Танго самоубийц

      — Мсье…       Пожилой рантье в овчинной жилетке щурил крошечные глаза, заросшие мохнатыми бровями и затянутые куриной слепотой, цеплялся старческими руками, слегка потряхиваемыми дрожательным параличом, за края шкафчиков с облупившейся полиролью и косяки дверей, шаркал ногами в стоптанных домашних тапочках, подтаскивая себя следом за квартиросъёмщиками и показывая тем небогатое убранство залитой светом мансарды.       — Найджел Эбигейл, биржевой маклер, к вашим услугам, — подсказал Лэндон, улыбаясь от уха до уха и радушно протягивая хозяину руку в честь непродолжительного и не то чтобы желанного, но неизбежного знакомства.       Кей стоял поодаль и спокойно, с ненавязчивым интересом изучал доставшуюся им комнатку: дряхлая, равно как и её достигший преклонных лет владелец, с однотонно серыми обоями в пыли и паутине, где давным-давно выгорели любые узоры, если только те когда-нибудь существовали, со скрипучими полами в кореневой краске и пространными щелями между половиц — в них легко могла проскользнуть упавшая ненароком со столешницы чайная ложка или даже небольшой перочинный ножик, — со скошенными под кровельным углом потолками и голыми вентиляционными трубами, протянутыми под ними, с высокими порожками и нестиранными занавесками, приютившими среди своих складок столько эскадрилий летучих порошков, что можно было расчихаться, даже просто сунувшись в окно; само же окно, надо отдать ему должное, оказалось большим и дышало морем, которое отсюда хоть и не получалось разглядеть, но зато удавалось вдохнуть, полной грудью хлебнув морозной соли. Во дворе прачки окоченелыми руками растягивали на верёвках хрустящее мыльным инеем белье, трепетала тонкая тюлевая шторка, слепило накрахмаленным до белизны небом, стирало грани предметов полуденным блёром, гулял под стропилами ветер, тихо ворковали зимующие на Лазурном берегу горлицы, и умиротворение накатывало, как шёпот монотонного прибоя.       — Располагайтесь, мсье Эбигейл и… ваш спутник?       Уайт послушно молчал, только вскинул на вопрос свои большие и вечно печальные глаза, и Лэндон, прекрасно зная, что его мальчик никогда не испортит их совместной игры несвоевременным жестом или неосторожным словом, а будет смиренно ждать, когда ему аккуратно вложат в руки эстафетную палочку, ответил за него:       — Мой младший брат, Элиас. Он немного слаб здоровьем, поэтому мы решили перебраться на зиму к югу.       Рантье понимающе закивал, поглядывая на них с сочувствием, Кею сделалось чуточку совестно и неловко за их вынужденное враньё, и он потупил взгляд, не зная, куда деть угнетающие его в такой ситуации одним своим существованием руки.       — Да, да, располагайтесь, господа, — что-то вспомнив и мигом об этом же позабыв, повторил старик, разворачиваясь и двигаясь сутулой фигуркой к выходу. — Зимы у нас тёплые, младшему мсье будет здесь хорошо. Если что-то понадобится, я обитаю на первом этаже и почти всегда там — вы знаете, где меня искать. Годы кого угодно превратят в домоседа. Разве что, изредка я выбираюсь на прогулку к морю, советую и вам. Вы знаете, как к нему добраться? Позвольте, я вам объясню…       Так, выталкивая шамкающим ртом слова, похожие на шёпот ветра в листве платанов, он поведал новоприбывшим жильцам кратчайший путь к побережью и, постояв немного в расшатанных чердачных дверях, деликатно откланялся, оставив за собой самое приятное впечатление достойной старости.       — Найджел Эбигейл? — как только они остались наедине друг с другом, уточнил недоверчиво Кей, приподнимая одну бровь и выражая тем самым искреннее удивление тому, как ловко его спутник берёт из ниоткуда ладные имена.       — Так звали одного ушлого мальчишку, которого я знавал когда-то в юности, — пояснил Валентайн, запрокинув голову, мазнув пальцами по усталому лбу, будто придерживал несуществующую шляпу, всё норовящую сползти, и оглядывая пирамидальные своды с облупившейся и крошащейся лаковой краской. — Из него обещал выйти превосходный биржевой маклер. Первостатейный просто.       Квартирка, после всех тех роскошных или умеренно мещанских апартаментов, что обычно сопутствовали их кочевому быту, в самом дурном смысле напоминала Уайту Блошиный дворец: точно такие мансарды сдавали этажом выше, прямо над ним, и проживала в них обычно нищета да перекатная голь. Здесь жильё оказалось хоть и рангом поприличней, но всё равно мало годилось для уютного существования. В плохо заделанные оконные щели сквозило, полы скрипели, полутораспальная кровать у стены и софа в углу, прикрытая давно не стираным турецким пледом, вызывали лёгкую неприязнь и обещали рассы́паться на составные части при первой же возможности, то есть — при первом же неосторожном прыжке. Кухня, расположенная с противоположной стороны и выходящая окнами на захламленный внутренний дворик, выглядела даже хуже спальни, берегла окаменевшие слои свиного жира на поверхностях столов, клоки намертво застрявшей грязи по углам и, наверняка, колонию загостившихся с лета тараканов. Кабинета не было, книг не было тоже, только крошечная ванная комнатка с туалетом, такая узкая и тесная, что больше походила на гроб. Сама ванна укоризненно глазела на жильцов въевшимися ржавыми разводами и «радовала» напрочь снятым слоем гладкой эмали, угрожая при первом же мытье обернуться отменной наждачкой, но зато шельмовскими повадками пронырливого комиссионера гарантируя отмену лишних трат на приобретение пемзы для пяток.       — Мы всё тут обустроим в меру возможностей, — пообещал сударь Шляпник, уловив блуждающий и чуточку угасший взгляд мальчишки. Заметив, что это ничуть того не приободрило, сказал уже резче: — Хватит, Кей! Глядя на тебя, можно заподозрить, будто ты всю жизнь провёл вовсе не в блошиных, а в самых настоящих дворцах. Я не очень хочу думать о том, что случится, когда у нас закончатся деньги. Мы не сможем больше получить их в банке… понимаешь?       Уайт встрепенулся, вздрогнул, вскинул голову, уставился на Лэндона постепенно проясняющимися глазами и чуточку приоткрыл в беззвучном восклике рот.       — Ты что же, малёк, до сих пор этого не понимал?.. — искренне изумился господин Валентайн. Подхватил брошенный на полу у ног саквояж, распахнул его и продемонстрировал юноше всё ещё туго набитое фунтовыми бумажками, но уже без давешней горки, нутро. — Это — всё, что осталось в нашем с тобой распоряжении. И что же будет дальше? У меня никакой пригодной к делу профессии не имеется, да и у тебя, я так полагаю, тоже. Я кутил в Париже, потому что это Париж, и грех не покутить, оказавшись в нём, я позволил нам гульнуть напоследок в Бельгии и не мог отказать в желании скрасить скучную дорогу маленькими радостями, но теперь всему этому придётся подвести черту. Следующее же посещение банка может окончиться тем, что нас оттуда даже не выпустят: банкиры свято блюдут интересы своих обеспеченных клиентов, а мой дядя, к сожалению, гораздо обеспеченнее меня.       Наблюдая, как под этой его проникновенной речью Уайт проходит целый путь от простого недоумения до кисло-зелёной печали, чёрной депрессии и даже некоторого откровенного испуга, он многозначительно хмыкнул и добавил в бочку кофе ложку кошачьего успокоительного:       — Ну-ну, не надо сходить с лица, мой маленький Пьеро, успевший распробовать безбедную жизнь на вкус! У нас с тобой осталось вот ещё что, — с этими словами он, будто фокусник-иллюзионист, выудил оттуда же, из недр саквояжа, стеклянный кубик Клоксуорта; оказалось, что тот к тому же изрядно теснил денежные бумажки, и уровень средств к существованию резко и моментально понизился, как уровень воды в пересыхающей по лету реке. Появление бесполезного артефакта и одновременное с ним сокращение наличности Кея почему-то отнюдь не вдохновило, а лишь сильнее расстроило.       — Я не хотел бы с ним расставаться, — грустно произнёс он, принимая треснутый кубик в бережные ладони и оглядывая со всех сторон, будто в последний раз, на пороге прощанья.       — А придётся, — безжалостно отчеканил Валентайн. — Не сейчас, конечно — мало ли что может перемениться; я приберегу его напоследок как крайнее средство. За него при грамотном торге можно выручить немалую сумму, я её тебе уже называл: полмиллиона, и это минимум. Это то, что ты получил бы вообще безо всякого торга, если бы только не свалял при сделке дурака. Я постараюсь стрясти с них гораздо больше. Поэтому не переживай понапрасну, малёк, нищета нам с тобой пока не грозит. Швыряться деньгами, однако же, тоже больше не светит.       Чуточку приунывший Кей, который действительно привык к их безоблачным обеспеченным будням — Лэндон ничуть не ошибся с этим наблюдением, — теперь никак не мог смириться, что тем суждено закончиться, обозначив начало новому витку, уходящему скорым поездом под откос. Он вместе с мужчиной подошёл к распахнутому окну и присел на низенький и широкий подоконник, глядя на брусчатую мостовую, на сбегающую вниз холмистую улочку, змеящуюся и узкую, на многоярусность громоздящихся один над другим домов и на разлапистые листья диковинных пальм, никогда им прежде не виданных.       Марсель был ослепительно-белым, таким он показался Кею ещё с высоты птичьего полета, когда они приближались к городу на громадном тройном триплане: мачты и белокаменные стены, вымоченные в меду, солнце, всё ещё много солнца, несмотря на позднюю осеннюю пору, угловатые и сколотые скалы на побережье, тихие бухты-каланки, взгорья и отдалённые курчавые долины виноградников, колумбиновые поля выгоревшей ещё июлем лаванды и резнолистной конопли, к ноябрю почти неотличимые от пустошей сорной травы, каменные домики, разбросанные на возвышенностях и низинах, рябиновые крыши, пронзительно синее по ясному деньку Средиземное море и излучина Лионского залива…       Триплан лишь цеплял Марсель многокрыльным оперением и держал дальше путь в Рим и Константинополь; Уайт, слушая размеренный и неторопливый рассказ господина Валентайна о Капитолийском холме, кровожадном Колизее, похожем на слоёный пирог и напоенном гладиаторской кровью, живых и мёртвых термах, дряхлом Форуме и заросшем косматой Зевсовой бородой Пантеоне, о никогда не виданных и самим мужчиной воочию грандиозных мечетях, разящих небеса минаретными копьями, о выщербленных светом куполах собора Святой Софии, кривозубых ятаганах, дутых чалмах, дворцовой баклаве, щедро присыпанной толчёными фисташками, и полупрозрачном рахат-лукуме, втайне мечтал посетить однажды и тот, и другой.       Их авион, запримеченный зорким Кеем ещё в небесах над французской столицей, был скорее летающей лодкой и половину своего пути — там, где это было возможно, — должен был проделать по воде, но увидеть, как он превращается в плавучий дом, оседая на морскую гладь и с равным усердием вгрызаясь винтами в солёные волны, им так и не довелось. Громадная и многоярусная девятикрылая конструкция, трижды пересечённая по корпусу плоскостями по три громоздящихся один над другим пласта, коробчатая и прямоугольная, словно неудавшийся серафим, наспех вытесанный из гранита, пыхтящая шестью паровыми котлами и вспарывающая росистую атмосферу старыми лопастями, рано поутру, когда город ещё дремал и не спешил гасить редкие ночные огни, поднялась на своих прямых крыльях и покинула Париж. Путешественников встретили любезные стюарды и проводили в небольшие каюты-купе, чуть просторнее, чем в поездах, и чуть стеснённее, нежели на корабле. Там, на двух обитых королевским голубым штофом диванчиках, установленных друг против друга возле низенького полированного стола, они и скоротали свой перелёт за чашкой горького дорожного кофе для мужчины и стаканом крепкого чая с бергамотом для мальчика, щуря за литой латунный круг иллюминаторного окна сонные и малость опухшие после вчерашнего веселья глаза, чтобы уже через каких-нибудь два или три часа сделать промежуточную посадку в воздушном порту «Марсель Прованс».       Лэндон с Кеем распрощались с летучим нормандцем, отпуская его дальше, в итальянскую колыбель и восточные страны, где воздух даже по ноябрю мягок от сбережённого каменистой землёй тепла, а сами углубились в переплетенье портовых улочек.       Дальнейший их день не был отмечен ничем знаменательным: они отыскали дешёвое жильё, сняли под самой крышей комнату с видом на обшарпанные фасады, отдохнули после затяжного вояжа из Амстердама к южному побережью и неторопливо собрались на ознакомительную прогулку по городу.       Приютивший их доходный домишко находился на отшибе, в малообеспеченном квартале, где ютилась беднота; здания здесь стояли обглоданные временем, дождями и ветром, опалённые солнцем, обвешенные стираным бельем. Полощущие под крепчающим ноябрьским мистралем, нисходящим с барашковых Севенн, тряпки тянулись от окна к окну и вдоль открытых балконов, а предусмотрительные домохозяйки крепили их деревянными прищепками; на пути Лэндону с Кеем встретилась даже целая гирлянда с мелочёвкой, и чьи-то штопаные носки, все сплошь тёмные, напомнили чёрных тварюжек, выполосканных и вывешенных до ночи на просушку.       Погода быстро менялась, наползали тучи, и весь небесный свод до обозримого горизонта покрывался чернильными кляксами с обещаниями скорых дождей. Если по прибытии солнце так напекало, что Уайт даже скинул с плеч дублёную курточку, ощутив заблудившееся дыхание пражского лета, то теперь терзающий ветрила заставлял поплотнее кутаться в одёжку, застегивать её на все пуговицы и поднимать над шеей меховой воротник.       Лэндон сказал, что первым делом следует познакомиться с сердцем города, и они пешком направились к улице Ла Канебьер, чтобы по ней спуститься в Старый порт; времени в их распоряжении сейчас имелось больше, чем денег, и было негласно решено отказаться от комфортного и быстрого транспорта в пользу пешей прогулки.       На широком проспекте, с двух сторон обнесённом геометрически выверенными строениями, алебастровыми, персиковыми и горчичными, торговали сплетёнными из конопляных стеблей канатами и стропами, пеньковыми корзинками, душистыми фиалковыми саше и ароматным мылом, засахаренными лепестками для вечернего чая, прованскими травами, крупной солью в стеклянных банках с пробковыми крышками, лавандовым мёдом, оливковым мылом, маслом в стройных непрозрачных бутылях, скатертями с цветочным узором по кайме, сырами, розовыми винами, маковым сиропом, антиквариатом, расписными сувенирными цикадами и талисманами на удачу из морских ракушек, заводными корабликами из меди, бумаги, ниток и дерева, и керамикой.       Город финикийцев, несмотря на пригнанный с гор собачий холод, дышал в затылок лёгкостью нравов и вольным теплом, впереди и ниже гостей поджидал невидимый полумесяц Лионского залива и бухта Ласидон, где древние греки когда-то давно основали свою Массалию, пахло то свежесваренной ухой буйабес из приглашающе распахнутых дверей фривольного ресторанчика, то мидиями в луковом бульоне, то горячим, едва вынутым из жаркой печи хлебом, то почему-то спелыми фруктами; запахи сменяли друг друга, пока от Средиземного моря не долетел противоборствующий ветряной порыв и не смешал их все, подвязывая шёлковой ленточкой и унося в долины виноградарей.       Пока шли, изрядно проголодались, и Лэндон купил у уличной торговки, устроившейся на маленьком складном стульчике и красиво разложившей свой товар в плетёных корзинах, устланных изнутри клетчатыми платками, апельсиновые лодочки-наветты. Перекус печеньем всухомятку не сулил ничего хорошего, но Валентайн пообещал, что на обратном пути они непременно подкрепятся где-нибудь горячим рыбным супом.       Проспект оканчивался просторной площадью, закованной в камень набережной, мирно плещущей у самых ног водицей, густо-синей от подоспевших туч и изредка, когда солнце ненароком показывалось из-за своего пухового одеяла, просвечивающей былой июльской лазурью. Дома тесно обступали историческую гавань Марселя с двух сторон и уходили дальше в открытую бухту, впереди виднелись силуэты кобальтовых скал, припудренных облаками, у причала рыбаки торговали с грубо сколоченных прилавков утренним уловом, женщины, продающие травы и улиток, кутались в шерстяные платки, поглядывали на небо и принимали редкие лучи с приветливым прищуром, уличный музыкант играл поодаль на бубенчатом тамбурине и лаковом чёрном флажолете одновременно; Лэндон предложил Уайту посмотреть маяк Девы Марии, и они свернули с площади направо, на соседствующую с ней улочку, примыкающую к порту, долго шли мимо фырчащих паром лебёдок и подъёмных кранов, мимо полуантичных приземистых сооружений цвета слоновой кости, длинных и с римскими фронтонами, похожих на мёртвые некрополи, пока не выбрались, вихляя и теряя всякие приметы обратного пути, на закуток пристани с отлогим песчаным пляжем, усаженным полосой низеньких пальм. Отсюда действительно можно было разглядеть путеводный светоч, сложенный из белого известняка, со стеклянным куполом-фонарём, крытым зелёными железными листами.       Всё вокруг было сливочным, песочным, пшеничным, цвета экрю, придавленного беспросветной лакричной синевой; Кей взял Лэндона за руку и вместе с ним приблизился к краешку Марселя, к полоске береговой линии, за которой простирались открытые и уже привычные глазу водные степи Средиземноморья.       Песочная насыпь завершалась кирпичной кладкой и вслед за ней обрывалась нагромождением каменных обломков и валунов, а сизокрылые буруны плескались прямо под ними, зализывая редкими рюшами помутневшей пены. Уайту хотелось дотянуться до южного моря, окунуть в него пальцы, убедиться, что то действительно не успело ещё толком остыть после палящих дней, но волны перекатывались слишком далеко, чтобы можно было достать, а валуны казались скользкими и не особенно надёжными. В конце концов он, ограничившись десятком глубоких вдохов и распробовав морской флёр если не на ощупь, то на вкус, потащил охотно следующего за ним по пятам мужчину к пальмам: всё, что окружало и обступало с разных сторон, казалось удивительным и непознанным миром, пришедшим из сказок или снов, непривычным и незнакомым. За спиной на просторной эспланаде возвышался кафедральный собор Святой Марии-Мажор, узорный и резной, будто дворец, сложенный из множества спичек, с перевёрнутыми тюльпанами бледно-крайоловых куполов; он напоминал Кею виданный когда-то на картинках индийский Тадж-Махал, хоть общего между ними было и мало, и это наблюдение только усиливало чувство тигрошкурого востока, блуждающего где-то поодаль на мягких когтистых лапах.       Набежавшие вороньи облака красили город в зловещую синеву, монолит аббатства Сен-Виктор, взращенного из посева массалийских мучеников, проглядывал песочными часами звонниц и немного устрашал зубчато-крепостным видом безупречно ровных башен, любовно опоясанных корявыми смоковницами, а за пределами видимости, в миле от берега, на Фриульских островах, утянутых в железные туманы ноября, коротал свою вечность замок Иф, где томились в темницах как особо опасные преступники, так и просто нежеланные персоны, и где скалистый остов часто кропился кровью тех, кому по судебному приговору рубили голову или начиняли свинцом бренное тело. Архитектуру Марселя настаивали на щедрой закваске военных фортов, сдобренной византийским духом с отголосками лущёных подсолнечных трущоб — такой она и предстала перед Кеем, радуя глаз непритязательным средневековым ажуром.       Они поднялись на холм, и Лэндон показал мальчишке романскую базилику Нотр-Дам-де-ла-Гард, обряженную изнутри в шкурку коралловой змейки и усаженную окрест храмовых стен пьяными алеппскими соснами и увядающими лиственницами, с потрясающей воображение огромной позолоченной фигурой Девы-хранительницы, покровительствующей мореходам и служащей для них путеводным маяком; ветер к вечеру поутих, снова сделалось душно, и замученный непредсказуемо-непостижимой погодой Уайт опять с беспечностью скинул свою дублёную курточку, пришедшуюся французскому югу не по погоде и не по нутру, оставаясь в одной только истрёпанной и малость замаранной невыводимыми пятнами амстердамской рубашке.       В Марселе росли каштаны, маслины, пробковые дубы и иерусалимские сосны, колючие кустарники и пальмы, никак не желающие расставаться с привычной зеленью и не торопящиеся жухнуть или желтеть; Марсель всё ещё выдыхал лето, хоть и вдыхал зиму, дымил кривой моряцкой трубкой, встречал щербатой улыбкой и лихо сдвинутым набекрень бело-синим беретом с алым помпоном — чтобы не биться ненароком башкой о судовые перекрытия, хотя кого и когда спасала эта смешная предосторожность? — и неподражаемо чудачил, превращая ноябрь то в август, то в март.       Затянувшаяся прогулка закончилась в маленьком ресторанчике совсем недалеко от их нового жилища, где были хоть и давно не стиранные, но безупречно выглаженные скатерти в мелкую розовую клетку «виши», плетёные корзинки с хлебом на круглых столиках, соломенные стулья, издыхающая горшочная герань на белых подоконниках, непонятный Лэндону французский говор, пойманный на слух и шутки ради переведённый ему втихаря Уайтом, широкие дымящиеся тарелки с рыбным супом и очень вкусной лапшой, свежий и мягкий багет под хрустящей корочкой и несвоевременный крепкий кофе, обещающий бодрость как минимум на половину грядущей ночи.       И лишь поздним вечером, когда парочка усталых пилигримов возвратилась в не особенно уютный дом, легкомысленно брошенная там проблема снова предстала перед ними во всей своей неприглядной полноте: господину Валентайну хватило лишь откинуть покрывало с кровати, пребывающей в скрипучем раздрае со своими собственными пазами и сочленениями, хватило вдохнуть затхлого и спёртого запаха, исходящего от никем не поменянных после предыдущих жильцов простыней, как стало ясно, что с тем же неуспехом они могли бы остановиться в бродяжьей ночлежке.       Чертыхаясь, он поскидывал грязные тряпки, остервенело рванул саквояж, злокозненно худеющий прямо на глазах, хотя раньше за ним подобного недуга не замечалось, распахнул, выдернул оттуда фунтовую бумажку и, оставив Кея в безмолвном замешательстве, сбежал по лестнице на первый этаж, откуда гулкое парадное эхо заправским шпионом донесло сдержанные стуки в дверную притолоку, короткий разговор, взаимно лицемерные пожелание добрых сновидений и шорох охотно выданных по мановению волшебной купюры свежих постельных принадлежностей.       Хозяин расщедрился на два комплекта, памятуя о болезном юноше Элиасе, и это было на руку его разорившимся квартиросъёмщикам: спать по разным койкам, эксплуатируя продавленную софу, те всё равно не собирались, а посещение прачечной откладывалось ещё на некоторое время.       И всё-таки, пускай в мансарде всё дышало ветошью и паучьей пылью, пускай среди предметов обихода едва ли отыскались бы даже самые непритязательные вещи, пускай постель их пахла нафталином и персидским порошком из цветков далматской ромашки, которым обычно в низкосортных шелтерах и богадельнях травили вездесущих и неизбывных клопов, а колючая одеяльная дерюга жалила из-под тонкого покрывала бока, но за окнами по-особому затаилась марсельская ночь, лаяли изредка дворовые собаки, облезлые от жары, проплывали над городом пузыри дирижаблей, отбрасывая на улицы непроницаемые и увесистые тени, надреза́ли тишину стрекотом винтов трипланы, проносясь то к морю, то от моря, и окутывая крыши облаком брезентового дыма, и было бесценно-спокойно после того кошмара, что пришлось пережить за последние дни в Амстердаме. Оба, и Кей и Лэндон, слишком утомились, чтобы проверять на прочность новое ложе, и первый тихонько дремал, смежая куньи ресницы, а второй обнимал его со спины, перебирал мягкие пряди коротких волос и невесомо целовал в угловатые плечи до тех пор, пока кофейная инсомния не выветрилась и не уступила место беспробудному сну без памяти и сновидений.

⚙️⚙️⚙️

      Когда наступило утро, Кей сразу же почуял, что заболел.       Он попытался приподнять руку, разлепить покрасневшие веки, выскользнуть из-под одеяла, сделать хоть что-нибудь, но всё, что было ему доступно — это лежать пластом, еле ворочать горячечными губами и кое-как созерцать размытый потолок, плывущий над ним в тошнотворном простудном хороводе.       — Лэн… — тихо позвал он осевшим голосом, и одного этого оклика, прозвучавшего пугающе беспомощно и разбито, хватило, чтобы сударь Шляпник, чем-то там незримо шуршащий и собирающийся то ли на первый за день перекур, приносящий ему особенное удовольствие, непонятное Кею, то ли за горячим завтраком — он частенько так поступал, предоставляя юноше право безмятежно понежиться в постели, если вдруг случалось пробудиться раньше, — быстрым шагом пересёк небольшое расстояние от окна до кровати и в тревоге склонился над ним, уперев руки в заверещавшее скрипами изголовье.       — Кей? — взволнованно произнес он, и Уайт почувствовал, как на горячечный лоб опустилась остужающая ладонь. После этого мужчина выругался, осторожно присел рядом с ним на край, а мальчишка, слегка повернув голову, откуда стрельнуло и отозвалось в шейных мышцах тягучей и ноющей болью, уткнулся ему в обтянутое шерстяной брючной тканью бедро. Ладонь снова вернулась, шершавые пальцы убрали с покрытого испариной лба намокшие волоски, стёрли недужный пот, задержались уже дольше, навскидку угадывая градус подскочившей температуры, и, определив его как ничего хорошего не сулящий, коснулись распухших от жара щёк, обхватывая их и заставляя наконец-то заглянуть расфокусированным и плавящимся взглядом в обеспокоенные глаза, сошедшие цветом до тоскливой зелени бутылочных стёкол.       — Прости… меня, — выдохнул Кей, хоть и с некоторой заторможенностью, но всё-таки довольно быстро для болящего сообразив, что случайно одолевшая его хворь наверняка выльется для них ещё в немалую сумму, потраченную на лекарства или врачей. — Прости…       — Ты совсем рехнулся?.. — ошалело переспросил его Лэндон, недоуменно хмуря брови. — За что ты извиняешься?       — За то, что… — Уайт покосился куда-то в сторону, где должен был обретаться их сейфовый кофр, и господин Валентайн мгновенно всё понял, а вместе с этим и рассердился.       — Довольно! — раздражённо велел он. — Мы стеснены в средствах, но отнюдь не нищие! И уж всяко не настолько бедны, чтобы не позволить себе положенного лечения. На худой конец, Пьеро, у нас остаётся кубик, я тебе уже об этом говорил, и твоя жизнь мне безусловно дороже, чем эта бессмысленная музейная побрякушка. Оставайся здесь, я сейчас вернусь. Я видел аптечную лавку прямо за углом.       Кей вяло кивнул, а когда Лэндон торопливо вышел, накинув на плечи своё серое пальто — снова уставился в кособокий потолок, двоящийся и троящийся над ним одной сплошной лаковой желтизной, обретающей то твёрдость, то несвойственную ей от природы мягкость. Покой уступил место зыбкой дрёме, а дрёма — болезненному бреду: в нём сперва приходил муравейник с его растревоженными обитателями, кишащими и копошащимися одной сплошняковой массой, потом появлялись персонажи греческих театров, мешая лица трагичные лицами комичными, разглаживая их до фарфоровой безупречности и сморщивая печёным картофелем, на смену театру выскакивали фигурки гуттаперчевых мальчиков, у которых из спин вырастала трапеция, болезненно острая и до бесконечности вытянутая, ломались чьи-то суставы на бесчисленное множество деталей, натягиваясь жёлтыми тряпицами сухожилий и красными лоскутами мышц, и вся эта кровожадная кунсткамера продолжалась ровно до тех пор, пока он вдруг не почувствовал, как жар неминуемо сходит и отступает, повинуясь ледяной тряпице, в третий или четвёртый раз опущенной на раскалённый добела лоб.       Тогда он смог кое-как приоткрыть глаза и первым же делом понял, что мансарда почему-то топится в блеклых монотонных сумерках, хотя казалось, что господин Валентайн всего каких-нибудь пять или десять минут назад покинул его, отлучившись в провизорский магазин. Вслед за этим осознанием пришло и второе: подушка под ним и преимущественно у висков была неприятно мокрая, напитавшаяся холодной влагой, стекающей с тряпки, а значит, Лэндон провёл так не час и не два, воюя с никак не желающей спадать температурой.       Кажется, его пробуждению искренне обрадовались: подхватили под лопатки, насильно помогая приподняться и сесть, хотя Кею этого совершенно не хотелось и не моглось, а едва только мальчишка умостился, прислонившись к расшатанной спинке с заботливо подложенной подушкой — поднесли к губам пахнущее мхами, ягодами и лекарскими порошками питьё, заставляя пригубить и вручая в трясущиеся кисти.       Уайт отхлебнул, почувствовал всколыхнувшийся в памяти горчащий привкус болезни, перемешанный с боярышником, малиной и сбивающей огневицу смесью, закашлялся, когда напиток угодил не в то горло, и поднял на Лэндона смятенный взгляд.       — Я проспал весь день, — произнес с явной тоской, поглядывая за окно, где заступали на смену свету вечерние тени.       — Это ничего, — отмахнулся Валентайн, выжимая жёваную и растянутую тряпицу, явно выуженную откуда-то из пыльных закромов букового шифоньера, подпирающего стены и потолок в закутке прихожей, и приспособленную под компресс. — Поверь мне, погода к прогулкам не располагает всё равно, и ты ничего не упустил, разве что гадкий слякотный дождь, зарядивший с самого утра. Но ты изрядно меня перепугал, мой Ключик: пока я толкался у аптекаря — здесь все медлительные и нерасторопные как мухи, когда дело касается работы, но ретивые и порывистые, едва речь заходит об отдыхе, — ты умудрился провалиться в забытьё. Лоб твой пылал так, что на нём можно было бы без труда поджарить яичницу, и я никак не мог заставить тебя принять лекарство, потому что для этого сперва нужно было добудиться. Это всё нервы, долгий путь и марсельская погода, к которой ты оказался непривычен.       — Это всё моя дурость, — с подавленной честностью возразил Уайт, допивая тёплый настой. — Не нужно было скидывать вчера куртку.       Лэндон вздохнул, вздёрнул повыше одеяло, кутая приболевшего мальчишку тёплым коконом с головой, и раскрыл ненадолго форточки, впуская в застойное помещение жизненно необходимого свежего воздуха, а сам в это время вышел на кухню, дымя в противоположное окно саднящей сигаретой.       Кей провалялся в постели весь остаток дня, но уснуть до ночи больше не смог, чему был несказанно рад: сумасшедшие видения, посетившие его этим утром, оставили настолько гадкий осадок, что он ни за что на свете не хотел бы их повторения; сударь Шляпник болтал с ним, заваривал через равные промежутки времени кипятком растёртые с травами снадобья и, убедившись, что юноша скрупулёзно их выпивает и жар его возвращаться не собирается, отлучался ненадолго куда-нибудь из их мансарды, возвращаясь с кофейником горячего какао или котелком куриного супа. Котелок с кофейником пришлось выкупать у их прежних владельцев, но эти траты были неизбежными, поскольку ни того, ни другого, пригодного к эксплуатации и не дающего течь каким-нибудь из прогоревших насквозь боков, скаредное съёмное жильё в распоряжение жильцов не предоставляло.       Так потянулись однообразные и ничем друг от друга не отличные дни: в промежутках между лечебными хлопотами и выходами за провизией Лэндон обычно подтаскивал прибранную турецким покрывалом софу к кровати, устраивался на ней, чтобы не стеснять болеющего мальчишку, и без того вынужденного ютиться в неприятных объятьях пропитанных испариной простыней, скрещивал, вдохновлённый стамбульскими мотивами, ноги на турецкий манер и вещал о чём-нибудь абстрактном, нелепом, бессмысленном и превосходно отвлекающим от безрадостных дум.       — Для кофе придумали идеального размера чашечки, — к примеру, разглагольствовал он, перекатывая в пальцах вытащенную из кухонного буфета фарфоровую сиротку, уцелевшую из всего сервиза в единственном раритетном экземпляре и заполненную до краёв собственноручно сваренным свежим напитком. — Не больше и не меньше, чем нужно. Больше будет плохо, меньше будет смешно.       — Что за ерунда, — чахло смеялся в ответ Кей, с трудом разлепляя треснувшие в уголках губы. — Не идеальные они, если пьёшь с молоком.       — Потому что нужно пить кофе с молоком, а не молоко с кофе, — парировал, продолжая их бессмысленную дискуссию, Валентайн. — Ты же обычно выбираешь как раз последний вариант.       — Я для себя его выбираю, — упирался Уайт. — А для тебя — как ты любишь, горькую дрянь… почему ты любишь всякую горькую дрянь?       — Потому что горький вкус — тоже вкус. Чем он хуже вкуса сладкого, солёного или, скажем, кислого? — резонно спрашивал сударь Шляпник. — Моё мнение таково, что его незаслуженно принижают.       — Горькое обычно мало пригодно в пищу, — спорил с ним Кей. — Природа сама избрала такой вкус для вещей… не особенно подходящих для того, чтобы их есть.       — Тогда я — безусловный адепт исключений, — покладисто соглашался с ним мужчина, но Уайт уже чуял затаённый подвох, и тот не медлил себя явить: — Во всём, что касается пригодности того или иного предмета для тех или иных целей, наши с природой позиции категорически расходятся.       Потом ему надоедало болтать о чашках, и он переключался на тему денег, ставшую для них в последние дни непростой и грозящей создать ещё немало трудностей и проблем.       — В чём суть денег, Ключик, если только её не искажать? — спрашивал он и тут же сам себе отвечал: — В том, что они перемещаются от человека к человеку и каждому поочерёдно передают право воспользоваться частицей сотворённых другими вещей… впрочем, так никогда не было, ни в начале — если только оно когда-нибудь вообще существовало, это начало, — ни теперь.       — Почему же тогда они так неравномерно распределены между людьми? — отзывался Уайт, впервые озвучивая то, чего он никогда не понимал и что обещало пожизненно остаться для него неразгаданной тайной. — Люди работают много, но у одних есть деньги, а у других их нет всё равно…       — Потому что деньги не тратятся, — бесхитростно пояснял Лэндон, пожимая плечами и раскрывая перед мальчишкой свою странную, непостижимую и вместе с тем, наверное, имеющую право на существование философию. — Потому что люди копят их, превращая во власть. А когда деньги становятся властью, они уже не могут быть потрачены, и порочный круг замыкается.       — В чём-то ты не прав, — смутно улавливая в его словах некий затаившийся подвох или просчёт, но не умея понять, в чём именно тот заключается, осторожно хмурил тонкие брови Кей и кутался плотнее в одеяло с пледом от задувающей в щели приморской сырости. — Хочешь сказать, если бы деньги постоянно тратились, то все были бы богатыми? Мне почему-то кажется, что это не сработает, Лэн. По моему опыту, хоть он у меня и небольшой, я понял только одно: будешь тратить много денег — они у тебя закончатся, только и всего.       — Безусловно, мой Ключик, — охотно соглашался с ним господин Валентайн. — Это справедливо, когда тратишь их только ты один.       Но и эта тема ему тоже быстро прискучивала, и тогда он принимался играть с ослабевшим мальчишкой, не особо способным как на сопротивление, так и на сами забавы: хватал его за ногу, забирал конечность в плен, стягивал с неё мягкий шерстяной носок, купленный у пожилой каталонки, вяжущей свой товар прямо на улице Сен-Ферреоль под парусиновым навесом, подтаскивал к себе стопу, растирал и разминал крепкими пальцами пятку, отзывающуюся от таких непривычных ласк чувствительной дрожью где-то в глубине, склонялся, к невыразимому ужасу юноши обхватывал губами пальцы, забирал их в рот, посасывал, прикусывал, щекотал языком, дразнил натруженные подушечки, и Уайт, не выдерживая стыда, наслаждения и смущения разом, пришибленно выдавливал:       — Хватит… пожалуйста… у меня же грязные ноги. — Видя, что Лэндон никак на его просьбу не реагирует, требовал уже твёрже: — Хватит, а то на языке что-нибудь вскочит!       — Ну, а если и вскочит, что с того? — фыркал Валентайн. — Не у тебя же вскочит, а у меня. Тебя это волновать не должно, мой поникший Пьеро.       Добиться согласия от пришибленного подобными выходками Уайта у него, впрочем, не получалось, и нога, усилием высвобожденная из плена, ускользала прочь, исчезая под одеялом вместе с носком, спешно выхваченным из наглых рук. Кей шипел, ругался, возмущался, прекрасно понимая, что ноги у него и впрямь не настолько уж чистые, чтобы проделывать с ними подобные вещи — он уже даже вовсе не был против новой грани разврата, только сегодня открывшейся перед ним, и лишь настаивал на предварительном посещении ванной, так что Лэндон не стал упорствовать, отложив это дело на потом.       Через день или два Кею полегчало, и он выбрался из опротивевшей постели, скатавшейся, как ком грязного снега. Подошел к окну, выглядывая наружу из-под мансардной крыши, обсаженной опустелыми и дряхлыми ласточкиными гнёздами, и обнаружил, что Марсель, игнорируя ноябрь, по-прежнему залит неизменным слепящим золотом, что ветер тёплый и пахнет морской сиренью — которой не существует, конечно же не существует, разве только где-нибудь на затерянном Авалоне, хотя там должно благоухать розмариновыми яблоками, — и всё-таки ей пахло, так сногсшибательно, что хотелось выбежать на улицу под это бессмертное южное солнце и вдыхать полной грудью его лучи.       Скрипнула дверца — Лэндон возвратился с утренней прогулки за свежим хлебом и сыром, совмёщенной с перекуром, и Уайт радостно обернулся к нему, улыбаясь и сияя, точно расцветшая на святое воскресенье верба. Валентайн немного похмурился, попав под шквал ринувшегося в распахнутое окно сквозняка, стянул с себя неизменный олений свитер, чуть свалявшийся вязаной изнанкой и ставший для Кея родным и привычным атрибутом их быта, и накинул мальчишке на голые плечи, обволакивая шерстяным и телесным теплом.       Тогда Кей впервые ощутил, каково это, кутаться в одежду того, кого любишь и кто тебе дорог: стоял недвижимо, чуточку потрясённый, а голова шла кру́гом от будоражащих дымков табака, придыхов хозяйственного мыла и послевкусия затерявшегося в сердцевине нитей амстердамского одеколона, отказывающегося развеиваться даже после многочисленных стирок: мох и амбра, янтарь и мускус, тимьян и бергамот — от них тянуло под ложечкой, скручивалось жгутами в солнечном сплетении и теснилось в груди. Запахи эти значили для него слишком много, и он не мог сдвинуться с места, а только крепче завёртывал в не по росту длинную кофту ещё пуще исхудавшее за время простуды тело.       Лэндон не понимал, что с его мальчиком-ключиком творится.       Лэндон никогда больше не получил обратно своего свитера, с той самой поры оставшегося в безраздельном пользовании юного мистера Уайта.

⚙️⚙️⚙️

      Марсель баловал своих гостей дивной южной осенью до самого конца ноября, щедро одаряя солнечной погодой, и дублёной курточке, единожды ухитрившейся подвести своего владельца, пришлось прозябать позабытой в буковом шифоньере, после того как его совместными усилиями тщательно отчистили от пыли и отмыли все ящички с отделениями.       Саквояж, усыхающий и спадающий на глазах некогда пухлыми боками, в очередной раз был обокраден, а часть денег — выделена на необходимые траты: Кею купили лёгкую кожаную курточку, кем-то прежде уже ношеную и потёртую в растянутых локтях, кремовую бомбазиновую сорочку с манишкой, чуть великоватую, но вполне сносно сидящую, и штаны на подтяжках в виндзорскую клетку, вернее, в её пародию, варьирующуюся оттенками продольно-поперечных полос от торфяного и хаки до умбры и коньячной меди, а господин Валентайн принарядился в видавший виды вельветовый сюртук цвета жжёного кофе, розовую рубашку-гаити и брюки «джало санто» со штрипкой, вымоченные для окраски в незрелых ягодах жостера. Вид у него после этих нежеланных приобретений стал ещё более чудаковатый, нежели прежде, но ничего иного, подходящего по размеру и цене, у старьёвщика не нашлось; Кей же не жаловался и с тревогой думал лишь о том моменте, когда наличность у них закончится.       Они прибрали свою Ласточкину мансарду — Уайт придумал ей это прозвище, обнаружив по выздоровлении под крышей множество гнёзд, брошенных пернатыми соседями, — накупив побольше рубленых кусков самого дешёвого мыла и устроив генеральную уборку: нагрели пару вёдер воды, выгребли весь мусор из углов, надраили до глянца пол, капельку нервничая оттого, что пенная жижа сочилась сквозь щели и наверняка заливала кого-то этажом ниже, подмачивая потолок, но то ли там никто не жил, то ли жижи оказалось недостаточно для масштабных разрушений, то ли жильцу этому попросту не было до протечки ни малейшего дела, а к ним за сатисфакцией так никто и не пожаловал.       Стены были обметены по углам и избавлены от паутины, потолки — отдраены высокорослым Лэндоном, стребовавшим для этого дела с пожилого рантье небольшую стремянку, а кухня — отчищена брезгливым Уайтом, вынужденным битый час слушать, как жалуется на ноющую шею из соседней комнаты его товарищ по несчастью. И пока сударь Шляпник, непривычный к физическому труду, плакался, стенал, проклинал ненадёжную лесенку, ходящую ходуном, материл разбегающихся из-под пальцев пауков, мокриц и прочую домовую живность, и напевал, мурлыча себе под нос, подслушанную в Старом порту развесёлую французскую песенку, усердный мальчик-ключик смыл со столов и полок въевшиеся пятна жира и натёр до блеска всю имеющуюся в их распоряжении посуду так, что под конец этого тяжкого дня она сияла зеркальным лоском.       Ласточкина мансарда, прежде неприятная и отталкивающая, их стараниями обрела жилой и уютный вид, превратившись в подобие никогда не существовавшего у Кея и потерянного Лэндоном дома, пусть жалкое и ничтожное, но всё-таки встречающее своих гостей светлым утром, радующее свежим днем и согревающее тёплыми вечерами.       К единственной высокой, шаткой и валкой табуретке, обитающей на кухонном закутке, добавилась вторая, круглая и с тоненькими ножками, докупленная на барахолке, грифельные портреты шансонеток, карикатуры на епископов в луковых митрах и угольные рисунки с изображением арабских скакунов, обнаруженные в ящичках небольшого трюмо, занимающего добрую половину прихожей, были развешены по дощатым стенам и расставлены по полочкам африканской этажерки, сплетённой из проволоки и окрашенной чёрной краской, стеклянный декантер, выуженный из углового шкафчика, приколоченного в ванной комнате поверх обглоданной кирпичной кладки, теперь полнился хоть и дешёвым, но вполне неплохим вином, давая тому как следует настояться, и иногда на закате, когда марокканский мандариновый шар сползал по небу, оседал на город и со звоном скатывался с черепичных крыш за виднокрай, жильцы Ласточкиного чердака устраивались прямо на полу подле окна, коротая приятный, в меру согретый и в меру освежающий вечер. Лэндон усаживался, прислонившись к стене и обнимая Кея со спины, подтягивал теснее к себе, вжимался носом и губами в кокетливо — только и специально для него одного — оголённое плечо, легонько прикусывал, обжигал дыханием, целовал, поднимаясь выше, до ушной мочки с золотой серьгой-штурвалом, потом утыкался в это соблазнительное плечо жёстким, шершавым и колким подбородком, и, пока рот его вещал о чём-нибудь отвлечённом, руки наполняли виноградным напитком единственный общий бокал. Они пили из него поочерёдно, а потом целовались, пока в вине не отпадала надобность, и фужер, с тонким звоном завалившись набок, не откатывался куда-нибудь в сторону, проливая последние рдяные капли.       Кею нравилось подбирать на прогулке голубиные или чаячьи перья и вязать из них шпагатом странные букеты вместе с сухими травинками; букеты эти после крепились где-нибудь на стенах мансарды возле безымянных шансонеток и висели истлевающим мусором, внося свою лепту в созидаемый по крупицам уют, а ещё на том же блошином рынке, где была приобретена действительно потребная в хозяйстве табуретка, отыскался никому не нужный заводной веер. Механизм его давно уже заржавел и не работал, и бесполезная штуковина отдавалась за бесплаток, лишь бы только забрали, избавив хозяина от громоздкого хлама — Лэндон с Кеем оказали бывшему владельцу необременительную услугу, прихватив безделицу с собой, и их квартирка, обживаясь причудливыми вещицами, понемногу превращалась в подобие антикварной лавки.       Денег в их распоряжении оставалось не очень много, но господин Валентайн, которому полагалось бы строго следить за их сохранностью, был напрочь лишён способностей к экономии и частенько покупал Кею то плитки карамельного грильяжа, то присыпанные сахарной пудрой эклеры, то банки гремучих и пряных монпансье, не умея отказать самому себе в желании побаловать своего мальчика-ключика.       Монпансье сгрызлись оголодавшим Уайтом очень быстро, оставив за собой пару пёстрых жестяных банок, и Лэндон как-то раз, лениво оглядев их за завтраком и сунув нос в хранящую конфетные запахи пустую утробу, предложил мальчишке сыграть с ним в фанты.       Кей долго пытался постичь суть и смысл этих фантов, а когда понял, то, вопреки ожиданиям мужчины, довольно быстро и охотно на них согласился; тогда сударь Шляпник, промаявшись с четверть часа, отыскал бумажный лист, от безысходности выкрав из чужого почтового ящика позабытый там счёт полугодовалой давности, и поделил напополам. Выходило приблизительно по десять фантов на каждого, что в сумме означало двадцать дней чокнутых игр, и перед тем, как сочинить коварные задания, было оговорено несколько правил: во-первых, они единогласно сошлись на том, что фантов, требующих сделать что-то интимное, затаённое и давно желанное, не будет, как бы этого кое-кому ни хотелось, во-вторых, задачка должна быть выполнимой и посильной, а в-третьих, её осуществление не должно нести в себе никаких лишних и обременительных затрат. После этого оба придумали каверзные желания, записали их и ссыпали обрывки распотрошённого на лоскуты счёта каждый в свою копилку: Лэндону досталась зелёная, с ягодами спелой смородины на крышке, а Уайту — красная с белым гербовым барашком и тулузскими видами. Они кинули жребий, и Кею, конечно же, выпала первая очередь тянуть свой фант.       Порядком нервничая и заранее терзаясь тем, какие безумные, нездоровые и опасные для психического равновесия идеи могли прийти в извращённую и больную голову его спутника, он сунул руку в смородиновую банку, порылся в ней, но все бумажки, аккуратно скатанные в трубочку, казались на ощупь абсолютно одинаковыми, так что разницы, которую из них тащить, не было всё равно. Уайт обречённо ухватил первую попавшуюся и выудил на свет, взволнованно разворачивая, прочитывая и обнаруживая, что фант ему достался несложный и откровенно смешной.       Всего-то и требовалось, что весь день обращаться к Лэндону на «вы».       — Придурок, — сказал Кей. И тут же поправился: — Вы придурок, господин Валентайн.       Нахальная ирландская рожа, затеявшая всю эту безбожную дурь, расплылась в довольной улыбке, а юноша сразу же ощутил себя неловко и скованно, будто в первый день их далёкого знакомства, и только тут запоздало начал понимать, что фант, показавшийся поначалу пустяковым и бессмысленным, на деле таил за собой что-то необъяснимо приятное и привлекательное для них обоих, а как только это осознал, то сразу же и продолжил, радостно принимая новые правила:       — Передайте мне, пожалуйста, сахарницу, если вам будет не сложно, — и Лэндон протянул ему фарфоровую посудину, касаясь тонких пальцев, ненароком дрогнувших в предвкушении.       …А на следующий день, когда пришла пора мужчины тянуть свой фант, возмущений оказалось гораздо больше, хоть и толку от них всё равно не было ни малейшего: обязательства, собственноручно же и предложенные, требовалось обоюдно соблюдать, и Лэндон соблюдал, скрипя зубами и проклиная свою затею.       — Это я-то придурок? — возмущался он, опускаясь на четвереньки и позволяя веселящемуся Уайту взгромоздиться себе на спину.       — У меня никогда не было лошадки, — издеваясь и зная, что все задания уже придуманы заранее, а значит, ничего более изощрённого в банку-хранилище не добавится, если только сударь Шляпник не вздумает тайком отомстить и не выберется ночью ради дешёвого трюка с подменой фантов, спокойно и с изрядным равнодушием ответствовал Кей, давно уже обучившийся у своего взрослого спутника искусным издевательствам и даже немного поднаторевший в них. — А ты катался в детстве верхом…       — Знаешь что, пакостный ты мальчишка… — рычал господин Валентайн, чувствуя, как ноги Уайта смыкаются вокруг его боков и крепко сжимают, чтобы не упасть, и с припасённым злорадством добавлял: — Ну ничего, подожди! Тебе скоро выпадет седьмой фант.       Кей седьмого фанта заранее пугался и прикусывал заострившийся язычок, а Лэндон, входя во вкус откровенно мальчишеской игры, уже через пару минут радостно и охотно катал его из кухни в спальню и обратно, а потом ещё и носил на руках половину оставшегося дня, угадав чужое невысказанное желание.       В другой раз Уайту пришлось развязывать господину Валентайну ботинки, умостившись перед ним на коленях: аккуратно расшнуровывать, высвобождая тесьму из каждой петли, и поочерёдно снимать броги с усталых ног. Действо это казалось ему унизительным и вместе с тем необъяснимо завораживало, особенно когда ладонь мужчины опускалась на макушку и неторопливо перебирала взъерошенные прядки.       Вслед за сценой с обувью наступал уже черёд сударя Шляпника отдуваться, и так продолжалось какое-то время, пока ему однажды не выпало весьма неожиданное задание: испечь крепы.       Кей, твёрдо помнящий об условии не допускать лишних и обременительных трат, ещё в само́м фанте мелким почерком извинялся за вынужденные расходы и там же приводил потрясшую Лэндона до глубины души калькуляцию, из которой следовало, что крепы обойдутся им относительно недорого, не больше фунта, тогда как завтрак в городе повлечёт за собой гораздо более внушительные потери бюджета. Пробежав глазами несколько раз подсчёт ингредиентов и сражённо почесав в затылке, мужчина согласился — как будто у него был выбор — и только предупредил, что готовить совершенно не умеет, поэтому крепы, вернее всего, будут напоминать скатанный и неудобоваримый колобок, однако Уайту было на это плевать, Уайт лучился от восторга, с нетерпением ожидая и самого кулинарного зрелища, и его результата, каким бы тот ни был.       Лэндон, честно исполняя свой фант, отправился на короткую вылазку в город, чтобы уже через четверть часа вернуться с недостающими продуктами. Опустил на разделочный столик бумажный пакет, чихнувший облачком мучной пыльцы, присовокупил к нему кусок масла, оставшийся со вчерашнего завтрака, принёс сахарницу с солонкой, подкатил тройку куриных яиц в тонком пушке налипшего исподнего оперения несушек, поставил рядом кувшин с молоком, закатал по локоть рукава своей аляпистой и крикливой рубахи, упёрся ладонями о столешницу и воззрился на всё это в искренним недоумении, не зная, с какого конца приниматься за стряпню.       Кей же в это время, упиваясь устроенным представлением, восседал на широком кухонном подоконнике, одну ногу согнув в колене и подтащив к груди, а другой болтая в воздухе и задевая босыми пальцами дощатый пол; на нём была тонкая облегающая кофточка чёрного цвета, выделенная старьёвщиком в качестве бесплатной компенсации за въевшееся намертво пятно на кремовой сорочке, и брюки с претензией на виндзорскую клетку с подтяжками. Эти подтяжки, крепящиеся медными зажимами, чересчур длинные, перекинутые через угловатые юношеские плечи и ложащиеся мягкими складками на худощавой тростинке талии, пробуждали в Лэндоне последнего извращенца и доводили до откровенного помешательства.       Он бросал взгляды то на стол, то на Кея, на стол, на Кея, и никак не мог решиться, чему отдать сейчас предпочтение: крепы могли ведь и подождать, да только вот мальчик-ключик, взирающий на горе-повара с предвосхищением и нетерпеливо покусывающий губы, ждать бы вряд ли стал.       Пришлось отдать первенство готовке, и Валентайн, проклиная худо ему дающиеся кулинарные премудрости, припомнил, что крепы, блины, оладьи, лепёшки и прочие хлебопекарные изделия, если только рецепт не включает дрожжей, готовятся, вроде бы, банальным и нехитрым способом: всё замешивается воедино и порционно выливается на раскалённую сковородку.       Почувствовав под ногами верный путь, он взял единственный имеющийся у них котелок из-под куриного супа, включённый в скудную домашнюю утварь, плеснул туда молока, разбил яйца, швырнул щепоть соли, щедро добавил сахара, бросил масло и засыпал ровно столько муки, чтобы всё это месиво оставалось более-менее жидким.       Проблемы начались уже на масле, которое — спасибо осеннему холодку — таять, будучи выуженным из выставленной за окно корзины, примотанной шпагатом к раме и тщательно укрытой куском домотканой скатерти, отказывалось наотрез. Сколько бы он ни бился, силясь раздавить, размять, растереть в сплошную массу его затвердевшие огрызки, намертво сцементировавшиеся вместе с мукой — всё было тщетно. Чертыхнувшись, Лэндон оставил масло в покое, рассудив, что то как-нибудь растопится без его излишнего вмешательства, одарил веселящегося Уайта злобным взглядом, ничуть того не смутившим, и присел рядом с ним на подоконник, распахивая форточку и затепливая сигарету.       — Я-то приготовлю, — с угрозой предупредил он, видя, что мальчишка относится ко всему происходящему чересчур легкомысленно. — И постараюсь как могу. Но тебе, маленький дрянной шутник, придется после это есть — а я уж прослежу, чтобы ты запрошенное кушанье непременно съел!       — Я съем, — спокойно пообещал Кей, однако не преминул добавить: — Если только оно окажется съедобным. И если оно окажется крепами. В фанте было сказано, что ты должен приготовить крепы, а если это будут не они, то я…       — Ты допрыгаешься, — прорычал Лэндон, щуря сузившиеся от злости глаза и нервно стряхивая с сигаретного кончика истлевший пепел. — Клянусь тебе, что допрыгаешься!       — Это была твоя задумка с фантами, — бесстрашно напомнил ему Уайт, играясь с огнём и как будто бы…       …Как будто бы дразня, хотя заподозрить за ним подобное было практически невозможно и в чём-то даже кощунственно, однако Валентайн, замечая, что их отношения постепенно выходят на новый виток, грешным делом начинал потихоньку подозревать своего печального ангелочка в понемногу пробуждающихся бесовских повадках.       Ждать, когда масло растает само, было слишком утомительно, и Лэндон, докурив, решил ему в помощь затеплить примус, а чтобы дело пошло ещё быстрей, аккуратно водрузил ненадолго свой неравномерно замешанный раствор на заржавленный съёмный таган.       Поначалу всё было хорошо, и масло действительно начало подтаивать, превращаясь в более-менее однородную массу, но потом масса эта стала неблагонадёжно бурлить, пованивать гарью и, кажется, преждевременно поджариваться.       — Ты точно знаешь, что всё правильно делаешь? — учуяв жжёный запах, обеспокоенно уточнил Кей, забравшийся с ногами на свой обширный насест и продолжающий с него неотрывно наблюдать за мужчиной.       — Нет! — ругнулся сударь Шляпник, скрипнув зубами. И пояснил, взывая к медленно, но верно отчаливающему спокойствию: — Нет, конечно! Откуда я могу точно знать, если никогда прежде их не готовил?       Варево, однако же, он с огня поспешно снял, пометался по кухне в поисках прихватки, так её и не обнаружил, скрылся ненадолго в ванной и вернулся с затрапезным полотенцем, приспособленным в их обнищалой Ласточкиной мансарде для вытирания рук. Швырнул на стол, а поверху плюхнул котелок, где будущие крепы явственно подрумянивались, ещё даже не успев замешаться.       Кое-как доведя свое кулинарное зачинание до жидкой консистенции и беспечно проигнорировав как отдельные плавучие комочки, так и целые пласты пригоревшего теста, Лэндон, уже абсолютно ни в чём не уверенный, но до крайности раздражённый выходками мальчика-ключика, явно отрывающегося на нём за обувной фант, решил, что можно наконец-то приниматься и за выпекание, а для этого перво-наперво поставил на раскалённый таган их единственную чугунную сковороду. Открыл подвесной шкафчик, где хранились кофе с лавандовым чаем и притаилась в самом углу неказистая деревянная хлебница, выудил оттуда маленькую бутыль оливкового масла, плеснул от души, чтобы крепы уж точно не подгорели и не подвели его на самом последнем этапе, и стал ждать, когда сковорода как следует раскалится, а пока ждал, нарезая по кухне бездельные круги — снова обратил внимание на неподражаемо флиртующего с ним Кея: флирт этот был практически неощутим, невесом и настолько тонок, что мужчина не до конца был в нём уверен, и всё же фибрами эмпатии улавливал, различал и чувствовал.       — Скоро будет твой завтрак, — зловеще пообещал, подбираясь ближе раззадоренным хищником и неотрывно наблюдая за жертвой, так глупо и легкомысленно с ним заигрывающей и не спешащей никуда сбегать. — Я даже смею предположить, что он получится почти съедобным.       — «Почти»? — приподнял в притворном изумлении брови Уайт. — Мы не договаривались на «почти», Лэн. Тебя бы не устроило, если бы я почти называл тебя на «вы». Или если бы я почти развязал тебе обувь — вот этим ты не удовлетворился бы точно, ну, а я не удовлетворюсь «почти-крепами»: думаю, это всё же не особенно съедобное блюдо.       — Издеваешься?! — оскалил зубы господин Валентайн, теряя остатки терпения и ощущая себя как никогда близким к тому, чтобы задать зарвавшемуся юнцу хорошую и давно не случавшуюся трёпку.       — Ничуть, — преспокойно отозвался Кей, хлопая невинными ресницами. — Ты сам предложил эти фанты. Вот мы и…       Договорить и доумничать ему не дали: схватили за ногу, неожиданно резко сдёргивая с подоконника — Уайт только и успел, что коротко вскрикнуть, соскользнуть с гладкой поверхности и ухватиться за вцепившуюся в плечо руку мужчины. Рука эта, безжалостно обхватившая и стиснувшая, обещала оставить за собой долго не сходящие синяки, но это было всё равно лучше, чем приземлиться задницей на жесткий пол.       Лэндон вздёрнул его за шиворот, возвращая в вертикальное положение, и вот на этом Кей уже порядком перетрусил, запоздало догадавшись, что заигрался и перегнул палку, и что с сударем Шляпником, не терпящим непослушания и прекословия, следовало быть хотя бы чуточку осторожнее, но, вопреки самым худшим опасениям, ничего страшного не происходило.       Мужчина как будто догадывался о природе этих игр, мужчине нравились эти дерзкие игры, и он готов был их позволять, принимая самое непосредственное участие: Уайта толкнули к стене у окна, вдавили в неё, насели всем телом, приподняли двумя пальцами острый подбородок, заглядывая в тёмные глаза, подёрнутые поволокой, чтобы утонуть в них без надежды спастись, и спросили, прильнув губами почти к самым губам, но не касаясь, а лишь легонько царапая:       — Я вижу, ты созрел для более серьёзных… развлечений, мой малёк, чем эти дешёвые фанты и однообразные прыжки на просаженном матрасе. Так что же, хочешь чего-то нового? Хочешь больше? Ты сейчас — поверь мне на слово, даже если действуешь не расчётливо, а по наитию, — всеми способами на них нарываешься, и я предоставлю тебе…       У Кея округлились от ужаса глаза, приоткрылся в беззвучном крике рот; он моментально схлынул до меловой бледности, а Лэндон на мгновение почти поверил, что перестарался, что не стоило высказывать неискушённому мальчику таких многообещающих угроз, но уже в следующую секунду ситуация кристально прояснилась, когда с тонких губ сорвался тревожный восклик:       — Сковорода, Лэн! — и только тут Валентайн осознал, что Кей таращится за его плечо, а там…       …А там горела адской жаровней давно уже бурлящая маслом сковородка, и пламень от неё поднимался к потолку, опасно колыхаясь и собираясь вот-вот перескочить на подвесные шкафчики, перебраться на стену, зализывая сполохами пожарища, и спалить дотла их новообретённое жилище.       Лэндон в панике выругался, выпуская Уайта и тоже уставившись на зародыш скорой катастрофы.       Выругался ещё чище, выныривая из ступора и сбрасывая с плеч короткое оцепенение.       Подлетел к горячей сковороде, сдёрнул забытое на столешнице полотенце, обмотал кисть.       Схватился за ручку, удерживая на расстоянии вытянутой руки и глядя на миниатюрный костёр в точности так, как укротитель смотрит на только что доставленного из саванны дикого льва, очутившись с ним по недоброй шутке судьбы в одной клетке.       И, понимая, что всё дальнейшее зависит целиком и полностью от него, сделал единственное, что подсказал ему ни разу в жизни не сталкивавшийся с подобной бедой разум: бросился вместе с этим карманным пожаром прямиком в ванную, а Кей, перепуганный до полусмерти, рванул следом за ним, не отставая ни на шаг.       Там, в крошечной комнатке, не приспособленной толком даже для того, чтобы с комфортом развернуться в одиночку, Валентайн, уповающий на то, что дело будет вот-вот улажено, отвернул до предела кран, пуская в ванну бьющие мощным напором струи, в последний раз одарил ошалелым взглядом негасимый факел…       И сунул его под воду.       Дальнейшее Кей, к тому моменту добежавший и застывший под боком у сударя Шляпника, запомнил плохо, как обычно случалось со всеми событиями, так или иначе потрясшими его незапятнанный разум.       Что-то произошло со сковородой в тот момент, когда кипящее и плюющееся во все стороны огненными искрами масло повстречалось с водой, соприкоснулось с ней и вступило в неотвратимую химическую реакцию. Вернее всего было бы описать последствия как «взрыв», хотя взрыва, по сути-то, и не было: содержимое её просто взвилось огнегривой лошадью, вскидывая копыта и вставая на дыбы, разрослось в размерах, фыркнуло, полыхнуло во все стороны и до потолка — Уайт истошно взвыл и отшатнулся, врезаясь лопатками в стену и приседая на подкосившихся ногах, а неподражаемый в своём провале «повар» выронил сковородку, отскочив назад, — окатило жаром, плюнуло чёрной гарью, марая в копоти все поверхности в радиусе сорока дюймов, и погасло, будто ничего и не бывало.       Лэндон с Кеем остались стоять, изгвазданные в саже, что трубочисты, и бессмысленно таращиться в покрытую золистой взвесью ванну, где перекатывалась, время от времени зловеще шипя, безобидная с виду кухонная утварь.       — Лэ… Лэн… — промямлил Уайт, вяло ворочая губами и пытаясь отлепиться от стенки, чтобы вдоль неё выползти куда-нибудь прочь из ванной комнаты, подальше от всего этого кошмара. — Лэн, я не хочу больше крепы… умоляю тебя, забудь про этот фант… и прости меня… я не хотел.       — Да будь они прокляты, эти фанты! — ещё более потрясённый, чем мальчик-ключик, откликнулся господин Валентайн, с трудом обуздывая отяжелевшее дыхание и стараясь отойти от пережитого. — Будь они трижды прокляты, — добавил он, отряхивая обожжённые редкими брызгами пальцы, отирая вспотевший лоб и с изумлением изучая оставшиеся на подушечках тёмные следы. — Никогда не буду больше в них с тобой играть. Разве что потом как-нибудь… Сильно потом.       — Не будем играть, — подхватил Кей, не в силах отвести взгляда от затихшей сковородки, умеющей, оказывается, превращаться в настоящую саламандру. — Я их сейчас же выкину. Ты только скажи…       — Что?.. — подхватил Лэндон, уловив заминку.       — О чём был седьмой фант?       — По сравнению с крепами — сущие пустяки, малёк, — признался сударь Шляпник. — Выразительно спеть «En passant par la Lorraine».       — «О, о, о! Хотя я и в сабо?..», — ошалело переспросил Уайт, до глубины души и самых кончиков волос уязвлённый и обиженный самим существованием подобного фанта. — Я даже жалею, что наша кухня с этими окаянными банками не сгорела ко всем чертям дотла.

⚙️⚙️⚙️

      Как бы ни грел радушный Лазурный берег своих гостей нехотя угасающим теплом, а пасмурных дней становилось всё больше, принесённые залётными тучами дожди делались всё холоднее, воздух наполнялся привычными нотками морозца, отыгрывая прелюдию к Christmas Eve: Марсель разительно отличался от более северных европейских городов, и в нём почти не чувствовалось, что близится Рождество, а оно близилось, оно стучалось в двери, плело венки, зажигало свечи и пекло пряничных человечков с корицей и имбирём.       Здесь не было тех неизменных примет, что всегда безукоризненно подсказывали Кею Уайту о пришествии праздника, и оставалось только неверяще лупиться на настенный календарь, где дни неминуемо подбирались к декабрю, обводить пальцами тиснёные типографскими чернилами цифры и день за днём встречать вроде и постепенно стынущее, а вроде бы и всё ещё отнюдь не зимнее море, видеть тонкие мачты яхт и шхун, торчащие в Старой гавани, словно иглы на ощеренной булавочной подушечке, пошитой из синего бархата, примириться с дублёнкой, но так и не суметь до конца промёрзнуть, и понемногу понимать, что жаркие края — они пусть и удивительные, но чужие, и родными никогда не станут.       Форт святого Николая с его литыми чугунными пушками, неровно выложенный выветривающимся куроннским камнем, кренился с осёдланной возвышенности и торчал немного вразнобой оборонительными стенами, проеденная кирпичной ржой крепость Сен-Жан тосковала по своим госпитальерам, доки забирали загулявшие суда на постой до весны, верфи пахли сосновой смолкой, занимались перестуком молотков и визгом рубанков, готовя кораблям молодую смену, кипучая жизнь складов затихала, еле тлея, дома в нежно-персиковых красках, оцепляющие порт, блекли, незаметно теряли в цвете на полтона, ударялись в сплин и пастель, торговцы рыбой экипировались грязноватыми митенками, связанными неказисто и наскоро, всё реже летели трипланы на восток, пересекая средиземные воды, всё гуще становился дым, вырывающийся из объёмистых котлов паровых двуколок, всё ниже нависало небо, а тугие дирижабли, сталкиваясь с пружинистыми облаками, меняли первозданный курс на норд.       Лэндон с Кеем особенно любили прогуливаться вдоль побережья и часто бродили по опустевшим пляжам. Ветер швырялся песком, выхватывая тот прямо из-под ног, шумели волны, изредка с прискорбием голосили чайки, трепетали рваной парусиной навесы и виднелись в отдалении почернелые купальные кабины, убранные к зиме. Господин Валентайн обычно брал с собой газету, купив по пути у чумазого пацаненка за мелкую монетку, но лишь для того, как уяснил из собственных наблюдений Уайт, чтобы проще было прикуривать, когда в лицо бьёт воздушными струями; читать он её не читал, разве что изредка пролистывал, пробегал взглядом первую полосу и сенсационные статьи, да комкал, разочарованно убирая в карман.       — Что ты там ищешь? — наконец, не выдержав лёгкого налёта таинственности, в лоб спросил у него Кей, закономерно начиная беситься на этот секрет, но полученный ответ оказался настолько заурядным и скучным, что даже немного разочаровал.       — Что-нибудь о Браунах, — честно и без обиняков признался Лэндон, пожимая плечами. — Что-нибудь, исходя из чего я мог бы прийти к заключению, что риск посещения банка будет оправдан. Например, что их постигло какое-нибудь неожиданное несчастье. Или что у них случился внезапный крах. Или что они решили переехать в Австралию — да что угодно, малёк, лишь бы это отвлекло их от наших персон на порядочное время!       — Ты считаешь, что нас тогда не станут задерживать? — недоверчиво предположил Уайт, гораздо более осторожный в своих поступках, чем его взрослый спутник. — Если глава семейства и будет чем-то занят, это ведь не означает, что будут заняты и банкиры.       — Верно говоришь, — щуря глаза на бледно-лавандовое небо, щеголяющее дырами над головой и темнеющее у горизонта в беспросветную синеву, согласился с ним господин Валентайн. — Меня бы вполне устроило, если бы они каким-то необъяснимым чудом перенеслись в прошлый век, навсегда оставив нас с тобой в покое. Но это, конечно, тщетные чаяния и мечты: в газетах ни слова, и я просматриваю их уже скорее по привычке, нежели действительно рассчитывая найти что-нибудь полезное среди пустозвонных сплетен и раздутых сенсаций.       Они шли вдоль кромки прибоя, волны накатывали на рассыпчатый берег размеренно и неторопливо, и когда сквозь облачный балдахин проглядывало солнце, то медленно сползающая обратно в морские объятья пена переливалась и искрилась рассыпчатым русальим жемчугом. Пляж изгибался дугой свежевыпеченного круассана, впереди громоздились кирпичные дома, как оштукатуренные, так и с голой красной кладкой, начинали попадаться валуны, на которые взбегали мостки причала, и приходилось снова возвращаться в лабиринты вихляющих марсельских улочек.       В одной из таких спонтанных и бесцельных вылазок и было обнаружено потаённое местечко под названием Vallon des Auffes — крошечная бухточка, спрятанная прямо за сумрачной аркой и дряхлой каменной лесенкой, уводящей вниз крошащимися от старости ступенями. Там, в окружении одно- и двухэтажных домиков, облупившихся, ветхих, нахлобучивших срезанные крыши, как вольный художник — свой замаранный масляной палитрой берет, и окрашенных во все оттенки охры, карамели и миндальной желтизны, швартовались потрёпанные лодки, рыбацкие и прогулочные, стояли во множестве пустые бочки из-под солёной тунцовой икры или хамсы, разящие пряным маринадом, змеилась серебром тишайшая вода, а впереди, отрезая от моря карабкающиеся друг на дружку хибарки с прохудившимися балкончиками и высящиеся прямо за ними на береговых утёсах белоснежные виллы, тянулся массивный каменный мост, обозначая собой второй, верхний ярус города, и Лэндон с Кеем, впервые очутившись в этом колдовском закоулке, по наитию угадали верный путь: забрали левее, двинулись вдоль лачуг и шлюпок, прошли под нависшим студёной тенью полотном моста и вырвались на свободное пространство изумрудной купели, закованной в полукольцо порыжелых скал.       У выдолбленных и уложенных плиткой берегов дрейфовали спасательные круги, плавали потерянные снасти, топился на глубине брошенный кем-то якорь и разило сырой рыбой, но вода была пронзительно-зелёной, и ветер как будто бы почти не попадал в этот укрытый от посторонних глаз затон, покладисто обходя его стороной. Там, где не хватало естественных заграждений для защиты от стихии, их продолжали сложенные из булыжника и скованные густым цементом заграждения искусственные, а ещё чуть дальше бассейн заканчивался, выводя к буйному морю, плещущему почти у самых стоп и разбивающемуся о твердь на фонтаны кипящих брызг.       Лэндон и его мальчик-ключик постояли, легкомысленно подставляя проказливым средиземным тритонам быстро намокающую обувь, полюбовались неспокойной гладью, залитой небесным светом и истаивающей, будто редчайшее фиалковое мороженое, и вернулись от обрыва к надёжным и оборудованным для сурового отдыха укреплениям. Там они уселись прямо на холодный край, свесив ноги над взволнованной водой, и от нечего делать стали следить за мигрирующими снастями, на спор подхватывая осколки мелкого щебня и швыряя так, чтобы угодить точнёхонько в одну из тинистых сот.       — Тебе здесь нравится? — спросил вдруг Валентайн, почему-то не глядя на своего спутника, а уставившись прямо перед собой, на затопленную заигравшимся в пятнашки солнцем пустоту.       — Здесь — значит в этой бухте или в Марселе? — уточнил Уайт, прижимаясь щекой к обтянутому рифлёным вельветом плечу.       — Значит и то и другое, — отозвался Лэндон, наконец-то оборачиваясь к нему, улыбаясь одними глазами и шутливо щипая пальцами за чуточку замёрзший кончик носа.       — Мне больше по душе Ирландия, — нехотя, ощущая неловкость, безмолвно извиняясь и в то же время с незатейливым лукавством догадываясь, что этим ответом весьма польстит преданному своей родине мужчине, признался тот. — Тут тепло и хорошо, и зимы как будто бы вовсе нет… но, верно, в этом вся беда, что её нет.       — Не угодишь на тебя, — хмыкнул сударь Шляпник, а к смеющимся глазам прибавились ещё и уголки губ. — Ну, а эта бухта?       — Бухта чудесная, — совершенно искренне кивнул Кей. — Я очень рад, что нам повезло её отыскать! Здесь так тихо и безлюдно…       Марсель — город особый, и спустя всего пару дней после того, как господин Валентайн и его мальчик-ключик арендовали Ласточкину мансарду, об их персонах был осведомлён уже весь квартал, и ладно, если только квартал: пекарь интересовался, как самочувствие младшего мсье Эбигейла — раньте успел посетовать ему на кашель хилого здоровьем жильца, и оставалось только гадать, каким хитрым образом тот сумел расслышать этот самый кашель, если проживал на первом этаже, тогда как его арендаторы обитали под крышей, — улыбчивая старушка Буланже из соседнего дома, прямо через дорогу, пыталась ненавязчиво сосватать Лэндону свою внучку, скромную и молчаливую девушку семнадцати лет с тугими завитками непослушных волос, обрамляющих широкий лоб, и длинной тёмной косицей, а учитывая, что семейство их было бедно, как церковные мыши, то ненадёжный маклерский заработок её нисколько не смущал, добрейший аптекарь принёс полностью выздоровевшему Уайту в подарок хвойные капли, чтобы избежать в дальнейшем непредвиденной хвори, а торговец рыбой всякий раз, как к нему наведывались за покупками, затевал долгий и вальяжный трёп о погоде-политике-ценах.       Эти люди, бесчисленное множество знакомых, встречных и набивающихся в приятели людей, безусловно ничего дурного не помышляющих, идущих навстречу с открытой душой, пытающихся всячески помочь гостям и попутно выведать о тех всю подноготную, постепенно начинали сводить юношу с ума; что было ещё хуже, он не мог проявлять на глазах у посторонних свои чувства к Лэндону, да и сам господин Валентайн, прекрасно понимающий, каким сонмом адских тварей обернутся для них в одночасье все эти милейшие создания, если только позволить им пронюхать о том, как обстоит ситуация на самом деле и какие узы в действительности связывают парочку заезжих «братьев», старался не давать себе воли и ничего лишнего не выказывать, что на практике оказалось задачкой почти невыполнимой.       Вежливый рантье, от давнего ревматизма заделавшийся домоседом, взял в привычку подслушивать у них под дверью, и один раз Лэндон, по наитию непредвиденно распахнув её тогда, когда в этом не было никакой потребности и никто никуда не собирался идти, застал его согбенную фигурку на самом пороге. Старик замазал происшествие сердечными оправданиями, что всего лишь собирался предложить жильцам тёплые одеяла, раз уж на улице неотвратимо холодает, но одеял при нём не обнаружилось, и Валентайн, будучи человеком сообразительным и отнюдь не простодушным, сразу смекнул, чем развлекается хозяин доходного дома, маясь в свободное время от скуки.       Результатом этого открытия стало то, что трахаться приходилось исключительно на полу, подальше от окон, игнорируя вопящую и надрывающуюся пружинами кровать: Лэндон стаскивал с неё одеяла и пледы, стелил на дырявых досках, скидывал все имеющиеся подушки в одну кучу, чтобы не наставить мальчишке синяков, и зажимал ему ладонью часто дышащий рот, если Кей забывался и порывался стонать. В этом, конечно, тоже крылась своя прелесть, но наслаждаться ей изо дня в день, не видя ни единого шанса на разнообразие, было выше их общих сил.       Марсель, каким бы удивительным и хлебосольным ни был, ничуть не походил на Амстердам.       Это была большая и дружная деревня, и Уайта повергала в ужас согласная скученность его горожан, ведь сообща можно не только поддерживать и помогать, сообща можно ещё и травить, и это последнее у людей испокон веков получалось лучше всего.       — Я немножко побаиваюсь их всех, — пояснил Кей, перехватив понимающий взгляд Лэндона. — Они к нам очень добры, но…       — …Но и у овец есть зубы, — закончил за него мужчина. — И стоит только дать им повод, как зубы эти не замедлят себя явить. Если они прознают — жить здесь станет невозможно, поверь мне на слово. Просто невыносимо. Нам придется съехать тем же днём.       — Я понимаю это, — грустно произнёс Уайт. — Я не понимаю только одного… теперь не понимаю, раньше попросту не задумывался… вот я люблю тебя, а ты… ты, я надеюсь, любишь меня…       — Люблю я тебя, глупый ты малёк, — заверил его Валентайн, спеша успокоить. — Можешь в этом даже не сомневаться.       — Мы любим друг друга и никого не трогаем, нам хорошо вместе… Почему же нельзя просто позволить нам жить?       — О-о, мой Пьеро! — хмыкнул сударь Шляпник. — А вспомни, как ты голосил о Содоме и каре небесной! Помнишь? Или успел уже позабыть?       — Помню я всё, — придушенно буркнул Кей. — Но ведь это на нас, если что, обрушится кара. Не на них же. Так какая всем разница?       — Ты, видно, всё-таки из рук вон плохо учился истории в своем пансионе, либо созерцал на уроках сладкие грёзы вместо того, чтобы слушать, о чём вам рассказывает преподаватель, — возразил ему Лэндон, подмерзая на стылом ветру и безуспешно кутаясь в свой сюртук, сгоряча наброшенный на плечи при виде блудного солнышка, возвратившегося и обманчиво заигравшего над Марселем. — Или у вас вместо истории велось богословие? Впрочем, не важно, всё равно вам должны были об этом рассказывать. Инквизиция. Средние века. Крестовые походы. Костры для ведьм. Не наталкивает на некоторые размышления об истинной человеческой натуре? Даже если вся вина, которая вменялась обвинённым в колдовстве несчастной или несчастному, заключалась только в том, что они якобы вступили в интимную связь с Дьяволом — кому, казалось бы, какое дело до личной жизни владыки Ада? — то и этой нелепости с лихвой хватало, чтобы их замучить до полусмерти, а в конце всех концов «милосердно» сжечь.       — Я знаю это, — побелев, вздрогнув и выпрямившись кипарисовой ветвью, вдруг не своим голосом проговорил мальчишка. Валентайн нахмурился, не в силах разобрать истоков этой внезапной перемены, и замолчал, а Уайт продолжил, поверяя своему взрослому спутнику ещё одну повесть родом из детства: — Люди любят издеваться над теми, кто ни в чём не виноват. Я видел однажды инквизиционный суд.       — Да ну?.. — скептически приподняв одну бровь, неверяще переспросил Лэндон. — Где бы ты мог его видеть? Разве что во сне, или если тебе повстречались где-нибудь ненароком феи и перенесли на несколько сотен лет вспять.       — Я правда видел, Лэн, — серьёзно и твёрдо повторил Уайт, резко помотав головой. — Он был совсем настоящий. Я тебе расскажу…       На пустыре за унылым церковным кладбищем, заброшенным и поросшим бурьяном так часто, что сквозь эту завесь сухостоя не было видно могильных плит, было угрюмо и жутко. Чадил разведённый из обломков деревянных ящиков и найденного мусора костёр, источая вонючий жар, неистребимым душком въедающийся в ткань латаных и драных курточек, доставшихся жидкой подачкой с чужого плеча, кружили слишком ранним снегом порошинки пепла, опускаясь на макушки и плечи, прыгали в отдалении с ехидным карканьем подбитые пегой сединой воро́ны, что-то ковыряя в земле лужёными клювами, укоряюще глядела темнотой круглого окна молчаливая кирха, хорошо приметная отсюда, а в Цюрих пришла осень, истончив городской лик до старческой бледности.       Вечно мерзнущий Ульрих Ланг ворошил сырые доски, никак не прогорающие в угли и всякий раз, как он подталкивал их подобранным на свалке обломком стального прута, разражающиеся возмущённым треском, а его спокойное лицо с точёными чертами при этом неизменно озарялось розоватыми сполохами, подолгу не сходящими с опалённых внутренней температурой щёк. Вилле Мейер сидел поодаль на сваленных в неровную кучу строительных лесах, подгнивших и оставленных здесь за ненадобностью церковным начальством, грыз ржаную горбушку, поджаренную на смердящем очаге, и таращил бессмысленный взгляд в беспокойное пламя, чернявые братья Крист и Йохан Поми делили подмоченные марки, найденные в канаве у почтовых дверей, собираясь завтра спозаранку, ещё до воскресной службы, отправиться с ними на блошиный рынок и всучить какому-нибудь помешанному филателисту, Марти Гантнер, успевший в четырнадцать лет обзавестись непрестанным бронхитным кашлем, травился пятой за день сигаретой, Ягли Кнехт чертил что-то веточками на земле, а остальные просто бездельно шатались поодаль, потому что Штайнер пообещал сегодня всем недурственное представление, и приютские, соблазнённые бесплатным развлечением, слетелись на него голодными стервятниками. Был среди них и Кей Уайт, не то чтобы жаждущий увидеть заранее нервирующее его зрелище, но не нашедший в себе сил отказаться, когда его выловили в пансионном саду и обвинили в том, что он зачем-то избегает общества своих товарищей, тогда как все они, в сущности, одна большая и дружная семья.       Кей чувствовал бы себя счастливее, окажись он в самом полном смысле сиротой, но мнением его никто не посчитал нужным поинтересоваться, и в итоге он тоже оказался здесь, на кладбищенском пустыре, где не было ровным счётом ничего интересного, и лишь коптил предгорные небеса зловонный костерок.       Когда зрители утомились ждать и принялись изнывать от скуки, затевая беспричинные драки и норовя вот-вот расползтись, отправляясь по трое, по двое или поодиночке на свои дела, появились наконец Бартли и Ленц; первый беспечно вышагивал, сунув руки в карманы бурых суконных брюк, чуть коротковатых и истёртых в коленях до характерной белизны, а второй шёл в двух шагах позади, пыхтя и волоча при себе холщовый мешок, отчаянно мотающийся из стороны в сторону и рвущийся из рук. В мешке, очевидно, было что-то живое, вероятнее всего, мелкий звёрек, но какой именно породы, оставалось загадкой.       — Покайтесь, паства моя! — сходу объявил Бартли Штайнер, приближаясь к костру. — Я привёл отступницу, уличённую в ереси, и дело требует сурового и взыскательного суда. Начнём же без отлагательств.       Пансионеры затихли, подобрались, замерли как по команде, вперив заинтересованные взгляды в беспокойный куль и напрягая глаза, но Фишер удерживал свою ношу крепко, ни на миг не разжимая мясистых рук и не выпуская на волю прежде времени.       — Хотя вина отступницы и совершенно очевидна, для честного суда нам понадобится, как полагается, судья — будучи вашим духовным наставником, я смиренно приму эту непростую роль, — и двое свидетелей, — продолжал нести вдохновенную чушь Штайнер. — Как верховный инквизитор, я вызываю для дачи показаний Мейера и Ланга. Мейер, хватит жрать свои сухари, встаньте и примите умный вид, когда к вам обращается возведённое в сан лицо! Можете оставаться вместе с Лангом возле костра, чтобы не пришлось далеко ходить в случае заведомой клеветы.       Вилле, так ничего и не понявший, замер с хлебным огрызком во рту, а челюсти его, однажды заведённые, шевелиться не прекратили, до конца прожевывая горчащий гарью кусок, Ульрих же только поднял удивлённый взгляд, но стального прута не бросил и ворошить дымящие головешки не перестал; впрочем, Штайнера такое равнодушие вполне устраивало: он обещал представление, однако за недостоверную игру актёров отдуваться перед далеко не требовательной публикой не собирался.       Убедившись, что свидетели призваны и покладисто ждут дальнейших указаний, он сделал было два шага по направлению к ним, но вдруг призадумался.       Обернулся к Фишеру и медленно проговорил:       — Свидетели и судья — это хорошо, однако же, для поддержания справедливого равновесия нам потребуется ещё и защитник. Давайте-ка посмотрим… Чаще всего в защиту брали лошадь или свинью. Свинью предпочтительнее. Если она хрюкала как-то не так — ты был виновен. Если она в принципе хрюкала, ты был уже виновен… Ленц! Я доверяю тебе защиту.       Здоровяк предоставленную ему сомнительную честь принял с неразборчивым мычанием, претендуя всё же более на роль быка, нежели лошади или свиньи, причём, в силу своей тугоумности, едва ли годящегося в достойные защитники, но Бартли было достаточно молчаливого согласия.       Обведя довольным взглядом обратившуюся целиком и полностью во внимание толпу своих братьев по крову, он торжественно и скорбно провозгласил:       — Начнем же судопроизводство! Фишер, введите обвиняемую! Только аккуратно, чтобы она не сбежала. Вы, как её поверенный, назначаетесь ей в охрану. В вашу задачу входит следить, чтобы отступница не избежала суда и не навредила ещё больше своей бессмертной душе.       Ленц сумрачно кивнул, закусил пухлую нижнюю губу и, соблюдая все возможные предосторожности, приоткрыл горловину мешка, просовывая внутрь обёрнутую рукавом руку. Там затряслось, заметалось ещё лихорадочнее, ещё неистовее, но привычная хватать за шиворот да бить пятерня без труда отыскала уязвимое местечко, стиснула — из холщовых недр раздался придушенный мяв, и стало ясно, что там находится кошка, — и вытащила на свет извивающееся тощее тельце в шелковистой и сплошь, без единого светлого пятна, смоляной шёрстке. Прихваченная за шкирку, кошка повисла, извиваясь гибким телом, приоткрыв беспомощную пасть в мелких и мало опасных для человека клыках и сверкая фосфорно-зелёными кругляшами глаз.       — Обвиняемая! — пафосно заговорил Штайнер, заложив руки за спину и выхаживая взад-вперед перед Фишером, исполнительно и крепко удерживающим кошку на весу. — Вы предстоите перед судом Священной Инквизиции по предъявленному вам обвинению и будете отвечать по всей строгости не перед людьми, но перед Богом. Я зачитаю перечень инкриминируемых вам преступлений и ересей, а после этого будут приглашены свидетели для дачи показаний. Вам вменяется чудовищное и непостижимое злодеяние: вы состоите на службе у ведьмы и творите по её поручению тёмные дела вот уже пять лет, что само по себе является вполне достаточным основанием для вынесения жестокого приговора, но мы всё-таки сохраним лицо в присутствии Всевышнего и милостиво доведём праведный суд до конца.       — Штайнер! — выкрикнул Марти Гантнер, едва самопровозглашённый инквизитор прервал ненадолго свою речь, чтобы перевести дух. — Где ты её взял?       — Изловили у карги Уршлы в саду, — довольно отозвался Бартли. — Старая сука поплатится за то, что гоняла нас метлой и стегала крапивой.       — Что ж ты её саму-то не привёл? — резонно и с долей ехидства уточнил Гантнер, глухо и надсадно кашляя через каждые пару слов в подставленный кулак — все говорили, что этот не жилец, да он и сам прекрасно знал, относясь с изумительно философским равнодушием, а потому мог себе безбоязненно позволить говорить честнее, нежели остальные. — Это ведь она нас гоняла, когда яблоки таскали, а не кошка.       — Когда хозяин скрывается от правосудия, за него будет отвечать слуга, — ничуть не растерявшись, спокойно ответил Барт. — Будет ей уроком.       — Валяй дальше, — не найдя возражений, согласно кивнул патлатой головой Марти, согревая дыханием коченелые руки и принимаясь за новую порцию убивающей его отравы.       — Итак, представшая перед судом особа обвиняется в добровольной службе у ведьмы…       — В воровстве колбас! — выкрикнули из скученной толпы пансионеров, заинтригованных и подбирающихся всё ближе к импровизированной сцене.       — …В том, что переходила дорогу!       — Мне переходила! Меня в тот день высек злющий Клаусман, — пожаловался один.       Конрад Клаусман был у них учителем математики и нрав имел нетерпимый к заведомому баловству.       — А меня оттаскала за уши экономка, — подхватил другой, и Штайнер, обегая товарищей доставшимися ему не иначе как по дурной шутке ангельскими глазами, решительно вскинул вверх правую руку, и все замолкли, покорно ему внимая.       — Эти сведения, безусловно, только усугубляют вину, — произнёс он, картинно хмуря брови. — Однако же, доказать они её никак не могут, поэтому суд приглашает для дачи показаний первого свидетеля. Вилле Мейер! Вижу, вы наконец-то прожевали свой сухарь и, что удивительно, даже умудрились не подавиться. Прошу вас выступить и рассказать всё, что вам известно о прислужнице карги Уршлы, однако имейте в виду: дача заведомо ложных показаний вернее всего приведёт вас самого на скамью подсудимых, поэтому первым делом поклянитесь говорить одну только чистую правду и не кривить душой перед ликом Господа, незримо присутствующего среди нас!       — На чём клясться-то? — туповато, однако с некоторым пониманием спросил Мейер, поднявшись со строительного хлама, тряхнув завитками отросших волос, деловито сунув кулаки в карманы безразмерных парусиновых штанов и сплёвывая грязную травинку, которой заменил съеденный сухарь. — Клясться не на чем.       Обычно клятвенные слова полагалось произносить, опустив ладонь на обложку Библии, но ни при ком из них, разумеется, священной книги не имелось, и Штайнер рассудил, что будет неплохо, если Вилле принесёт обет, коснувшись плиты на могиле пастора, одним из первых священствовавшего в кирхе.       Мейер поплелся на погост, протаптывая себе стёжку в зарослях бурьяна, а Бартли, не желая растягивать лишние и никому, в сущности, не нужные хлопоты, отправил следом за ним и Ульриха Ланга, нежданно-негаданно угодившего на роль второго свидетеля, чтобы разом разобраться с положенными формальностями.       Когда кладбищенские тропинки были истоптаны, пасторская могила со стёртыми с надгробия письменами — найдена, а клятвы — принесены, все трое собрались вокруг Фишера, порядком уставшего воевать с озверевшей от безысходности кошкой и потому снова сунувшего её в мешок в расчёте на небольшую передышку.       — Доставай обратно, — недовольно велел ему Штайнер. — И больше не смей убирать, а то я решу, что защита сочувствует обвиняемой. Защита должна быть беспристрастной!       Ленц только недовольно проворчал — на внятные возмущения его никогда не хватало, поэтому и проблемы он привык решать исключительно кулаками, — но подчинился, снова вытаскивая замученное животное на половинчатую и крайне сомнительную свободу из осточертевшего им обоим мешка.       — Итак, Мейер, — произнес Бартли, неподкупно скрестив на груди тощие плети рук. — Я внимательно вас слушаю. Расскажите всё, что вам известно об этом деле.       — Что рассказать-то?.. — промямлил Вилле, извечной привычкой оттопыривая нижнюю губу, начиная обеспокоенно рыскать взглядом по сторонам и ощущая себя при этом так, будто сам в чём-то непростительном провинился, попался с поличным и теперь предстал перед судом. На него смотрел инквизитор-Штайнер, на него таращился нервничающий Ульрих, тоже мало представляющий, что от него требуется, и, что было хуже всего, на него глазел весь состав присутствующих пансионеров. — Ну… мы как-то воровали у карги яблоки, я помню…       — Это не относится к делу, — быстро оборвал его судья. — Говорите конкретнее. Что вам известно?       — Я… — Вилле замялся, на висках у него явственно проступила испарина, руки сцепились, заламывая друг дружке пальцы, дыхание участилось, и он, озираясь на своих товарищей в поисках поддержки, жалко и беспомощно выдавил: — Там… вышла Уршла… лохматая и кое-как одетая, в драном платье и ватном салопе, сущая ведьма: с метлой, и при ней чёрная кошка. Уршла бросилась на нас, проклиная и собираясь огреть, а эта… эта что-то промяукала и побежала за ней следом.       — То есть вы подтверждаете, что видели, как обвиняемая пособничала колдунье, когда та угрожала вам расправой?       — Да… подтверждаю… чего меня спрашивать, я подтверждаю, — пробормотал Вилле, с необъяснимым облегчением предчувствуя скорое окончание допроса и торопясь побыстрее выложить всё, что Штайнеру, предположительно, от него было нужно. — Мы все знаем, что так оно и было. Тварюга эта всегда при ней околачивается.       — Хорошо, Мейер! Вы свободны, можете идти, — великодушно позволил Штайнер, проявляя к дружку милосердие и поспешно обрывая невыносимое для того публичное выступление. — Теперь ваш черёд, Ланг! Поведайте нам обо всём, что видели сами.       Ульрих тоже был избран хитроумным Бартли, отправляющимся на кражу яблок или слив только в компании верных товарищей, именно потому, что состоял в числе троих его бессменных друзей и прекрасно помнил как великаншу-Уршлу, сполна оправдывающую своё медвежье имя, так и её единственную кошку, в которой та души не чаяла.       — Она всегда шла бок о бок с ведьмой, — спокойно, заранее подготовив свою речь, пока вынужденный импровизировать Вилле барахтался и тонул, заговорил Ланг, поднимая повыше ворот растянутого свитера, чтобы спрятать в него от вездесущего холода острый подбородок, и принимая правила игры куда охотнее своего недалёкого предшественника. — Обтиралась о её ноги и ластилась к ним, принимала из рук еду. Разве подобных фактов уже не достаточно для того, чтобы закрыть это дело и вынести обвинительный приговор?       — Суд решит, каким должен быть приговор! — с напускным неодобрением отрезал Штайнер, осаживая разошедшегося свидетеля и возвращая инициативу в свои инквизиторские руки. — Итак, мы получили достаточно сведений и теперь располагаем достоверными уликами, поэтому лучшее, что может сделать подсудимая — это чистосердечно во всём признаться, и тогда её участь, возможно, будет смягчена. Ах да!.. Я должен предоставить слово адвокату. Фишер, что вы можете сказать в оправдание своей подзащитной? Советую вам, однако, быть осторожным, дабы самому не удариться в ересь, чересчур яро отстаивая её невиновность.       Ленц, не ожидавший, что к нему так внезапно обратятся, раскрыл рот, облизнул мигом пересохшие губы, забегал суетливыми глазами, кажущимися крошечными на фоне крупного лица и полных щёк, выборочно покрытых пятнами нездорового румянца, и снова выдал нечленораздельные звуки, принятые на сей раз вошедшими во вкус зрителями с одобрительным хохотом.       — Хорошо, — продолжая ломать чернейшую комедию, кивнул в ответ на это Штайнер, словно услышал не бессвязное лопотание, а внятную речь. — Суд примет это во внимание. Что-нибудь ещё?       — Ну… это… она ж кошка, — только и смог сказать здоровяк Фишер, туговато соображающий, что такое творится и закручивается вокруг него в нехорошие и разящие опасностью витки. — Бессловесная тварь. Что с неё взять?       — Её немота — как, впрочем, и ваша, Фишер, — никоим образом не освобождает от обязанности быть праведной, — жёстко и непримиримо возразил Бартли. — Суд выслушал защиту и нашёл её доводы слабыми и необоснованными, поэтому ещё раз предлагает обвиняемой признаться в совершённых грехах, покаяться в них и понести со смирением назначенную епитимью!       Все приютские уставились на кошку, уставшую от бесплодных попыток вырваться и повисшую в горсти Ленца вытянутым тельцем. Хвост раздражённо мотался из стороны в сторону, и только этот признак выдавал совершенное недовольство несчастного зверька всем происходящим. Морда, оскаленная из-за туго натянутой на шкирке кожи, выражала крайнюю усталость, выпученные глаза затравленно обегали мучителей, останавливаясь то на одном, то на другом: создание это не понимало, ни почему оно здесь, ни за что над ним продолжают издеваться, удерживая и не выпуская из плена, ни чем всё происходящее должно закончиться, и Кею, взирающему на кошку в первобытном ужасе и чувствующему, как на спине собираются стайки холодных и испуганных мурашек, было до боли жалко ни в чём не повинное существо, попавшееся в руки подросткам-изуверам.       — Итак, подсудимая должна покаяться и отречься от ереси. Желает ли она это сделать? — вопросил Штайнер, в порыве самолюбования запрокинув голову в тонкой и длинной шее с заострённым кадыком. Чуть подождал, а затем медленно двинулся к Ленцу, неосознанно перетрусившему и отшатнувшемуся перед ним. — Успокойтесь вы, Фишер! Сейчас мы будем добывать признание. Если подсудимая, чья вина доказана, не желает принести добровольное покаяние, суд имеет право прибегнуть к пытке.       С этими словами он сунул руку в карман не по размеру короткой куртки и выудил оттуда щипцы для колки орехов разных сортов — обыкновенный стальной «щелкунчик» с тремя круглыми выемками, мал мала меньше, выкраденный из пансионной кухни всё тем же ушлым Мейером, выполнившим несложное поручение в точности так, как его просили, хоть и плохо представляя при этом, для чего изобретательному Штайнеру понадобилось столь мудрёное приспособление, когда они прекрасно обходились и куском кирпича, если вдруг находилось, что расколоть.       Приютские затихли, и только было слышно, как кашляет Гантнер, измученный бронхитом курильщика, и как давится розоватой мутной мокротой, поспешно её сплёвывая на каменелую и пыльную землю.       — Подсудимая, — произнёс Штайнер, замерев подле кошки, склонившись над ней и заглянув в недоумевающие зелёные радужки звериных глаз — он знал все порядки, знал их назубок, до последней никем не узаконенной беспринципной буквы, и кичился сейчас своими познаниями перед дружками, неверяще застывшими вокруг полукольцом. — Священная Инквизиция собирается применить к вам пытку коленедробилкой. Если вы немедленно не сознаетесь и не отречётесь, я буду вынужден её начать.       Кошка смотрела на него то ли с ненавистью, то ли с надеждой, то ли просто смотрела, потеряв уже всякую веру в обезумевших двуногих; тонкие ноздри её маленького носа раздувались часто-часто, от волнения беспрестанно втягивая воздух, усы изредка шевелились, улавливая незнакомые запахи, да уши невольно дёргались при укусе какой-нибудь безнаказанной блохи.       Когда одной из её передних лап коснулись загорелые пальцы с коротко и неровно обстриженными ногтями, она по инерции попыталась её отдёрнуть, но Бартли упрямо ухватил, стискивая крепче, заставил распрямиться в локтевом суставе и вытянул мохнатую конечность так, чтобы было хорошо видно всем присутствующим.       — Нет… нет… — слишком хорошо предугадывая, что сейчас случится, беззвучно взмолился Уайт, вышёптывая потрясённые слова так тихо, чтобы невозможно было расслышать; приютские частью отшатнулись в ужасе, а частью — затаились в предвкушении, уставившись во все глаза на развернувшуюся перед ними сцену, от безобидного, хоть и порядком нервирующего фарса переходящую прямо к натуральному бесчеловечному кошмару.       Кей тогда не успел закрыть глаза, поэтому отчётливо увидел, как обвились щипцы самыми мелкими из своих ободков точно посередине лапы, как Штайнер улыбнулся — без тени безумия, расчётливо и с явным наслаждением на безупречно юном и миловидном лице, — и как сомкнулись железные створки, с характерным хрустом и истошным звериным воплем ломая на мелкое крошево недееспособный больше сустав.       Он невыносимой боли кошка забилась, зашипела, остервенело рванулась, выпростав когти, выскользнула из пальцев ошарашенного Фишера, шлёпнулась наземь и тут же повалилась набок, теряя равновесие. Кое-как подскочила на три живые лапы и, прихрамывая, поковыляла было прочь от сумасшедших палачей, но Штайнер, не желая лишаться садистской забавы, когда ещё даже не успел как следует войти во вкус, метнулся за ней, хватая за загривок и придавливая к земле.       Поднял в воздух, удерживая на безопасном от себя расстоянии, и вручил обомлевшему Ленцу, хорошенько толкнув при этом едва не испортившего всю затею увальня.       — Держи крепче! — приказал со злобой в экстатически дрожащем голосе. — Ещё раз отпустишь — и суд решит, что ты пособничаешь подсудимой!       — Какой же ты чокнутый урод, Штайнер, — сказал Гантнер, сипя разошедшимися и никак не желающими успокаиваться лёгкими, сплёвывая остатки бронхитной слизи, поднимаясь на ноги и явственно собираясь уйти прочь. — С меня довольно.       Кей хотел подняться и уйти вместе с ним, но отчего-то не мог пошевелиться: всё тело его тряслось, а руки и ноги отказывались повиноваться, словно это в них только что раскрошили все сочленения и мягкие хрящевые шарниры. Он сидел на земле, прячась за спинами пансионных недорослей, потерянно раскачивался, с трудом давя поднимающуюся под самое горло тошноту и прилежно её сглатывая, пока Бартли, заправским изувером требуя от «подсудимой» признания, ломал ей оставшиеся суставы, ловко орудуя щипцами, а эхо, разбиваясь на небесные осколки, глохло в агонии и затихало под крышей обезлюдившей кирхи.       Когда все четыре лапы были искалечены, повиснув беспомощными плетями, судья велел Фишеру:       — Можешь выпустить, — и кошка упала навзничь неподвижным кулём. Больше она не могла даже уползти, а вопли, сперва надрывные от непонимания и невыносимой боли, превратились в угасающий жалобный плач. — Теперь никуда не денется. Вижу, что чистосердечного покаяния от подсудимой нам никогда не добиться. Душу её уже не спасти, братья — так будет же очищена огнём!       После этого он выдрал у Мейера, слишком потрясённого случившимся и потому не способного сдвинуться с места, из окостенелых пальцев стальной прут, ухватил всё ещё извивающегося и шипящего зверька, пытающегося куда-нибудь деться от голубоглазого чудовища, изуродовавшего ему все кости, за шкуру у хвоста…       Дальнейшего Кей не видел, опомнившись, подорвавшись на трясущиеся ноги и опрометью бросившись прочь с этой арены цирка уродцев, а за его спиной ещё долго летели ошмётки гари и звонкие молодые голоса, пронзительно каркали учуявшие запах обожжённого мяса вороны, трещал костер, оставляя пепел и золу, и больше ничего не осталось из того, на что могли бы глядеть залитые солью глаза, не боясь ослепнуть навсегда.       — Я убежал, Лэн, — выталкивая застревающие поперёк горла слова, закончил Кей, коротко подрагивая сгорбившимися плечами от холода и оживших воспоминаний. — Я кое-как поднялся на ноги, хотя они меня и не слушались, и убежал в тот же миг, я не мог больше это видеть. Мне было всё равно, что они мне скажут и что потом сделают, а сделать могли очень и очень многое, но у меня не было сил смотреть, мне было плохо, я хотел помочь этой кошке, но, господи, кто я был такой!.. Они бы не стали ломать мне кости, как ей, потому что до смерти боялись директора, а эта кошка была чужой, и за неё некому было спросить, кроме старой чудаковатой Уршлы. Я слышал, как кошка вопила, когда они её… когда они насаживали её на прут и жгли, до меня долетали её крики; Гантнер и кое-кто ещё ушли тоже, но некоторые остались: одни — из страха перед Штайнером, другие — просто потому, что им это нравилось… Я не видел, что было дальше, знаю только, что они подбросили обгорелый трупик Уршле на крыльцо, и что та безутешно рыдала, когда нашла свою мёртвую любимицу. — Лэндон не перебивал его, терпеливо позволяя мальчишке высказаться, и Кей, помолчав немного, продолжил говорить уже чуточку спокойней: — И, знаешь… в тот день я впервые со всей ясностью понял, как страшны на самом деле люди и что такое были эти суды инквизиции. Я понял, как это работало, я всё осознал до самых мелочей, и ни один учебник, ни одна книга не рассказала бы мне об ужасах, что творились в те времена, подробнее и лучше, чем тот случай… — Понадобилась ещё одна короткая пауза, чтобы взять себя в руки и закончить, честно и без прикрас поделившись своими страхами: — Я больше всего на свете боюсь людей: люди ужасны, Лэн, они ужасны, когда знают, что любые их действия останутся безнаказанными. Поэтому я немного опасаюсь их даже тогда, когда они мило мне улыбаются.       — Я не знал, Ключик, — только и смог ему ответить Валентайн, по-настоящему потрясённый частицей прошлого, выуженной из старого поломанного калейдоскопа и оказавшейся на поверку не дивным цветочным узором, а режущим обломком битого стекла. — Если подумать, я непростительно мало знаю о тебе и твоей жизни, тогда как мне хотелось бы знать о ней всё… Но я понимаю, что погружение в мемуары порой бывает не из приятных.       — Я забыл об этом, — поёрзав и покусав быстро обветривающиеся от морской соли губы, признался Уайт. — Пока ты не заговорил об инквизиции, я и не вспоминал, что это было. Почему-то подобные воспоминания куда-то уходят, вроде бы затираются, а потом, стоит только взбередить — возвращаются с прежней силой, всё такие же болезненные и яркие.       — Для гомосексуалистов в те времена славных инквизиторов и жарких костров существовала очень страшная казнь, — нехотя произнес Лэндон, хоть и понимая, что пора бы заканчивать этот выворачивающий наизнанку и режущий душу на лоскуты разговор, а не умея начатого никак прекратить, когда язык продолжал и продолжал нести честную дрянь. — Их подвешивали вверх ногами и распиливали надвое ржавой пилой от промежности до головы, и это было мучительнее, чем гореть заживо, а точно такие же милейшие люди, как те, что окружают нас с тобой каждый день, приходили полюбоваться на их страдания. — Видя, что на лице Кея застыла нервная судорога, самым нехорошим образом исказившая обычно спокойные черты, а кровь отхлынула, окрашивая ядовитой беленой, он очухался и поспешил его успокоить: — Те дни давно миновали, мой Ключик. Теперь нас просто презирают. Если так пойдёт и дальше, то со временем, глядишь, начнут ставить в пример… Но хватит, пожалуй, а то я буду последним идиотом, если запугаю тебя до того, что ты надумаешь от меня сбежать, — с натужным смешком выдавил он, заметно напрягшись. — Пойдём-ка домой, а то совсем холодает… И поверь мне, худшее, что нас ждёт на сегодняшний день — это бойкот оскорблённой мадам Буланже, её внучки, разочарованной в самой основе жизни, и всех обманутых в своих лучших побуждениях соседей… ничего особенно страшного, когда ты не собираешься подолгу засиживаться на одном месте, а мы не собираемся. Однако мне хотелось бы перезимовать на здешних берегах, и на это нашей игры должно как-нибудь хватить.       На обратном пути, пока они то поднимались на всхолмья улочек, то спускались в мощёные низменности, укрытые от ветра и затиснутые с двух боков каким-нибудь скобяным магазином да бакалейной лавкой, им повстречалась бригада «канализационных» собак. Явление это, незаурядное, непостижимое и непривычное, настолько поразило и заняло Кея, что все тягостные и безрадостные мысли рассеялись без следа.       Маленькие пинчеры, растрёпанные, с тёмной шерстью и подпалинами на груди, с вислыми ушами, вдумчивыми глазами и старческим выражением ещё довольно юных морд выглядели настолько мудрыми, что рядом с ними великий Аль-Хорезми казался сущим младенцем, наивным и не нюхавшим жизни; впрочем, едва ли арабский учёный хоть раз обонял креплёную консистенцию того, чем дышали изо дня в день марсельские псы, да и ползать ничком, распластавшись на пузе, по разветвлённым кишкам городской клоаки ему вряд ли доводилось.       Промёрзший до самых костей Уайт стоял и смотрел, не в силах бросить редкую картину на половине и уйти, как пинчеру на шлейку, увенчанную на груди здоровенным бубенцом, крепили тонкий шнурок, к шнурку — длинный и толстый стальной трос, намотанный на катушку, и после этого осторожно спускали в темноту открытого люка, где отважная «канализационная» собака проворно исчезала в одной из труб.       К этому моменту на тротуарах по обеим сторонам дороги скопилось немало зевак, и все они с любопытством следили за незримым героическим походом маленького пинчера, а десятилетние мальчишки становились на четвереньки, с самым серьёзным видом прикладывали ухо к брусчатке, надеясь различить доносящиеся из подземных коммуникаций шумы, и с упоением врали, что слышат, как пёс пробирается сквозь заторы, прочищая своей шерстью замусоренные стенки, будто бутылочный ёрш.       Фантазии их множились, обрастая немыслимыми подробностями, до тех самых пор, пока пинчер, мокрый, разящий невыносимой вонью и со свалянной сосульками шерстью не выбирался при помощи долговязого рабочего в мятой бурой кепке из люка другого, а трос, протянутый неоценимым собачьим содействием, не укомплектовывался уже самым настоящим ершом, которым и драили обычно престарелые сточные системы; в то время как двое мужчин занимались этой работой, третий поливал четвероногого коллегу из шланга тёплой водой, смывая фекалии и гниль, а после заворачивал в согревающий шерстяной плед.       Несмотря на сшибающие с ног миазмы, доносящиеся и от наскоро отмытой пёсьей шкуры, и из оставленных нараспашку стоков, самоотверженный труд «канализационной» собаки настолько потряс и умилил Уайта, что он ещё долго не мог угомониться, рассказывая Лэндону всё в мельчайших деталях так, будто сударь Шляпник не стоял всё это время рядом с ним, выкуривая сигаретку, и не наблюдал за действом своими собственными глазами.       Разговор в бухте Vallon des Auffes растаял, потихоньку выветриваясь из мыслей, будто незрячий туман на рассвете над ведьмиными болотами, и Кей вслед за Лэндоном незаметно уверовал в неуловимость их игр и порочных танцев, но уже на подходе к Ласточкиной мансарде стало ясно, что чаяниям их сбыться не суждено, и Марсель они, вероятно, покинут очень скоро, в лучшем случае встретив здесь Рождество, а в худшем — не застав и сочельника; сцены, подобные сегодняшней, случались не в первый и даже не во второй раз, и порой Уайту небезосновательно думалось, что всё это неспроста, всё это просто не может оказаться чередой изо дня в день повторяющихся случайностей, и что некоторые из бездельничающих соседей, достигших преклонных лет и коротающих будни преимущественно в четырёх стенах собственных квартирок, в действительности совершенно осознанно их подкарауливают, дожидаясь возвращения с ежедневной прогулки.       Первым откуда-то выполз, подволакивая иссохшие ноги, обутые в тапочки с помпонами, мсье Венюа, их любознательный домосед-арендодатель, проживающий, к сожалению, на первом этаже, а потому всегда готовый выскочить навстречу в самый неожиданный момент.       — А, мсье Эбигейл! И юный мсье! — завидя их ещё от подгнивающего угла доходного дома, где возился подле водосточного жёлоба, выгребая из канавки нанесённый расшалившимся ветром мусор, радостно воскликнул он, широко, с благодушием улыбаясь во весь шамкающий и почти беззубый рот, с годами сморщившийся печёной грушей, моментально побросал все дела и направился наперехват со всей возможной скоростью, так споро, что Уайту стало страшно, как бы тот не споткнулся ненароком и не упал от излишней спешки.       Его крики, очевидно, донеслись до мадам Буланже, которая либо подслушивала у окна своей кухни, либо заключила с хитрым стариком взаимовыгодный договор, касающийся заезжих гостей — решающего значения это не имело, потому что, так или иначе, она услышала и поспешно вылетела из дверей, всегда без исключения стоящих нараспашку до самого вечера, приподнимая сосборенные юбки, придерживая плоскую шляпку, почти начисто лишённую полей, зато щедро усыпанную крепдешиновыми цветами, неистово размахивая рукавами «буф» и перепрыгивая через грязь.       Будучи взятыми в кольцо рантье, приближающимся с одной стороны, и дородной мадам, несущейся наперерез с противоположного края дороги, убегать, притворяться, что не расслышали, или же делать вид, что куда-то торопятся, было бессмысленно и глупо, и Лэндон с Кеем замерли на месте, первый — дожидаясь соседей с наклеенной на губы улыбкой, белоснежной и предельно обходительной, а второй — с чуточку испуганным, после ещё слишком свежего разговора про ужасы средневековых пыток, выражением лица.       — Доброго вам дня, уважаемый мсье Венюа… мадам Буланже, — раскланялся Валентайн, изумительно умело притворяясь достойным человеком. — Какая сегодня, однако же, обманчивая оказалась погодка: мы с братом рассчитывали на продолжительную прогулку по побережью — ему нужно больше морского воздуха, — но солнце сыграло с нами злую шутку. Сперва оно только светило, отказываясь греть, а потом и вовсе куда-то запропастилось.       — Да, да, погода переменчивая, — согласно закивал рантье. Он собирался добавить что-то ещё, но продолжить ему не дали: пожилая мадам лихо перехватила инициативу, вклиниваясь в разговор и уводя его туда, куда ей требовалось, каверзным железнодорожником переключая стрелки и отправляя состав уже совсем на другие рельсы.       — Не скучно ли двум мсье прогуливаться в одиночестве? — без обиняков и светских приличий, с исконно деревенским простодушием спросила она, а, поймав удивлённый и как будто бы не понимающий взгляд господина Валентайна, охотно пояснила: — Без общества дамы и захандрить ведь можно, а у меня Абель как раз истосковалась по прогулкам — девушке в одиночку, понимаете ли, несподручно да и стыдно как-то шастать по городу, подружек у неё нет, так отчего бы вам не собраться всем вместе и не отправиться на пикник, пока ещё случаются тёплые деньки?       Ей нравилось, как ложилось на язык созвучное «Абель Эбигейл», она втайне находила это сочетание сладким и ладным, что соловьиное пение, а очаровательный сударь Шляпник давно и прочно грезился во внучатые зятья.       — Смею заметить, уважаемая мадам Буланже, — предпринял жалкую попытку выкрутиться Лэндон, малость опешивший от такого напора деловитой тётушки, готовой брать быка за рога и, если понадобится, укрощать его на месте, — что я как раз о том вам и говорил: коварная погода нас подвела, и тёплых деньков, кажется, в ближайшем будущем не предвидится.       — Ой, да полноте вам! — отмахнулась та, не желая даже слушать никаких возражений. — Будут ещё деньки, вот увидите! — на этом околачивающийся рядышком рантье в очередной раз отчаянно закивал головой, и Кею снова сделалось страшно, что тот перестарается, и его шея переломится где-нибудь в тончайших фаянсовых позвонках. — Абель — девица образованная, она у меня даже при монастыре три года грамоте обучалась; умная молодая леди, уйму всего знает — не то что я, дура набитая, до старости дожила, а буквы складывать не научилась, — и вас ей послушать будет полезно, девушке всегда полезно послушать взрослого и рассудительного мужчину… — Она немного помолчала, а потом выдала то, от чего дурно сделалось уже Уайту: — Скажите-ка, а у вашего брата есть суженая? Юный мсье Эбигейл такой очаровательный и милый мальчик!       Лэндона перекосило, настолько заметно и очевидно, что его напуганному спутнику стало вдвойне нехорошо ещё и от мысли, что из-за таких вот красноречивых мин их могут ненароком раскусить.       — Нет, что вы, — отозвался господин Валентайн, всё ещё стараясь изобразить прежнюю любезную улыбку, да только выходило из рук вон плохо, и чем дальше, тем хуже. — Элиас абсолютно свободный юноша, но он ещё слишком молод для серьёзных отношений.       — О-о, да вы шутите! — грудным голосом пропела и тут же расхохоталась настырная мадам, изловчившаяся довести сударя Шляпника за короткие пару минут до яростного припадка. — Когда это для любви бывало слишком рано? У моей племянницы есть дочурка, сущий ангел: ей всего четырнадцать, она составит ему такую чудесную компанию! Пускай пообщаются, а там, глядишь, и понравятся друг другу, чем чёрт не шутит…       Чёрт, ходящий у Буланже на поводке заместо комнатной болонки, шутил так, что Уайт готов был уже молить Небо о том, чтобы тёплых дней в этом сумасбродном Марселе, где напекающего головы лета было больше, чем всех прочих вместе взятых сезонов, никогда больше не случалось до самого января: из покосившихся дверей, цепляясь за притолоку тонкими пальцами с бледно-розовыми лунами ногтей, выглядывала приглашённая специально ради навязчивого и непрошенного сватовства девчурка, худощавая, похожая на маленькую златовласую циркачку, такая же гибкая в талии, с ногами мраморной цапли и в волане выходной белоснежной юбки, замаранной мелкими пятнами вишнёвого варенья; тощую неоформленную грудь обтягивали полупрозрачные аласонские кружева, а подле ног, жужжа изнутри заводным механизмом, маршировал игрушечный солдатик-гренадёр в сером мундире с длинными фалдами и бирюзовом кивере с позолоченным султаном.       «Боже, Лэн», — одними губами выдохнул Кей, не смея проронить и звука, но отчаянно не желая пересекаться с этой девушкой, до паралича пугающей его одним уже фактом своего существования: он никогда с ними по-настоящему не сталкивался и не представлял, о чем говорить в том случае, если говорить всё-таки, соблюдая наносные приличия, придётся.       — Я премного благодарю вас за старания, мадам Буланже, — еле сдерживая рвущееся наружу бешенство, проговорил Лэндон заметно подрагивающим голосом. — Но, право же, не стоит. У юного Элиаса довольно нешуточные проблемы со здоровьем, о чём я не раз уже рассказывал всем присутствующим. Врачи ставят ему подозрения на чахотку, и если вы понимаете, что это такое и насколько серьёзные последствия может вызвать подобный недуг, то на вашем месте я бы не рекомендовал ему в качестве спутницы столь юную и неокрепшую особу, как дочурка вашей уважаемой племянницы. Видите ли, я — человек взрослый и физически крепкий, а Элиас мой единственный брат, и его хворь мне не страшна, однако я не стал бы подвергать опасности этого хрупкого ангелочка…       Буланже выпучила глаза, отступила на два шага и отчаянно закивала; попятился и рантье, которому на закате жизни чахотки бояться было как будто бы уже смешно, а всё-таки немочь эта, как видно, страшила до ужаса и его. Стараясь не подавать виду, что готовы вот-вот ринуться прочь сломя голову, они раскланялись с семейством Эбигейлов и впервые за всё это время непритворно засуетились, отправляясь по своим домам и делам. Девочку-циркачку без церемоний затолкали обратно в подъезд, а дверь в кои-то веки плотно прикрыли, очевидно, чтобы не сбежала к явно приглянувшемуся ей мальчику самовольно, рантье же сочувственно покивал да рванул обратно к водосточной трубе, только на сей раз с ним от спешки случилось то, чего так опасался Уайт: он споткнулся и непременно бы рухнул ничком, если бы не удержавший от беды сухой платан, срубленный и торчащий молочным пеньком посреди газона.       Лэндон с Кеем остались в парадном дворике совершенно одни и спокойно поднялись к себе наверх, запираясь и наконец-то погружаясь в исцеляющую тишину. Господин Валентайн измученно выдохнул и отёр ладонью вспотевший от напряжения лоб, цепляя разношенную обувь задником о порожек и скидывая без помощи рук, а Кей посмотрелся на себя в тёмное зеркальце трюмо и, обнаружив на щеках подозрительный румянец, недаром перепугавший докучливых соседей, осторожно предположил:       — У меня её точно нет, этой чахотки?.. Просто ты далеко не первый, кто её почему-то мне приписывает.       От страшного и неизлечимого недуга, медленно сводящего своих невезучих обладателей в могилу, чем только ни пытались лечить: кто-то рекомендовал быть умеренным в еде и избегать спиртного, другие советовали отрешиться от страстей и пить ослиное молоко, третьи прописывали ртуть и сон в коровнике, а сами больные порой и вовсе отказывались исцеляться, находя в своей немочи исступлённое очарование и предсмертную красоту.       — Абсолютно точно, — убеждённо заверил его сударь Шляпник, успокаивающе похлопав по плечу. — Однако советую тебе не демонстрировать перед здешними обитателями излишнего здоровья: мы теперь для них малость… прокажённые, но лучше уж пусть они подозревают за нами болезнь тела, чем души. Меня вполне устраивает такое положение дел, по крайней мере, эти невыносимые случки временно прекратятся, и нас хоть ненадолго оставят в относительном покое.       — Ненадолго?.. — настороженно вымолвил Уайт.       — Безусловно, мой Ключик, — печально кивнул Валентайн. — Ты, видно, позабыл о нашем друге аптекаре — не исключено, что его навыков окажется достаточно, чтобы намётанным глазом без особого труда определить у тебя отсутствие как чахотки, так и вообще каких-либо хворей: из всех возможных симптомов в тебе можно отыскать только румянец и худобу, но только полный кретин ставит диагнозы на основании таких нелепых признаков.

⚙️⚙️⚙️

      Отчаянные мольбы Кея о скором окончании погожих деньков были услышаны переменчивыми небожителями: начинался Адвент, заступая в караул, крепчал канунный мистраль, принося на марсельские улицы студёные потоки, украшались дома и деревца разноцветными гирляндами, бусами и венками из пихты, развёртывались на площадях зимние ярмарки, торгующие тёплыми носками, мёдом, восковыми свечами, сухофруктами, орехами, маленькими лампадками, солью и ароматными маслами, глиняными ладанками, позолоченными еловыми и кедровыми шишками, фигурками ангелов, моряков и клоунов из папье-маше, баснословно дорогими яблоками из тончайшего стекла, расписанного яркими красками, пряниками, деревянными статуэтками рогатых оленей и печатными карточками с изображением седобородого Пер-Ноэля, одетого в невзрачную дерюгу и удерживающего в руке фонарь «летучую мышь», болтающийся на подвижной ручке и оплетённый проволокой. На обороте этих карточек был обычно нарисован его тёмный двойник Пер-Фуэтар, подобно знакомому Крампусу повергающий в дрожь непослушных деток и вместо гостинцев охотно раздающий им заслуженные колотушки.       Отец Рождество прохаживался по ночам вдоль домов еле слышной поступью, постукивал морозцем в незаконопаченные окна, оббивал посохом из тамариска пороги, крытые леденистой коркой, оставляющей талую изморось к утру; пуще прежнего коптили ультрамариновую синеву печные трубы, а Кей наконец-то с удовольствием кутал горло в полосатый жёлто-красный шарф, купленный всё у той же вязальщицы-каталонки на Сен-Ферреоль.       Деньги незаметно испарялись, выветривались, утекали в никуда; впереди маячил праздник, который марсельцы привыкли отмечать дичью, окороком, устрицами и красной рыбой, игристым шампанским, тринадцатью сладостями по числу апостолов со Спасителем, шоколадным «поленцем» Bûches de Noël, присыпанным снежной пудрой, и припасёнными с лета фруктами, а Лэндон чуял, что единственными блюдами на их рождественском столе будут бобовая похлёбка со ржаным хлебом вприкуску, какой-нибудь пустой компот из засахаренных яблок да сухари на десерт. Иные соберутся сплочённой семьёй возле трескучего очага, достанут из серванта все имеющиеся подсвечники и затеплят яркие свечи, переломят по традиции бриошь, поставят три пиалы с пшеницей святой Барбары и собранными в горах Прованса травами, поздравят друг дружку, расскажут истории и споют весёлые песни, а они с Кеем не удостоятся настоящего Рождества, поскольку паршивка-судьба волею свыше решила, очевидно, их от него отлучить.       Впрочем, могло получиться и так, что денег им всё же хватит на то, чтобы с достоинством встретить праздник, да только после этого средства к существованию неизбежно закончатся всё равно.       Прекрасно это понимая, он тем не менее охотно покупал Кею глазированные каштаны, поджаренные на решётке над огнём и политые быстро стынущим сиропом, ветрено отмахивался от гнетущих мыслей, неотступно идущих по пятам, и бездумно шатался вместе со своим восторженным юным спутником, наконец-то унюхавшим приближение обманщицы-зимы, вдоль палаток с яслями и сантонами, изображающими Марию с Иосифом и волхвов, пришедших поклониться младенцу.       Иногда, если погода совсем уж не располагала к прогулкам, они забредали в лаунж-бар, похожий скорее на небольшую гостиную, чем на питейное заведение: внутри имелись редко расставленные столики, совершенно отличные друг от друга и явно прикупленные хозяевами у разных мебельных антикваров, мягкие приземистые диванчики со множеством подушек, в которые Кей любил провалиться едва ли не с головой да блаженно утонуть, звонкое пианино в углу — по пятницам приходил с шести часов специально нанятый музыкант и до самого закрытия наигрывал на нём ненавязчивые и приятные мелодии, — и слева от него скромная библиотека, где позволялось брать любые книги и читать, но запрещалось выносить с собой. В сущности, это было местечко для скучающих холостяков, предпочитающих проводить свой досуг в одиночку или в компании таких же нелюдимов: женщины сюда никогда не заглядывали, еду подавали домашнюю и вкусную и не скупились на хорошее вино, пускай и не самое дорогое, но вполне доступное неукоснительно нищающему карману сударя Шляпника. Стоило только переступить порог, как их сразу же приветствовал бармен и несколько завсегдатаев, за недолгое время успевших вызнать о приезжих братьях Эбигейл всё, на что у Лэндона хватило бурной фантазии; порой им даже уступали любимый столик и радовались появлению новых знакомых так искренне, что Уайт невольно начинал испытывать тошнотворный стыд за то, что приходится врать этим людям прямо в лицо.       Возле церкви Нотр-дам-дез-Аккуль, возведённой на развалинах храма Минервы и похожей больше на часовую башню какого-нибудь средневекового швейцарского замка, в честь приближающегося Рождества установили миниатюрный городок с лавками, домишками, ремесленными мастерскими, с парящими на ниточках шарльерами и полыми макетами дирижаблей, подогреваемых снизу жаровней, и с железной дорогой, протянутой между гномьего размера строений. Всё в этом импровизированном поселении было кукольным, металлическим, деревянным, и несколько раз в день часовые мастера приходили, чтобы завести его механизм, заново повернув ручной лебёдкой метровый ключ на положенное число оборотов — тогда застывшие было фигурки опять оживали и принимались за свои ежедневные обязанности: подбивал тоненьким гвоздями подошвы сапожник, доила прядающую ушами и недовольно размахивающую хвостом корову доярка, стучал по наковальне молотом широкоплечий кузнец, выглядывали из-за распахивающихся ставень неестественно краснощёкие дети, хрюкали в хлеву толстые свинки, визгливо лаяла посаженная на цепь собака с карими стекляшками преданных глаз, крутились мельницы, лилась с крошечного водопада настоящая вода, а по вечерам в механическом городке загорались рожки газовых огней и мерцали единственной пока воскресной свечой еловые венки, оплетённые шёлковыми лентами.       Частенько у городка и на самих ярмарках околачивались монахини и какой-нибудь кюре, устраивая вольные проповеди и собирая по обыкновению вокруг себя почтительно внимающую толпу, но Лэндон с Кеем, наученные малоприятным опытом ещё в Амстердаме, по старой памяти старались подобных людных мероприятий избегать, опасаясь нарваться на очередную зоркую фанатичку с достаточно богатым воображением, чтобы хватило для подозрений и последующих пламенных речей с проклятьями.       Как-то раз на площадь Мазо привезли огнегласый орга́н, громоздкий, похожий на стальной ящик и древний за́мок одновременно: фасад его был выполнен целиком из железа и высился тремя коваными башнями со множеством закоптелых трубок различной высоты, разбегающихся на обе стороны, будто сажевые вороньи крылья, распахнутые в ожидании полёта. С оборота находилась выемка полукруглой кафедры, где шли вертикальным рядом один над другим шесть мануалов с чёрно-белыми клавишами, выточенными из слоновой кости, сбоку лежал снятый литой футляр, оберегающий их от пыли, внизу располагались педали для басов, а справа и слева от мануалов — кнопки «тутти», используемые для одновременного звучания нескольких труб.       Аутентичная механическая махина нависала с грозным видом гранитного утёса, и, пока подле неё суетились настройщики, колдуя над трубами стержнями штимгорнов, то расширяя, то сужая по заданной мерке их открытые края, Лэндон с Кеем околачивались поблизости, всё пытаясь выяснить, когда же можно будет послушать игру.       Никто из настройщиков этого не знал, и пришлось бродить целый день по окрестным улочкам, чтобы только не пропустить необычайное представление, редкое для южного городка, погруженного своим неторопливым бытом в вечный штиль. Сударь Шляпник и его мальчик-ключик шатались в узких переулках, защищённых от дуновений норда и носящихся по проспектам сквозняков тесными стенами, подъеденными гнильцой и сыростью, стараясь не отходить слишком далеко, а промёрзнув основательней — заскакивали в парно́е тепло первого попавшегося дешёвого ресторанчика, под звон колокольчика над мутной и запотевшей стеклянной дверцей брали какао со свежей выпечкой или суп, усаживались у окна, смотрели на проходящих мимо людей, изредка, если заведение располагалось в цокольном этаже, созерцая только семенящие вдоль чугунной решётки ноги, и так до самого вечера. Едва только стемнело и Марсель принялся включать один за другим светляки фонарей, они возвратились к площади Мазо, где уже скопилась порядочная толпа зевак.       Для Уайта пирофон остался несбывшимся обещанием, отчасти недобро связавшимся с посещением амстердамского музея-дредноута, и, хотя ему очень хотелось послушать его огненное пение, в душе при этом закручивалось сухими ветроворотами бесовских свадеб беспричинное волнение. С приближением ночи огнеглас кутался в сумеречную вязь, как ведьма в вытканную из орешника поневу, хмуро глядел в небеса соплами трубок, сохранивших под пепловым налётом свинцовую голубизну, а когда в них попадал непостоянный и непредсказуемый ветер — упреждающе гудел из утробы, подвывая могучим зверем, погруженным в сонные чары. В последний за день раз появились настройщики, чтобы залить во внутренний резервуар керосин и затеплить невидимую глазу горелку, да деликатно удалились, оставляя зрителей наедине с немало пугающим их чудовищем, постепенно пробуждающимся от своей летаргии и начинающим порыкивать с ворчливым недовольством.       Пирофон славу за собой нёс не самую добрую: его предтечи, первыми вышедшие из-под рук музыкальных мастеров, порой взрывались во время игры, забирая в уплату за демоническую мелодию огня жизнь как исполнителя, так и подобравшихся слишком близко слушателей, и все присутствующие на всякий случай старались держаться подальше — все, кроме невысокой молодой девушки в укороченной по колено юбке с пышным кружевом, в высоких ботфортах на шнуровке и наброшенной на плечи жемчужной пелерине с капюшоном.       Она просочилась сквозь толпу, не произнося ни слова и только аккуратно тесня людей острыми локтями, словно была немой, выбралась на свободное пространство перед огнегласом и спокойно, с хозяйской уверенностью поднялась за кафедру, усаживаясь на маленький стульчик и поудобнее укладывая топорщащийся плотной шёлковой тканью юбочный подол с подложенным под него панье, и тогда по собравшимся зрителям пробежал недоуменный гул, раздались отдельные возмущенные и испуганные шепотки, а кто-то даже бросился за полисменами, чтобы не допустить беды.       — Это, должно быть, Виктория, — так неожиданно, что его спутник вздрогнул и едва не подскочил на месте, произнёс господин Валентайн. Уайт, менее всего способный допустить, что Лэндон может знать хоть кого-то из женщин настолько близко, чтобы, встретив на другом краю Европы, называть поимённо, ощутил ревность, полыхнувшую точно таким же пламенем, как кипящее сейчас в животе у певчего зверя, вскинул глаза, исполненные обиды и моментально всколыхнувшегося недоверия, и угрюмо, с подозрением уставился на мужчину, требуя немедленных объяснений, на что тот лишь довольно рассмеялся, будто загодя на подобную реакцию рассчитывал, и спокойно добавил: — Не смотри с такой ненавистью, Ключик, а то, право же, испепелишь меня заживо — уверяю тебя, причин для столь крайних мер нет и в помине. Дело в том, что эта особа — единственная в мире леди, играющая на огнегласом орга́не. Конкуренток в этом деле у неё нет и быть не может в силу того, что сопутствующий игре риск довольно высок, и одних девушек не подпускает к пирофону родня, а другие и сами не решаются к нему приближаться… Виктория — достаточно известный среди музыкальной братии человек, однако редко встретишь наслышанного о ней обывателя просто потому, что и огнегласый орга́н тоже изрядная редкость.       — Но почему ты зовёшь её по имени?! — не прекращая беситься, прошипел Кей, даже ухватил от неукротимой злости за рукав пальто тонкими и беспомощными пальцами, промёрзшими и потряхиваемыми от обиды. — Какого чёрта ты…       — Тише, малёк, — поспешил утихомирить его Валентайн, перехватывая часто дрожащую кисть своей, всегда без исключений горячей и согревающей живым теплом, поднося к губам и преданно целуя. — Это не потому, что мы с ней знакомы или на короткой ноге, как ты, вероятно, подумал. — Поймав удивлённый и чуточку схлынувший взгляд, пояснил: — Просто у неё нет фамилии. То есть, в действительности, конечно же, есть, но она от неё отказалась, небезосновательно мотивируя это тем, что спутать её персону при всём желании не с кем, и мне, как и всем остальным, известно только имя.       Пока они улаживали случившееся между ними недоразумение, девушка откинула капюшон пелерины за спину, демонстрируя смоляные волосы, остро состриженные по плечи, лицо цвета нанкинского порцеллана и строгие утончённые черты; в ней было что-то родственное вампирам, а под фиолетовой бархоткой, окаймлённой чёрным кружевом и украшенной аметистовой брошью, легко можно было заподозрить парный след зубов от свежего укуса.       Она глубоко вдохнула, прикрыла подведённые поволокой глаза, на выдохе коснулась пальцами клавиш, начиная игру, и только тогда все вокруг отчётливо поняли, что место за орга́ном занято ей вовсе не по ошибке и не по нелепой капризной прихоти, а по полному праву. Огнеглас окончательно пробудился, взревел глубоко в сердцевине древним чудищем, восставшим из подземных хлябей, и вместе со звуками зловещей «Токкаты и фуги ре минор» Иоганна Баха, безупречно узнаваемой с первых заунывных нот, выплюнул из труб пламенные сполохи, оживляя пепельную черноту над площадью Мазо танцующим огоньком, скачущим с одного сопла на другое и осеняющим ярмарочные палатки, шатры, драконьи шкуры деревьев и лаковые дверцы паровых карет заревом рыжеватого света.       Звук немного медлил, запаздывал, колдоватое пламя приковывало взгляд, завораживало демонической пляской, подпрыгивало, срывалось; вспыхивали разом несколько трубок в ряд, к ним присоединялась глубинная музыка, поднимающаяся с самого дна застывшей до весны земли, лицо порцеллановой музыкантши не розовело, но обретало подкожную бледность, уходя в нуар ещё на десяток подвластных готике тонов, глаза окрашивались новыми мазками коломбиновой туши, нанесённой рукой ассистирующего невидимки, а токката с фугой то покрывалась дремотным налётом полуночного бала и пудрой с аристократических париков, то поднималась крещендо, уносясь всё выше, сквозь изрешеченное звёздами марсельское небо, и Лэндон с Кеем слушали диковинный огнеглас, не в силах пошевелиться или отвести взгляд, до тех самых пор, пока время, сжимающее до секунды астрономические часы, не подвело концерт к финальному аккорду, а в резервуаре, питающем трубы, не закончилась горючая жидкость.       Тогда Виктория поднялась со своего места, выбралась из-за кафедры, обвела блуждающим и как будто бы не принадлежащим этому миру взглядом диковатых глаз рукоплещущую ей гурьбу горожан, сдержанно поклонилась, накинула обратно просторный и глубокий капюшон присыпанной мельчайшей золой пелерины и ушла, скрывшись за дверцей дожидающейся поодаль кареты и исчезнув так же молниеносно, как и появилась.       Лэндон с Кеем гуляли до глубокой ночи, приберегая винтажный привкус у горлышка переполненной души, бродили по Марселю, причащаясь его древних стен, и возвратились домой, лишь когда начали гаснуть вечерние фонари, уступая место дежурным ночным светильникам, выделенным по одному на каждый перекрёсток или по паре на недлинную улицу, в начале да в конце. Доходный особняк, где под крышей притулилась Ласточкина мансарда, уже спал, и никто из его неугомонных обитателей не мог видеть, как Валентайн, толкнув мальчишку к стене в байховых сумерках лестничной площадки, склонился над ним, раздвинул коленом подкашивающиеся от усталости ноги, подсадил и долго с упоением целовал, удерживая на весу; напротив них никто не жил, а шум открывшихся дверей и поступь шагов с нижних этажей в наполненной эхом парадной невозможно было утаить, и он позволил себе эту дерзкую и авантюрную выходку.       Кей цеплялся дрожащими руками ему за плечи, приоткрывал рот, впуская внутрь настойчивый язык, прикрывал от наслаждения глаза, сам тянулся навстречу и сам целовал Лэндона с неподдельным жаром. Он хорошо запомнил и без конца прокручивал с тех пор в голове его слова, сказанные на кухне во время приготовления злосчастных крепов, едва не спаливших им мансарду, о серьёзных развлечениях и о чём-то большем, что тот легко может подарить своему неискушённому мальчишке по щелчку пальцев, по одной только просьбе…       — Я хочу больше, — страшась самого себя и накопленной смелости, прошептал он ему на ухо, когда Лэндон перебрался губами на шею, ныряя под свободно намотанный шарф, покрывая её нетерпеливыми поцелуями и расцвечивая матовую кожу ягодными щипками кровоподтёков подальше от кадыка и поближе к ключицам — там, где даже глаза пронырливой мадам Буланже никогда не сумели бы отыскать порочных следов за слоем зимних тряпок и воротников. — Ты говорил, что можешь дать… больше. Как это, Лэн?.. Я ведь даже не понимаю, как… Разве может быть ещё больше, чем уже есть?       Лэндон застыл и выпрямился, а шёпот Уайта сошёл на нет, обращаясь в смущённую тишину по мере того, как взгляд мужчины поднимался, фокусировался и застревал где-то в районе переносицы, высверливая до самой сердцевины робкой души.       — А я-то думал, ты уже с концами позабыл тот короткий момент откровений, мой малёк, — проговорил он, убирая ему горячими и сухими пальцами с высокого лба прядки шелковичной чёлки. — Я был уверен, что ты либо пропустил всё сказанное мною мимо внимания, не придав значения ни единому слову, либо принял за пустую попытку тебя раззадорить. Но я действительно могу дать тебе больше. — Заметив, что Кей смотрит на него с недоверием и лёгким скепсисом, уязвлённо переспросил: — Не веришь?       — Не представляю, как может быть больше, — с трудом втягивая сквозь сузившееся горло спёртый подъездный воздух, отозвался Уайт, сознаваясь во всех своих сомнениях разом и начистоту. — У меня это не укладывается в голове. Мы и так делаем с тобой всё… мы делаем абсолютно всё, что может прийти мне на ум, и даже более того.       — Мы не делаем и десятой доли того, что сделать можно, — серьёзно возразил господин Валентайн. — Так ты хочешь попробовать?       — Мне немного боязно, — честно ответил Кей, в защитном порыве хватаясь за отвороты его пальто и стискивая их холодеющими пальцами, откуда только что отхлынула вся кровь, вместе с сердцем провалившись в пятки, — но это не идёт у меня из мыслей, и я всякий раз неминуемо возвращаюсь к твоим словам…       — Ты и половины моих демонов не знаешь, — вкрадчиво поведал ему Лэндон, неотрывно глядя в глаза и всякий раз перехватывая мальчишеский взор, едва только тот, не выдержав и проиграв это негласное состязание, порывался куда-нибудь ускользнуть. — И я, скажу тебе по правде, не хотел тебя ими пугать. Слишком опасался от себя оттолкнуть. Думал, что вдруг ты меня такого никогда не примешь. Переживал, что подобный вид близости покажется тебе неприемлемым, и ты замкнёшься в себе, не позволяя мне больше прикасаться к твоему телу… Много о чём ещё переживал, но тогда, в кухне, ты дразнил меня — не отказывайся, просто прими, что действительно это делал, — и все оковы, все цепи, которыми я сам вязал свои блудливые руки, рухнули в одночасье: я явил себя истинного, без прикрас. Правда, ты успел увидеть лишь краешек того, кем я могу стать, если только позволишь мне… Я мало того что мужеложец, так ещё ни разу и не благопристойный, но мне хватило твоего бегства от меня в ирландском лесу, когда я попытался… Да ты и так прекрасно помнишь, что именно я тогда попытался проделать. Мне хватило сполна, и я рассудил, что лучше уж буду довольствоваться тем, что у меня есть, чем по собственной неуёмной глупости потеряю и это.       Уайт помялся, помолчал, спрятал всё-таки взгляд, отводя его в сторону, и медленно проговорил, оступаясь сбивчивым голосом:       — Мне непросто принять некоторые вещи и привыкнуть к ним, но… но я всё равно хочу их делать с тобой, — во рту пересыхало, он попытался сглотнуть, но слюны не было ни капли, а от жара сводило судорогой щёки изнутри. — Я хочу быть настоящим с тобой и хочу, чтобы ты тоже был настоящим со мной, иначе всё ложь, притворство и фарс, и мне претит даже мысль о том, чтобы тебе лгать, но гораздо страшнее думать, что лгать мне можешь ты.       — А я тебе и не лгу, мой Ключик, — оспорил Лэндон. — Я просто не даю себе воли, потому как твёрдо убеждён: ты не хочешь знать, что случится тогда. Ты, слишком невинный даже для того, чтобы легко и непринуждённо взять в рот мой член, не захочешь принимать участия во всех моих больных, помешанных, фетишистских и изощрённых играх. Я ведь прав?       — Нет, — неожиданно упёрся Кей. — Не прав. Я не знаю, хочу ли… я не знаю, что всё это значит, Лэн. Я просто хочу, чтобы ты мне объяснил. Я бы… я бы правда попытался попробовать с тобой всё это, чем бы оно ни было.       — Ну, раз так, то давай попробуем, — осклабившись так хищно, что Уайту заранее поплохело и тысячу раз за миг передумалось, возбуждённо подытожил Валентайн.

⚙️⚙️⚙️

      В Ласточкиной мансарде по обыкновению всегда уютно горели свечи, разгоняя темноту, подрагивая пламенем и заводя шаманьи пляски под сочащимся из оконных щелей сквозняком, но сегодняшний вечер отличался от всех прочих вечеров тем, что свечи эти изрядно Кея нервировали.       Одну из них, накрепко впаянную в высокий подсвечник, Лэндон начисто срезал кухонным ножом и держал теперь в пальцах, предвкушающе перекатывая по кругу между подушечками и растапливая поддельный воск, быстро натекающий в углубление под убывающим фитильком — шестипенсовые стеариновые свечи, несмотря на то, что совершали долгий морской или воздушный путь из американских земель, стоили значительно дешевле тех, что отливались из натурального пчелиного воска в Европе и раскинувшейся к востоку Российской Империи, где царила вечная зима, такая холодная, что даже тамошние медведи кутались от неё в шубы, — а Уайт затравленно лупился на неё, прицепившись взглядом, будто рыболовным крючком с прилаженной к нему леской, молчал, чувствуя себя от обещанной затеи, так толком ему и не растолкованной, ни живым и ни мёртвым, и прятал совершенно голое тело в сдёрнутый с софы турецкий плед.       Лишь когда господин Валентайн, удовлетворившись количеством плавленой жижи, которую ему удалось натопить, протянул к нему навстречу руку — отшатнулся, неосознанным защитным порывом подтянул к груди нескладные ноги, пуще прежнего вытаращил глаза, в натуральной панике уставившись на неумолимо приближающуюся свечу, и со сквозящей в голосе истерикой запросил запоздалых объяснений:       — Что ты делаешь?!       Пальцы его при этом только крепче стиснули плед, а сам он в страхе безотчётно укутался в него под самый нос.       — Сколько можно бесконечного недоверия, малёк? — со вздохом и лёгкой обидой в голосе спросил вместо ответа Лэндон, свечу при этом, однако же, никуда и не подумав убрать. — Я не причиню тебе боли, в этот раз — действительно ни малейшей: первая ночь на то и первая ночь, чтобы немножечко на её счёт наврать, — и уж тем более не оставлю ни единого ожога, можешь не сомневаться.       — Объясни мне… объясни! — в припадке заголосил Кей, когда свободная пятерня мужчины, без труда миновав оборону турецкой фаты, ухватила за запястье, не слишком властно, но всё-таки с принуждением потянув к себе. — Объясни, пожалуйста, что ты собираешься со мной делать!       — Дай сюда руку, — из принципа отказываясь нормально ему отвечать, потребовал господин Валентайн. — Боги, Пьеро, просто дай мне её! Вот так, не надо оскорблять меня подобными мелочными сомнениями… — заполучив в своё распоряжение прохладную мальчишескую кисть, он обхватил её пальцами, перевернул ладонью кверху, крепко удерживая при попытке рвануть было прочь из захвата, под обезумевшим взглядом Уайта, где сбивались с пути все бездомные корабли, теряющие ориентиры верных маяков, поднял повыше свечу, наклонил её и пролил несколько капель воска-стеарина, растекающегося по коже обманчиво масляным пятном и уже в следующую секунду мутнеющего и застывающего однородной полупрозрачной плёнкой.       Кей успел мысленно сжаться и приготовиться к боли, но та так и не пришла; каждому в его жизни случалось хоть раз пролить на себя по неосторожности топлёный воск, случайно оступившись или неловко наклонив подсвечник, и последствия такой оплошности обычно оказывались малоприятными, хоть и не смертельными, а ожоги, полученные от соприкосновения с горячей жижей, сходили довольно скоро, но на сей раз не осталось даже их: рука его находилась слишком далеко от свечи для того, чтобы успеть обжечься, и блеклые капли затвердели почти в тот же миг, как повстречались с телом.       Уайт удивлённо таращился на вощаные пятна, не понимая, к чему была эта странная и необъяснимая выходка, и не решаясь стряхнуть стягивающий ладонь стеарин, а Лэндон отставил в сторонку свечку, припаяв её к кроватному изголовью, и перехватил кисть мальчишки уже обеими руками, раскрывая пошире трясущуюся ладонь и оглаживая пальцами застывшие следы.       — Больно тебе не было, — скорее утвердительно, нежели вопросительно, произнёс он, поднимая на мальчика-ключика испытующий взгляд, и тот мотнул головой, от пережитого стресса разучившись на время говорить. — Значит, не будет больно и впредь… я надеюсь, теперь нет смысла лишний раз втолковывать тебе, что именно я собираюсь проделать? Это не причинит тебе вреда, а умений моих более чем достаточно, чтобы не оставить на твоём теле ожогов, — в подтверждение своих слов он подцепил самый крупный кружок воска на его ладони, без труда снял с кожи и провёл по ней большим пальцем, ощутимо надавливая и позволяя убедиться, что жжения, приходящего по скромному жизненному опыту Уайта сразу же вслед за прикосновением к ошпаренному месту, нет и в помине. — Видишь? Я ни в чём не обманул тебя, мой Ключик. Это будет, возможно, чуточку волнительно или даже страшно, незнакомо, непривычно — как угодно, но только не больно.       — Хорошо, — придушенно выдавил Кей, кусая свои несчастные губы, успевшие позабыть остроту впивающихся резцов и не понимающие, за что их снова начинают мучить. — Хорошо, — повторил он уже увереннее и закончил развеселившим сударя Шляпника откровением: — Ты не извращенец даже, Лэн. Ты намного хуже. Слов таких нет.       И пока Валентайн смеялся, отыскав для себя в вынесенном вердикте нечто необъяснимо забавное, он выпутывался из расшитого узорами пледа, испытывая всё возрастающую неловкость от собственной наготы, когда нагота эта только созерцалась, но не более.       Отшвырнул в сторону нагретую тряпицу, поёрзал на исхудалой заднице, поудобнее устраиваясь на скрипучей постели и не находя себе места от непрошенного и невесть как случившегося возбуждения, едва-едва, но всё-таки заставившего пенис налиться упругостью у основания и немного увеличиться в размерах — Лэндон, конечно же, заметил и это, он ничего не пропускал мимо глаз, но с джентльменским пониманием помалкивал.       — Что я должен делать? — спросил Уайт, ёжась от холода, ссутулившись и не зная, куда деть всего себя, слишком много собственного голого тела, всегда кажущегося ему самому не слишком привлекательным и вообще откровенно никаким.       — Ничего особенного, Кей, — глухо отозвался господин Валентайн, умудряющийся каким-то непостижимым для мальчишки образом доходить до грани одержимости, не коснувшись его и пальцем, а всего лишь наблюдая. — Делать буду я, от тебя же не требуется ровным счётом ничего, кроме — как, впрочем, и всегда, — покорности. Только это и ничего больше. Просто ляг.       Юноша послушно опустился на спину, оставаясь по-прежнему скованным и одеревенелым, но Лэндон, отметив полнящийся ужаса взгляд и по достоинству оценив спавшее до мертвенной бледности лицо, покачал головой и заставил перевернуться на живот; теперь Уайт не мог видеть ни его самого, ни того, что делают подхватившие порядком оплавившуюся свечку руки — на его долю оставалось чувствовать, угадывать и ожидать со страхом и постепенно пробуждающимся предвкушением, однако первым делом его коснулась ладонь мужчины, бережно обхаживающая, выводящая на лопатках узоры и круги и постепенно спускающаяся ниже, на поясницу, ягодицы и бёдра. Лэндон просто гладил с нежностью и заботой, не превышая меры и не переходя ни к чему большему, и Кей потихоньку расслаблялся под его ласками, прикрывал изведённые нервным напряжением веки, расправлял застывшие плечи, отпускал свои собственные мышцы, сведённые спазмами, а когда пятерня вернулась обратно, проходясь вдоль позвоночника, поднимаясь по шее, опускаясь на затылок и зарываясь пальцами в медленно, но верно отрастающие волосы — окончательно поплыл, блаженно выдыхая и прихватывая зубами краешек подушки.       — Не бойся, — шепнул ему на ухо Валентайн, незаметно склонившись и подобравшись волнующе близко. — Тебе будет хорошо, Ключик. Я обещаю, — а после этого случилось то, что Уайт впоследствии никак не мог воскресить в увёртливом сознании, прочувствовать заново, пережить памятью тела; это не было плохо и это действительно не было больно, но это оказалось шокирующим, горячим, пугающим, как бы там ни увещевал его хуже чем извращённый сударь Растлитель, сводящим с ума незнакомыми прежде ощущениями: чужой абсолютной власти, свечного жара, колеблющегося на кромке, за которой, если только нарушить и переступить, ждёт неминуемый ожог, стянутой воском кожи, капель, ударяющихся одна за другой о его лопатки, предплечья, поясницу, и особенно щедро, с явной охотой покрывающих белесыми пятнами отощалую попу. Иногда капли эти срывались небольшим согревающим водопадом, практически надламывая шаткий рассудок, а потом снова начинали падать поодиночке, каждый раз заставляя невольно дергаться.       Кей часто, прерывисто и шумно дышал, стискивал кулаки, раздирал, сам того не замечая, ветхую простынь, хрустящую прохудившимся плетением нитей, заострялся в приподнятых и угловато торчащих локтях, подбирался поджатыми половинками ягодиц, когда Валентайн со своими играми добирался до них, что-то пытался сказать, но сбивался на бессвязный лепет, и в одну секунду терпеливо ждал, когда же всё это закончится, а в другую — уже неожиданно для самого себя хотел ещё и ещё этого чокнутого, опасного и будоражащего тепла, ложащегося цепью выстрелов, стежками шитья, брызгами краски, чередой поцелуев, туесом просыпанных ненароком осенних позднеспелых ягод.       Рука со свечой спустилась к его ногам, и попадающие на внутреннюю сторону бёдер капли стали прохладнее, почти неощутимыми и лёгкими, а Уайт наконец-то, сумев худо-бедно смириться со всем происходящим, сообразил, что Лэндон в своем опасении обжечь или причинить хоть малейшую боль перестарался с предосторожностями, более всего на свете сейчас тревожась тем, чтобы по завершении всего этого безумства не получить окончательный и категоричный запрет на повторение подобного; трепет перед неизвестностью полностью сошёл, и юноша уловил зарождающуюся обиду на самого себя за ничем не оправдавшуюся трусость.       — Лэн… Лэндон, — неуверенно позвал он надломившимся и разлаженным голосом и потянулся куда-то наугад, вытягивая кончики пальцев и надеясь отыскать там поддержку. — Мне нравится то, что ты делаешь… Жутко неловко это говорить, но мне правда нравится.       Их кисти встретились, сплелись в замок, соприкоснулись искрящими статическим током узорами и линиями; Лэндон застыл, оборвав ненадолго свою странную Игру Без Названия, и спросил, заметно нервничая:       — Значит ли это, что я могу не волноваться больше за то, что получу отказ?       — Именно то и значит, — мечтая провалиться куда-нибудь сквозь схваченную колотым сахаром декабрьского инея землю, минуя при этом этажи доходного особняка, кивнул Уайт, бесясь на приливающую к щекам красноту. — И… и я совсем ничего не чувствую же… ты слишком меня бережёшь.       — Ты сам вопил, что не хочешь обжечься, — напомнил ему Лэндон, тщательно выслушивая всё, что пытался сказать его сконфуженный мальчик-ключик, до последнего слова.       — Я просто трус, — придушенно промычал Кей, утыкаясь пунцовым лицом в подушку и продолжая вещать из набитой пером наволочки, приглушающей все звуки. — И заранее пугаюсь всего нового. Я не хочу обжечься, но… да делай же ты, как… как нужно делать, — только и смог выдавить он, замолкнув после этого и с сопением втягивая пропахший истлевшим птичьим пухом воздух.       Полученное дозволение на любое безрассудство, какое только придёт в нездоровую и помешанную голову, окончательно развязало шалые руки, а свеча успела изрядно оплавиться, пока они говорили, и продолжение пришло яркое, внезапное, укрощённым огнём — по голым пяткам, неторопливой капелью — вверх по беззащитным голеням, одновременно с мазками губ, припадающих к обнажённому телу в жадных поцелуях там, где его не успела запятнать дорожка млечного пути; губы оставляли мокрый след слюны, когда к ласкам подключался щекочущий язык, с обожанием скользили вниз по талии, вверх на худосочные холмики, добирались до копчика, с него ныряя в крутую ложбинку и заставляя несчастного Кея вновь и вновь с отменной непрошибаемостью тревожиться за чистоту и так намываемых чаще положенного интимных мест.       Рука со свечой, выдавая в Лэндоне безупречного музыканта, действовала как будто по своей собственной воле, никак не согласуясь ни с его губами, ни со второй рукой, собственнически зарывшейся в прядки волос и накрепко стиснувшей их в горсти; плавленый стеарин делался попеременно невыносимо жгучим и почти неощутимым: он попадал Уайту на кончики невольно отзывающихся короткими импульсами пальцев, на нежную кожу запястий, а когда мужчина отстранялся, обрывая вереницу поцелуев, то и распаляющим литьём между ягодиц.       Это последнее, проделанное настолько ловко, что не оставило за собой и малейшего дискомфорта, подарив только возбуждающее тепло, довело мальчишку до предела. Он несдержанно всхлипнул, вцепился в постель, сжав в потряхиваемых кулаках ветхие тряпки, невольно выгнулся в лозовой спине, привставая на локтях, выставив крутые лопатки и приподнявшись на матрасе, уткнулся в подушку лбом, и тогда Валентайн, всё угадав без лишних слов, загасил свечу, скрутив горящий фитиль и даже не заметив, что в конце всех концов по дурной иронии обжёгся ненароком сам, навалился сверху, сгребая в охапку, и подмял под себя требующее немедленного продолжения тело.       Торопливо расстегнул брюки, мысленно костеря самого себя за нежеланные задержки, когда до исступления хотелось близости, когда и так ведь уже довёлся до предела, сплюнул на ладонь и смочил член слюной, понимая, насколько тщетно искать в перевёрнутых одеялах и смятых подушках пахучее масло, особенно при условии, что то наверняка валялось где-нибудь в самом неожиданном месте, с силой сжал ладонями забрызганные воском бёдра, замечая, как Кей охотно приподнимается сам на подкашивающихся коленках, разводит пошире ноги и подаётся навстречу, и куда-то поплыл на волнах взаимного помешательства, окончательно наплевав на пружинные визги, наверняка отчётливо различимые сквозь хлипкие стены, мечтая просто допить этот сладостный момент.       Они переплетали до боли пальцы, они были оба перепачканы этим нелепым стеарином, они дышали в унисон; Уайт, неизвестно когда разучившийся сдерживать стоны и насильно выравнивать колотящееся об рёбра сердце, выворачивал шею, соприкасался с Лэндоном уголками губ, безостановочно целующих ему разгорячённые виски и хрящики ушей, вскидывал задницу, позволяя войти в себя глубже, а потом несдержанно толкался в скользящую неровным ритмом ладонь, протиснувшуюся в тесноту между кроватью и телом и сомкнувшуюся на изнывающем органе.       Их близость длилась недолго, получившись такой же сумбурной и яркой, как в саду Трокадеро после искажённого и наверняка уродливого на филистерский вкус танца, и очень скоро они повалились ничком, пытаясь отдышаться и не находя в себе сил даже на то, чтобы пошевелиться и переменить положение, хотя Кей и оказался безжалостно вдавленным в проминающийся и охотно засасывающий на манер зыбучей трясины матрас. Однако через некоторое время, убедившись, что Валентайн никуда перекатываться не собирается, продолжая бессовестно тискать в объятьях и целовать ему изукрашенную засосами шею, юноша всё-таки заёрзал, завозился и кое-как вывернулся из-под него.       А вывернувшись — понял, что с ног до головы перемазан восковой дрянью, которая только поначалу доставляла ему удовольствие, а теперь неприятно стягивала кожу.       — Господи… Лэн… — подбирая под себя ноги, усаживаясь на постели, заводя руку за плечи и пытаясь что-то там с себя отколупать, взвыл он. — Я же весь обляпан этим свечным нагаром!       — Конечно, — еле разлепляя пересохшие губы, откликнулся Валентайн, откинувшись на спину, блаженно уставившись в потолок и рыская по карманам расстёгнутой и встопорщенной одежды в поисках неведомо куда запропастившихся сигарет. — Как иначе ты это себе представлял? Разумеется, ты им обляпан, малёк. Это неизбежные издержки.       — Ну, так сними его с меня! — резко потребовал Уайт, ёжась и раздражённо поводя плечами. — Измазать им ты можешь, а дальше ничего делать не хочешь?..       Лэндон с мольбой приподнялся, нехотя смахивая лёгкую дремоту и выгоняя разлитую по телу истому, и подполз к мальчишке, первым же делом обхватывая со спины, утыкаясь лбом ему в поясницу и что-то бессвязно мыча от усталости.       — Помоги мне от него избавиться, я сказал! — крайне возмущённый разомлевшим и обленившимся сударем, почти в приказном порядке велел ему Кей, несильно, но вполне ощутимо двинув кулаком по обвившейся вокруг живота руке, так волнительно контрастирующей с его бледным телом благоприобретённой солнечной смуглостью и густыми волосками от запястья до локтя. Он был убеждён, что после того, как позволил проделать с собой нечто подобной немыслимой дерзости и высшей степени доверия, имеет полное право требовать с утолившего свои желания и потешившего ненормальные пристрастия господина Валентайна едва ли не всё что вздумается. — Мне он мешает!       — Какой ты у меня нетерпеливый, Ключик, — полностью признавая за ним это право, промурлыкал Лэндон. — Какой нетерпеливый и совсем не задумывающийся о последствиях…       — Последствиях?.. — снизив голос на полтона и заметно растерявшись, переспросил ничего не понимающий Уайт. — Что за последствия…       Стиснувшая его рука ослабила хватку, потянулась к тонкой мальчишеской голени, подцепила запёкшуюся струйку воска и, находя для себя в этом вынужденном акте садизма дополнительное аморальное удовлетворение, безжалостно содрала её с кожи вместе с прилипшими к ней волосками.       Остаток загостившегося вечера, незаметно перекинувшегося на ночь, Кей пробе́гал по мансарде, спасаясь от Лэндона, с ехидной улыбкой уверяющего, что всего только хочет ему помочь, но под конец неминуемо выдохся, примиряясь с неизбежной процедурой, проклиная веселящегося мужчину и его больную игру и зарекаясь когда-либо ещё на неё соглашаться, но уже заранее зная, что согласится, что будет просить всё больше и больше таких игр, невесть откуда рождающихся в вихрастой голове, разменявшей четвертый десяток лет, и тайком, когда кособокая луна скрывалась за резво бегущими тучами, марающими небо паюсной чернотой, а Валентайн усердно отирал полотенцем ему спину после воска и не мог видеть его лица, благодарил кого-то следящего за людскими путями и жизненными дорогами за их встречу, оставшуюся в ранней осени с жёлтыми листьями, паровозными гудками, туманной Влтавой и пакетом спелых индиговых слив.