон — это оплот, а оплот не должен давать слабины. У него характер гувернантки, которую мой отец специально нанял, чтобы занималась моим воспитанием — к слову, у неё почти ничего не вышло, кроме как привить мне самому требовательность к другим людям и привычку командовать.       Уайт сглотнул скопившуюся во рту слюну, пробежался глазами по верхушкам домов и снова остановился на воздушных шарах, медленно плывущих вслед за Темзой прямо вдоль её широкого русла.       — А что, если бы у нас был шар, мы могли бы путешествовать на нём? — спросил он первое, что пришло в голову. Его всё чаще преследовало навязчивое желание куда-то срываться, покидать насиженные места; тот образ жизни, какой они вели вот уже несколько месяцев, вшивался под кожу и вливался в кровь, незаметно делаясь второй натурой. Единственным островком безопасности оставалась дорога, и Уайт неосознанно стремился пребывать как можно дольше в пути, что было и неудивительно: стоило только им где-нибудь осесть, как это неизменно заканчивалось очередными неприятностями и скоропостижным бегством.       — Мы могли бы, Кей, — согласился Валентайн и незаметно запустил пальцы в волосы юноши, принимаясь ласкать ему затылок, выводя тягучие круги и постепенно перебираясь на шею. — Однако это не самый лучший транспорт, слишком уж ненадёжный. Если хочешь знать моё мнение, то я, безусловно, предпочёл бы хороший и мощный пароплан, а не этот шарик, полностью зависящий от ветра.       Рука скользнула ниже, огладила шею, по-хозяйски забираясь под воротник синей куртки и расстёгивая верхнюю пуговицу; Лэндон навис над юношей, сгребая за шиворот и подтаскивая вплотную к себе, а Кей запрокинул голову, подставляясь его губам, жадно и горячо целующим там, где билась пульсом сонная жилка. Так давно у них не случалось этих спонтанных порывов страсти, тайком и в то же время у всех на виду, что он подался навстречу, обхватил взлохмаченную голову мужчины — легковесный цилиндр, оставленный на скамье, слетел на дно кабинки, задетый полой длинного лэндоновского макинтоша, — и прильнул ещё ближе. С опаской подёргал за прядки волос на затылке и, едва только Валентайн оторвался и поднял взгляд, сам прижался к нему в поцелуе, чуточку более умелом и развратном, чем раньше.       — Люби меня, пожалуйста, — попросил он с какой-то такой невыразимой тоской, словно нити их вот-вот должны были оборваться; словно кабинка, подвешенная к колесу на высоте монопланов и пёстрых шаров, собиралась отцепиться, полететь, кувыркаясь, навстречу набережной и разбиться вдребезги на кровь, мясо, стекла, кости и смятый стальной каркас. — Пожалуйста, люби меня сегодня так, чтобы я не думал каждую секунду о том, как ненадёжна наша жизнь! Люби меня до боли, делай со мной, что хочешь, только… — голос его спустился на грудной шёпот, становясь болезненно простуженным, хриплым, ломким, и Лэндону стало по-настоящему страшно. — Только помоги мне забыть обо всём… об этом. Только помоги мне как-нибудь забыться и забыть…       …Вечером господин Валентайн, шальной от необычайно яркого лондонского заката, разлившегося над почернелыми крышами, над тончайшими ветками, чуткими к стихшему ветру, и над посеребрённой морозным инеем звонницей церкви святого Георгия, привёл возбуждённого, взбудораженного и чуточку напуганного Уайта домой. Поднялся вместе с ним на их последний, чердачный этаж, отпер каморку ржавым ключом и первым делом изловил заскучавшую Лилак, чтобы та на радостях не выскочила на лестничную клеть. Без особых чувств провёл пару раз ладонью по взлохмаченному пёсьему загривку и под горестным взглядом юноши безжалостно затолкал рыбопсину в шифоньер, запирая дверцы и уже привычным образом стягивая ручки воедино ненужным лоскутом.       Кей проследил за химерой с сочувствием, но вызволять из заточения не стал, хорошо памятуя, чем завершилась их первая и единственная попытка заняться любовными делами в её присутствии, не нуждаясь в повторении этого кошмарного представления и стараясь лишний раз не воскрешать в голове подробности.       Пока Лилак билась в шкафу, нехотя смиряясь с очередным лишением свободы и карабкаясь вверх по боковым отвесным стенкам, Лэндон стряхнул обувь, подхватил вскрикнувшего от неожиданности юношу под ягодицы, закинул повыше на руки, крепко прижимая к себе, и отнёс к шаткому столу, усаживая поверх залитой закатной рыжиной столешницы.       Солнце догорало ранним паданцем, на город опускались медленные сумерки, наползая, как морское марево на яблочный Авалон, и последние слабые лучи, пробивающиеся из-за отростков крыш и ровного строя каминных труб, цеплялись за серьги-штурвалы Уайта, переливались в бриллиантовой крошке, поджигали кончики неровно отрастающих волос, соскальзывали с единственной длинной пряди, струились ниже, играли в аметистовой подвеске, выскользнувшей из-под мехового рукава, и затухали призрачными зайчиками на полу.       Валентайн глядел на него с восхищением, и Кей, который никогда прежде не умел по-настоящему, всем сердцем и всем своим существом в это поверить и принять, вдруг всё с кристальной ясностью понял, вдруг увидел себя чужими глазами, вдруг осознал, что действительно желанен настолько, насколько мог бы быть желанен молодой греческий мальчик на Панэллинских играх: стройный, розовощёкий, светящийся, коронованный лавровым венком.       Мужчина склонился над ним, ухватил пальцами за воротник вайдовой курточки и растянул его пошире, наблюдая, как Уайт задирает подбородок и запрокидывает голову, этим бесхитростным жестом предлагая воплотить давний амстердамский сон в явь. Чуть помедлив, Лэндон запустил руку в карман и вытащил на истлевающий рдяной свет самую необычайную их покупку за всё минувшее время: тонкую кожаную полоску, украшенную по краям атласным чёрным кружевом, а изнутри подбитую мягким бархатом, похожую скорее на дамский чокер, нежели на настоящий суровый ошейник, однако с характерным стальным кольцом, вшитым посерёдке.       — Давай-ка попробуем, — сказал, еле справляясь с собственным голосом. Расстегнул крошечный ювелирный замочек, смыкающий концы, и аккуратно приложил к мальчишескому горлу прямо поверх «адамова яблока», примеряя и невольно отмечая, что и по-лебяжьи длинная шея, и вынужденная короткая стрижка, и пепельные крылья волос — всё это будто специально оказалось создано, чтобы однажды такого юношу найти и подарить ему слишком много значащую безделицу.       — Знаешь, Кей, — не торопясь застегивать украшение, вдруг заговорил он, изумляясь самому себе. — Все вокруг венчаются и верят, что будут вместе всегда, хотя чаще всего не хотят быть вместе уже через год. Нам подобная роскошь недоступна. Нам, если следовать общепринятому своду законов и правил, остаётся надеяться лишь на то, что будем гореть друг с другом в соседних котлах, но это, как ты понимаешь, слабое утешение… Я не хотел бы никогда дарить тебе кольцо: видишь ли, у меня выработалась некоторая аллергия на них, тому есть веская причина, и она прекрасно тебе известна, — получив от юноши лёгкий, еле различимый молчаливый кивок в знак согласия, он приободрился и заговорил уже увереннее, твёрже: — В таком случае, позволь мне не дарить тебе колец. Я также не могу сделать тебе предложения — боже, до чего нелепо и гротескно, а главное, невыполнимо прозвучало бы подобное! — поэтому я не пытаюсь даже в шутку, тем более, шутка эта была бы ужаснейшим двусторонним моветоном. Однако… однако я бы хотел как-нибудь показать, что намерения мои серьёзны, хоть я и не сомневаюсь, что ты и сам об этом давным-давно осведомлён. Но всё-таки, Кей, ведь имеют же почему-то все вокруг это чёртово право на своё «долго и счастливо, в горе и в радости, пока смерть не разлучит»… И раз можно придать любому символу некий сакральный смысл, превратив его из пустого жеста в заклинание и колдовство, фундаментально меняющее мироздание, то пусть будет так — если, конечно же, ты не против, мой мальчик-ключик, мой печальный Пьеро, мой возлюбленный Кей.       То, что творилось сейчас в их каморке под скрежет грифоньих когтей, доносящийся из узкого платяного шкафа, начиналось с пленительной игры, но заканчивалось почему-то совсем иначе — так, что Уайт сидел, не в силах вымолвить ни слова, не умея подобрать правильных слов, неспособный даже толком осмыслить происходящее. Он таращился на дверь, на сползающие по ней солярные пятна, и молчал, проклиная себя за то, что собственной никчёмной немотой прямо сейчас что-то безвозвратно между ними рушит.       — Кей?.. — с тревогой позвал Валентайн, предсказуемо мрачнея, потом уязвлённо ругнулся сквозь стиснутые зубы, и только на этом Уайт, кое-как сбросив с хилых плеч сковавшее оцепенение, в самый последний миг успел спасти накалившуюся ситуацию, лихорадочно ухватив его за руки, вот-вот собравшиеся отстраниться от шеи вместе с вычурной полоской чокера.       — Нет, стой!.. Стой же ты! — почти со слезами взмолился он, очухиваясь и запоздало соображая, что всё это не игры, совсем уже не игры и не шутки. — Стой! Неужели ты не понимаешь… я ведь словно слышу тебя и не слышу одновременно! Я как будто ещё только вчера был в приюте, что-то учил, читал книги, верил, что мир простой, пускай и несправедливый, знал, что должен пойти на работу, как только приеду в Прагу, и… и теперь я ровно очнулся, ровно впервые до конца постиг, что у мира нет прямого пути, а только путаные кривые дорожки, что нет правильных и заранее готовых ответов… что у меня есть ты, и что мы… что мы вместе и… ты же не веришь в «навсегда», Лэндон, я видел по тебе ещё на пароме, когда плыли в Амстердам, что ты не веришь…       — Да что ты мог по мне видеть?! — вспылил Валентайн, не на шутку зверея и мгновенно срываясь прохудившимися нервами с шальных катушек — невольно вспомнился Брэйди О’Ши, и неистовая ревность ударила в голову зарядом взрывоопасного пороха. — Что ты мог видеть и знать, глупый щенок, когда я и сам до конца себя не знаю?! И никто не знает — ни ты, ни я, ни какой-нибудь просветлённый восточный дервиш! — В сердцах он снова захотел отдёрнуть руки, всё ещё сжимающие мёртвой хваткой их венчальный ошейник, но Уайт, почти сошедший с ума от ужаса, впился клещом ему в запястья и повис, расшатывая покосившийся стол. — Что ты делаешь, паршивец?       — Пожалуйста, Лэн, — заплетаясь языком и чувствуя, как мокреют глаза, наливаясь жидкой солью, пролепетал юноша, так яростно вонзившись пальцами, что даже у сударя Шляпника должны были после подобного приложения силы остаться на долгую память фиолетовые синяки. — Пожалуйста, прости меня! Я не понял, господи, я же тебя не понял! Ты сказал это слишком внезапно, и я не успел… я всё ещё думал, что это игра… Ты ведь не предупреждал меня!..       — Я должен был тебя предупреждать о том, что обычно преподносят сюрпризом?! — справедливо возмутился господин Валентайн. — Да и разве мог я тебя предупредить, когда и сам не догадывался, что сделаю и как поступлю?       — Я прошу тебя… — кривя дрожащие губы и судорожно схватывая редеющий воздух, снова прошептал Уайт, молясь о том, чтобы только как-нибудь немедленно всё исправить. — Прошу, прости… Я ведь никогда не умел поспевать за тем, что случалось вокруг, поэтому так и оставался стоять на месте и смотреть, как оно проходит мимо меня, стороной. Пожалуйста, Лэн… скажи это ещё раз.       Валентайн тяжело вздохнул. Успокоился, опустил трясущиеся от волнения руки, усадил всполошенного, покрасневшего и вспухшего носом Кея обратно на его расхлябанный трон, тихо опустился перед ним на колени и так, глядя снизу вверх в блестящие от слёз глаза, твёрдо спросил:       — Ты хочешь быть со мною всегда, Кей? Я не знаю, насколько долгой будет наша жизнь, но я хотел бы прожить её вместе с тобой, до самого конца, пока проклятая старуха с косой не явится, чтобы забрать кого-нибудь из нас — впрочем, учитывая сложившиеся обстоятельства, скорее всего, она разойдётся и прихватит обоих. Нас никто не вспомнит и никто никогда не скажет: «Вот был достойный человек», но так ли это важно? Кому нужна несчастная жизнь и хорошая эпитафия? По мне, так лучше бы все они про нас начисто позабыли.       Уайт нервически улыбнулся, шмыгнул носом и смущённо откликнулся, не находя места рукам и по-детски непосредственно заталкивая их между своих ног — образ Лэндона, стоящего перед ним на коленях, кружил голову и сводил с ума:       — Я хочу быть с тобой, Лэндон, хочу всегда. Даже если бы нас вдруг прекратили преследовать, и я смог бы жить, как жил раньше, то всё равно хотел бы оставаться с тобой. Ты же знаешь, как страшно мне тебя потерять! Я полюбил тебя, я… никогда и никого не любил, Лэн. Ты был первым, и ты будешь единственным.       — Жаль, нет священника, чтобы засвидетельствовать свершившееся таинство и благочестиво плюнуть нам в лицо, — кривовато растягивая губы, попытался спрятать за неуклюжей шуткой такое несвойственное ему смятение Валентайн. — А впрочем, и среди них встречаются совсем иные люди… Но погоди-ка, осталась вторая важная часть нашего ритуала.       Чёрный чокер обернулся поперёк шеи, обхватил её, приходясь совершенно впору, сомкнулся застёгнутым замочком; когда прошла пара секунд, Уайт опомнился, приподнял руку и провёл подушечками пальцев по выделанной коже и гладким оборкам, добираясь в конечном итоге до пустого кольца на косточке кадыка.       — Вот здесь в моём сне была цепочка, — сдуру ляпнул он, не умея выдерживать торжественные моменты.       — Ну, уж извини, — фыркнул сударь Шляпник, с сожалением разводя руками. — Она в комплекте не прилагалась, но я со временем что-нибудь непременно придумаю.       Уайт смутился ещё больше, теряясь и не понимая, что в такой ситуации должен чувствовать, и заёрзал, небезопасно раскачивая валкий стол.       — Знаешь, он чертовски тебе к лицу, — всё превосходно улавливая врождённой эмпатией, но при этом продолжая лишь сильнее вгонять в краску, сообщил ему Валентайн, с обожанием взирая снизу вверх на мальчишку. — Я хотел бы раздеть тебя донага, оставив один только этот ошейник, и пить вино из твоих ключиц… ты позволишь мне это, Кей?       — Я что, могу тебе запретить? — скомканно буркнул юноша, ощущая себя так, будто по чьей-то дурной шутке вторично сделался девственником: всё, что говорил сейчас Лэндон, казалось чересчур откровенным, чересчур ярким и сильным.       Сударь Шляпник, услышав такой ответ, только рассмеялся, поднимаясь с колен.       — Разумеется, нет, — согласился он. — В другой какой-нибудь день — ещё может быть, но не сегодня, Пьеро; к тому же, ты и сам просил меня там, в кабинке над городскими крышами, помнишь?.. И даже если ты успел пожалеть о своей опрометчивой просьбе, обратной силы она не имеет. Ты хотел забыться — и ты забудешься, поверь мне.       Уайт и без того ему верил: накопленный совместный опыт был слишком богатым и обширным, чтобы хоть крупицей усомниться. Он покорно скинул куртку, поведя костлявыми плечами и помогая ей самой соскользнуть на сучковатую столешницу. Потянулся уж было к воротнику рубашки, но Лэндон перехватил и легонько стиснул трясущиеся кисти.       — Я сам это сделаю, мальчик-ключик, — остановил его, принимаясь поочерёдно высвобождать каждую пуговицу из петли. Дальше мешал жилет, и он расстегнул потаённые боковые петли, снимая с Кея шёлковую вещицу через голову и вынуждая неловко вскидывать поочерёдно руки. — Расслабься, — попросил шёпотом в самые губы. — Я ведь уже и забыл, каким скованным ты умеешь быть, малёк.       Его поцелуй был терпкий, привычно табачный, немного колкий из-за отросшей бороды, но всё такой же бережный, глубокий, нежный, как и всегда, и под этими медленными ласками, под магнетическим танцем встречающихся языков, под сладостью, разливающейся по всему телу, под приятным теплом и наполненностью во рту, Кей наконец-то отпустил окаменевшие мышцы, свободно обвивая Лэндона руками и почти не замечая, как тот продолжает своё одержимое действо, разобравшись с рубашкой и принимаясь за ширинку на бриджах.       — Я оставлю на тебе ещё и чулки, — пообещал Валентайн, оторвавшись на мгновение, чтобы сдернуть с юноши и отшвырнуть прочь просторные ботинки, обиженно стукнувшие об пол массивными каблуками и звякнувшие медными пряжками. — Их и, конечно же, ошейник — одна только мысль об этом зрелище уже превращает меня в безумца, мой Кей, и мне хочется взять тебя быстро, но я запрещаю себе, чтобы всё не испортить… Приподнимись.       Уайт угловато и неуклюже перевалился сперва на одну ягодицу, затем на другую, помогая сударю Шляпнику стянуть бриджи и оставить его в одном только белье, малость кусачих шерстяных чулках да новообретённом ошейнике, плотно кольцующем шею и не позволяющем ни на секунду позабыть о себе. Лэндон поймал ладонью левую мальчишескую пяту, подтолкнул, заставляя приподнять ногу и согнуть её в колене, повторил тот же трюк с другой ногой, и Кей не успел даже глазом моргнуть, как его завалили спиной на стол, укладывая в невыносимую по своей развратности позу. Ловкие руки мужчины добрались до края тонкого чулочного пояса, протянутого поверх белья, открепили, позволяя мягкой тканой полоске незаметно сползти, отстегнули поочередно пажи, подцепили резинку и мгновенно стащили трусы, оставляя фривольно болтаться на правой голени, а после возвратились к бёдрам, болезненно, с силой стискивая их и одновременно разводя чуть шире, чтобы полюбоваться промежностью с чувствительной розовой кожей, маленькой тугой мошонкой, остро торчащим пенисом и капельку более тёмными, чем всё остальное, морщинками складок у заднего прохода.       — До чего же ты весь красив и желанен, — прошептал Валентайн, невесомо проводя ладонью по впалому юношескому животу, по аккуратному маленькому треугольнику спутанных тёмных волос на лобке, чуть ощутимее, оттягивая крайнюю плоть и высвобождая намокшую блестящую головку — по члену, и уже совсем чувствительно, собирая в горсти и умеренно стискивая — по яичкам, тоже покрытым редкими курчавыми волосками.       — Да где же… что может там быть красивого? — краснея и тушуясь, с искренним непониманием спросил Кей, пытаясь приподняться, опереться на локти и смешным бездумным порывом куда-то за себя заглянуть.       — Не понимаешь? — серьёзно откликнулся Лэндон.       — Нет, — ещё раз отрицательно мотнул головой юноша.       — Я объясню тебе, — наседая на него, неторопливо оглаживая ладонями снизу доверху длинные и очаровательно нескладные журавлиные ноги, облачённые в тонкую чулочную шерсть, с хищной улыбкой пообещал сударь Шляпник, припадая щипками коротких поцелуев к разомлевшим губам. — Что желанно, то и красиво. Даже если ты силком станешь уверять себя в обратном, дело это будет тщетное. Не всё то, что красиво — желанно, но желанное — прекрасно без исключения. Когда-нибудь ты до этого понимания дорастёшь, а пока просто поверь мне на слово, — он тем временем спускался всё ниже, между слов зацеловывая ему шею вдоль полоски чокера и покрывая белую плоть следами ярко-малиновых пятен, болезненных, вяжущих и резких. Перебрался на грудь, играясь с сосками, остро торчащими от порывов зябкого холода, налетающего сквозняком из оконных щелей, и прошёлся лёгкими укусами посреди рёбер, попутно одаряя непривычной щекоткой из-за отросшей то ли щетины, а то ли уже самой натуральной бороды. Кей успел засмеяться, завозиться в непроизвольной попытке сбежать, но тут же моментально стих, захлебнувшись порывистым глотком сгоревшего воздуха, когда губы добрались до члена, сомкнулись на нём, забирая сразу очень глубоко, до самого напряжённого предела, ноющего от семени. Лэндон прошёлся по нему несколько раз, собирая солёные капли, беспрестанно проступающие на кончике головки, выпустил и отстранился, придерживая быстрое удовольствие и издевательски его растягивая.       Снова опустился перед мальчишкой на колени, только теперь уже не в благоговейном, а в развратном жесте, подпихнул его распрямившиеся было ноги обратно, чтобы держал прижатыми к груди и чтобы гениталии оставались непристойно открытыми, стиснул пальцами кошмарно худые ягодицы, растянул, открывая доступ к самому постыдному месту, и поцеловал, приводя Уайта в потаённый и безмолвный восторг: сколько бы юноша ни голосил, сколько бы ни ругался, сколько бы ни сгорал в адовом пекле двойной морали, слишком прочно вколоченной в пансионную голову, а ласки эти неизменно были самыми желанным, вот только просить о них никогда не хватало духа.       — Я же знаю, что тебе нравится, — ненадолго оторвавшись и будто читая его мысли, произнёс господин Валентайн. — И поверь мне, ты получал бы это чаще, если бы не продолжал так упрямиться и до этих самых пор разыгрывать святую невинность.       — Но я не… — попытался возразить Кей, считающий себя вправе возмутиться уже хотя бы потому, что давно по своей исключительной инициативе делал мужчине минет, да сбился: губы прильнули вплотную, обхватывая одно кольцо другим, а напряжённый до остроты язык скользнул внутрь, вылизывая то, чего и касаться-то всегда казалось зазорным.       Горло моментально перехватило, грудь сковало до яблочного удушья, в паху сделалось тяжело, член заныл, наливаясь ещё сильнее и натягиваясь в тонкой уздечке, и Кей прогнулся в спине, инстинктивно подставляясь этим аморальным поцелуям. Язык Лэндона то выныривал и проходился по промежности от мошонки до копчика, то возвращался обратно, старался проникнуть глубже и доставить больше наслаждения. Когда же к ласкам подключились и пальцы — трепетными нажатиями ощупали дырочку, надавили, легко вошли, сперва указательный, а за ним и средний, погрузились до последней фаланги и снова уступили место языку, — Уайт не выдержал, завозился, попытался что-то упредительно промычать.       — Кей, да в чём же дело? — спросил Валентайн, прекращая ненадолго свое занятие и лишь оглаживая подушечками пальцев покинутое местечко.       — Зачем же ты ещё и… — страдальчески выдавил Уайт, стараясь отползти и поменять позу из лежачей на сидячую. — Обычно ты только языком… Я же недостаточно… чистый, — последнее слово он смял, проглотил, бросил жёваной ветошью.       — Угу, — с еле уловимым сарказмом кивнул Лэндон. — А то я не видел, как ты моешься. Последние дни только и делаю, что за этим наблюдаю.       — Я же просил тебя отворачиваться и не подглядывать! — взвыл от запоздалого осознания Кей.       — А я такой послушный мальчик, что сразу же и отвернулся, — продолжая глумиться, вторично кивнул сударь Шляпник. — Я же не ты, Кей! — добавил он, с укором напоминая очевидное: — И знаешь, что я представлял в эти моменты? Что ты ласкаешь себя у меня на глазах: просовываешь палец себе в попку, сначала один, потом добавляешь к нему другой…       — Хватит, заткнись! — заголосил Уайт, подскакивая и зажимая ему рот ладонью, но только напарываясь на смех и новые поцелуи. — Для чего мне… самому себя…       — Для моего удовольствия, — бесхитростно пояснил мужчина. — И когда-нибудь — я в этом абсолютно уверен — ты это сделаешь: обдумаешь, успокоишься и сделаешь сам, без моих понуканий и просьб.       — Замолчи… — обхватывая руками колени, утыкаясь в них лбом и признавая безоговорочную его правоту, глухо взмолился мальчишка. — Сделаю… знаю, что сделаю…       — Вот и отлично, а сейчас просто успокойся и позволь мне любить тебя так, как ты сам же и просил: долго, болезненно, изощрённо, чтобы нам с тобой гарантированно забыться ото всего, — незаметно увещевая юношу вкрадчивым бархатным шёпотом, Лэндон перехватил его ладони, переплёл пальцы, вынудил слезть со стола и повёл за собой, в пару шагов преодолевая смехотворное расстояние до кровати.       Уайт чувствовал себя чересчур уязвимо, мягко ступая по полу утянутыми в чулки стопами: за исключением этой детали и ошейника, тело его было полностью обнажено, эрегированный член торчал, чуть загибаясь кверху утончённой стрелкой головки, а рёбра неэстетично выпирали сквозь кожу, круто обрываясь и переходя в недокормленную талию. Пока он неловко вертелся, усаженный на постель и малость утонувший в пружинном матрасе, сам Валентайн раздевался тоже. Стягивал с шеи узорчатый шарф, швырял на стол мешковатое пальто-макинтош, улёгшееся сутулым чёрным курганом, снимал сюртук, кидая туда же, расстёгивал жилет и сорочку, а Кей вынужденно наблюдал, смотрел во все глаза, где-то в глубине души потихоньку начиная постигать сакральный смысл созерцания.       Лэндон тоже похудел: от привычной умеренной складки не осталось и следа, взамен отчётливо прорезались мышцы пресса, руки сделались жилистыми, а шрам на плече проявился неровным рубцом с пугающей, иссиней белизной.       — Надо нам с тобой поскорее возвращать потерянные сытые животики, — шутливо заметил он, поймав нечитаемый взгляд мальчишки и на удивление верно его расшифровав. — А то мы оба уже на каторжников похожи — я, веришь ли, предпочитаю, когда мне одежда жмёт, а не кости торчат: жизнь, как ни крути, в эти моменты гораздо радостнее и веселее.       Кей скованно кивнул, глядя, как последний предмет одежды покидает своего владельца, сползая с бёдер застиранным синим шелком, и остается только невыносимая смуглая нагота: руки, ноги, мышцы, крупные колени, крепкие угловатые икры, поджарые ягодицы, грудь с дорожкой волос, густо заросший каштаново-рыжим лобок и стоящий член, увенчанный тёмным навершием головки, округлой и плоской по форме, отчего первое проникновение всегда без исключений приносило юноше раз за разом ощущение фантомной дефлорации, от природы ему не положенной.       Господин Валентайн повозился у стола, подхватил с поверхности забытую там бутыль белого игристого, на радостях початую ими ещё в воскресенье, но недопитую, закупоренную да так и брошенную за ненадобностью, зажал в кулак какую-то тряпицу, очевидно, чтобы стереть, если по нечаянности прольётся лишнего. Сковырнул пробку, не заботясь, куда та полетит, и вернулся к Уайту, замирая перед ним и взирая сверху вниз.       — Запрокинь голову, — попросил он его, и Уайт послушно вскинул подбородок, прикрывая глаза и продолжая из-под ресниц следить за тем, что же будет дальше.       Лэндон поднял повыше бутылку над губами мальчишки и осторожно наклонил её, позволяя вину тонкой струйкой засочиться из горлышка: шипучие искры успели выветриться за минувшее время, и жидкость, превратившаяся в пьяный виноградный сок, попала в рот, пролилась с уголков, побежала вниз по скулам и по шее, собираясь в прорезавшихся от недавней голодовки ключицах, как водопад, что несётся каскадом по своему руслу и часть воды оставляет в естественных каменных чашах. Ощущение показалось Кею не из самых приятных, но он молчаливо терпел, не двигаясь с места, пока отдельные дорожки и капли стекали дальше по его телу, попадали на грудину, живот, редкими брызгами — на соски, и закономерно завершали свой путь между плотно сведённых ног.       После этого Лэндон отпил вина, сделав хороший глоток, и склонился над Кеем, стараясь его не тревожить и не тормошить. Прижался к липким губам, деля на двоих ягодный дурман — ужин в городе был довольно давно, и хмель ударил по рецептором, моментально опьяняя, — просунул язык так глубоко, что в лёгких мигом сгорел весь воздух, зацеловал клейкие от винного сахара щёки, подбородок, понемногу покрывающийся пушком, еле заметным и постоянно выдираемым непримиримым юнцом, обласкал шею, обводя по кромке кольцующий чокер, и припал к левой ключице, будто изнывающий от жажды бедуин — к крошечному роднику в одиноком оазисе; ему не хотелось пить, не хотелось и спиртного, и Уайт, которого пили сейчас в этом маленьком акте любовного каннибализма, негласно дозволенного между состоящими в интимных отношениях людьми, прекрасно это понимал, когда язык погружался в ключичную ямочку, собирая оттуда остатки вина. То, что творилось, было странным, зачарованным, сюрреалистичным, и возбуждение зашкаливало, член горел, пульсировал, нарывал блестящей головкой; казалось, одно нечаянное прикосновение к нему — и сперма выльется, без спросу обрывая едва начавшееся действо.       — Лэн… — прошептал Кей, не выдерживая. — Я сейчас, кажется…       — И чёрт с ним, — разрешил Валентайн, отмахиваясь от таких мелочей. — Я тебе помогу.       Он присел перед ним на корточки, развёл пошире упрямые тощие ноги, и едва только его рот обволок дрожащий ствол горячей слюной, как юноша сотрясся всем телом, прогнулся в спине, отставляя плечи и вскидывая часто вздымающуюся грудь, и кончил, отпуская всё скопившееся семя. Уайту всегда было немыслимо стыдно в такие моменты, пальцы рук комкали одеяло, пальцы ног бессознательно поджимались, сводимые секундной судорогой; рот его бессвязно схватывал воздух, с губ срывались бесконтрольные стоны: обрывистые, смущённые, неполноценные. В последний раз глубоко вдохнув и выдохнув, он виновато уставился на Лэндона, кусая губы и не находя нормальных слов, чтобы извиниться за свою несдержанность.       — Ты ведь не думаешь, что я тебя вот так и отпущу с миром? — уточнил на всякий случай Валентайн, мягко массируя ладонью его опавший орган. Получив в ответ неточное движение головой, в котором явственно читалось полнейшее понимание того, что случится дальше, он довольно хмыкнул и вдруг, резко выпрямившись, безо всяких предупреждений опрокинул разомлевшего юношу на кровать.       — А знаешь, Ключик, — сказал он, и на сей раз в голосе его звучал точный расчёт, а затея ощущалась заранее продуманной и спланированной, в отличие от сцены с подаренным ошейником, обернувшейся в итоге чем-то гораздо большим, чем простой знак принадлежности и внимания, — я до ужаса утомился от твоего стеснения. Нет, это, безусловно, время от времени славно и мило, но не каждый же день без единого исключения. Порой мне кажется, что ты его преодолел, но в следующий миг я узнаю, что снова жестоко обманулся. Ещё в кабинке над старушкой-Темзой я уж было решил, что ты вздумал поиграть в развратного нимфомана, однако, как выяснилось позднее, всё это случилось лишь потому, что на самом-то деле ничего особенно развратного в кабинке и не сделаешь: можно наговорить кучу пошлостей и даже прикинуться пошляком, но едва дойдёт до дела, ты снова сдуешься. — Уайт его не понимал, невинно хлопал томными полуприкрытыми глазами; часть его мозгов вышла из строя в момент оргазма, другая часть ещё не успела включиться в работу, и он, привыкнув во всём полагаться на своего старшего спутника, лишь покорно слушал, ничего не предпринимая, что Лэндону было только на руку. Зашвырнув мальчишку повыше в подушки, он с какой-то пугающей, жестокой радостью объявил, поверяя ему свои подлые планы: — Так вот, мой милый Ключик, ты просил трахать тебя изощрённо, долго и жёстко — и я, поверь, с огромной охотой исполню эту просьбу. Беда вся в том, что дееспособный ты не дашь по-человечески этого сделать, поэтому, уж извини, но дееспособный ты мне здесь сегодня не нужен, — с этими, заключительными словами он обхватил его левую руку за запястье, подвёл к кроватной спинке и, прежде чем юноша успел опомниться, возмутиться, заартачиться, накрепко примотал к крайнему столбику.       Неприметные тряпицы, прихваченные им со стола, были припасены для некоей цели, вот только цель эта оказалась чуточку иной, чем по наивности ошибочно подумалось Уайту: обычно ими обвязывались ручки шифоньера, когда приходилось запирать в нём Лилак, а сегодня вот господин Валентайн вздумал привязать его.       — Лэн?.. — жалобно пропищал Кей, на пробу дёргая рукой и убеждаясь, что та надёжно опутана и зафиксирована: что-что, а вязать узлы этот паршивый сударь умел превосходно. — Лэн, что ты… я думал, мы и так…       — Я тоже думал, что мы и так, мальчик-ключик, — добродушно подхватил Валентайн, прилаживая и вторую руку к противоположному краю — Уайт не сумел вовремя воспротивиться, поэтому она тоже очень быстро оказалась закреплена, и после этого деваться было уже некуда. — Но ты не способен «и так», даже когда просишь об этом. Даже когда сам хочешь лютого разврата, всё равно в какой-то момент тушуешься и идёшь на попятную, как речной рак. Я тебе обещал как-то, что устрою вот это в назидание, если не прекратишь, и сегодня мне подумалось, что самое время. Ногами можешь брыкаться, так и быть, разрешаю, — великодушно позволил он.       — Лэн… — сглатывая пересохшим ртом жалкие остатки слюны, осторожно позвал его Кей, стискивая в кулаки быстро затекающие кисти, понемногу всё осознавая и непроизвольно пугаясь. — Что ты будешь делать?..       — Что захочу, — просто и ёмко ответил ему Валентайн. — То есть именно то, что хотел сделать уже очень и очень давно.       Окончательно сообразив, что привязан к кровати, что больше не может ни сбежать, ни укрыться, ни оттолкнуть в жеманном жесте, ломая комедию и взаимное возбуждение, Уайт испытал смешанные чувства.       С одной стороны, ему стало страшно: захотелось орать, биться, требовать, чтобы его немедленно отпустили, бессистемно лягаться и тем самым неосознанно нарываться на частичное подобие изнасилования, никому из них здесь не нужного.       Со стороны другой, он ощутил необычайную лёгкость: ему не надо было больше ничего решать, ни о чем заботиться, ничего стыдиться; он не мог ничего изменить, а значит, не стоило и тревожиться об этом. Можно было просто свалить весь груз моральной ответственности на господина Валентайна и оставить его разгребать этот ворох чужих проблем, сомнений и комплексов, отлично зная, что мужчина не станет с ними даже возиться, а попросту вышвырнет в помойку.       Впрочем, признаться в последнем Кей никак не мог, а значит, должен был тщательно поддерживать лицемерный фарс, проявляя внешнее недовольство и полнейшее несогласие со своим положением.       — Лэн, — предупредил он, впиваясь резцами в губы и выглядя донельзя потешно в своем угрожающем бессилии. — Если только ты посмеешь вытворить что-нибудь такое, чего я… чего я даже вообразить себе, наверное, не могу, то я…       — И что же ты тогда сделаешь, Ключик? — хмыкнул господин Валентайн, безмерно довольный достигнутым результатом, нависая над ним и заглядывая своими смеющимися зелёными глазами в глаза другие, беспокойные, тёмные, как омутная вода. — Обидишься? Будешь дуться? Попытаешься бойкотировать меня весь оставшийся вечер? Я тебе скажу, что будет, если я посмею вытворить что-нибудь такое, чего ты даже вообразить не можешь: я просто это вытворю, только и всего. А ты получишь удовольствие.       Уайт всхлипнул, издал неопределённый пронзительный звук, втянув сквозь плотно сомкнутые губы воздух, и смиренно замер, в растерянности таращась на Лэндона и всем своим видом признавая его бесспорную правоту.       — Ладно, — выдавил из себя ничтожное, формальное по своей сути согласие он и напомнил: — Но ты разрешил мне брыкаться!       — Разумеется, — деловито кивнул сударь Шляпник. — Но тебе это может обойтись очень дорого. Так что подумай десять раз, прежде чем решишься начать.       Обезоружив мальчишку этой фразой и оставив свыкаться с немеющими запястьями да беспомощно валяться на постели, он поднялся и вытащил из тумбочки всегда сопровождающий их флакончик с маслом, прикупленный в числе предметов первой необходимости, как только завелись кой-какие деньги — масло на сей раз было простенькое, без излишеств, и пахло постным растительным жмыхом, но служило всё так же исправно, делая их соитие безболезненным и лёгким для обоих. Уайт, следуя взглядом за руками Валентайна, не к месту припомнил, как тот однажды объяснил ему между делом, пока намазывал свое достоинство, что обычные люди в подобных ухищрениях не нуждаются, по крайней мере, пока не добираются до благочестивого анального секса со своими дамами.       — Пусть оно будет рядом, — заметив его пристальное внимание, сказал Лэндон, швыряя масло в буйство скатанных простыней, — чтобы не пришлось потом долго искать.       Ото всех этих основательных приготовлений Кею становилось всё нервнее и неспокойнее; он снова подёргал руками, ощутив на этот раз тянущую и приглушённую боль, раздающуюся в теле с некоторым запозданием, и наконец-таки отважился сообщить о назревшей проблеме своему мучителю:       — Лэн… у меня руки… они немного теряют чувствительность.       — И замечательно, — вопреки ожиданиям, огорошил его немыслимо жестоким ответом сударь Шляпник. — Потерпи это неудобство, Ключик. Поверь, ничего страшного с ними не случится.       Подвергнутый частичной депривации, смехотворной и щадящей, Уайт захлебнулся от накатывающей валом паники, бесцельно дрыгнул ногой, невесть что пытаясь этим выразить, и затих, дыша часто и поверхностно, как напуганный зверёк, угодивший в силки.       — Лэн… — снова позвал его он, ни на что уже не надеясь и готовясь воспользоваться единственным доступным средством, то есть — разрыдаться.       — Да, мой Кей? — присев на кровать рядом с ним, заботливо спросил Валентайн. Заглянул в тёмные глаза, очертил пальцами разгорячённое лицо, пытаясь успокоить, и медленно произнёс: — Помнится, ещё сегодня утром ты говорил, что доверяешься мне. Говорил, что готов вверить мне свою жизнь, что давно уже её вверил… Однако слова — всегда всего лишь слова, мальчик-ключик; если ты действительно доверяешь, будь добр, покажи мне это. Я не прошу от тебя многого — какая малость и пустяк, просто полежать связанным!       За окном что-то громыхнуло, внизу с раскатистым железным рокотом прокатился по брусчатке паромобиль, зашлось ветряным дребезгом разболтанное стекло. Кей вздрогнул под этими звуками жизни, глаза его прояснились, обвели потолок над головой, пробежались по полкам этажерки — всё такое временное, гостевое; пыльная коллекция чужих дней, — и остановились на Лэндоне, будто впервые его увидели.       — Господи, Лэн, да что же это я… что я, в самом деле, за идиот, — с надрывом произнёс он, ещё раз подергав руками, но уже без намерений вырваться или возмутиться своим временным пленом. — Ведь завтра всего этого может попросту не стать, и что же тогда? Останется только сожалеть — если они там, конечно, возможны, эти сожаления… Делай что хочешь, пожалуйста, и не слушай меня: я пытался, я правда пытался, но это выше моих сил, я не способен перекроить себя и стать другим, поэтому, прошу тебя, просто не обращай внимания… Делай со мной что хочешь, потому что я и сам этого хочу.       Последние слова сошли на шёпот и погасли в поцелуе, которым Лэндон запечатал губы мальчишки. Руки его, получившие прямое разрешение на все доступные извращения, с жадностью огладили молодое тело — вытянутое по струнке, рельефное в прорезавшихся ребрах, — задержались на сосках, пощипали их, но отвлечённо, без тщательного внимания, и не успел Кей глазом моргнуть, как мужчина взгромоздился на постель, расталкивая коленями его сведённые ноги и устраиваясь между них.       Поцелуй разорвался, оставив на память лёгкий укус в самый уголок нижней губы, а Валентайн стал спускаться ниже, покрывая чувствительными отметинами каждый дюйм на теле, которого дотрагивался: шею, обхваченную ошейником, ключицы, натянувшие упругую кожу, грудь, где он задержался, чтобы часто расцветить засосами обе стороны. Он начинал с нежности и доходил до щиплющей боли, а руки тем временем продолжали ощупывать, стискивать, сминать крепкими пальцами, не щадя, не выдерживая грани и играючи её перешагивая. Когда Кей вдруг с запозданием понял, что Лэндон действительно творит произвол, давно лелеемый, любовно вынашиваемый про запас, раз за разом рвущийся на волю и только каким-то сознательным чудом ещё сдерживаемый, он запаниковал снова, но на сей раз вместе с паникой пришло и возбуждение, охватившее с головы до ног и стекающееся в одну точку. Молодой член вставал теперь так часто, что Уайту порой становилось стыдно за самого себя, и поделать с этим он ничего не мог: тело, разбуженное, наученное любви — пускай перверсивной, перевёрнутой, порочной, — отказываться от неё уже не желало и требовало с ненасытностью, порция за порцией подливая в кровь эликсир весны. Казалось, он только-только кончил, а у него уже снова стояло так, будто Лэндон впервые за день коснулся его.       Тело училось быть пластичным, гуттаперчевым, податливым — глиной в руках ваятеля, бурной водой, послушной поворотам и изгибам каменного русла, перебегающей пороги и под конец срывающейся с крутого каскада. От паники не осталось и следа, боль поднялась до терпимого уровня и растворилась, а ещё через мгновение ему стало не хватать и собственнических рук, оставляющих на талии, бёдрах и ягодицах синеватые следы, и бритвенных поцелуев, каждый из которых ложился густым лиловым стежком. Он весь был в этих отметинах, от искусанных ключиц и до низа живота, он вроде бы понимал, что выглядит так, будто его пытали, методично нанося бескровные раны, но всё его существо внутри колотило от восторга, от чужого желания, просачивающегося сквозь поры и резонирующего, как эхо в опустевшем и всеми заброшенном костеле.       Предательские губы разомкнулись, прошептали: «Еще», и Лэндон, слетая с катушек от этой бесхитростной просьбы, спустился ниже, с трудом умещаясь на их скрипучей и тесной постели. Подхватил мальчишку под колени, заставил согнуть, развёл пошире в стороны и уцепился зубами за верхнюю кромку чулка на левой ноге, стаскивая его прерывистыми, неточными движениями и попутно покрывая кожу скарлатными метками. Легонько укусил в бугристую косточку сустава, руками сдёрнул чулок до конца, не справляясь со своим нетерпением, и осыпал поцелуями стопу, уделяя особенное внимание пальцам. Повторил то же самое со второй ногой, избавил от последней мешающей детали гардероба, коснулся обожествляющим поцелуем коленной чашечки, угловатой, как у жеребёнка, и повёл снизу вверх дорожку кровавых лепестков, постепенно поднимаясь к промежности.       Уайт забывался, подставляясь ласкам, сам раздвигал ноги и укладывал их Лэндону на плечи, сплетая на лопатках стопы замком, а сладостная боль пронзала там, где успели похозяйничать губы мужчины, затихала и тут же вспыхивала заново чуть дальше. Кей прикрывал глаза, откидывал голову, натягивал тряпичные полоски, опутавшие руки, улавливал в запястьях тончайшую щекотку, будто от хвойной лапы, случайно задевшей щёточкой мягких иголок. Он не видел, что творит господин Валентайн, только различил знакомый запах аптечного масла и почувствовал лёгкое давление пальца, без труда проскользнувшего в задницу.       Обычно Лэндон не слишком любил ублажать мальчишку руками, предпочитая всунуть кое-что другое, доставляющее обоюдное удовольствие, но сегодня отступил от своих правил, и Кей дрожал от наслаждения, бьющего через всё тело в темечко, извивался, стонал, когда палец отыскивал секретную точку и принимался её массировать: пах в этот момент сильнее разгорался желанием, пенис снова выскальзывал головкой из-под крайней плоти, натягивался до предела, и начинала сочиться прозрачная смазка. Лэндон должен был немедленно бросить своё издевательское дело, навалиться, вставить, заполнить собой и трахать, сперва тягуче-медленно, потом всё размашистее и быстрее, но, вопреки ожиданиям, этого не происходило, а к указательному пальцу прибавился средний, тоже густо перемазанный в растительном масле.       Пальцы двигались неспешно, входили до последней фаланги и снова выскальзывали, приучая анальные мышцы к проникновению, хотя Кей в подобной прелюдии давно уже не нуждался столь остро, как на первых порах. Господин Валентайн иногда припадал к юношескому члену, обхватывал его губами, забирая целиком в рот, и сразу же выпускал, чтобы преждевременно не оборвать затеянную игру. Целовал лобок и мягкую мошонку, дразнил её языком, но к стоящему органу лишний раз не притрагивался, вынуждая томиться и мучиться в предвкушении. Очень скоро к двум пальцам присоединился и третий, безымянный, протискиваясь в дырочку, вот только все они вместе не торопились складываться в имитацию ствола — Лэндон оставил их плотно притиснутыми друг к другу и образующими естественную прямую линию. Такая пенетрация ощущалась особенно остро, пальцы растягивали плоть, с нажимом проходились по сокровенному бугорку, отчего Кею чудилось, будто он способен испытать оргазм уже без дополнительных ласк, от одной только этой хитрой уловки. Тело его привыкло впускать в себя совсем иную форму: округлую, пусть и давящую, но равномерно, и сейчас он сходил с ума, задыхаясь и схватывая ртом пыльный каморочный воздух. Когда же он почувствовал, как Лэндон осторожно вводит в него и четвёртый палец, делая пытку совсем уж невыносимой, то шквальными эмоциями накрыло с головой, окунув в пугающую уязвимость; Кей ухватился бы за мужчину в спасительном жесте всеми руками, да только всё, что он сейчас мог, это покорно принимать и то, чего было непростительно мало, и то, чего было нестерпимо много.       Тело его трясло, мышцы непроизвольно пытались сжаться в подступающих экстатических судорогах, но каждый раз ожидаемо нарывались при этом на лёгкую резь, и волна откатывала. В какой-то миг он не выдержал, с губ сорвался нечаянный вскрик, и Лэндон моментально замер, напрягся, спросил, вглядываясь в распаренное, подёрнутое огневичным жаром лицо:       — Тебе больно? — видя, что неспособный нормально отозваться и выдавить из себя вменяемую речь юноша вяло шевелит губами, уже с удвоенной тревогой повторил: — Я причинил тебе боль?       Он вытащил пальцы, Кей разочарованно мотнул головой, с запозданием сообразив, что господин Валентайн растолковал его слишком открытый порыв в корне неверно и, вероятно, сейчас всё гарантированно прекратится — а ему хотелось продолжения, хотелось стонать в голос, не сдерживая себя, но он никогда не умел и не представлял, как теперь сознаться перед мужчиной в своем желании.       — Нет, — прошептал, заплетаясь языком. — Нет, не больно… Совсем не больно, правда же! Я… если бы я только мог до конца быть самим собой, то, должно быть, весь дом бы уже знал, что ты тут со мной вытворяешь… Я был бы, наверное, слишком шумным и… и…       — Так в чём же дело, мой Ключик? — коротко рассмеявшись, удивлённо уточнил господин Валентайн. — Ты можешь позволить себе любые вольности! Пусть слушают, в самом деле — мы же терпим, когда они замачивают в душевой свою селёдку.       Кей на это замечание тихо и сдавленно прыснул.       — Я бы попробовал раньше, если бы не Марсель, — виновато пояснил он, и Лэндон понимающе кивнул, вспоминая, как в этой огромной французской деревне на краю моря приходилось таиться ото всех её чрезмерно общительных жителей.       — Тогда просто будь самим собой, — сказал, склоняясь и целуя в кончик распаренного носа. — Это то, чего мне так от тебя не хватает.       Он не стал продолжать прерванные ласки — Уайт давно уже твёрдо усвоил ключевое правило: если что-нибудь по какой-то причине между ними обрывалось, Валентайн к этому некоторое время больше не возвращался, тем самым невольно — или, может быть, наоборот, очень даже нарочно, — искореняя в мальчишке дурную привычку обломать момент, и вместо этого просто лёг сверху, попутно вовлекая в поцелуй.       Кей особенно любил, когда мужчина наваливался на него всем своим весом, придавливая к постели, лишая возможности шевелиться и даже дышать полной грудью; в эти моменты его охватывало чувство полнейшей беспомощности, от которого кружилось голова и хотелось падать доверчивой птицей в раскрытые ладони, но на сей раз всё оказалось чуточку иначе: руки, по-прежнему привязанные к кроватной спинке, невольно натянулись в сухожилиях и суставах, и пришлось снова взвыть, только с явственным недовольством, нарочито вложенным в голос, чтобы мужчина уж точно истолковал верным образом и вторично ничего не попутал.       — Вот теперь больно, Лэн! — воскликнул Кей, столкнувшись с недоумением в зелёных глазах. — Может, развяжешь меня уже?       — Ни за что на свете, мой Ключик, — вопреки расчёту, довольно промурлыкал господин Валентайн, даже и не думая никуда особенно сдвигаться и противореча самому себе, ещё секунду назад проявлявшему заботу и беспокойство. — Эта боль была запланирована заранее. И, сказать по правде — хотя наверняка такая правда не придётся тебе по вкусу, — мне нравится причинять тебе некоторую умеренную боль. Разве ты этого не понял, когда мы с тобой баловались розгами?       — Я заподозрил, — кусая губы от стыда при воспоминании, ударившем яркой вспышкой, и пытаясь заползти повыше на постели, проговорил Уайт, тяжело дыша. — Но я же не думал, что ты всерьёз…       — А очень напрасно, малёк, я был предельно серьёзен, — заверил его Валентайн. — Иначе, уж поверь, мне бы не доставила ни малейшего удовольствия игра в телесные наказания. Мог бы давно уже уяснить.       С болью в зудящих запястьях приходилось смириться, и Кей, всё ещё слишком возбужденный и мечтающий о скором соитии, решил не портить оставшуюся часть, раз уж сумел каким-то отнюдь не волшебным чудом испортить все предыдущие.       — Ладно, — сказал, часто дыша и безуспешно цепляясь пальцами за выскальзывающие кроватные столбики. — Ты садист, я это уяснил…       — Ну, видишь, какая удача, мой Ключик, — обрадовавшись так, будто ему только что сделали высочайший комплимент, подхватил господин Валентайн, немного отстраняясь и нашаривая в простынных складках их универсальное снадобье. — Я — садист, ты — мазохист, мы нашли друг друга. Не отнекивайся, не будь у тебя подобных наклонностей, ты никогда бы не додумался попросить тебя высечь… А коль попросил — наклонности есть, дремлют где-то в потаённых уголках души и ждут, когда же их разбудят. Да, к тому же, не так и много во мне садизма: как видишь, я весьма воздержан и скромен в своих затеях.       Пока он всё это говорил, руки его вторично откупорили масляной флакончик, плеснули немного густого содержимого на ладонь и быстрым движением размазали по всей длине члена — Кей следил, приподнявшись на лопатках, скосив глаза и испытывая от этого зрелища сильнейшее возбуждение, как пальцы обхватывают по кругу бархатистую головку и оплетённый венами ствол, проходясь по нему до самого упора и обратно.       Потом Лэндон снова склонился над мальчишкой, чуть приподнял его под ягодицы, подсадил и медленно вошёл, заполняя опаляющей плотью податливое тело.       Проникновение оказалось настолько долгожданным, что у Кея в глазах задвоился потолок, расслаиваясь, уплывая в дымное марево и сходясь сумеречными углами; внутри было так хорошо, так горячо, наполненно и сладко, что он попробовал поддаться на уговоры и не проглатывать собственные надломанные стоны, на сей раз позволяя им литься в голос, ровно так, как всегда хотелось, да не моглось. Звуки, срывающиеся с его губ, Лэндон бережно собирал до единого частыми поцелуями, пока тела их сливались в древнем языческом танце; «Боже, Лэн, как хорошо… Лэн, ещё… сильнее, пожалуйста… я люблю тебя», — шептал ему Кей, хватаясь бесчувственными пальцами за металл, прогибаясь и вздрагивая под каждым толчком, и лучше этих слов не существовало сейчас во всём белом свете. Не хватало только крепких объятий, чтобы кожа к коже, чтобы вжаться друг в дружку и растаять за облаком снов и туманных миражей такого же туманного острова, но Лэндон прекрасно знал, ради чего он терпит это маленькое неудобство.       — Позволь мне, мальчик-ключик, — охрипло, севшим голосом попросил он, поднося ладонь, накрывая юноше рот вместе с носом и временно лишая возможности дышать.       Прямо сейчас начинались шальные игры на краю, предельная форма доверия, возможного между людьми, и Валентайн, хорошо понимая это, ненадолго отнял кисть, потер пальцем кончик взмокшего мальчишеского носа, и спросил, заглядывая в полувменяемые глаза:       — Тебе страшно?       Тогда, на сеновале, укрывшем их от дождя между Марселем и Лионом, руки у Кея оставались свободными, и он хорохорился, грозясь в случае чего попросту спихнуть мужчину с их высокого ложа, пускай и подозревал, что едва ли сумеет осуществить эту угрозу и на четверть, но сейчас запястья его были прикованы к кроватной спинке, иллюзия больше не работала, рассыпаясь в прах, и на смену ей приходила полнейшая беззащитность.       Голосовые связки подвели, сразу ответить не получилось, и Уайт только со второй попытки выдавил предельно-честное, искреннее:       — Немного.       — Я умею делать, — попытался развеять его опасения Валентайн, в глубине души понимая, что попытка заранее тщетная. — Если это тебя успокоит, — добавил он и пообещал: — Я буду осторожен.       — Я знаю, — отозвался Кей, и хотя тело его само по себе, бесконтрольно заходилось мелкой дрожью, но эрекция, вопреки всему адекватному и нормальному, что ещё оставалось в этом мире, нисколько не сходила, а только усиливалось, заставляя головку члена сочиться белесыми каплями. — Ты не понимаешь… Я доверяю тебе целиком и полностью, Лэн, ведь ты спас мне жизнь… ты сделал это уже не один раз, рискуя жизнью собственной — неужели ты правда думаешь, что я могу в тебе сомневаться? Я просто боюсь, потому что ни разу по-настоящему подобного не испытывал.       Лэндон на это довольно хмыкнул, уже с уверенностью возвратил руку, зажимая мальчишке запёкшийся от жара рот, и сказал:       — Всё бывает в первый раз, мой Ключик. И поверь мне, все последующие разы оно уже и вполовину не такое фееричное. Лучшее, что ты можешь сделать — это насладиться, потому что отказа я, увы, всё равно не приму.       Его последняя фраза прозвучала и раздалась в ушах Уайта, как взрыв, оставшись в сознании отрезанными путями, которых назад больше не было; страх, нарастающий с каждой секундой, переплёлся с возбуждением так тесно, что отличить одно от другого больше не получалось — всё равно что отделить сахар от чая, когда они уже замешаны в дымящейся кружке и превращены в ароматный напиток. Внутри было по-прежнему тесно и сладостно, а Лэндон, придержавший свой предел этой недолгой передышкой, снова начал двигаться, толкаясь сильно и резко, так, что Уайту захотелось кричать, но по иронии он не мог проделать уже и этого. Хотелось схватить руку мужчины своей, сорвать с лица, хлебнуть свежего воздуха; в лёгких сгорало слишком быстро, заполнялось ноющей и мучительной пустотой. Всё в окружающем мире замедлилось, счёт отдавался в висках сломанным метрономом, нечётким, хромым и сбивающимся с ровного шага. Комната зависла над ним и по сторонам статичной картинкой, он видел перед собой лицо Валентайна, внимательно вглядывающегося в его черты, видел три магнетические монетки на шее, поблёскивающие в неясном вечернем свету, но это промелькнуло за секунду, а в следующую Кей непроизвольно рванулся, звериным, телесным инстинктом нуждаясь высвободиться из плена и ворующего воздух захвата, но сквозь животный ужас, бьющийся в груди, в это растянутое до бесконечности мгновение он на своем жертвенном ложе постигал, насколько мощным может быть телесное удовольствие на волоске от смерти.       В ответ на его барахтанья ладонь только сжалась сильней, а потом, ещё спустя две или три чокнутые, невыносимые, убивающие миллисекунды выпустила, обманчиво сжалившись и позволяя хлебнуть глоток насыщенной и прохладной жизни — подумать только, ещё совсем недавно Уайту казалось, что в каморке душно и нечем дышать! — но лишь для того, чтобы, спустившись ниже, ухватить двумя пальцами за кольцо на шейном чокере.       — Не бойся, — глухо попросил его Валентайн, склонившись к уху и щекоча губами его кромку.       Кей не до конца понимал, что с ним и вокруг него происходит, что делает Лэндон и чего не следует бояться, а осознал всё лишь тогда, когда пальцы приподняли кольцо, натянули чокер и сомкнули кожаную полоску уже под кольцом, превращая в безупречную удавку.       Вместе с похищенным заново дыханием зазвенело в ушах, голову забило густой стекловатой, всё тело стало медленно неметь, присоединяясь к заранее связанным запястьям, и где-то под ошейником, сдавившим горло, яростно затрепыхался скачущий пульс. Вдохнуть едва получалось — сипло, будто сквозь травяную соломинку, — жалкого кислорода, проникающего в лёгкие, было чудовищно мало, и Кей чувствовал, как пробегает по коже и мышцам мятный холодок, а глаза постепенно заволакивает темнотой дремотной реки, однако все его ощущения усилились до такой сумасшедшей остроты, что он, не вытерпев, кончил ещё прежде, чем успел по-настоящему испытать удушье; кончил без лишних ласк, одним только эфирным, шкалящим желанием — от состояния беспомощности, от частых проникновений, пронзающих промежность и полностью подчиняющих себе, от своей принадлежности Лэндону…       От его абсолютной власти, сконцентрированной на кончиках пальцев, удерживающих ошейник.       Пальцы эти, чутко уловив малейшую перемену, разжались в тот же миг, чтобы не причинить ненароком вреда, чокер спокойно улёгся красивой полоской, больше не препятствуя свободному току воздуха, и Уайт смог наконец-то вдохнуть полной грудью. Кровь поднялась с приливом, ударила, точно обухом, по темечку, мышцы продолжали непроизвольно сокращаться, сжимая двигающийся туда-сюда член, а экстаз растекался по телу вересковым мёдом. Лэндон кончал вместе с ним, и сперма, изливающаяся в задний проход, сейчас казалась нестерпимо жгучей.       Всё закончилось, оставшись позади, на смену напряжению приходила нега, и ненадолго наступила оглушительная тишина, сошедшая с потолка нуаровым покрывалом, тихонько опустившаяся и накрывшая ласковой дланью; где-то в ней шептали невидимые крылатые тени, и под шёпот их по мощёным улицам бродил старый городской сон.       Оба они успокаивались, Кей дышал глубоко и ровно, почти теряя сознание и балансируя на черте между явью и навью, смотрел в одну точку расфокусированными зрачками и явно не соображал даже того, где он находится. Когда же Лэндон приподнялся, аккуратно выскользнув из его изнурённого тела и причинив тем самым лёгкую, но теперь вполне осязаемую и донимающую боль, юноша невнятно всхлипнул и почему-то, сам не понимая, что такое с ним творится, неожиданно разрыдался, повергая господина Валентайна в смятение и ужас. Его трясло, из глаз лились слезы, блаженно разомлевшее тело, несмотря на абсурд подобного сочетания, билось в истерике, и Лэндон, панически хватаясь за тряпицы в изголовье, срочно их ослабил, распутал, выпустил руки, поочередно растирая мальчишке запястья, чтобы поскорее восстановить в них кровообращение.       — Кей, Ключик мой, что?.. Что не так? — взволнованно спрашивал он, постепенно приходя в отчаяние, но Уайт только рыдал — уже бесслёзно, одной сотрясающейся грудью и горлом, — а потом смеялся как умалишённый, задирая голову и случайно ударяясь затылком об стальные прутья кроватной спинки. В конце концов, кое-как справившись с собой, он предельно честно выдохнул бесхитростное и незатейливое:       — Не знаю. Не знаю, правда, Лэн. Я, наверное, просто перенервничал.       Валентайн облегчённо вздохнул, подвинулся, высвобождая скомканное одеяло, и укутал им юношу, закатывая в тёплую ткань от стоп до самого подбородка. Устроился рядом, подперев голову рукой, подгрёб себе под бок, огладил пальцами пылающие щёки, стирая с них редкие соленые капли, и виновато предположил:       — Возможно, я немного перестарался и перегнул палку? В таком случае, я прошу, чтобы ты меня простил: видишь ли, порой я забываю, насколько ты у меня чувствительный, и временами всё это откровенно напоминает мне совращение ангела. Не могу, однако, здесь похвастаться ничем хорошим, потому что, к сожалению, я тот порочный ублюдок, который от одной только мысли о подобном распутстве сходит с ума…       Он целовал его, тихонько успокаивая, а Уайт только мотал головой, заверял мужчину, что всё хорошо, всё в полнейшем порядке, но тело отказывалось подчиняться, всем своим состоянием доказывая обратное. Ему не было больно и не было плохо — просто эмоции, накрывшие, как потоки лавы из разбуженного вулкана, до сих пор текли по венам, заместив собою кровь. Лавы было слишком много, он и представить себе не мог, что бывает столько, он до сих пор захлёбывался адреналином, будто вином из пролитого залпом кубка, а то лилось нескончаемым потоком и кружило голову колдовским хмелем.       Чокер обхватывал шею, касался мягким войлоком подкладки, напоминая о себе; Кей потянулся к нему, и Валентайн, проводив внимательным взглядом руки мальчишки, нахмурился, заподозрив попытку избавиться от тесного ошейника, но юноша и не думал.       Вместо этого он подёргал концы потряхиваемыми пальцами, чуть ослабил замо́к, чтобы не натирал чувствительную кожу, и тихо сказал:       — Он ведь значит, что я твой, Лэн? Я буду носить его, как символ принадлежности. Ты даёшь мне очень много, а всё, что я могу тебе дать взамен — это себя. У меня ведь ничего больше нет… Так забирай меня всего! Я всё равно не знаю, что мне с самим собой без тебя делать и зачем я сам себе нужен. Но когда рядом есть ты, у меня появляется смысл, у меня появляются силы; в одиночку — ты и сам знаешь — я был бы давно уже мёртв. Я был бы мёртв уже несколько раз, если вдруг вообразить, что такое возможно, поэтому забирай, пожалуйста… забирай. Ведь только это и делает меня счастливым.       Лэндону было странно слышать, впитывать, впускать в свой простой и приземлённый мир эти слова — летящие, крылатые, неземные; вечерние тени рисовали по стенам тонкой беличьей кистью имаджинариум — исконно лондонский, недобрый, чёрный, что чёртов мешок, — нити плавились, как вода, по каплям сливающаяся воедино, и больше не было даже плетения. Не осталось совсем ничего, кроме этих пронзительных слов, разбивающих на черепки так, чтобы никогда не собраться обратно прежним, и он знал, что прежним никогда уже не будет, что река его неожиданно сделала крутой поворот и вывела в бескрайний океан, сверкающий на горизонте космическим серебром.       Океан был недосягаемым и светлым, в нём парили миражи белых парусников, и Лэндону было страшно, ему было так страшно, что видение это растает бесследно, и что лодка их, прочно засевшая килем в песке, никогда не коснется боками солёной воды, не услышит визгливых криков чаек и не оторвётся от берега, чтобы наконец-то отправиться в свободное плавание.

⚙️⚙️⚙️

      Как уже упоминалось ранее, прогулки по Саутуарку Лэндон не любил, но если новоявленный подпольный бизнес был тому первой причиной, то причиной другой, ничуть не менее весомой, оставался Брэйди О’Ши, всеми силами пытающийся навязаться в нежеланные компаньоны.       Вызнав каким-то хитрым способом, где остановились Ноланы — очевидно, с помощью уличного мальчишки, за мелкое вознаграждение проследившего весь их обратный путь, — Брэйди припёрся спозаранку и, поскольку информацией о номере квартиры не располагал, стал околачиваться у ночлежных дверей, подкарауливая нужных ему жильцов, покуда те, ни о чем не подозревающие, не спустились на раннюю вылазку за завтраком.       Обещая показать гостями редкие городские виды, О’Ши уговорил Лэндона — и, как следствие, его неизменного юного спутника, — пройтись до Тауэрского моста, чтобы поглазеть на легендарную нормандскую крепость. Никакой редкостью лондонский Тауэр, разумеется, не являлся, будучи весьма известным сооружением, но Кей, который видел его лишь на картинках, обрадовался, воодушевился, и пришлось скрепя сердце исполнить его невинную прихоть, поддаваясь на уловку Брэйди и основательно попадаясь к нему на удочку — потому что, единожды завладев свободным временем Ноланов, щеголеватый ирландец их так до конца дня и не оставил, затаскивая то в ресторан, то в бар, то ещё куда-нибудь, лишь бы не выпустить из цепких зубов бойцового буля. Видно было, что ему хочется узнать получше Уайта: даже обращаясь непосредственно к Лэндону, смотрел он исключительно в сторону мальчика-ключика, и если прежде простодушный и наивный юнец ещё мог бы по своей неопытности списать всё на праздное любопытство, то теперь, будучи уже далеко не таким невинным, как прежде, превосходно понимал истоки, подоплёку и наполненность этих взглядов.       Лэндон бесился, однако с Брэйди отношения лучше было не портить, если они не хотели испортить их попутно со всей ирландской братией, проживающей на территории Саутуарка, и он терпел, покуда поведение молодого мужчины не переступало критической черты. Впрочем, О’Ши вёл себя порядочно, грани никакой переступать и не думал, хоть это и не мешало ему источать заинтересованность такой немыслимой силы, что порой Валентайн с трудом удерживал себя от желания врезать паршивому соотечественнику по морде безо всяких объяснений — кто тут нуждался в объяснениях, когда и так всё было предельно ясно! — послать того к чертям, взять Кея за шкирку и увести его прочь, так далеко от этого боро, кишащего криминалом, будто заразная рыба — кишечными паразитами, насколько это только возможно, чтобы никто и никогда в жизни их уже не отыскал.       Вместо этого он одёргивал себя, силком успокаивал, улыбался Брэйди с нечитаемым обещанием однажды выбить ему все его безупречные зубы, если продолжится в том же духе, и собственнически обнимал Уайта за плечи, так крепко и болезненно стискивая пальцами, что кожа под ними наливалась новыми кровоподтеками. Юноша же, в этой ситуации оказавшийся зажатым между молотом и наковальней, только покорно терпел, двигался сдержанно, оставался скованным, не позволял себе проявлять эмоции так открыто и бурно, как обычно привык, и прогулка их напоминала насквозь лживый королевский приём, где за ворохом наносных приличий и двусмысленных жестов каждый отчётливо угадывает намерения своего собеседника.       Саутуарк обступал со всех сторон и дышал в спину зловонным стимом, смешанным с миазмами подворотен и оскаленных водостоков, но Брэйди было здесь хорошо, он чувствовал себя как рыба в воде среди коробейников, созывающих полакомиться подозрительными с виду пирожками, начинёнными в лучшем случае собакой, кошкой или голубем — про случай худший безопаснее для рассудка было и вовсе не думать, — среди компрачикос, шатающихся по трущобам в поисках свежей детской крови, брошенной без должного родительского призору, подпольных собаководов, занимающихся разведением терьеров для травли крыс, давно превратившейся в излюбленную забаву англичан, и других опасных или просто сомнительных личностей, обитающих на территории боро в бесчисленном множестве.       — Лэйн, дружище, ты уже надумал, чем будешь заниматься? — успев незаметно перескочить с учтивого обращения на беспардонное амикошонство, спрашивал он, беспечно вышагивая, ловко лавируя в людском потоке и от одних — тех, что выглядели попорядочнее, — предусмотрительно уклоняясь, а других, облачённых в рваньё и с угасшими глазами, бесцеремонно отпихивая своей вычурной тростью. — Если нет, то позволь дать тебе ценный совет, он может впоследствии пригодиться. Есть одно дело, не требующее практически никаких вложений и гарантирующее неизменный доход; дело, к тому же, непыльное и совершенно безопасное, в отличие от того, которое ты ведёшь сейчас. Кстати, можешь не переживать на мой счет: я хоть и вызнал, где вы живёте — прошу мне подобное самоуправство спустить, — но не стану никому об этом болтать; мой рот — могила. Как я понимаю, тебе повезло разжиться где-то партией оружия, однако я прекрасно понимаю и то, что очень скоро она закончится, если только у тебя нет постоянного поставщика за пределами Англии.       С этими словами он выжидающе воззрился на господина Валентайна, очевидно, рассчитывая получить некую важную для себя информацию, но Лэндон только отрицательно покачал головой и ответил:       — Нет, Брэйди, забудь об этом, я же не настолько идиот, чтобы крутить опасные шашни под носом у королевы, не имея при этом надёжного покровителя в высших кругах. В моих планах как можно скорее избавиться от того, что имеется у меня на руках, и незаметно исчезнуть.       — Вот оно что! — понятливо кивнул О‘Ши, сделав для себя какую-то мысленную пометку. — Ну, тогда тебе грех не воспользоваться моим советом! Есть одно делишко, на котором без труда можно сколотить приличное состояние.       — И что же это за дело? — с зарождающимся интересом произнёс Валентайн, пока не выказывая излишнего энтузиазма. — Я бы хотел покончить с криминалом, едва успев за него взяться: мне он, если уж быть честным, совсем не по нутру, но обстоятельства и безденежье заставили впутаться.       — Так я тебе о том и говорю! — отозвался Брэйди, всё поглядывая на Уайта и вынуждая его старательно отводить глаза и таращиться на витрины, на узор брусчатки, на ворохи грязи у стыков фундамента и тротуара — вышли они в тот день довольно поздно, и город уже полнился жизнью, но мусор в Саутуарке вычищали, видно, раз в неделю, не чаще. — Нет ничего лучше, чем заняться условно-честным делом — сам понимаешь, дело безусловно честное никогда тебе прибыли не принесёт… Мне бы не хотелось, чтобы вы с Колином угодили в неприятности.       «Тебе бы не хотелось, чтобы Колин угодил в неприятности, а вот на мой счет ты был бы очень даже не против», — невольно подумал Лэндон, однако вслух сказал совершенно иное, такое же притворно-дружеское, размазывающее обманчивое доверие по чёрствому хлебу неприязни:       — Мы тоже никоим образом в неприятностях не заинтересованы, и хотелось бы их всеми силами избежать. Так что же это за дело такое сказочное, приносящее баснословную прибыль и не требующее никаких затрат?       — О, всё до смешного просто, дружище, — хмыкнул Брэйди, растягивая губы в очаровательно-хищной акульей улыбке. — Это ставки. По роду деятельности я — букмекер, держу свой букмекерский клуб на ипподроме и занимаюсь тем, что принимаю ставки на скачки и время от времени выплачиваю счастливчикам их смехотворный приз. Проигравших всегда несоизмеримо больше, чем победителей, и, поверь мне, деньги там текут рекой.       Валентайн изумлённо вскинул брови, развернулся, даже сбился с ровного шага, и с лёгким недоверием уставился на О’Ши, тоже замедлившего ход и в конце концов замершего посреди улицы нарядным истуканом.       — Или я ни черта не смыслю в людях, или я тебя изрядно недооценил, Брэйд, — с предельной честностью признался, чуточку хмуря морщинистый лоб. — Но поправь меня, если я ошибаюсь: соотношение ставок всё-таки рассчитываешь не ты?       Брэйди фыркнул, будто какая-нибудь уязвлённая фаворитка-лошадь, облажавшаяся и пришедшая к финишу в хвосте. Запрокинул голову, открывая острый кадык, обмотанный шёлковым платком, и искренне, без малейшей обиды расхохотался, распугивая своим нестабильным видом избалованного щёголя случайных прохожих, а отсмеявшись — с наигранным возмущением сощурил глаза и откликнулся вопросом на вопрос:       — С чего ты это взял, Лэйн? Но, чёрт возьми, да, конечно же не я — куда мне их рассчитать! — зато есть у меня студент-математик, будущий выпускник Оксфордского университета, головастый малый — вот он для меня всё высчитывает так, чтобы я неизменно оставался в дамках. Ради такого дела, правда, мне частенько случается мотаться в Оксфорд, ну, а он был вынужден помимо математики увлечься ещё и лошадьми, но, как я понимаю, это нисколько его не расстраивает. Кажется, он даже нешуточно ими проникся и в будущем подумывает завести себе для прогулок собственную конягу. Приходится, конечно, делиться с ним доходом, но без него я бы не справился, а значит, неизбежные траты того стоят.       К тому моменту Уайт уже не знал, куда деваться от бесконечных взглядов, и мысленно молил Небо свести приставучего Брэйди хоть с тем же студентом-гением, коль у них почти что совместный конный бизнес.       Несмотря на ужас, в котором пребывало его благочестивое сознание, никаких «допущений» твёрдо совершать не намеренное, бессознательная часть, не подвластная никаким правилам, ограничителям и путам, вне зависимости от этого упивалась вниманием, впервые за жизнь перепадающим в таком неиссякаемом количестве. Брэйди О’Ши, лондонский ирландец-бульвардье, разодетый как принц Уэльский — мешковатые брюки в тончайшую продольную полоску, длиннополое, ниже колен, пальто, туфли-блюхеры, брошь чернёного серебра под самым горлом, на атласном платке, — одним только фактом своей одержимости сотворял в душе Уайта маленькое светопреставление: так гадкий утенок, впервые увидев своё отражение, обнаруживает не комок бесформенных перьев, а прекрасного лебедя, изящного, белоснежного, предмет уже больше не всеобщих насмешек, но такого же безусловного восхищения.       Пока они пробирались к Тауэрскому мосту, про скачки было рассказано столько, что Кей умудрился некоторых особенно удачливых и быстроногих кобыл запомнить поимённо, однако О’Ши явственно дал понять, что на его территорию соваться не стоит, и ненавязчиво намекнул на собачьи бои, неуклонно набирающие популярность в среде англичан.       — Если заинтересуешься, познакомлю тебя с некоторыми владельцами собачек, — пообещал он. — Здесь многие азартные люди любят эту забаву, но они настолько неорганизованы, что только диву даешься, как никто ещё не прибрал это плодородное поле к рукам! Я одно время подумывал и сам, но тогда мне, очевидно, придется работать денно и нощно, а я слишком молод и на подобные жертвы не готов.       — И что же ты хочешь взамен за свою помощь, советы и ценные знакомства? — заранее выискивая во всём подвох, аккуратно уточнил Лэндон, не верящий в людское бескорыстие, однако Брэйди совершенно свободно развёл руками и лишь улыбнулся.       — Никакого бартера мне не нужно, — сказал он, пожимая плечами. — Мы же друзья, вот я и помогаю — по-дружески. Кстати, раз уж такое дело, позволь мне дружески поухаживать за очаровательным Колином! — видя, как у Лэндона от этой просьбы глаза наливаются кровью не хуже, чем у той же бойцовской собаки, выпущенной на арену и заочно натравленной на противника, он поспешил его успокоить, заверив в абсолютной безобидности собственных намерений: — Ничего предосудительного или сверх положенной меры, я всего лишь хотел угостить его горячим питьём: я вижу, что мальчик совсем замёрз — вон, уже стучит зубами! — а у меня хватило дурости потащить вас на долгую прогулку. Надеюсь, ты не станешь возражать против такой малости, Лэйн…       Валентайн на это ничего не ответил, попросту проигнорировав, но, как только они остановились подле торговца ежевичным вином, подогревающего напиток в громоздком чёрном котле над самодельным очагом, сложенным из кирпичей прямо на углу старого и безжизненного пятиэтажного дома, он подошёл вплотную к Брэйди и сказал ему на ухо так, чтобы Уайт не расслышал:       — Ты грозился утопить нас в Темзе — так вот, я тебя сам утоплю в этой Темзе голыми руками, если вздумаешь вдруг превысить меру, Брэйд, и тут никакая «дружба» меня не остановит. Я уже предупреждал тебя однажды, но тогда, как мне показалось, ты был чересчур нетрезв, чтобы меня услышать и понять…       — Я прекрасно тебя понял, — одним краем губ отозвался О’Ши, тоже изображая полнейшую непричастность и другой стороной рта рисуя любезную улыбку, адресованную околачивающемуся поодаль мальчишке. — И дал тебе свой ответ ещё тогда — он был предельно однозначен и твёрд, если ты помнишь. Ничего я не делаю, будто не видишь… Я бы и сам за такое убил.       После его последних слов у Валентайна почему-то разом отлегло, он успокоился и даже взял стакан вина для себя, присоединяясь к пагубному утреннему распитию алкоголя и, как следствие, согреваясь и веселея. Они добрались до Тауэрского моста и долго шли по нему, перекрикивая ветер и доблестно сражаясь с его порывами, норовящими у мужчин выдрать из пальцев шляпы-цилиндры, а у юноши — отобрать картуз, подбросить в воздух неудавшимся блином и отправить в недолгое плавание по студёной реке.       Справа дремали Доки святой Екатерины, отсюда неразличимые, слева лежал мегалитом вековечный Тауэр, маскируясь глинистой шкуркой под цвет обступивших его тополей, а Кей шагал по мосту — разводному, башенному, регулярно отбивающему склянки, будто настоящий корабль, когда-то давно пришвартовавшийся поперёк Темзы к обеим её берегам да так и застрявший, — и потрясённо вертел головой, любуясь его коронами, бастионами и стропами, пока не перебрались на противоположный берег и не приблизились к крепости.       Сам белокаменный форт произвёл на юношу впечатление основательной, но чуточку печальной твердыни: стоял, вросший остовом в берег, а снег всё усиливался, заносил его белой парчой, налипал на стены, забивался в бойницы, осёдлывал шапками зубцы и пьедесталы шпилей. Где-то неподалёку сипло каркали во́роны, тянули к небу распяленные ветви колдовские деревья, узловатые и корявые, сквозняки гуляли по лужайкам, со свистом врывались в каменные башни, проносились по пустым залам и бросались дальше скакать по просторам Англии табуном призрачных кобылиц.       В тот день они шатались по Лондону до позднего вечера, согреваясь то выпивкой, то чаем, то затяжными посиделками в каком-нибудь пабе, где шипели и выстреливали жиром над огнём свиные ребрышки, а одинокий волынщик наигрывал ненавязчивую мелодию, устроившись в дальнем углу заволоченной темнотой сцены и благодаря причудливому сплетению теней напоминая паука, поджидающего мух в свои тенёта. Им было весело, однако наутро, изрядно протрезвев, а вместе с этим осознав, что такое творится и какие крайние формы начинает принимать, Лэндон решил всеми силами избегать назойливого эскорта, в этих целях вытаскивая Уайта в город ни свет ни заря — зевающего, сонливого, щурящего заплывшие и припухшие глаза на серый небесный свет, такой тусклый, что хотелось утопиться в этом зимнем безвременье, навсегда заплутав среди снежинок, плавно опадающих на мостовую. Сам сударь Шляпник, любящий понежиться в постели до обеденной поры куда сильнее вымуштрованного в пансионе мальчишки, тоже немало страдал от нововведённых экстремальных побудок и, к величайшему облегчению своего спутника, первым делом тащил того дремать и отогреваться в ближайший круглосуточный паб, где к этому часу уже успевали рассеяться ночные гуляки и наступало продолжительное затишье, нарушаемое обычно не раньше часов четырёх пополудни. Круглосуточных пабов в Лондоне водилось — по пальцам перечесть, и они регулярно наведывались в одно и то же заведение, где усталый бармен в ожидании смены варил крепкий кофе на всех троих, включая себя.       В среду между тем намечалась грандиозная сделка, и Валентайн от нее загодя ничего хорошего не ждал: деньги прибывали, отягощая карманы, но вместе с ними приходило и неясное ощущение тревоги, которое с каждым днём усиливалось, опутывало, как щупальца гигантского спрута, и обещало вскоре утащить на дно.       Дно во всех смыслах оказалось ближе, чем Лэндону поначалу думалось, и теперь он практически мог нащупать его подошвами своих туфель, чтобы не скакать по нему почём зря ветреным кузнечиком, а основательно встать на ноги и принять себя там, куда привели его жизненные обстоятельства и собственноручно избранный путь.       Нервы его окончательно прохудились, истрепались, как ветхая пеньковая верёвка неудачливого висельника, и ему становилось всё страшнее приводить с собой Кея; услышав же от Брэйди, что люди явятся серьезные, и получив недвусмысленную рекомендацию оставить Нолана-младшего дома, заперев хоть даже обманом или силой, он благоразумно решил прислушаться к словам щеголеватого земляка. Собравшись как обычно и ничем не выдавая перед юношей своего вероломного плана, в самый последний момент, уже перед выходом он, проявляя всю дремлющую в мышцах зрелую силу и повергая Уайта в крайнюю степень потрясения, на глазах у восторженной Лилак — обычно эта участь доставалась ей, — сгрёб барахтающегося мальчишку в охапку, затолкал в шифоньер и наскоро смотал воедино ручки тряпицей, не смыкая их слишком плотно и оставляя возможность через некоторое время выбраться, изловчившись и распутав изнутри узел, а после очень серьёзным, встревоженным голосом попросил даже не пытаться куда-либо выйти из квартиры.       Уайт бесился, в отчаянии пинал створки, почти что их выломал, едва не уронил сам шкаф вместе с собой, перепугался до чёртиков, что придётся по собственной глупости пролежать в подобии саркофага до самого возвращения сударя Шляпника, угомонился и только успел напоследок услышать, как поворачивается в двери единственный имеющийся ключ, запирающий каморку.       Господин Валентайн ушёл, оставив мальчишку терпеливо ждать, и Кей, уязвлённо шмыгая носом, сходя внутри себя с ума от беспокойства и обдумывая месть за такое бесцеремонное обращение, закусил губы, чуть оттолкнул дверцы, чтобы просунуть пальцы в образовавшуюся щель, и принялся терпеливо развязывать тряпицу, стараясь игнорировать мокрый нос химеры, то и дело с любопытством пролезающий к узнику внутрь.       Когда он наконец-то выбрался из шкафа, Лэндона, разумеется, уже и след простыл, и в квартирке установилась тишина, нарушаемая только шипением радио, замолкшего после полудня, да стуком когтей Лилак, деловито разгуливающей туда-сюда.       Лилак оказалось единственной, кто остался полностью доволен случившимся: обнаружив, что на сей раз её бросили дома не в гордом и постылом одиночестве, а в весёлой компании, она оживилась и стала преследовать юношу, то и дело напоминая о себе настырным носом, тычущимся в безвольно опущенные кончики пальцев.       Бесцельно пошатавшись по комнате, Уайт разулся, скинул душную куртку, сел на кровать, прогнувшуюся под его скудным весом чуткими пружинами, снова встал, дошёл до окна, выглянул на окутанную рождественской суматохой улицу — праздник выпадал на пятницу, и тот, кто задумал пробудить Часы, будто нарочно подгадал к заветному дню, — потом обернулся к этажерке, изученной вдоль и поперёк, и вдруг краем глаза случайно зацепился за распахнутый нижний ящик своей недавней тюрьмы.       Пока он бился и буйствовал, раскачивая и без того неустойчивый шкаф, ящик успел от его манипуляций выехать на несколько дюймов, и Кей, заметив что-то внутри, апатично приблизился. Присел рядом с ним на корточки, ухватившись пальцами за облупившиеся края, а Лилак, неотступно его сопровождающая на крошечном пятачке каморки, подобралась с другой стороны и принялась заинтересованно обнюхивать.       Сверху лежала затхлая тряпица, расцветкой походящая на памятный марсельский плед; под ней что-то хранилось, плотно накрытое от пыли, топорщилось неровными углами и горбинками, и Кей, за свою жизнь твёрдо усвоивший, что любопытство, даже самое невинное, никогда до добра не доводит, долго колебался, пугливо дёргая бахромчатые края покрывала и не решаясь его откинуть.       Химера не вытерпела первой: ухватила зубами за ткань и потянула, с гортанным булькающим ворчанием стаскивая и принимаясь терзать тряпку, словно поверженного врага. Пока она игралась с ней, Уайт, оставшийся наедине с открытой шкатулкой Пандоры, разочарованно обнаружил, что ничего таинственного внутри и не было: обычный хлам обычного съёмного жилища, сменившего слишком много временных хозяев.       В нижнем ящике платяного шкафа, как и полагалось, хранились предметы гардероба, позабытые их прежними владельцами или же попросту брошенные за ненадобностью при переезде. Вещи эти выглядели достаточно ухоженно и казались совсем не ношеными; Кей осторожно приподнял ту, что лежала первой, и обнаружил овчинную жилетку, совершенно новую, только немного поеденную молью. Окинув беглым взглядом этот старческий наряд, он аккуратно сложил его вчетверо и убрал в сторонку, постепенно смелея и зарываясь в рухлядь обеими руками уже без страха напороться на какую-нибудь бытовую мерзость.       Помимо жилетки, там отыскался широкий кожаный пояс, усеянный по периметру медными заклёпками, серый плюшевый мишка с наполовину оторванной головой — Лилак моментально присвоила эту находку себе, бросив прискучивший плед, — гибкие деревянные пяльцы, переломанные пополам, фиолетовый дамский капор из ангорской шерсти, утративший прежнюю пушистую воздушность, и чья-то начатая, но не законченная вышивка шёлковыми нитками. Уайт долго любовался ровным узором ночного неба с луной и звёздами, прежде чем отложить её к предыдущим вещицам, а когда убрал и снова сунулся в ящик, то уже на самом дне вдруг наткнулся на сапоги, почти точь-в-точь его размера, только дамские.       Стараясь не смотреть в сторону химеры, которая уже полностью отъела несчастному медведю башку и теперь усердно плевалась застрявшей в зубах ватой, он выудил их и почему-то задержался, оглядывая изящные голенища с высокой шнуровкой и точёные каблуки.       Впервые заполучив в свои руки женскую обувь и при этом так удачно оказавшись наедине с самим собой — Лилак, яростно пожирающую плюшевую игрушку, в расчёт можно было не брать, — Кей позволил себе внимательно изучить сапожки со всех сторон, от едва потёртых подошв до внутренней части, отделанной мягкой кожей. Клиновидные каблуки высотой в два дюйма показались юноше не очень устойчивыми, и он, искренне удивляясь тому, как это женщины ухитряются так ловко на них ходить и даже бегать, вдруг ненароком поднял взгляд и увидел кошмарное зрелище.       Оторвав медведю голову, химера не остановилась на достигнутом и, проявляя леденящие наклонности маньяка-некрофила, начала творить нечто настолько бесстыдное, что у Уайта невольно дёрнулся глаз. Застыв и почти выронив из рук сапоги, он через пару секунд неотрывных наблюдений осознал, что ему нисколько не померещилось, и что движения, которые Лилак воспроизводит, яростно подгребая игрушку под себя, ничем иным, кроме как нелепыми, гротескными и неумелыми фрикциями быть не могут.       — Пошла вон отсюда! — моментально покраснев до самых кончиков волос, взвизгнул он, на чистом автоматизме замахиваясь и запуская в химеру правым сапогом.       Лилак взмахнула крыльями, вспорхнула, выпустив медведя, спикировала на стальную перекладину в изножье кровати и озадаченно уставилась на товарища по заточению, всем своим видом выражая примерно следующее: вам, мол, можно, а мне почему нельзя-то?       На мгновение ощутив странную потребность по собственной воле забраться обратно в шкаф и отсидеться там, пока химера не нарезвится вдоволь со своей новообретённой жертвой, Уайт всё-таки взял себя в руки, подобрал измазанного в рыбьей слизи медведя и с бешенством зашвырнул поглубже под кровать, а химера, проследив взглядом этот короткий полёт, ещё прежде, чем юноша вернулся на свое место, полезла доставать, с трудом прижимая к бокам непослушные кожистые крылья.       Пребывая в панике относительно случившегося и заранее стыдясь перед Лэндоном, который непременно увидит это непотребство, когда вернётся, Кей более всего недоумевал, почему Лилак, де-факто бесполое существо, но де-юре признанная ими за полупёсью суку, ведёт себя как заправский кобель, проявляя напор и недюжинные лидерские качества.       — Не смей этого творить, — наконец-то сообразив, что первоисточник аморального поведения химеры кроется в медведе, и что если его отнять и выкинуть, то, наверное, проблема решится сама собой, он подорвался на ноги и бросился наперехват вылезающей из-под койки питомице. Лилак, быстро смекнув, к чему такая спешка, забуксовала всеми четырьмя лапами, скребя когтями и яростно прорываясь наружу, вырвалась на волю, хлопнула крыльями и взмыла под потолок, приземляясь со своей добычей на верхушку шифоньера и взирая оттуда гордым орлом.       Сколько бы Уайт ни прыгал, норовя выхватить у неё медведя — химера только отползала подальше в угол, и пришлось смириться, признавая за ней точно такое же неотъемлемое право на удовлетворение своих низменных потребностей.       — Поганка, — кусая губы, ругался он себе под нос, ощущая какую-то косвенную причастность ко всему случившемуся вкупе с унизительной виной. — Если ты это при нём проделаешь, я тебя убью…       Стараясь не представлять во всех красках, как сударь Шляпник будет язвить насчёт того, чем они тут вдвоём занимались в его отсутствие и зачем же мальчик-ключик так развратил несчастное создание, он вернулся к ящику, подобрал разбросанные сапоги и опять повертел их в руках, после того фортеля, который выкинула Лилак, воспринимая собственный потаённый порыв сущей невинной шалостью и озорством. Напоследок покосившись на шкаф, где пыхтела рыбопсина, в приступе страсти старательно раздирающая обезглавленного медведя на клочки, и испытав очередной прилив стыда за её выходки, Кей прикинул, что до возвращения господина Валентайна времени ещё предостаточно, а значит, его вряд ли застанут врасплох, расстегнул бриджи и снял их, оставаясь в чулках, белье и едва прикрывающей ягодицы сорочке.       Конечно, больше всего ему хотелось бы проделать это как раз при Лэндоне, а не таясь от него, но Уайт чересчур стеснялся даже собственного присутствия, чтобы отважиться на подобное, поэтому, ощущая облегчение от вечерней тишины, постепенно сгущающейся в каморке уютным коконом, он присел на кровать и стал распутывать шнуровку на правом сапоге. Ослабил, растянул пошире голенище и сунул внутрь ногу, по привычке взволнованно вгрызаясь зубами в губы. С трудом, но ему всё-таки удалось кое-как втиснуть стопу в колодку: та оказалась хоть и узкой, давящей в боках, но полностью подходящей по длине, и юноше даже не понадобилось ютиться в ней, поджимая пальцы. Обув вторую ногу, он принялся за шнурки, с которыми пришлось повозиться уже основательнее: голенища, рассчитанные на миниатюрные женские икры, едва сходились в краях, однако Кей после долгих стараний справился и с этой задачей. Закрепил концы шнуровки крошечным узелком и поболтал ногами в воздухе, внезапно находя себя необычайно изящным в этих пыточных башмачках.       Продолжая терзаться муками совести, но успокаивая себя недавним разговором о шотландском килте — господин Валентайн против переодеваний не возражал, а значит, наверняка оценил бы и эту затею, — он осторожно ступил на пол и медленно поднялся, неловко покачнувшись, взмахивая руками и ловя неустойчивое равновесие. Ухватился за кроватный столбик, чтобы не упасть, и снова попытался перенести вес на обе ноги, изогнутые в стопе под каким-то ненормальным углом: приходилось постоянно стоять на цыпочках, а как опереться на пятку, чтобы при этом не сверзиться с каблуков, он не представлял.       Сделав два неуверенных шажка вдоль изножья кровати и не выпуская из рук стальной перекладины, как инвалид в богадельне, обнесённой по этажам вдоль стен специальными поручнями, Уайт рискнул в конце концов выпрямиться в полный рост. Отлепился от своей опоры, ощущая себя младенцем, впервые пробующим ходить, и двинулся вперёд, опасно вихляя в голени, то и дело норовящей подломиться. С каждым шагом испытывая благодарность Небесам за то, что не родился девушкой, и мечтая как можно скорее снять сапоги да зашвырнуть обратно в шифоньер, Кей всё же худо-бедно совладал с подкатывающей истерикой и добрался до стола.       Уселся на столешницу, как совсем недавно, во время ритуала с подаренным чокером, закинул ногу на ногу и невольно залюбовался самим собой, а залюбовавшись — махнул рукой на стыд и решил дождаться возвращения мужчины вот таким, соблазнительно полуодетым, облачённым в дамский фетиш, почему-то привлекательный для господина Валентайна исключительно в том случае, если надевался на мальчика.       Пока он терпеливо ждал, Лилак заскучала на шкафу, свернулась в клубок, положив морду на лапу и временами печально поглядывая на Уайта. Ноги в сапогах запрели и начали поднывать, за окном становилось всё темнее, город смолкал к ночи, и в груди поселилась неясная тревога. То обстоятельство, что Лэндон почему-то не взял его с собой, заперев дома, поначалу не было принято юношей всерьёз, но теперь, по мере того, как время утекало по песчинкам, небо наливалось спелой черникой, а улицы зажигали гранёные фонари, ему делалось всё нервознее и страшнее. В какой-то миг изнурительных ожиданий в голову ударила чудовищная мысль, что Лэндон и вовсе никогда не вернётся, что сегодня вечером кто-то Высший, отвечающий за людские пути и равнодушный к чужим скорбям, вздумает шутя оборвать тонкую ниточку, и на этом для мальчика-ключика тоже закономерно всё закончится.       Мысль эта укоренялась, забираясь в сердце и раскидывая оттуда отравленные щупальца по всему телу; когда часы показали без четверти десять — так поздно они никогда обычно не возвращались, если только не заходили куда-нибудь поужинать после сделки, — Уайта охватила кромешная паника, губы дрогнули, а в глазах сама собой собралась запруда из слёз.       — Лилак! — позвал он, отчаянно нуждаясь в поддержке другого живого существа, и химера неожиданно впервые откликнулась на имя, вскинула морду, внимательно вгляделась в мальчишку, пытаясь разобрать, что же с тем происходит, а потом поднялась и спрыгнула со шкафа, плавно приземляясь ему на колени.       Она обнюхивала его лицо чутким пушистым носом, фыркала, будто хотела успокоить, вертелась на коленях, оставляя зацепки на чулках и пытаясь усесться, а Уайт стискивал её в объятьях, беспомощно зарываясь в пахнущий псиной мех.       Он забыл про сапоги, про медведя, вообще про всё на свете, и сидел, беспомощно обхватив свою почти-собаку и бессвязно повторяя ей на прядающее от щекотки ухо исступлённую молитву: «Пожалуйста, только бы он вернулся, Господи… только бы вернулся».       Иногда страх брал над ним верх настолько, что Кей начинал рыдать, жалобно кривя губы, запрокидывая голову и глядя в потолок, словно рассчитывал дождаться неотложной небесной помощи; потом это ненадолго проходило, он бездумно гладил прикорнувшую Лилак, смотрел на мутный циферблат, припоминал, как с утра они вместе с мужчиной отбирали пять простых и невзрачных револьверов, говорил себе, что ещё всё-таки слишком рано сходить с ума, что господин Валентайн мог и задержаться, раз дело серьёзное, что ещё ведь нет полуночи — и близящаяся полночь заранее пугала его самопровозглашённой финальной точкой.       Без пяти минут одиннадцать, когда Уайт уже почти оставил всякую надежду и всё глубже погружался в беспросветное отчаяние, обладающая тонким слухом химера навострила уши, поднялась и спрыгнула на пол, неторопливо направляясь к порогу, а ещё через пару минут с лестницы донеслись легко узнаваемые усталые шаги, и в замочной скважине скрежетнул ржавый ключ.       Кей встрепенулся, так поспешно вскинув понурую голову, что от резкого движения стрельнуло в позвонках, упёрся ладонями в столешницу, чтобы оттолкнуться и рвануть навстречу господину Валентайну, и, едва тот вошёл, притворяя за собой дверь — соскочил, беспечно позабыв про сапоги и самонадеянно опираясь сразу на обе затёкшие ноги.       Спасло его только то, что каморка их, на счастье, была ненормально крошечной, и свободное пространство от стола до порога можно было легко преодолеть в три широких шага, что Лэндон и проделал, молниеносно реагируя, бросаясь вперёд и подхватывая падающего мальчишку. Уайт, отделавшийся лёгким нытьем в подвернувшихся голеностопах, уцепился ему за плечи, повис, чуть пошатываясь, поднял взгляд, и мужчина наконец-то разглядел в полумраке его зарёванное лицо.       — Кей?.. Ключик, что стряслось? — взволнованно спросил он, и юноша, кое-как отлепившись одной рукой, из последних сил саданул ему кулаком в моментально занывшее плечо, нарочно выбрав то самое, простреленное.       — Ай, черти! — зашипел Валентайн, морщась от возмущения и притупленной боли. — Да за что, Пьеро?!       — Почему ты так долго?! — проскулил Уайт брошенным щенком. — Тебя не было столько времени, и я уже начал думать, что… что случилось что-нибудь ужасное, и ты никогда не вернёшься, — последнее он выговорил придушенно, сходя на уязвлённый шёпот.       — Но я же вернулся! И поэтому ты меня бьёшь? — дурак дураком возразил ему сударь Шляпник, как будто назло отказывающийся понимать, в чём причина обиды. Оплёл юношу рукой за пояс и только тут заметил ноги в исподних чулках, вольно струящуюся сорочку, виднеющееся под ней бельё; спустился взглядом ещё ниже, натыкаясь на грациозные сапожки, и совсем уж остолбенел, сойдясь на чашечке высоких каблуков. — Боги, малёк, да ведь ты само совершенство… где ты их взял?       — В шкафу, — всхлипнул Уайт, судорожно вздыхая и утирая подтекающий нос. Краем глаза заметил, как Лилак мимо них волочет в постель обезглавленную плюшевую тушку, и поспешил наябедничать, предупреждая возможную демонстрацию: — Наша химера насилует медведя!       — Какие хозяева, такова и собака, — философски заметил Лэндон, проводил зверюгу рассеянным взглядом, но особого внимания не удостоил и снова возвратился к юноше, придерживая его, отступая на полшага, восторженно оглядывая с головы до ног и мысленно умножая фетишный шейный чокер на такие же соблазняющие каблуки. — Ты невыносимо желанен, Кей, и твои ножки пробуждают во мне настоящую одержимость! Иди же ко мне… иди скорее сюда, — так, подсаживая его под ягодицы, поднимая на руки, закидывая себе на пояс и сминая в ненасытных объятьях, он двинулся было сперва к кровати, но, обнаружив там химеру, досадливо крякнул, кое-как наклонился, быстро сгрёб перекатывающийся в простынях масляной флакончик и распахнул входную дверь, выбираясь на узкий закуток лестничной площадки.       Там, в паутинной тишине и непроглядной мгле, прислушиваясь к шелесту страниц, доносящемуся из студенческой обители, очерченной тонкой полоской света над порожком, он аккуратно поставил Уайта на ноги, развернул спиной к себе, отвёл кончики волос с шеи, зацеловывая её от затылка до выступающего позвонка, а после склонился, обхватил ладонями его ноги у самых каблуков и медленно, ощутимо и с наслаждением провёл по ним снизу вверх, до ягодичных холмиков. Навалился, вдавливая грудью и лицом в шероховатую и неровную стену, повозился сзади, расстёгивая на себе ширинку и расплескивая лишку из флакона — колпачок выскользнул из пальцев, отлетел с еле различимым стуком да скатился вниз по лестнице, навсегда исчезая из виду, — и сдёрнул белье, оголяя худосочный зад. Стиснул обеими руками за ягодицы, заставляя прогнуться в пояснице и хорошенько их приподнять, и легко вошёл, медленно проникая до самого упора.       Кей шумно вдохнул, почувствовал, как пальцы предупредительно зажимают рот, опускаясь на губы, а потом проталкиваются внутрь на обе фаланги, заполняя и тут до невыносимого предела, за которым ещё чуть-чуть — и случится естественная тошнота.       Зафиксированный, пойманный, покорный, с удовольствием принимающий всё, что бы с ним ни вздумали проделать, Кей плотно обхватывал пальцы губами, посасывал их, щекотал языком, пока его грубо и несдержанно имели, терзая задницу частыми и сильными толчками. Другая рука Лэндона огладила бедро, поднялась выше, чуть надавила на низ живота, вызывая тягучую истому от давней нужды сбегать по-лёгкому в уборную, и сомкнулась на пенисе, быстро его надрачивая. Уайт вздрогнул, повинуясь оргазменной судороге, молнией прошившей всё тело, замарал белым ладонь мужчины, ощутил, как внутри разливается болезненное, жгучее, и уже через мгновение, едва успокоившись, но не дав даже отдышаться, господин Валентайн затолкнул его обратно в их каморку, на сей раз основательно запирая за собой дверь.       Так сладостно попользованный, Кей не сразу сообразил, что происходит, только ощутил, как за выскользнувшим членом привычно потекло по внутренней стороне бёдер пролитое семя, и ухватился за трусы, стыдливо их подтягивая, чтобы укрыть наготу. Ноги его, всё ещё скованные в колодках дамских сапог и понемногу утрачивающие остатки чувствительности, во второй раз предательски подкосились — он бросил трусы, моментально впиваясь пальцами в дверной притвор, но Лэндон снова подоспел, взял его на руки, на сей раз — нежно и бережно, и отнёс к кровати, усаживая в смятое одеяло и попутно целуя разгоряченное лицо.       Пока Уайт ёрзал, поудобней устраиваясь и подтягивая к себе одеяльный край, мужчина заправил собственные брюки, достал из кармана пальто сунутое туда масло, за неимением колпачка устанавливая на тумбочке, а не швыряя больше в постель, и следом за маслом, случайно зацепившиеся, посыпались смятые деньги, вываливаясь целыми свёртками купюр и разлетаясь по полу разноцветным листопадом.       Юноша проводил их потрясённым взором, поднял глаза на Лэндона, выпрашивая безмолвных объяснений, и господин Валентайн, выудив за торчащее горлышко из другого кармана бутылку тёмного ви́ски, размером и формой напоминающую флягу, тяжело присел рядом с ним, тоже оглядывая разбросанные фунты, но не спеша их поднимать. Пожевал губы, будто не зная, как начать разговор, снова полез в пальто, вытаскивая сопутствующую в последние дни бриаровую трубку и початый табачный кисет, зачерпнул щепоть и помял в пальцах, разрыхляя слежавшееся курево. Пока набивал чашу стаммеля молотым листом, отвлечённо произнёс, будто речь шла о сущем пустяке:       — Брэйди напросился к нам в гости.       — Как… напросился… в гости? — ничего не понимая, ошарашенно переспросил Кей: его бастион, неприступный из-за обитающего в нём «дракона», которого никому нельзя было показывать, дал трещину и рассы́пался по кирпичикам, словно карточный домик.       — Навязался, проще говоря, а я как-то так растерялся, что сразу не смог надумать достойной причины для отказа, — пояснил Лэндон, и по его виноватому голосу было ясно, что он очень сожалеет, но сделать ничего не может. — В печёнках у меня его «дружба» сидит! — раздражённо добавил, забывшись и комкая табак. — Не будь мы в столь зависимом от него положении, я бы давно отсюда съехал, оборвав с ним раз и навсегда… Он хоть сам по себе и неплохой малый, но умудрился помешаться на тебе настолько, что, ей-богу, проще убить, чем вразумить.       Видя, как Уайт с последней фразой стушевался, смущённо отводя взгляд и не зная, что на это ответить, Валентайн скрипнул зубами, открутил крышку с бутылки и сделал большой глоток, морщась от горького градуса, а потом достал спичечный коробок, где перекатывалось несколько жалких спичек, и подпалил табак, глубоко затягиваясь. Дым заструился под потолок, каморка наполнилась удушливым чадом, химера по обыкновению расчихалась и вынужденно полезла прятаться под койку, а открыть окно было нельзя, и оставалось только терпеть.       Кей покашлял, отполз подальше, подхватывая подушку, уткнулся в неё носом и оттуда глухо спросил, попутно развязывая шнурки и избавляясь от давящей обувки:       — Что же мы будем делать с Лилак?       — То же, что и обычно, — пожал плечами сударь Шляпник. — Засунем её в шифоньер и запрём — не станет же Брэйди, в самом деле, по чужим шкафам лазить! Я сказал ему, что у меня живёт очень злобная и неуправляемая псина, которая терпеть не может посторонних, и заранее извинился, предупредив о возможных неудобствах, но этому нахалу О’Ши всё равно, поверь мне, он рано или поздно заявился бы сюда, даже держи я выводок ядовитых змей. Пришлось заодно согласиться на его «собачий» бизнес, раз уж оказалось, что собака у нас бойцовая… — впервые в жизни необдуманная ложь вышла Лэндону настолько боком, что он сам напоролся на неё, как на нож, по ошибке ухваченный не за рукоять, а за лезвие, и Уайт — даже невзирая на неудобства с грядущим визитом Брэйди — испытал на миг лёгкое злорадство, но оно очень быстро растаяло, не оставив за собой и следа: последствия напрямую затрагивали их будущее, и чем дальше, тем более зыбким оно ощущалось.       — Лэн… — чуточку колеблясь, произнёс он, спихивая сапоги с постели и выглядывая из-за подушки. — Мне почему-то кажется, что всё это кончится чем-нибудь нехорошим…       Лэндон чертыхнулся. Грязно выругался, хлебнул ещё виски, на глазах косея и теряя точность движений, и подавленно огрызнулся:       — Конечно, это кончится чем-нибудь нехорошим! Будто я этого не понимаю! А что ещё прикажешь делать? У тебя есть другие варианты, как нам прожить? — Сволочь в его лице работать ни в какую не хотела, всеми правдами и неправдами, всеми способами, поводами и причинами уклоняясь от этого благообразного занятия, и Уайту оставалось только принять это да смириться, поэтому указывать на варианты, которые гарантировали бы им безопасность и покой, он даже не стал и пытаться.       Лэндон Валентайн не способен был работать, как обычные нормальные люди, а мужчина, не сумевший измениться до тридцати лет, редко меняется, переступив критический для себя рубеж, и Кей каким-то внутренним чутьём отчётливо это понимал. Он вздохнул, поднял голову, устав прятаться от едкого дыма, упёрся в подушку подбородком и предложил:       — Может, просто уедем? Ты ведь принес какие-то деньги…       — Ну, уедем мы опять, — печально усмехнувшись, отозвался Лэндон. — А дальше-то что? Приедем куда-нибудь, снимем квартиру, и деньги за секунду разлетятся. К тому же, скажу тебе честно, что ставками я бы занялся с гораздо большим удовольствием, чем чёрной торговлей оружием: мне, к тому же, не понадобится никого нанимать, чтобы сделать все необходимые расчёты, я и сам вполне на это способен… но меня угнетает то, что тогда я по гроб жизни буду всем этим обязан Брэйди О’Ши. Однако и это ещё полбеды; больше всего меня пугает наш поганый кофр. Я бы утопил его в Темзе, Кей, но жадность и неуверенность в завтрашнем дне вынуждают меня держаться за него мёртвой хваткой. Я всё думаю: ну, ещё одна сделка, ещё один раз, ничего же страшного не случится, как-нибудь обойдётся; получаю эти деньги — а они лёгкие и тяжёлые одновременно, Ключик, лёгкие — потому что даются легко, а тяжёлые — потому что тянут за собой ворох опасных последствий, — и становится так тошно, что впору топиться уже самому. Я же не такая мразь, которой совершенно плевать, что её руками будет разрушена под корень чья-то невинная жизнь, я совсем не такой ублюдок; мне гадко на душе, и чем дальше, тем паршивее становится. Ведь не прошло и недели с того дня, как мы прибыли в Лондон, а что же будет ещё через неделю, месяц, год? Кем я стану тогда? Я не хочу всего этого, оно только поначалу виделось делом простым и необременительным, а сейчас мне кажется, что на душе у меня лежит неподъёмный могильный камень… — Помолчав немного, он обречённо вздохнул и заговорил, от абстракций переходя к конкретике: — Видел бы ты их, Ключик, тех людей, что явились сегодня за револьверами. Их было четверо, пятый не пришёл, очевидно, остерегаясь показываться лишний раз посторонним на глаза, но мне и этой когорты хватило, чтобы понять, для чего им оружие понадобилось: мне кажется, они со дня на день собрались кого-то ограбить, и хорошо, если бы это был какой-нибудь банк, чьи владельцы безболезненно разберутся с потерей денег и никто не пострадает, но банки грабить в Лондоне рискованно и накладно, куда проще присмотреть особняк одинокого богача… Теперь благодаря нам господа эти отлично вооружены, и я не чувствую в себе никакого удовлетворения от проделанной работы.       — Я не подумал о том, что случится дальше с тем оружием, которое мы продадим… — пробормотал Уайт, заметно бледнея и глядя на Лэндона в упор потемневшими глазами. — Нам ведь было не до того, когда мы сюда приехали. Ведь мы бы пропали, если бы не раздобыли где-нибудь деньги… — Он оправдывался, и господин Валентайн, кисло скривившись, рассеянно кивнул.       — Наверное, вот так и скатываются по наклонной плоскости, постепенно принимая то, что когда-то казалось неприемлемым, — сказал он, отпивая ещё виски и незаметно одолевая половину фляжной бутылки. — Мы плохо кончим, Ключик, если продолжим начатое.       — Так давай прекратим! — моментально взвившись, подскочил на кровати Уайт, не выдерживая его пьяной исповеди, отшвыривая подушку и отбирая флягу, но лишь для того, чтобы тоже к ней приложиться, хлебая обжигающее пойло, разъедающее ему горло и рот. Выглушив залпом три глотка и больше не осилив, он закашлялся, отпихнул от себя алкоголь, согнулся пополам, с трудом обуздывая рвотные позывы, а отдышавшись — снова поднял слезящиеся глаза на замершего мужчину и повторил: — Давай прекратим, пожалуйста! Давай выбросим сегодня же этот чемодан, ты попробуешь взяться за ставки, а я попытаюсь что-нибудь переводить или заниматься теми же собаками, если ты мне разрешишь. Я, кажется, люблю собак… Давай выбросим его… не хочу больше видеть эти кошмарные приспособления для убийства людей!       — Но мы не можем, — глухо, со стеклянной усталостью откликнулся Валентайн, уставившись в одну точку и морщась от глубокой табачной затяжки. — Брэйди явится завтра не просто так, ему снова что-то нужно, а без Брэйди никаких собак и ставок не будет. Именно об этом я тебе только что и говорил, Ключик: мы целиком и полностью зависим от него, и такое положение дел меня ужасно удручает. Мы застряли в этой трясине, и с каждым днём вязнем всё глубже.       — Клокориум? — вспомнил Кей, оживившись и преисполнившись обманчивой надежды. — Ну, давай хоть попытаемся!       — Да, да, — вяло и безучастно покивал Лэндон, допивая виски без особой охоты, как мерзкое лекарство, и попутно стряхивая свои туфли-дерби. — Я уже почти не возражаю против этой попытки, нам и так особо нечего терять, только она, к сожалению, ничего не даст, малёк. Брось уже верить в сказки: они, конечно, случаются, но всегда с кем-нибудь другим.       Скинув пустую бутылку на пол и отложив чахло чадящую трубку в позабытое на столешнице грязное блюдце, он забрался на кровать целиком, прямо в пальто и выходной одежде, улёгся сам, вытянулся во весь рост, поудобнее устраиваясь лопатками на смятой подушке, и ухватил юношу за руку, привлекая к себе, обнимая и укладывая под бок.       Потолок над ними смурнел, смыкался чернотой, накрывающей город Лондон беспокойными штормовыми тучами, кровать тонко поскрипывала и жаловалась на старческие пружины, Лилак умиротворяюще цокала когтями, шатаясь по каморке туда-сюда, пока не отыскала завалявшийся кусок подсохшей коричной булки и не принялась увлечённо им хрустеть. Этажом ниже у соседей незнакомая женщина напевала колыбельную, тонкие потолки пропускали сонливые звуки, и слова, разбиваясь на осколки стекла и мелодичный «динь-дон», прорастали лавандовой синевой. Уайт, незаметно погружаясь в дремоту и утыкаясь носом в заросший подбородок Лэндона, одними губами беззвучно повторял ту наивную строчку, где дитя обещали всегда хранить от вреда и всех бед — это ведь ложь, такая бесстыдная ложь, как хорошо, что никто и никогда не пел ему в детстве колыбельных! Плескалась перевёрнутой чашей синяя небесная вода, декабрь одной ногой ступил в сочельник, ещё немного — и полночь обещала пробить двадцать четвёртые сутки, переходящие в вигилию и Рождество. Верить, что в Рождество непременно всё будет хорошо, было так же глупо, как и в обманчивые колыбельные, но Кей почему-то продолжал, пусть и не знал уже, имеет ли хоть малейшее право на какое-нибудь «хорошо» после всего, что вольно или невольно сотворил, к чему прямо или косвенно был причастен и за что неотвратимо отвечал всякий раз, совершая свой выбор.