Танго самоубийц

      В канунную неделю на пороге дня, когда спелые яблоки белобоких звёзд обещали осы́паться с небес последним щедрым урожаем, а в распахнутые двери царственным шагом собиралась ступить тонкокостная и хладноликая госпожа Морана с льдистой парчой воронёных волос, сжимая косточки голубичных пальцев на загривке верного полярного медведя, Кей сидел у распахнутого окна и, невзирая на дождливую вязь супящегося изумрудного острова, во все глаза смотрел на Дублин с высоты шестого этажа.       Было хоть и зябко, но всяко теплее, чем в австрийском подгорном Хальштатте, и Уайт упрямо кутался в шотландский клетчатый плед, натягивая его под самое горло, поводил коченеющими от осенней стыни тощими плечами, подносил к губам пересушенные ладони, поминутно согревая их птичьим дыханием, и всё продолжал зачарованно таращиться за окно, выпивая глазами обозримый клочок оживлённой улицы.       Дублин был непогожий и яркий одновременно, словно игрушечный городок, запертый в прозрачную сферу стеклянного шара — только щепоть искусственного снега забыли насыпать, — словно кофе с ликёром и сливками, припорошенный сверху густой шоколадной крошкой, словно аккуратно собранный Adventskalender, где двадцать четыре конфеты строго в ряд и каждая на своём месте, каждая с нравоучительной выдержкой из Писания и светлым праздничным пожеланием, или словно пара колких шерстяных носков из грубой овечьей шерсти, и неказистых вроде бы, а дышащих домом и уютом высочайшей пробы. И здесь, на его мощённых брусчаткой дорожках, между чопорных рединготов престарелых зданий из красного кирпича и серого известкового камня, в церемонных аллеях желтоглазых смешливых фонарей Кей открыл для себя ту потрясшую его кипучую жизнь маленького стального мира, которую нигде и никогда ещё прежде не встречал.       В городе у чёрной заводи задували оленьим мхом печные трубы, потихоньку принимающиеся коптить небеса Авалона, по изогнутым рельсам, протянутым над проспектами на устойчивых сваях, бежали двухэтажные сине-жёлтые повозки омнибусов, карабкаясь вверх, спускаясь вниз и заволакивая пространство многоярусной плеядой слоёных облаков, катились паровые двуколки на упругих рессорах, с коваными узорными подножками и крытым мягким кузовом, тяжёлые дирижабли застывали над заливом и каменистыми кручами обрывистых берегов, а круглые цветастые аэростаты с плетёными корзинами проплывали вдоль серого и невзрачного русла реки Лиффи, грозясь в конце всех концов напороться пузатыми льняными боками на остриё светозарной Дублинской иглы, вышивающей золотым стежком угрюмое кельтское небо. Господа заворачивались в длиннополые плащи, становясь что этакая нераскуренная сигара или просоленная и просмоленная моряцкая трубка, нахлобучивали излишне, непомерно высокие шляпы-цилиндры, делаясь роста более чем внушительного, степенно хмыкали в густые усы, разворачивали пахнущие типографской краской свежие газеты и неторопливо цедили первую чашку утреннего напитка; дамы прятали нежные зябликовые лица в согревающие ладони ангоровых капоров, бордовых, синих, белых и зелёных, одевались в вельвет, крепдешин и саржевый твид, скрывая под наносной пуританской нравственностью фривольство атласных подвязок, тончайших кружев и шелкопрядных чулков, выгуливали на крепких кожаных поводках закованных в намордники доберманов, обряженных в кичливые шубейки левреток и умильных бассетов, щекастых и лопоухих, с просящим взглядом и преждевременной одышкой. Иногда прокатывались трёхколёсные велосипеды с изогнутой цирковой рамой и восседающими на них сосредоточенными мальчишками в коротеньких шортах, вязаных гетрах и кепи: они отчаянно крутили педали и дёргали за язычок надрывающийся звоночек, распугивая прохожих и поднимая брызги стылых луж, и можно было, если очень повезёт, углядеть высоко в облаках силуэты крылатых и дерзких колёсных парапланов с взрезающим воздух круглым импеллером в хвосте.       Уайт просидел за подоконником всего лишь пару предполуденных часов, пока дожидался сударя Шляпника, отправившегося по своим — на первый взгляд, загадочным, но, при ближайшем рассмотрении, совершенно монотонным и скучным — делам, и успел столько всего заприметить с этого наблюдательного поста, что хватило бы на целый день расспросов, поэтому, стоило только ключу в замочной скважине повернуться привычным и легко узнаваемым движением в знакомых руках, он сразу же вскочил с места, теряя плед и захлопывая форточку.       — Почему у нас так холодно?.. — первым делом спросил господин Валентайн, переступая порог и удивлённо моргая. Подумал немного, но решил не раздеваться, оставаясь в чёрном пальмерстоне, блестящих и мягких бездельных лоферах с золотистыми пряжками, прячущихся под длинными шерстяными брючинами строгого английского костюма, и точно такой же невыносимо высоченной шляпе, как и у всех здешних джентльменов. Прошёл через комнату, опустил на пол принесённые пакеты и плюхнулся в кресло, постукивая пальцами по жёстким лакированным подлокотниками и выжидающе поглядывая на Кея.       — Я открывал окно, — отозвался Уайт, искренне обрадованный его возвращению, усаживаясь в соседнее кресло.       — Тебе настолько жарко, Ключик? — недоверчиво вскинул одну бровь сударь Шляпник, ёжась от сырости и оглядываясь вокруг себя в поисках чего-нибудь согревающего, только вот отнюдь не тряпичного.       — Я смотрел на город, — объяснил ему Кей. И с укором добавил: — Ты же не удосужился взять меня с собой!       — Не удосужился, потому что разведывал обстановку, — спокойно возразил на это Лэндон. Покопался в кармане, выудил пачку незнакомых юноше сигарет «Mackintosh», развернул небрежно обертку, сунул в зубы тонкую длинную трубочку и прикурил, заставляя набитый табаком кончик заниматься медленным и ровным огоньком, а комнату — неминуемо наполняться невыносимой горчащей вонью с привкусом копчёной свинины и хереса.       — Что за мерзость ты куришь сегодня?! — не выдержав, почти взвыл и закашлялся Кей. Бросился к окну, снова его распахивая и впуская, к величайшему огорчению продрогшего мужчины, позднюю осень в только-только собравшуюся отогреваться комнатку. — Что это за едучая отрава?!       — Едучая отрава была в Хальштатте, — резонно парировал господин Валентайн, смиряясь с холодом и обречённо подтаскивая к себе увесистую чугунную пепельницу. — А это превосходный табак, Пьеро. Впрочем, тебе не понять. Возвращаясь к твоему вопросу: я не позвал тебя с собой, потому как, во-первых, нашему птицеголовому приятелю прекрасно было известно, куда направляется дирижабль, и к очередной дуэли с ним я пока что не готов, увольте, а во-вторых, представь себе, хотел подарить тебе возможность выспаться, отдохнуть и не морозить свои щуплые кости спозаранку — там накрапывает мелкая и мерзкая морось. — Тут только Уайт, приглядевшись, заметил, что и плащ, и небоскрёбная шляпа, и само лицо мужчины поблёскивает от тончайшей водной пыльцы, и запоздало припомнил, что тротуары и проезжая часть тоже отливали зеркальным грифелем, хотя казалось, что дождя и нет.       — Мне всё равно хотелось бы увидеть Дублин, — с тоской выговорил он, не решаясь ни спорить, ни требовать, отстаивая свое сомнительное право свободно расхаживать по улицам, как обычные горожане и горожанки.       — И ты увидишь его, — твёрдо пообещал Лэндон, коротко кивнув. — Только сперва мы предпримем некоторые меры конспирации.       — Какой ещё конспирации? — не понял Уайт, хмуря горностаевые брови.       — Уж как минимум, переоденем тебя, — господин Валентайн поднял с ковра размокший и почти развалившийся пакет из серой бумаги, доверху набитый купленными им вещами: наружу выглядывала чёрная, белая, блё-раймондовая и бежевая ткань, и оставалось только гадать, какие обновки на сей раз ожидали лишённого права голоса мальчишку, нежданно-негаданно оказавшегося на положении лелеемой фарфоровой куклы. — Всё равно нужно было что-нибудь взять на смену старью — оно изрядно потрепалось и поседело в соляных шахтах, вот я и выбрал немного… экстравагантное и… неопределённое, скажем так.       — Неопределённое? — чуя дурно пахнущий подвох, уцепился за это слово Кей: оно ему особенно не понравилось из всего сказанного сударем Шляпником. — Что значит: «неопределённое»?       — То и значит, — последовал уклончивый ответ. — Переодевайся давай.       — Выйди давай! — в тон ему швырнулся фразой недовольный Уайт, сейчас ещё менее, чем в Праге, способный выстоять нагим под внимательным взглядом, как будто кожу с него сдирающим и мечтающим забраться куда-нибудь поглубже, хотя там оставались одни лишь малопривлекательные внутренности. Заранее зная, что это не принесёт плодов, с мольбой попросил: — Тебе уже не надо проверять, придётся мне впору или же нет, не ври!       — А я разве говорил такое? — с нарочитой искренностью переспросил господин Валентайн. — Это ты сам сейчас придумал, Ключик. Но, раз уж ты так настаиваешь… — И он, к величайшему изумлению Уайта, действительно поднялся и вышел, оставаясь на лестничной площадке и докуривая там омерзительную свою сигаретину.       Уайт сунулся в пакет, надрывая хрусткую бумагу и с интересом выуживая на свет одеяния, подобранные специально для него знающей толк в изощрённой эстетике рукой, тщательно подогнанные одна к другой детали безупречной композиции, которая на поверку оказалась «костюмом маленького лорда Фаунтлероя»: белая хлопковая рубашка с кружевным воротником и манжетами, бархатная курточка сразу запримеченного и бросившегося в глаза блё-раймондового цвета, в тон ей бархатный берет с пёстрым беркутиным пером, широкий кожаный пояс, прилагающийся к коротким тёплым шортам, к ним же имелись и шерстяные чулки на невзрачных чёрных подвязках. Совершенная непригодность наряда к подступающим холодам компенсировалась высокими меховыми ботфортами на шнуровке и удлинённой золотисто-серой тальмой с воротником-стойкой, опушённой белым кроликом. Весь его образ — тальма, ботфорты, чулки, — был откровенно вызывающим и кричащим, но Уайт, ещё раз оглядев этот дерзкий и бесстыжий наряд, вдруг с удивлением осознал, что его вообще уже не заботит подобная чепуха. Если их ещё раз найдут, долго они всё равно не протянут — так какая, в сущности, разница: тальма, пальто или побитый солью мешок из дахштайнских подземелий? Лэндону, очевидно, будет приятно видеть его в этих одеяниях — ну так и пусть, пусть себе смотрит, пусть наслаждается, пусть вожделеет…       Пусть смотрит с восхищением на него, а не на кого-нибудь другого, постороннего, случайно запримеченного на улицах большого и шумного города и чем-то приглянувшегося больше, чем надоевший вынужденный спутник.       Рассудив так, он без лишних проволочек и возмущений переоделся, с благодарностью отмечая, что каждая вещица пришлась аккурат ему впору — Лэндон, утверждавший, что пальцы его превосходно помнят то, чего хоть единожды коснулись, имел сотню возможностей по-всякому ощупать мальчишку, пока прозябали в Хальштатте, и напропалую ими пользовался, то будто бы случайно приобнимая за талию, то огибая и придерживая за плечи, то с самодовольной кошачьей рожей поправляя и без того аккуратно подогнутый и разглаженный воротник, и теперь мог без труда выбирать для него одежду, играючи угадывая размер.       Накинув поверх синей курточки тальму и рассчитывая тем самым напомнить сударю Шляпнику о желанной прогулке, Уайт полностью собрался, зашнуровал ботфорты, оказавшиеся удивительно тёплыми и устойчивыми, с толстой и широкой подошвой, и оглядел себя со всех сторон, сожалея о том, что поблизости не имеется зеркала в полный рост. Ему хотелось понять, на кого он стал похож в этом убранстве избалованного аристократа, но всё, что удавалось разглядеть, это полы накидки да ноги в обувке и чулках; в конце концов юноше почему-то сделалось тошнотворно от собственного облика, которого он хоть и не видел, но отменно ощущал, и к тому моменту, как господин Валентайн сунул в квартиру свой изнывающий от любопытства нос, мнение его относительно пригодности обновок успело перемениться на строго противоположное.       — Что за убожество ты мне принёс? — сходу спросил он, хмуря озлобленный взгляд сузившихся глаз. — Ты издеваешься, Лэн?!       — Безупречно, — игнорируя его возмущения, подытожил свои наблюдения Лэндон, осчастливленной безмозглой вороной запархивая в комнату и воодушевлённо направляясь к нарядному мальчишке. Сделал три выспренных широких шага, словно вальсировал, и замер подле него, с неподдельным восторгом оглядывая со всех сторон. — В точности то, что я себе и представлял!       — Да ты совсем рехнулся! — не выдержав, выпалил Уайт, почти что крича и сотрясая своими истеричными воплями тонкие стенные переборки. — Безупречно для чего? Что ты там себе представлял, озабоченная ты… ты…       — …Скотина, — услужливо подсказал ему Лэндон, дозволяя называть вещи своими именами, без обиняков. — О, что я себе представлял! Тебе действительно рассказать, или сам догадаешься?       — Молчи, — придушенно выдохнул Кей, отступая, цепляясь пальцами за спинку кресла и в новом коварном тряпье ощущая себя морально попользованным. — Заткнись. Рот закрой. Только попробуй хоть что-нибудь ещё вякнуть!       — И что тогда? — заинтересованно уточнил господин Валентайн, следуя за уходящим Пьеро по замкнутому цирковому кругу и намереваясь, кажется, облапать его длинные ноги в чулках и шортах.       — Тогда всё это шмотьё полетит в мусорный бак, а я останусь в прежнем, и мне плевать, что оно для тебя недостаточно презентабельное! — ультимативно объявил Уайт, совсем не ожидая, что за такой угрозой последуют самые решительные меры — сударь Шляпник, покосившись на его старую одёжку, сброшенную как попало в кресло, потянулся, заграбастал её раньше, чем мальчишка успел хоть что-то сообразить, быстрым шагом пересёк затоптанный старый ковер и, распахнув входную дверь, исчез в подъезде, где гулко громыхнула крышка мусоропровода, клацнув стальными челюстями, а дряхлые шестерёнки скрипнули, нехотя ожили и поволокли порцию проглоченной «пищи» по бесконечно длинной удавьей кишке.       Кей вылетел на лестничную клетку следом за Лэндоном, но только и успел, что с отчаянием проследить, как исчезает в брюхе прожорливого змея полюбившаяся ему рубашка с широкими белопёрыми манжетами и чёрные шёлковые брюки. Осознав, насколько тщетно сопротивление, он моментально сник и, пятясь обратно в глубину их очередного временного жилища, попытался мысленно свыкнуться с новым щёгольским платьем, а его мучитель, входя за ним и предусмотрительно запирая дверь, всё ещё находился за пределами вменяемости, судя по его одуревшему взгляду, прорастающему по осени смолистой весенней листвой искромётных тополей.       — Скажу тебе по правде, Ключик, — начал он, заставляя Кея вкусить сладкой дрожи по всему телу, томления в занывших чреслах и слабости в подгибающихся ногах, — мне совсем не интересно было смотреть, как ты одеваешься, по одной простой причине: я давно уже хочу увидеть, как ты раздеваешься, и в особенности — как стаскиваешь поочерёдно с каждой ножки чулки. Медленно, аккуратно, продлевая для меня удовольствие — клянусь, что и пальцем к тебе не притронусь: буду сидеть, скажем, вот на этом диване, — Уайт покосился на старый диван с продавленными пружинами и невзрачной соловой обивкой в редкий и мелкий бургундский цветочек и как наяву вообразил нахально устроившегося на нём мужчину с бокалом какой-нибудь крепчайшей дряни в похотливых пальцах, а Лэндон тем временем продолжал: — …Буду сидеть вот на этом диване и ни на шаг, честное слово, к тебе не приближусь. Неужели так сложно? Я ведь не прошу снимать ещё и шорты.       — Да пусть у тебя язык отнимется, — взмолился Кей, запинаясь о ковер и едва не падая. Схватился за упомянутый диван, забрался на него целиком, подтаскивая ноги ближе к себе и забиваясь спиной в угол, поднял на сударя Шляпника отчаявшиеся глаза, почерневшие от разбушевавшейся внутри бури, и обессиленно произнёс: — Хватит! Ты бредишь! Я не буду ничего такого… я не буду… отойди от меня куда-нибудь!       В паху наливался желанием тонкий, отзывчивый и совсем ещё неискушенный орган, охотно реагирующий на всякое праздное слово так, словно его ублажали искусными и чувственными ласками, и Кей задыхался от новых картинок, которые поневоле впускал себе в голову, отводя и для них положенное место, проживая, вкушая и пробуя предложенное ему горькое и порочное удовольствие. Запоминал, делая пометку в незримом личном дневнике, чего сударь Шляпник хотел бы, и пополнял коллекцию его фетишей ещё одним, таким же нездоровым и соблазнительным, как и все прочие.       — Да ладно, Ключик, — сникнув, вдруг отмахнулся Лэндон: плюхнулся в кресло напротив, подхватил постепенно наполняющуюся пепельницу, устанавливая у себя на коленях, и с кислой миной закурил ещё одну копчёную сигарету. — Я всего лишь играю с тобой. У меня и мысли не было, что ты согласишься, помилуй! За это время я слишком хорошо тебя изучил, чтобы питать столь тщетные надежды. Признаться, я бы крайне изумился, окажи ты мне такую приятную и необременительную услугу, но, в самом деле, я и не рассчитывал всерьёз… Кстати! Я ведь ещё кое-что тебе принёс в подарок — ты упомянул как-то, пока мы были в Хальштатте, и я запомнил. Вот, — он порылся в другом пакете, меньше размером и оттого поначалу не примеченном юношей, и выудил на свет большую лакированную коробку с тиснением золочёных букв. Протянул её недоверчивому Уайту, опасливо выбирающемуся из едва не сомкнувшихся устричных створок, спасающих его от суровой и вещественной реальности в летучей фата-моргане развратных иллюзий, и тот осторожно принял, с новой порцией стыда обнаруживая уже некогда обещанный бельгийский шоколад.       — Угощайся, — велел господин Валентайн, откинувшись в кресле и затягиваясь сигаретой. — В Хальштатте его затруднительно было достать, но здесь, в Дублине, ты отыщешь всё что захочешь.       — Дублин, он… совсем не такой, как Прага или Цюрих, — успокаивая взбудораженное дыхание и понемногу возвращаясь в русло привычных бесед, заметил Уайт, горящими от унижения пальцами, принявшими это откровенное ухаживание, неловко надрывая фольгу на картонной упаковке. — Почему?       — Прага и Цюрих дышат совсем другим, — немного подумав, отозвался Лэндон. — Они дышат средневековой стариной. Ирландия ближе к Лондону, а Дублин — её столица. Бале Аха Клиах, как у нас принято её называть.       — Ты — ирландец? — изумлённо распахнул глаза Кей, постигая это простое и в то же время по-своему необычайное открытие, почему-то до глубины души его потрясшее.       — Я — ирландец, — спокойно подтвердил его озарение Лэндон. — И это моя родина, Ключик.       — Ты ничего мне об этом не говорил, — растерянно промямлил Уайт, таращась на ароматный молочный шоколад и не зная, как к нему подступиться, как взять и надкусить прямо на глазах у внимательно следящего за ним мужчины.       — Мне хотелось, чтобы ты сначала увидел. Вдруг бы тебе здесь не понравилось? — пояснил господин Валентайн, пожимая плечами. — Родина — очень трепетная штука, знаешь ли: нам всегда хочется, чтобы она пришлась по сердцу тому, кому мы её преподносим как торжественный пирог на блюде, и если этого вдруг почему-то не случается, обычно сильно расстраиваемся… а у ирландцев, Ключик, в крови особая, болезненная гордость за свою родину.       — Я думал, ты жил в Лондоне… — всё ещё никак не способный взять в толк, что находится сейчас на отчей земле своего взрослого спутника, вымолвил Кей. — Ты ведь говорил, что жил в Белгрэйвии…       — Жил, — кивнул сударь Шляпник. — Я жил то там, то тут, и, в конечном счёте, провёл больше времени в Лондоне, нежели в Дублине, но это не значит, что он мне ближе и роднее. Так что же, нравится тебе здесь? — Он уже знал, каким будет ответ, и спрашивал с весёлой перчинкой в довольно сияющем взгляде.       — Очень нравится, — кивнул Кей, заставляя себя отправить кусок шоколада в рот, старательно прожевать и протолкнуть сквозь сузившееся отчего-то горло, не чувствуя ни запаха, ни вкуса. — Здесь столько всего удивительного! Жаль, что мы, наверное, не сможем остаться в Дублине?..       Это было скорее утверждение, нежели вопрос, и Лэндон, сухо поджав губы, в ответ на него удручённо кивнул.       — Не сможем, Ключик — слишком приметный за нами тянется след. И всё-таки, есть одно место, которое мне бы особенно хотелось тебе показать. Можно сказать, что место это тайное и о нём никто не знает, так что, полагаю, ничего страшного не случится, если мы наведаемся туда всего лишь на денёк-другой. Если эта назойливая клювастая образина и там нас отыщет, я, наверное, решу, что он Сам Господь Бог.       Кей прыснул над «образиной», едва не подавившись шоколадом, и вдруг наконец-то почувствовал его нотки: мягкие, молочные, медово-сладкие и головокружительные. Он так давно не ел шоколада, что на секунду опьянел от тёплого послевкусия, где резвились золотистые солнечные зайчики, а когда опомнился и вскинул голову, настороженно реагируя чутким оленёнком на воцарившуюся тишину, сударь Шляпник задумчиво и как-то слишком подозрительно копался в своём пакете, где явно залежались припрятанными ещё пара фокусов про запас.       — Осталась всего одна мелочь, — загадочно и совершенно непостижимо проговорил он, поднимая взгляд на замершего и выпрямившегося натянутой до предела стрункой мальчишку. — Но для этого, Пьеро, тебе придётся закрыть глаза.       — Даже и не думай, — на такое предложение готовый ответ имелся заранее, и Уайту не пришлось лезть за ним в карман. — Не знаю, что ты там затеял, но глаз я с тебя не спущу! — предупредил он.       — А как же пресловутое доверие, Ключик? — напомнил господин Валентайн. — И потом, ну по́лно, если бы я замышлял сделать что дурное, то мне бы не понадобилось просить тебя о подобной смехотворной услуге! Если ты немного потрудишься и припомнишь — я шутя с тобой справляюсь, когда требуется, и даже не прикладываю к этому особых усилий. Просто закрой глаза!       — Нет! — выдохнул Кей, чувствуя, что вот сейчас начнётся…       — Да закрой же ты их! — раздражённо зарычал Лэндон. — Иначе мне придётся изловить тебя, связать сначала руки, а потом замотать тряпкой лицо: мы угрохаем на это уйму времени, так что город ты уже не посмотришь, это я тебе гарантирую!       Уайт, всерьёз напуганный подобным исходом, покусал болезненно припухшие губы и обречённо выполнил приказ, ожидая на всякий случай от непредсказуемого сударя Шляпника чего угодно.       Обострившимся слухом он различал, как Лэндон поднимается со своего места и мягким шагом подходит, даже сквозь темноту пугая близостью своего тела, останавливается совсем рядом, замирает, склоняется над ним и, обдав густым табачным шлейфом, обхватывает жестковатыми тёплыми пальцами кромку уха, заставляя только сильнее жмуриться, внутренне сжиматься в комок и полыхать стремительно краснеющими щеками.       Пальцы мягко обвели ухо по кромке, помяли, помассировали, растирая нежные хрящики и умело отыскивая те чувствительные точки, которые пробуждали в теле немедленный отклик. Спустились на мочку, легонько стиснули её, с особым трепетом и заботой разглаживая бархатистую кожицу, чуть потянули в стороны и книзу, а потом…       …Потом юноша вдруг ощутил вспышку острой и резкой боли, словно терновый шип вонзился ему в плоть, одним резким и быстрым движением прокалывая и оставаясь гореть в ней нарывающей занозой. Кей вскрикнул, встрепенулся, быстро раскрывая глаза и от горькой обиды порываясь вскочить, но ему, конечно же, не дали этого сделать, заранее предугадав и предотвратив побег: коварный сударь Шляпник обхватил его за плечи, прижимая к себе и наседая всем телом, а сам тем временем продолжил болезненные манипуляции над ухом, всё ещё отзывающимся болью, пульсирующим и медленно распухающим.       Шип, беспрепятственно выскользнув, исчез, а на смену ему явилось что-то холодное, куда более чувствительное и весомое, к полному ужасу Уайта прошло его мочку насквозь и осталось там, величаво покачиваясь и при малейшем движении задевая шею длинной подвеской…       Когда Лэндон разжал объятья, Кей тут же вскинул руку, ощупывая израненное ухо и ожидаемо обнаруживая в нём продетую серёжку: она крепилась небольшим гвоздиком и спускалась маятником-цепочкой, а на самом кончике болтался гранёный камешек, который при всём желании невозможно было разглядеть. Уайт быстро отнял пальцы, точно ошпаренные кипятком, поднося к глазам и осматривая, но ожидаемых кровавых следов, к величайшему своему изумлению, так почему-то и не обнаружил.       — Что ты творишь?! — возмущённо взвыл он, мечтая выдернуть посторонний предмет из уха и одновременно страшась коснуться только-только проделанного в нём чужими безжалостными пальцами свежего надреза. — Ты совсем… ты псих, Лэндон?! Ты совсем чёртов очумелый псих! Убери это из меня немедленно!       — Это всего лишь украшение, — присев на корточки и глядя на мальчишку в упор, заметил тот. — А ты голосишь как обесчещенная монашка, в которую всунули кое-что недопустимо инородное. Изволь, я выполню твою просьбу, и ухо очень быстро заживёт, но учти одно маленькое, но немаловажное условие: протыкать во второй раз будет уже больнее. Тебе так нравится терпеть лишнюю боль? Уверяю тебя, что позволю твоим очаровательным аккуратным ушкам как следует зарасти, покрываясь свежей кожей, а потом мы всё равно их проколем.       — Это мои уши! — взбеленился Кей, сграбастав пострадавшую часть тела в горсть вместе с треклятой серёжкой и безуспешно силясь утихомирить неотступное осиное жжение. — Кто дал тебе право за меня решать?!       — Я спасаю тебе жизнь, и не единожды, — бессердечно напомнил ему сударь Шляпник. — Полагаю, это даёт мне полное право решать за тебя такую сущую малость, Ключик. У тебя имеются возражения? — получив в ответ гробовое молчание, он продолжил: — Так что же, мне избавить тебя от украшения — кстати, отнюдь не дешёвого, если ты вдруг допускаешь, что я мог притащить тебе безделицу, — и мы повторим немного позже, или ты предпочтёшь закончить всё сейчас?       Выбора у Кея особого не было, и он, впиваясь в губы белизной зубов, вымученно отозвался:       — Сейчас.       — Тогда потерпи немного, — посоветовал господин Валентайн. — Ей-богу, это не настолько больно, как тебе почему-то кажется, и уж тем более не настолько, чтобы не попытаться на твоём месте получить от этого некоторое удовольствие.       Он подобрался поближе, уже без напускной таинственности и лживого обещания «сюрпризов» убирая пряди пепельных волос с худощавого мальчишеского лица, завёл их за ухо и перехватил инквизиторскими пальцами вторую мочку, поднося к ней острую стальную иглу. Кей зажмурился, теперь уже по собственной воле безнадёжно пытаясь куда-нибудь от всего происходящего деться, и неизбежно почувствовал, как вонзается в чувствительную кожу, вгрызаясь в неё и надрывая мягкие ткани, садистское остриё. Часто задышал, комкая в пальцах шерстяную накидку, пока оно медленно проникало в мякоть, проходило насквозь и выскальзывало с другой стороны, а ещё через мгновение с облегчением расслабился, ощутив подоспевшую на смену холодную сталь па́рной серьги.       — Ну, вот и всё, — заключил сударь Шляпник, с изуверским довольством огладив покрасневшие и растревоженные уши мальчишки. — Это красиво, Кей, и тебе к лицу. У нас здесь, кажется, нет хорошего зеркала, а жаль: я хотел бы, чтобы ты полюбовался.       — Я хотел бы, чтобы ты заткнулся и оставил меня в покое! — оскорблённо ответствовал Кей, на сей раз не на шутку разозлённый его тиранической выходкой. — И теперь ты немедленно покажешь мне город, понял?! Или я отправлю твои серьги в мусоропровод вместе со всем паршивым тряпьём!       То ли угроза возымела действие на лучащегося довольством мужчину, то ли тот просто не обратил внимания на клокочущую в разобиженном юноше злобу, а только отозвался непринуждённым кивком и, ухватив Уайта за рвущиеся прочь из его руки пальцы, повёл за собой на дышащие ржавым стимом приморские сиреневые улицы.

⚙️⚙️⚙️

      За комнату рассчитались загодя — сударь Шляпник обещал, что ночевать они будут уже совершенно в другом месте, — и можно было, с любопытством предвкушая, куда же им предстоит отправиться грядущим вечером, беззаботно прогуливаться по городу, вдыхая солоноватый ветер, любуясь фасадами невысоких провинциальных зданий, схватывая слухом то тарахтение колёс по угловатой полированной брусчатке, то гомон говорливых кумушек, седовласых и с глубочайшей печатью достоинства на породистых саксонских лицах, в бретонских шляпках и с органзой коротких вуалей, оставляющих открытыми иссушенные щели старческих губ, то заунывный напев волынки, доносящийся с площадей и перекликающийся с щебетом тонкой свиристельной флейты на углу подле какого-нибудь авантажного бара.       Молодые цветочницы выносили на улицу букеты поздних астр, догорающих пожарищем под мелкими брызгами дождливой измороси, и куда-то торопливо бежали, рассыпая опадающими лепестками последние юные дни, а Кей, примирившись и с серьгами и с господином Валентайном, шёл с ним вместе рука к руке, то и дело стараясь уловить в попавшейся на пути витрине своё незнакомое и совсем чужое отражение.       У него теперь под пепельным крылом волос поблёскивала пара сателлитов на серебряной цепочке: звёздных, с мерцающими искрами в глубине шлифованного камня — «ночи Каира», синий авантюрин, как поведал ему Лэндон, — у него глаза как будто обрели второе дно, стали вдумчивыми и погрустневшими, а привычная телесная худоба спряталась под непривычной обёрткой вычурного викторианства.       Он не узнавал себя.       Он смотрел в эти проклятые витрины-зеркала, хохочущие над ним и надрывающиеся хриплым волкодлакским лаем из полупрозрачных провальных глубин, и не понимал, кто взирает на него в ответ со смутно знакомой меланхольной печалью. Ему казалось, что он вот-вот догадается, вот-вот отыщет подсказку, легко и доступно объясняющую, почему потусторонний двойник пленённым белоликим мимом повторяет каждое его движение, заученным жестом поднимает руку и заправляет за ухо прядку выбившихся волос, но снова и снова разбивался о непреодолимую стену, выстроенную расшатанным рассудком и затёртыми до зудящего предела оголёнными нервами.       Больше не было на свете Кея Уайта из Блошиного дворца, серого, невзрачного и, как ему всегда казалось, неинтересного для окружающих людей, а на смену заступил некто иной, совершенно чуждый и даже немного пугающий. Этот кто-то занял его место за те недолгие недели, что они провели с Лэндоном в бегах, и было слишком поздно биться кулаками об лёд, расшибая их в кровь — обратной дороги уже не осталось и следа, её замело, запорошило, засыпало рудной пылью и залило выплаканной солью…       …И всё, и теперь только сжигать, празднуя душой всепожирающий Везувий, за собой последние вешние мосты.       «Белый Волк» оторвался от причальной вышки и уходил в небо, как уходили в невозвратный путь седые викинги, отыскавшие свою Вальгаллу: карабкался на пружинящих лапах по небосводу, вспарывая латунными когтями рифы облаков и оставляя за собой перистые клокастые вереницы, перемахивал через шапки сизогривых гор, проносился над бездною ущелий, затопленных в сливовой черноте, и покидал сочно-зелёные долины альпийских луговин.       Трап ещё долгое время болтался на ветру, едва не срываясь под порывами с расхлябанных петель и не уносясь в окончательное свободное плавание, пока Лэндон, плохо соображая, что вокруг происходит, и с трудом справляясь с трясущимися пальцами, решительно пославшими своего владельца по всем неприглядным адресам, пытался сладить с ним, затащить в гондолу и захлопнуть дверцу, отделяющую их от смертельной орлиной высоты.       Когда ему это наконец-то удалось, и в нутро корабля, запечатанного и погруженного в непроглядную темноту, на смену свистящему вихрю явилась немного гнетущая тишина, в которую пока не получалось толком поверить, Кей выдернул из-за пояса отбивший ему все бока и колени зонт и, наощупь перелезая через соляные тюки и покачиваясь при каждом крене серого цеппелина, на трясущихся конечностях пополз к мужчине — по-звериному, на четвереньках, не решаясь подниматься в полный рост.       Добрался до него, всё ещё не веря в собственное спасение, когда до гибели оставалась всего одна шерстинка, в сводящем зубы отчаянии обхватил руками его колени и ткнулся в них лбом, сотрясаясь в беззвучных сухих рыданиях, а господин Валентайн, тоже до чёртиков взбудораженный и возбуждённый, совершенно не представляя, что с этим делать, только и смог, что обнять да угловато и сбивчиво гладить мальчишку по взъерошенным и перепутанным волосам.       — Ну тише, тише, мой Пьеро, — зашептал он, не зная, как утихомирить разошедшуюся истерику — справляться с чужими слезами он никогда не умел и научиться уже, вероятно, едва ли смог бы, вступив в тот категоричный возраст окостеневшей взрослости, когда старую собаку новым трюкам уже не научишь. Он всё гладил и гладил его по макушке, по выгнувшейся дугой спине и содрогающимся плечам, уверяя без особой убедительности, что самое страшное уже позади и теперь всё непременно будет в порядке, пока Кей, прерывисто втянув трескучего спёртого воздуха, не вскинул вдруг голову, в отчаянии впиваясь в мужчину дичалым взглядом, и не выпалил такое простое, такое откровенно-детское и по-настоящему сводящее с ума зрелых людей, приученных съедать на завтрак приправленную картонными улыбками дипломатичную ложь:       — Пожалуйста, только не бросай меня, Лэн!.. Пожалуйста, только не бросай!.. А иначе они меня убьют! — он впивался пальцами в его ноги, вместе с тканью прихватывая и кожу болезненным щипком, но Лэндон, слишком потрясённый срывающимися с губ обречёнными словами, этого даже не замечал. — Пожалуйста, не уходи никуда… я же сдохну, если тебе однажды надоест со мной носиться и ты уйдёшь… я же просто сдохну, Лэн… а я не хочу… я хочу жить… я так хочу жить… пожалуйста…       Голос его срывался на слабые всхлипы, похожие на жалкий мышиный писк; в гондоле пахло смолой, деревом, солью и мешковиной, гулко и размеренно рокотали в механическом отделении моторы, густыми тенями хвойного варенья повисла темнота, и только в застеклённые круглые окна, небольшие, мутные и впускающие слишком мало света, поблёскивали загорающиеся на небосводе первые вечерние звезды, одаряя робкой вифлеемской надеждой и далёким космическим теплом.       — Тише! — господину Валентайну вдруг сделалось страшно от того, с каким надрывом пересушенные и запёкшиеся свежими кровавыми насечками губы выталкивают из себя искренние признания, расписываясь в абсолютной беспомощности и расплачиваясь выдранными из сердца кусочками алой плоти. — Пожалуйста, успокойся, Пьеро… Ключик… Кей, пожалуйста! — Он повысил голос, и только это подействовало, остановив сбивчивые вдохи-выдохи и нескончаемый бесконтрольный поток мольбы и просьб. — С чего ты взял, что я тебя где-то там должен бросить? Откуда ты вообще это вытащил, малёк? Ну-ка, угомонись и давай подвёдем кой-какие итоги — поверь мне, это хорошо помогает, когда в голове творится чёрт-те что, мысли спутались в клубок и всё начинает казаться безнадёжным. — Добившись от Кея вялого рассредоточенного внимания, Лэндон, удовлетворившись и этим, продолжил говорить, с каждой секундой наполняя голос обманчивой уверенностью, которой и ему сейчас точно так же недоставало: — Во-первых — и я хочу, чтобы ты твёрдо это усвоил! — я не собираюсь тебя бросать, как тебе почему-то взбрело в голову. В самом начале нашего путешествия мы договорились, что ты везде меня сопровождаешь, и если ты вдруг решил, будто уже расплатился со мной по всем счетам за свое спасение, то сильно ошибаешься. Во-вторых, жить с уверенностью, что тебя непременно в ближайшее время убьют, вредно для здоровья. Уж как минимум, сон на этом гарантированно потеряешь. Ты рискуешь сейчас ничуть не больше, чем любым обычным утром, выходя из дома на прогулку: люди умирают и от сущей чепухи тогда, когда ничто не предвещало их кончины, а учитывая, что все мы сдохнем так или иначе, то остается либо засунуть все свои опасения куда-нибудь подальше, либо сразу возвести их в абсолют и немедля же покончить с собой, дабы лишний раз не мучиться. В-третьих, мы летим сейчас в Дублин — фора у нас порядочная, и затеряться как-нибудь успеем… — Обнаружив в глазах Кея слабые проблески трезвости, проклёвывающиеся от услышанного, как после дозы горкло-кислого нашатыря, мужчина перешёл к завершающему аккорду, призванному окончательно растормошить мальчишку: — Кстати говоря, принцесса задолжала мне ещё один поцелуй за очередное спасение, — он ухватил не ожидавшего такого поворота Уайта за маскировочную мешковину и спрятанный под ней воротник пальто с глубоким капюшоном, подтащил к себе — ошарашенного, перепуганного и не способного ни на какое сопротивление в принципе, — и опрокинул рядом на тюки, нависая сверху с совершенно определёнными намерениями.       Кей охнул от неожиданности, когда воздух вышибло из хилых лёгких после короткого падения, впился в мужчину остекленелым взглядом, комкая негнущимися пальцами безымянный соляной мешок под собой и отрешённо думая, что вот сейчас уже абсолютно наплевать, какую цену в уплату с него потребуют, и уж лучше, чтобы забрали всё и сразу, потому что здесь, высоко над землёй и в накрывшей покрывалом ночнистой мгле совсем не так и страшно было бы стискивать от сладостной боли переплетённые в узорном упоении пальцы. Сглотнул пустоту пересохшим ртом и по наитию прикрыл глаза, чувствуя ставший давным-давно привычным вкус приправленных табаком губ и принимая скользнувший внутрь язык, ловко размыкающий приоткрытые створки. Ему казалось, что Лэндон заполняет собою всё в этом их порочном единении, и кислорода катастрофически не хватало: вместо него он раз за разом выпивал чужое дыхание, и оно вливалось прямо в кровь, а тело начинало колотить крупной дрожью — слишком много, чтобы можно было выдержать, слишком мало, чтобы получилось насытиться.       Должно быть, Лэндон что-то почуял — податливость ли, слабость и беззащитность, собственную безграничную власть, — но в этот раз простым поцелуем он ограничиваться не захотел, потихоньку начиная знакомить мальчишку с секретами его собственного тела: запустил руку под терновую холстину, нащупал края застёгнутого пальто, дёрнул пуговицу, срывая её начисто, забрался шарящей ладонью под полы, отыскал сокрытую тканью рубашки ямку пупка и погрузил в неё подушечку большого пальца, чуть надавливая и принимаясь растирать и массировать неспешными круговыми движениями. Палец его рождал цветочную щекотку в паху и под солнечным сплетением, он непостижимым образом доводил почти до экстатического удушья, и Кей, вот-вот готовый отдаться лесному зверю на растерзание, вдруг переполошился и мгновенно перетрусил: вывернулся из-под руки, разрывая поцелуй, ужом отполз назад и уткнулся лопатками в грубо оструганную рубанком стену.       — Что ты… что ты творишь? — пролепетал он, в безуспешной попытке застегнуть пальто нащупывая только пучок ниток на месте выдранной с корнями пуговицы.       — Какие удивительно фальшивые риторические вопросы, повторяющиеся изо дня в день и изрядно мне наскучившие, — заметил Лэндон, даже не думая на это отвечать. По опыту зная, что ничего дельного от своего юного спутника всё равно не дождётся, он удовлетворённо выдохнул и, порывшись в карманах, с сожалением вытащил оттуда опустевший спичечный коробок. — Вот же досада, ни одной не осталось…       — Ты рехнулся? — тут же откликнулся, взывая к остаткам его разума, Уайт. — Не смей курить на дирижабле! Хочешь, чтобы мы взорвались?       — Это мера предосторожности, Ключик, — возразил прекрасно сознающий свою неправоту, а оттого не особенно в ней упорствующий, сударь Шляпник, тоскливо заталкивая смятую картонку обратно. — Которую лучше бы не нарушать, но можно и нарушить разок. К тому же, я думал распахнуть нашу дверцу и покурить, любуясь захватывающими ночными видами… Впрочем, полюбоваться можно и так, если ты, конечно, не возражаешь.       Уайт не возражал, опасливо подбираясь вместе с господином Валентайном к задраенному выходу из гондолы и предпочитая держаться на безопасном удалении, пока мужчина возился с тройной системой двусторонних запоров, снимая их один за другим и открывая перед глазами помещённый в рамку фиалковый простор, небесный ситец с прорехами астральной белизны, пласты бесплотных дымных холмов, далёкие россыпи плавленого янтаря внизу, где отходили ко сну большие города, и еле различимый блеск змеящихся рек. Разобравшись с дверью, Лэндон устроился с одного её края, придерживая створ и поглядывая за порог, в клубящуюся ночь, а Кей, присоединяясь к нему, уселся напротив, вжимаясь плечом в бревенчатую стену и высовывая наружу осмелевший нос.       — Если быть совсем честным с тобой, Ключик, — вдруг заговорил Лэндон, разочарованно катая в пальцах так и не отведавшую огня сигарету, — то это и впрямь становится с каждым днём всё серьёзнее. — Он помолчал немного, добившись от своего спутника самого пристального внимания, и добавил непостижимое, не укладывающееся у Уайта в голове: — Мы должны сами убить его, пока он нас не прикончил.       — Убить?.. — потрясённо ахнул Кей, отрываясь от хлёстких поцелуев ветра, треплющего волосы и обласкивающего распалённые щёки, и обводя скраденное тенями лицо неверящим взглядом. — Но как?..       Это казалось ему за гранью возможного.       — Как, как… — отозвался Лэндон резко севшим от сырости и чересчур свежего воздуха скрипучим голосом. — Он такой же человек из плоти и крови, как ты или я. Нужно раздобыть оружие, а то наше путешествие всё сильнее напоминает мне скачку галопом через лес с завязанными глазами. Если внешне этот тип может и нагонять на тебя суеверную жуть своей устрашающей маской, то внутри у него ровно те же хрупкие органы, те же сердце и печень, и они брызнут кровью и разлетятся на клочки, пусти ты в них пулю…       — Что, если нет? — решительно возразил Уайт, припоминая одну немаловажную деталь, с которой и начались все их злоключения и про которую господин Валентайн, ошарашенно хлопающий глазами, напрочь успел позабыть. — Что, если у него внутри нет этих органов, а есть трубки и шестерёнки? Я хорошо помню голубя, Лэн, и он казался вполне живым, пока не сломался…       — Сломался он, однако же, довольно быстро. Если мне не изменяет память, его банально и смехотворно пожрал соседский кот, — оправившись, отмахнулся сударь Шляпник. И твёрдо подытожил: — Глаза, по крайней мере, у этого наёмника свои собственные, и на щепотку соли реагируют положенным им образом. Мне совсем не льстит этот докучливый одиночный кортеж, поэтому предлагаю прикончить его, иначе он никогда не отвяжется.       — Но почему? — с робкой надеждой вымолвил Кей. — Почему он просто не оставит нас в покое, неужели будет и дальше преследовать по всей Европе?..       Лэндон помолчал, пожевал губы и нехотя признал:       — Не только по всей Европе, Ключик. По всему миру, куда бы мы ни сунулись. Ты немного не понимаешь, как работают эти люди… У Гильдии наёмников имеется свой собственный чёткий кодекс, согласно которому ты не можешь взять и легкомысленно отказаться от принятых на себя обязательств — на репутации останется несмываемое пятно, тебя исключат из Гильдии и работу ты, скорее всего, никогда уже больше не найдёшь. Сам посуди, кто захочет связываться с человеком, не способным сладить даже с щуплым мальчишкой, едва-едва переступившим порог совершеннолетия? Кроме того, денег он тоже не получит, если не принесёт заказчику твою голову или что-либо ещё, по чему можно будет легко распознать личность… обычно приносят в шкатулке глаз, ухо и прядь волос — таскаться с башкой в мешке немного проблематично, через пару дней появляются первые признаки разложения, она подтухает и начинает исторгать не самые привлекательные, а скорее даже подозрительные ароматы… — Заметив, как передёрнуло на этих словах Уайта, он милосердно поторопился закончить: — Так или иначе, если наш вороний приятель не хочет лишиться работы, ему придётся продолжать идти за нами по следу. Как я понимаю, его всё ещё никто не отозвал, то ли посчитав тебя достаточно осведомлённой персоной, чтобы представлять угрозу, то ли попросту позабыв о твоём существовании.       — Чёрт… да я не стал бы никому болтать про этого дурацкого голубя! — в исступлении выпалил Уайт, под грустным взглядом господина Валентайна кусая наново истерзанные губы и комкая в побелевших пальцах рудниковую мешковину. — Почему нельзя было просто спросить?.. Мне же этого не нужно… мне не нужен ни голубь, ни их секреты…       Сударь Шляпник присвистнул и многозначительно хмыкнул, по достоинству оценив неоперившуюся птенцовую наивность, а после медленно и без тени насмешки ответил:       — Никто не поверит тебе на слово, малёк. Ты разве забыл? Люди ни в чём не доверяют друг другу, особенно если они чужие. Сегодня ты им жизнью клянешься хранить тайны, а завтра по той или иной причине идёшь и кому-нибудь их все выбалтываешь. Как говорится, «двое могут хранить секрет, если один из них мёртв» — и это действительно так, Ключик.       Они немного посидели в тишине, глядя, как топорщится шалый ветер, запутавшийся крыльями в стропах и развевающийся за «Mactíre Bán» очарованным и влюблённым стягом, и Кей, привыкший к высоте и растерявший весь к ней страх, а взамен принявший в дар головокружительный восторг, придвинулся ближе к высокому выступающему порогу и крепко впился пальцами в обитый войлоком притвор, с безумствующей смелостью свешивая вниз усталые ноги и отважно болтая ими над необъятной пустотой. Услышал сбоку от себя шорох и увидел подбирающегося ближе Лэндона — тот умостился рядом, упредительно придерживая за шкирку, как годовалого щенка, и тем самым несколько отрезвляя.       — Не хватало ещё, чтобы ты вывалился отсюда, — спустил он с обетованных небес на бренную землю своего сумасбродного спутника. — Или тебя пугает высота, только когда видишь, где именно переломаешь себе шею?       — Примерно так, — виновато согласился Кей, покорно приняв пятерню на зашейке. Чуть помялся и озвучил то, что давно уже глодало ему сердцевину души: — Прости за виолончель. Мне жаль, что тебе пришлось её бросить.       — И чёрт бы с ней, — легко отмахнулся Лэндон. — Её следовало вышвырнуть к чертям собачьим намного раньше, но я всё берёг, всё таскал за собой как память, отжившую своё и присевшую на спину кривым горбом. Всё равно для игры она уже не годилась и только травила мне сердце, да и не играю я без малого семнадцать лет: пальцы, конечно, всё ещё помнят, и что-то внутри меня помнит, но сам я больше не верю, будто и впрямь способен на это.       Уайту хотелось спросить, что же случилось с виолончелью и почему взбалмошный сударь Шляпник однажды разбил красивый и стройный лакированный инструмент, а затем запоздало раскаялся и скрепил обратно ржавыми скобами и неприглядными шурупами, но он не мог отыскать в себе силы раскрыть рот и задать этот вопрос — не чувствовал, что имеет на него право, да и просто не решался приоткрывать колышущуюся завесу над чужим прошлым, болезненным и сокровенным.       Они ещё целую вечность вглядывались в морёную синеву, до продутых и слезящихся глаз выпивая разлитый под бурым днищем гондолы чёрный туманный эль, сваренный первыми велетами, и мерещились вдали миражи Атлантиды, принимающей на постой своих летучих голландцев, швартующихся у потерянных берегов, где растёт ольховая крушина и стелется заветный четырёхлистный клевер, а потом вдруг пошёл снег, паря в воздухе обрывками белых ангельских перьев, кружа и вихрясь перед дверцей: на землю, неслышно ступая подушечками мягких лап, спускался блюдцеглазый Йольский кот, очарованный ноябрём, и незаметно стало так холодно, что Лэндон закрыл дверцу, подводя черту затянувшемуся вечеру и предваряя беспокойную ночь среди каменеющих соляных тюков, от соприкосновения с которыми коченели кости.       Сразу стало так темно, что глаза никак не желали обвыкаться с глухим грузовым закутком, рисуя по незримым углам страшные колышущиеся тени, и только морозный пар, срывающийся с губ при каждом выдохе, был единственным различимым светлым пятном.       Спать в пусть и утеплённом, но совершенно не отапливаемом помещении на высоте птичьего полета было невозможно, и Кей, устроившись в жёстком гнездовище, подтянув ноги к груди и свернувшись в угловатый комок, потерянно раскачивался, обвивал себя руками в тщетной попытке согреться и безнадёжно дышал на трясущиеся ладони, отчётливо ощущая, как синеет кожица под пластинами ногтей и подушечки пальцев окончательно теряют всякую чувствительность.       Лэндон некоторое время следил за ним с небольшого удаления, а после, наплевав на все возможные возмущения, которых, впрочем, так и не случилось, сграбастал мальчишку за локоть и рывком подтащил к себе, обхватывая со спины и как можно плотнее прижимая к своему телу. Стиснул коленями бока, забирая в тёплый плен, обнял, умостив подбородок на плече, и, разминая руками онемевшие тонкие кисти, зашептал на ухо:       — Ну, вот и молодец, Ключик. Не самое лучшее время, чтобы брыкаться, ты и сам это хорошо понимаешь. Засыпать я бы тоже тебе не советовал — велик риск от переохлаждения и вовсе не проснуться. Поэтому нам с тобой предстоит долгая ночь разговоров… можешь начинать спрашивать, если есть что спросить.       Кей вяло мотнул головой — мозги у него промёрзли насквозь, мысли ползали вялые, точно впавшие в анабиоз улитки; вопреки предостережениям его клонило в сон, и бороться с этим он, будучи по сути своей человеком инертным и безвольным, никак не мог, не умел отыскать в себе сил.       Господин Валентайн каким-то образом чутко всё понял и не стал его пытать, а вместо этого заговорил сам, перемежая пустую болтовню бодрящими щипками: без дозволения запускал руки под одежду, хватался пальцами за тощий мальчишеский бок и безжалостно выкручивал крапивным ожогом кожу. Кей слабо огрызался, но больше для вида, недовольно дёргал ногой, когда ладони мужчины начинали старательно и немного болезненно растирать ему колени и бёдра, разгоняя стынущую кровь, но принимал всё с безмолвной и тайной благодарностью.       — Вот сейчас, Кей, — говорил Лэндон, щекоча обветренными губами леденеющую кромку уха, — я искренне жалею, что мы не отправились в Марсель или Лион. В Марселе сейчас всё ещё тепло, и зимы там мягкие, а летом я бы непременно потащил тебя купаться на море… Ты ведь никогда не видел моря? — И, получая в ответ короткое покачивание головой из стороны в сторону, радостно хватался за подвернувшуюся тему, начиная распутывать, точно колючую и пушистую пряжу из ведьминой кудели: — Оно стелется от края и до края, через весь горизонт, и было бы унизительно называть это «водой» — там целый мир, Ключик, целый безумный подводный мир, который ни ты, ни я никогда, скорее всего, даже не увидим: на дне, говорят, произрастают коралловые леса, там снуют стайки разноцветных рыб, обитают гигантские кракены и поющие сирены, и там почти как в небе, тот же простор, только менее пустынный, в нём кипит немыслимая жизнь. Признаюсь тебе, что к морю я тяготею куда как сильнее, нежели к небу, а впрочем, хитрость такова, что море и небо всегда неразлучны, всегда рука об руку, и порой, глядя на них, сложно понять, где заканчивается одно и начинается другое: у них заключён брачный союз, и если кромка стёртая и неясная — значит, они сплелись друг с другом в языческом священном таинстве…       Невидимые крылья «Mactíre Bán», то ныряющего в воздушные ямы, то плавно покачивающегося под куполом дутой сигары, несли их к ирландским берегам, где волны разбиваются о подножье живописных утёсов Мохер и чайки реют над клифом Слив-Лиг, а Кей, дремотно прикрывая глаза, слушал и слушал сударя Шляпника, выбалтывающего ему все неизречённые сказки земли единственно ради того, чтобы им пережить это тяжёлое путешествие не первым и даже не третьим, а особым, грузовым классом, вздрагивал, выныривая из забытья, когда щёки ошпаривало лёгкими пощёчинами, и думал, что, кажется, никуда и никогда уже больше от него не хочет, что хочет с ним вот так всю оставшуюся жизнь, даже если всё что их ждёт — это бесприютные скитания от города к городу, неприглядная судьба двух бездомных и жалких бродяг, гонимых идущим по следу вестником вороньей смерти…

⚙️⚙️⚙️

      В районе Temple Bar, где старые здания цвета бисмарк-фуриозо, сложенные из обожжённого глиняного кирпича, белели аккуратными прожилками серого цемента и рамами высоких солидных окон, где на маленьких и незатейливых подоконных балкончиках, пригодных только для горшков с цветами, пылились засохшие стебли увядших гортензий, где под коваными витыми перемычками фонарей то покачивалась чаша с зелёной змеёй, обозначающая аптекарский магазинчик, то болтался конус громадной вафли с сугробом сливочного мороженого, то скрежетал на ветру медальон пивного лейбла размером с целый медный таз, начищенный и сияющий самовольно, без участия солнечных лучей, то просто развевались флаги всевозможных цветов, приветствуя путешественников в сердце независимой и гордой, но радушной и гостеприимной изумрудной страны, сударь Шляпник и его мальчик-ключик вели свой путь через самую шумную артерию города к донышку морского залива.       Ирландцы действительно оказались на удивление гостеприимными, и Кею выпала уникальная возможность проверить это на собственном опыте, когда «Mactíre Bán», вдоволь наплававшись по заоблачным угодьям, спустился наконец к острову и пристал к причальной вышке где-то в предместьях, у стен серого и невзрачного безымянного завода, а их с Лэндоном встретил незнакомый усатый господин, рыжий, коренастый, дородный, похожий на откормленного барсука в жилетке и пенсне, нацепленном на широкий нос, и неподдельно изумлённый их непредвиденным появлением.       Лэндон, успевший к прибытию избавить и себя и мальчишку от драной рудничной холстины, затолкав её под соляные мешки, невозмутимо выбрался из гондолы и, улыбаясь осчастливленным идиотом, подал господину руку для приветствия — вот тут Кей ожидал чего угодно: от допроса и ругани до ареста и отправки в ближайший полицейский участок для выяснения всех обстоятельств, но, вопреки его опасениям, барсучий джентльмен только с неподдельным ужасом поинтересовался, как же им удалось пережить столь холодный перелёт, и когда сударь Шляпник, выпучив выразительные меднозелёные глаза, честно признался, что с огромным трудом — мигом, отложив все прочие дела в долгий ящик, потащил их за собой в ближайший паб, уверяя, что первым делом следует хорошенько отогреться и, разумеется, поведать ему все причины и подробности своего необычайного путешествия.       Прекрасно понимая, что в гондоле кроме тюков с солью ровным счётом ничего не хранилось, а значит, ни о какой краже или вероломном вредительстве не шло и речи, человек этот, оказавшийся на поверку любопытнее иной охочей до сплетен базарной торговки, посадил их в частный экипаж, запряжённый парой вороных лошадей, и, к величайшему удивлению Уайта, довёз прямо до города, уверяя, что по осени, когда убирают весь урожай, дороги пустеют и самим им добираться будет затруднительно.       Лэндону, поневоле подкупленному оказанной господином неоплатной услугой, пришлось упоительно врать, и Кей, пока они сидели за столиком и цедили горячий ирландский кофе с коричневым сахаром, крепким виски и густой пенкой из взбитых сливок вприкуску со свежим крыжовниковым пирогом, не раз и не два покрывался красными пятнами от стыда за эту красочную и витиеватую ложь: если верить ей, то их обожаемый дядя уже неделю лежал в жесточайшей горячке, и господин Валентайн, ирландец по крови и безупречному — не подкопаешься, хоть Уайт и узнал всю правду об этом с запозданием, — акценту, будучи в Хальштатте и с огромной задержкой получив известие о близящейся кончине любимого родственника, немедля бросился на родину, воспользовавшись единственной возможностью добраться до Дублина из австрийской глубинки менее чем за сутки. Уайту досталась ни к чему не обязывающая и не слишком разнящаяся с истинным положением дел роль троюродного кузена и компаньона, находящегося на полном обеспечении своего взрослого спутника и потому вынужденного повсюду неотступно его сопровождать, и он молча утыкался в кофейную чашку, всей душою надеясь, что барсучий господин не додумается плавно перетечь интересом к его сомнительной персоне.       Дядюшка помирал, а потому засиживаться в подвернувшейся на пути кофейне не стали — Лэндон поспешил откланяться, рассыпавшись в благодарностях перед своим случайным благодетелем и пообещав непременно увидеться с ним через неделю в центре Дублина, в бакалейной лавке мистера О’Коннора, сцапал обрадованного Кея за руку и быстро потащил за собой, заскакивая в первый подкативший к остановке двухэтажный омнибус.       Там только они, взгромоздившись на высоту второго этажа и переведя дух, весело расхохотались, восславив и падкого до родовых интриг добродушного коммерсанта, и несуществующего хворого дядюшку, и благословившую их прибытие страну, и свою ненадёжную, но оттого лишь более сладкую свободу. Они любовались проносящимися мимо крышами, крытыми чёрной и красной черепицей и утыканными вычищенными дымовыми трубами, как только омнибус взбегал на пути, проложенные над городом, а когда спускался вниз, громыхая по рельсам вдоль уложенной брусчаткой мостовой — свинцовыми, хмурыми и непритязательными улочками с яркими пятнами плакатов и вывесок и натянутыми над витринами лимонными, салатовыми и синими парусиновыми тентами, спасающими от косого дождя и оккупировавшего небо смога.       И хотя Кей сквозь смех уверял, что это ужасно, вот так бессовестно врать прямо в лицо бесхитростному человеку, сам он с лёгкой руки сударя Шляпника впервые начал ценить ни с чем не сравнимый вкус неуловимого и невозвратного мгновения, осваивая азы редчайшего искусства идти по жизни играючи, танцуя, лёгкой походкой никогда не унывающего фокусника с рисованной дешёвой помадой улыбкой, как это делал не приученный ни о чем жалеть Лэндон Валентайн, посланный беспомощному мальчику-ключику не иначе как персональным спасением и карой в одном флаконе.       Теперь же они, оставив позади своё сумбурное бегство из соляной кладовой Хальштатта, хорошенько отдохнув и переоблачившись в новенькую одежду, спокойно прогуливались по пестрящему всевозможными пабами кварталу, не особенно людному и шумному в полуденный час, и Кей, временами кидающий нервные взгляды на отражение в затемнённых стеклах и никак не способный свыкнуться с собственным неузнаваемым обликом, чувствовал себя почти хорошо, почти уютно и спокойно, хоть в голове и тикали бесплотные часики, отсчитывая обращённое в секунды расстояние, разделяющее их с чумным преследователем.       Господин Валентайн в то же самое время был занят совершенно иными мыслями: он подыскивал во всём разнообразии богатого питейными заведениями Temple Bar’а то, что пришлось бы ему под переменчивое настроение, и, когда отыскал, немедля же потащил за собой мальчишку в распахнутые двери «Старого Патрика», привечающего гуляк то ли дерзким богохульством, то ли благочестивым пиететом — Уайт, памятующий, что Патрик этот был весьма почитаемым в Ирландии святым, сакрального смысла крамольной вывески так и не постиг, послушно вваливаясь вместе со своим взрослым, но совершенно безответственным спутником в душное, сыроватое и прохладное помещение с низкими потолками, намертво въевшимся пивным душком и гулким говором за чисто вымытой стойкой, где бармен неспешно перекидывался незначительными фразами с тремя ранними завсегдатаями.       — Я просто обязан угостить тебя имбирным пивом, моя красота! — объявил Лэндон, одурело стискивая пальцы мальчишки, и тот, вздрогнув от такого обращения, впервые полученного, непривычного, режущего слух и совершенно не вяжущегося с его собственными представлениями о своей скромной персоне, вдруг понял, что господин Валентайн уже не в себе, хотя не сделал ни глотка спиртного. Мужчина, будто прочитав эти мысли, тут же и признался, не скрывая блуждающей улыбки: — Я пьян, малёк, я хлебнул воздуха Отчизны, и ты не представляешь, как же он может кружить голову! Никогда не задумывался о возвращении, но судьба сама за меня распорядилась, и мы должны с тобой это отметить…       Путаясь в его трепотне, Уайт позволил протащить себя через всю пустующую залу с одинаковыми чёрными столиками и усадить за один из них у самой стены, напротив окна — себе Лэндон приберёг другое место, откуда открывался идеальный обзор на входную дверь и пространство подле бара, чтобы ни один из посетителей, вступая под кров «Старого Патрика», не миновал его испытующих глаз.       — Любишь ли ты пиво? — спросил Лэндон, падая на соседствующий стул и расстегивая на груди пальмерстон.       — У тебя мозги выветрились и ты совсем всё забыл? — недовольно сощурил глаза Кей. — Я вообще не пью! Тот пунш в Праге — единственное, что я выпил, и то лишь потому, что ты мне его всучил!       — Нельзя оказаться в Ирландии и не попробовать пива из наших пивоварен, — категорично объявил господин Валентайн, начисто игнорируя отказы, согласия и всё прочее, что ещё мог бы попытаться сказать ему юноша. — Я, однако же, вовсе не собираюсь тебя спаивать, Ключик — меня вполне устраивает, что ты избегаешь всей этой дряни. Возьму пару пинт: тебе — светлого имбирного, а себе — тёмного эля. Если вдруг не понравится, настаивать не буду.       Кей потерянно и чуть испуганно кивнул, напряжённо застыв виктимной спиной и затравленно озираясь по сторонам — тайком, украдкой, храня накрепко отпечатавшиеся дурные ассоциации с барами после неудавшегося можжевелового чая в «Фартовой лошадке», притулившейся у стен вокзала Вестбанхоф где-то за сотни километров от них, в отдалённой Вене. Убедившись, что здесь до него никому нет ни малейшего дела, он немного успокоился и расслабился, принимая поданный официантом высокий пенный бокал, пахнущий ячменным солодом и пряным имбирём. Отпил, скрадывая просящуюся от горечи на лицо гримасу, хоть и находя расхваленный сударем Шляпником напиток горьким и мерзостным на вкус, но предпочитая благоразумно об этом умолчать, дабы не расстраивать слишком счастливого сейчас Лэндона.       — Боги, малёк, а ведь я и не верил, что мы действительно сюда доберёмся! — признался господин Валентайн, подтягивая к себе сияющую оловянной белизной пепельницу и закуривая для полного блаженства ещё и сигарету. — Не позволял себе прежде времени ликовать, но теперь, когда мы с тобой сидим в пабе в самом центре Дублина, в двух шагах от излучины залива — чувствуешь мокрую соль на пальцах? почти как в Дахштайнских копях, если спуститься в грот с подземным озером, — теперь я могу с чистой совестью сказать, что вот я и дома. Пусть и ненадолго, но, чёрт возьми, дома!       — Сколько ты не был здесь? — спросил его Кей, стискивая пальцами запотевший прохладный бокал и от принятого на голодный желудок алкоголя испытывая струящееся по телу странное тепло, имени которому не знал.       — Все семнадцать лет, — поведал ему Лэндон. — А если учитывать, что ранние годы своей юности я проводил попеременно то в Дублине, то в Лондоне, выходит и куда больше.       — Но почему? — это в его маленькой аккуратной голове никак не укладывалось, равно как и корень скитаний сударя Шляпника, не стеснённого в деньгах и в любой момент способного сесть на дирижабль или корабль и добраться до родины, раз уж так по ней скучает.       — Потому что, Ключик, как я уже упоминал, из дома я свалил, и сделал это не самым достойным образом, послужив причиной некрасивого скандала, крайне опорочившего наше семейство. В свете этих событий возвращаться сюда мне было нежелательно, да и в груди, знаешь, всё болело и скреблось. Так всегда бывает: ты бежишь как будто бы добровольно, а потом становишься пленником собственных поступков и амбиций и уже попросту не можешь через себя переступить. Я даже в какой-то момент уверовал, что меня совсем не тянет обратно — это тоже происходит исподволь, легко и незаметно, — и был в этом убеждён вплоть до того момента, как ступил на ирландскую землю и сделал первый вдох.       — Мне сложно это понять, — пожал плечами Кей, не замечая, как отпивает из бокала ещё и ещё, понемногу притираясь к хлебному послевкусию с нотками перечной мяты и синей горной горечавки. — Я не скучаю по Цюриху.       — Быть может, ты просто так думаешь, — наставительно возразил ему Лэндон. — Порой мы не скучаем, пока не вернёмся. Ты не можешь наверняка этого знать, Ключик — поверь мне, я дольше тебя пожил и больше видел… А всё-таки тебе невероятно к лицу эти серьги!       — Ты сволочь, — скрипнул зубами Уайт, только тут припомнив о деспотичной выходке и сообразив, что мешающее ему лёгкое холодное прикосновение к шее и щекам было тем самым каирским полночным камнем, поблёскивающим теперь у него в ушах на длинной серебряной цепочке. — Я всё ещё не простил тебя за это!       — Но, однако же, ты их принял, — заметил господин Валентайн, вальяжно откидываясь на спинку скрипнувшего стула и начиная рискованно раскачиваться на тонких и шатких ножках.       — У меня, можно подумать, выбор был! — взвился Кей, до глубины души оскорблённый такой ремаркой и втайне лелеющий надежду, что собеседник его докачается и навернётся, получая заслуженное возмездие. — С тобой же бесполезно спорить! Ты творишь что вздумается, пользуясь тем, что я… что…       — …Что ты от меня зависим, — невозмутимо подсказал ему Лэндон, не спеша никуда падать. — Пользуюсь, да. И, признаюсь тебе, такое положение вещей меня со всех сторон устраивает. Я ведь ничего особенно страшного и не делаю, если разобраться: вытаскиваю тебя из неприятностей, окружаю заботой, содержу, дарю подарки…       — «…Домогаюсь, подвешиваю к двери и протыкаю без спросу уши иголкой», — закончил за него Уайт, страдальчески кусая губы и погружаясь на самое дно пережитых им унижений, какие редко вершились даже среди воспитанников в закрытом сиротском пансионе. — У тебя больные представления о том, что нормально, а что — нет! И подарков твоих я не просил.       — Ну, так привыкни уже, что безвозмездно в этом мире ничего не бывает! — чуточку ожесточаясь взглядом, посоветовал сударь Шляпник, допивая первую пинту эля и принимаясь за следующую, невесть когда им заказанную. — Другой взял бы с тебя больше и согласия твоего не спросил бы.       Кей заткнулся, пристыженный этой меткой и вполне справедливой фразой, и мрачно уставился за окно, где бежали, подгоняемые усилившимся дождем, кутающиеся в пальто, плащи и шерстистые овечьи шали прохожие, застигнутые непогодой без прихваченного из дома зонта. Капли собирались в щелях между брусчаткой и стекались в небольшие ручейки, стремительно сбегая к водоотводу и исчезая за ржавыми прутьями стальной решётки.       — Эй, — окликнул задумавшегося мальчишку господин Валентайн, не выдерживая воцарившейся между ними принуждённой тишины. — Эй, малёк! Хватит дуться на меня. Тебе ведь не так и плохо путешествовать со мной, признай уже это.       Хмель, солод, властвующая на улице непогода и уют паба, согретого керосиновыми фонариками, призванными разгонять раннюю осеннюю мглу, сыграли свое дело, развязав язык, и Уайт, тоже более всего мечтающий сейчас о скором перемирии, позволил сорваться с губ честному и откровенному:       — Не плохо… совсем. Ты хороший человек… несмотря на все твои дурацкие причуды.       — Вот оно как! — возбуждённо распахнув глаза, восхитился сударь Шляпник, обрадованный как ребенок, получивший новую игрушку. — А если хороший человек, то почему бы не позволить хорошему человеку удовлетворить свои маленькие слабости…       Он давно уже осоловел, пьяно раскачиваясь на своем гарцующем стуле и ощупывая мальчишку забродившим изумрудной ирландской зеленью взглядом, а тут словно получил карт-бланш на все априори преступные действия. Ножки стула гулко стукнули об дощатый пол, возвращаясь в первую позицию, сигарета легла в пепельницу, дымя прокопчённый потолок, а похотливая рука, развязанная двумя порциями крепкого жжёного напитка, потянулась под столом к застывшему в первобытном ужасе мальчишке, хватаясь за подвязку на преследующем неотступным видением чулке.       Легонько подёргала, нарочито не касаясь топлёного молока нежной кожи — господин Валентайн склонился ещё ниже, почти распластавшись грудью на столешнице, и вкрадчиво попросил, отчего-то по пьяной дурости твёрдо уверенный, что ему будет дозволено подобное сумасбродство:       — Если с утра я ещё хотел, чтобы ты для меня спустил их со своих очаровательных ножек, то теперь уже больше не хочу, — с довольством уловив промелькнувшую на лице Уайта секундную болезненную обиду, которую тот по детской своей наивности не успел припрятать, добавил, растягивая губы в нахальной улыбке: — Не переживай, Ключик, я вовсе не остыл к тебе. Всё, чего мне грезится теперь — это поучаствовать лично, стаскивая их с тебя зубами…       Кей не дал ему договорить — впился пальцами в подвязку, вынужденно накрывая и ладонь мужчины, шероховатую и обжигающую невыносимым своим жаром, плохо соображая, что тем только сам вжимает чужую пятерню в своё бедро.       — Извращенец, — выдохнул он, в отчаянии стискивая другой рукой край столешницы и заталкивая глубже в омут собственных демонов, с гиканьем и звериным хохотом рвущихся наружу. — Что у тебя за желания… я сказал, что не буду… не смей… этого… — Оставалось только молить, потому что справляться с взаимным притяжением с каждым разом становилось всё сложней.       — Что ты там лопочешь? — глумливо переспросил господин Валентайн, действительно не разобрав и половины сказанного. А затем, повергая Кея в пучины ожившего кошмара из потаённых ночных фантазий, метнул по сторонам быстрый взгляд и вдруг нырнул куда-то вниз, причащаясь губами торчащего острой косточкой мальчишеского колена. Прикусил ворсистую чулочную ткань, чуть оттягивая её и отлепляя от кожи, треснулся башкой об стол, неловко поёрзал, отчего пивные бокалы со звоном подпрыгнули, выплёскивая во все стороны укоряющие брызги белой пены, потянулся дальше, обласкивая губами запрятанное под чулком тело и неотвратимо подбираясь к подвязке, словно намеревался прямо здесь и сейчас начать осуществление калечной своей затеи.       — Уберись! — шёпотом взвыл Уайт, опасаясь публичности и прилюдного позора куда как больше, чем их маленькой интимной возни, медленно, но верно преодолевающей безобидный порог и покоряющей новые рубежи. — Уйди оттуда! Налакавшийся ты идиот!       Он упёрся ладонями ему в макушку, ненароком касаясь лба и с трепетом собирая лёгкую испарину проступившего пота, вынужденно запустил пальцы во взлохмаченные прядки когда-то подстриженных умелым цирюльником, но уже порядком отросших волос, и краем сознания отметил, что те неожиданно оказались мягкими и приятными на ощупь, охотно ложась прямо в прихватывающие их руки, а картины мгновенно нарисовались совсем другие, не имеющие с чулками ровным счетом ничего общего и существующие только в разыгравшемся юном воображении. Он так испугался нагрянувших чарующих видений, что в панике отпихнул Лэндона, едва не сверзившись со стула и тяжело дыша. Взобрался на сиденье прямо с ногами, с отчаянием наблюдая, как разочарованный мужчина выползает из-под стола, отряхивает плащ-пальмерстон и грузно усаживается обратно на своё место, так и не добившись желаемого, и тогда, пугаясь самого себя и своего голоса, повинующегося алкогольному дурману и зажившего отдельной, самостоятельной жизнью, ломкими и обрывистыми нотами произнёс, не ведая, что творит:       — Я сниму их при тебе… потом сниму… раздеваться когда буду… если тебе так неймётся. Только трогать не смей, понял?! Не смей, иначе…       Это была не угроза — единственное продолжение, которое напрашивалось у него в голове, звучало примерно как «иначе я не выдержу». Ему чего-то хотелось, но он даже толком не понимал, чего, и это желанное было так тесно переплетено со страхом, что отделить одно от другого не удавалось при всём старании.       Господин Валентайн потрясённо распахнул глаза, даже рот его, казалось, приоткрылся, выражая крайнюю степень недоверия, однако он довольно быстро опомнился и, приходя в доброе расположение духа от выбитой из упрямца уступки, отсалютовал ему бокалом, в один глоток осушая остатки эля, и их прогулка по городу, начавшись с увертюры колобродства, в том же музыкальном ключе и продолжилась, всё чаще толкая Кея Уайта под согревающее крыло чёрного пальмерстона: ему купили мороженое, исполняя очередное прибережённое ещё с хальштаттских времён обещание и вручая в дрожащие от самайнской непогоды ладони большой вафельный рожок с тремя разноцветными шариками, после чего тут же развязно обхватили за талию, напрочь лишая как морально, так и физически всякой возможности вырваться.       Ещё с мозглый час они, направляясь к одной из крайних точек тянущейся в море расщепленной земли, натужно шли, превозмогая порывы набрасывающегося на них северного ветра, треплющего полы плаща и тальмы и давно сорвавшего бы с мужчины шляпу-цилиндр, если бы тот первым предусмотрительно её не снял, оставляя взъерошенные пряди волос мокнуть под мелкой моросью. Вокруг был один мертвецкий камень да порыжелый сухостой, гнутый и потрёпанный под буйством стихии, а Ирландское море, приютившее остров Мэн, плескалось в горсти залива, объятое с двух сторон холмами, рыбацкими пригородами и пустошами, и лишь со стороны третьей открывающееся крохотным обрывком неприкаянного горизонта. Над ним висели ринувшиеся в пучину облака, мелкими комьями ваты насевшие низко над той самой линией, что стиралась сейчас, теряясь под покровом зыбкого марева, и болезненно напоминала Кею о наболтанном в утробе дирижабля языческом таинстве. Небо отливало лиловым в зените, дорога под ногами терялась, истончаясь неровной и изглоданной тропинкой, дуло то в спину, то в лицо, до слепоты студя глаза и зубы, сбоку подрагивали изорванные кусты облетевшего ракитника и неказистые палки юродивых сосенок, а на соседнем, правом мысе, много дальше и глубже надрезавшем волнующуюся свинцовую стихию, виднелся еле различимый силуэт маяка, и Лэндон, обхватив мальчишку за плечи, пересушенными губами шептал ему на ухо, обдавая пахнущим элем дыханием, что оттуда вид открывается лучше, но это слишком далеко, чтобы дойти, а шагать придётся непременно пешком, по таким же хобгоблинским тропам.       Хорошенько продрогнув на побережье, они возвратились обратно в средоточие городской суеты, забрались в один из ресторанчиков, по-домашнему уютный и согретый весёлым огнём жаровни, источающей сумасшедшие ароматы запекающегося мяса, от которых у Кея кружилась голова и рот остро сводило натекающей слюной, и засели там на целую пару часов, позволяя оставленной на вешалках одежде как следует просохнуть, а обуви — перестать давать течь отсыревающими подошвами, вобравшими всю дублинскую влагу.       Там Лэндон, заказав им по огромной порции бараньего рагу с тушёной капустой и печёным картофелем, а на закуску — горячего содового хлеба со свежим маслом и клюквенным чаем, чуточку приуныл, трезвея и пространным взглядом пытая стены и потолок: то ли встреча с родиной подействовала на него угнетающе, маяча неизбежной близящейся разлукой, то ли он наново братался с химерами прошлого, обнимая шипастые спины железных дев, подставляя жертвенной чаше кровавящиеся ладони и сцеживая по каплям болезненную память, а только хандра его передалась и Уайту, хоть и не понимающему, что творится с его взрослым спутником, но тонко всё улавливающему в изменившемся воздухе.       — Что с тобой? — наконец, не выдержав невыносимо тягостного послеполуденного сплина, спросил Кей, решительно вторгаясь в коцитовую заводь и разгоняя дрейфующих по поверхности дохлых мух. — Ты стал сам не свой, как мы вернулись с залива.       — Я просто вспомнил ещё одно место, которое мне хотелось бы посетить, — кисло откликнулся сударь Шляпник, сожалеюще перекатывая в пальцах сигарету, которую не имел возможности закурить за отсутствием пепельницы и хозяйского позволения.       — Так за чем же дело стало? — не понял Уайт, всякий раз поражаясь, как этот странный, взрослый вроде бы человек умудряется создавать себе трудности и строить препоны там, где, казалось бы, ничего проще и быть не может, чем взять и сделать. — Давай посетим. Или оно слишком далеко?       — Нет, не далеко, — качнул головой господин Валентайн. — Но не думаю, что это будет хорошей затеей. Уже слишком поздно для богослужебной мессы, и ворота наверняка закрыты.       — Ты что, в церковь решил наведаться? — искренне ошарашенный, промямлил Кей, меньше всего способный заподозрить в своем спутнике тягу к посещению богоугодных и душеспасительных мест.       — Если бы! — с невесёлым, резким и каркающим смешком тряхнул головой мужчина. — Нет, Ключик, к сожалению для тебя — не в церковь, хотя, уверен, ты одобрил бы столь ревностный выбор. А впрочем, попытаем счастья… Идём!       Он неожиданно резко поднялся с места, в одночасье пересмотрев все недавние планы, возвращая в колоду сданные ранее карты, тасуя их расшалившейся рукой и снова поручая их с Кеем пути немилосердной ласке поздней осени, украшающей запястья ноябрьскими веригами: вынудил мальчишку залпом допить остатки чая, скривиться от осевших на донышке свежих ягод с кислинкой и вслед за ним спешно облачиться в просохшую и согретую курным теплом верхнюю одежду.

⚙️⚙️⚙️

      Если ещё минувшим утром Дублин, явившийся во всей своей лаконичной и простецкой урбанистической красе, нравился Уайту, покоряя крылатыми мотыльками парапланов и четырёхколёсными прыткими кузнечиками паровых двуколок, чихающих в медные трубки упругим дымом, то оборотная сторона бобового шиллинга оказалась до тошнотворного неприглядной, обнажая изнанку, грязное трущобное бельё, прилагающееся к любому крупному городу и смердящее крысиными испражнениями, нестиранными постелями притонов, блуждающим дыханием могильников чёрной смерти, где всё ещё дремало в нетленных, изъеденных язвами белых костях притихшее до поры до времени средневековое проклятье; в узких кулуарах загаженных подворотен разлагались выплеснутые из окон, за неимением дорогостоящей и не каждому доступной канализации, вонючие помои, кисли выставленные за рассохшийся и треснувший порог в погнутой оловянной миске отбросы для бродячих собак и котов, а сами животные, квёлые и полудохлые, околачивались тут же, медленно добредая на ослабевших лапах до тухнущей баланды и принюхиваясь к осаждённому жирными навозными мухами месиву. Из открытых окон и дверей разило затхлостью и немытым человеческим телом, вопили голодные младенцы, надрываясь, будто их заживо резали на последний суп безумные кухарки, ласково и с умалишённой улыбкой глядящие под нож, ругались, заходились в туберкулёзном кашле и смачно схаркивали тягучую слюну одряхлевшие старики; изредка выглядывали на улицу особого сорта женщины, по роду занятий — швеи, вязальщицы или прачки, но по сути своей те же шлюхи, всегда готовые подзаработать и любым иным доступным им образом, с неприкрытым любопытством таращились на Лэндона и сопровождающего его напуганного мальчишку и провожали их долгими недоумёнными взглядами.       Кей и сам не мог взять в толк, что они позабыли в этой зловонной дыре и при чём здесь была упомянутая вскользь сударем Шляпником церковная месса, но послушно шёл, крепче стискивая зубы, жмурясь от кислого нашатырного смрада и радуясь лишь тому, что и проводник его тоже не спешил восторгаться обступившим кошмаром, ни на миг не сбавляя шага и стараясь как можно быстрее протащить их через клоаку всех девяти геенных кругов.       Миновали тёмный дверной проём, завешенный изъеденной молью тряпкой, откуда тянуло тошнотворным разлагающимся дымком сладковато-приторного опиата, пронеслись вдоль глухого тупика, разящего въевшейся в камень мочевиной и проспиртованной блевотиной, с облегчением оставляя за спиной очередной терракотовый фасад, местами оштукатуренный и исписанный мелом и угольями, с поросшим мхом и плесенью тротуарным клочком и озеленённой поздними заплутавшими одуванчиками трубой дымохода, где меж согретой топкой травы затесался слабенький ольховый росток, и вырвались из кромешного человеческого ада на относительно спокойный участок пустого переулка, задавленного булыжными стенами бурого тюремного камня.       — Стой, — велел Лэндон, замирая у крошащейся ограды и воровато озираясь по сторонам. А после, доводя и без того взвинченные юношеские нервы до предела, велел, подставляя сцепленные в замок кисти: — Взбирайся!       — Что?.. — ахнул Уайт, глядя сначала на его руки, а затем — на высящуюся над ними стену. Мало того, что препятствие даже с этой сомнительной помощью казалось ему непреодолимым, так вдобавок и всё зачинающееся дурно попахивало чем-то незаконным. — Но зачем?.. Быть может, ворота ещё открыты, давай посмотрим?! — Он запрокидывал голову, возводя глаза горе́ и тщетно пытаясь разобрать в громоздящемся над ним сплошном сером торце с редкими решетчатыми оконцами принадлежность и назначение здания, но это никак ему не удавалось: больше всего то походило на квадратный казематный мешок и напоминало темницу.       — Лезь, я сказал! — зарычал господин Валентайн, метая вправо и влево беспокойные взгляды и тем самым окончательно расписываясь в преступности собственной затеи. — Быстро!       Куда как больше напуганный тем, что их может здесь кто-нибудь застать, чем творящимся безобразием, Кей торопливо ухватился за мокрые и неровные кирпичи, выскальзывающие из пальцев, и с внутренним трепетом наступил в подставленный ручной упор, почему-то пребывая в твёрдой уверенности, что Лэндон его не поднимет и вся их конструкция порушится на первом же этапе, но вместо этого почувствовал, как его рывком подталкивают кверху. В панике ухватился, обдирая ногти, за верхушку ограды, увитую неводом засохшего плюща, кое-как завалился на неё животом, подтянулся, втаскивая ноги и оставляя на тонком шерстяном тканье чулков свежие занозы-затяжки, и сгорбленно сел, не зная, как спуститься с этой высоты во внутренний дворик, заросший снежником и килларнийским папоротником. Рядом с ним зашуршало крошкой — Лэндон сперва кривовато перебросил саквояж с зонтом, отправляя их в авантюрное одиночное путешествие, а после, отыскав в растрескавшейся стене, растерявшей часть своей облицовки, импровизированные уступы для ног, с раз за разом поражающей Уайта ловкостью без посторонней помощи одолел перевал, оказываясь на его пике, и, не тратя времени впустую, тут же спрыгнул на противоположную сторону. Покачнулся, теряя равновесие и опираясь ладонями о почву, но быстро выровнялся, вскинул руки, подхватил не особо искусного в спонтанном паркуре мальчишку под мышки и мягко опустил того на землю, обвившую голени резной листвой и проминающуюся под стопами наносным жирным грунтом.       — Где мы? — после всех проделанных манипуляций позволил себе задать сдавленным шёпотом вопрос Кей. — Что это за место?       — Церковь святого Оуэна, — спокойно отозвался господин Валентайн, оправляя плащ, поднимая вещи и возвращая себе достойный вид. — Божий храм, так что относительно нашего здесь пребывания можешь не переживать, никто не погонит из обители Всевышнего нуждающихся.       Был во всём происходящем какой-то подвох, но Уайт, сколько ни старался, никак не мог постичь его истоков.       — Почему же тогда мы вломились сюда, как воры? — резонно усомнился он, хмуря лозные брови. — Почему не попытались войти как полагается, через калитку?..       Ответа он не получил — сударь Шляпник, с этого момента начиная вести себя самым паскудным образом и напрочь игнорируя всё, что не считал нужным принимать к изборчивому вниманию, уже двинулся вперёд, топча причёсанную приходскую траву, и Уайт вынужденно поплёлся за ним, ощущая гнёт нависшей над ним монастырской кладки и моля Небо о том, чтобы только ни на кого не нарваться, даже если, как обманчиво пообещал ему заделавшийся кошачьим татем мужчина, они здесь по полному праву.       Церковь святого Оуэна вырастала перед ними мрачной и приземистой нормандской громадой, более походящей на укреплённый от неприятеля замок с единственным суровым туром зубчатой четырёхугольной башни, скрещенный помешанным древним зодчим с римским Капитолием и обращённый в химеру с фронтоном, портиком, колоннадой и троицей благочестивых и смиренных скульптур на крыше. Менее всего строение это походило на храм, и всё-таки, при всём своём неоднозначном облике, оставалось храмом, о чём явственно свидетельствовали многочисленные кельтские и латинские кресты и разбитое вокруг построек старое кладбище.       Лэндон, деревенея напряжённой спиной и оставив без внимания само святилище, заросшими сорной травою тропами направился прямиком к погосту, где их приняли под сень облетающие кроны ясеней и дубов, осыпающиеся золотисто-бурым покровом на могильные плиты и слабо дышащую озимую землю, собирающую щедрый покойницкий посев, но не дающую иного урожая, кроме фиалковых цветов и сочных побегов молочая. Вечнозелёные тисы заманчиво краснели ядовитыми ягодами, укрывая от посторонних глаз, но двое поздних гостей не замедляли шага, всё бродили в сгущающихся сумерках неприкаянными призраками, нигде не останавливаясь и не находя себе покоя, словно потеряли блудную свою могилу, по жутковатому обыкновению время от времени меняющую местоположение на церковном дворике.       — Что мы ищем? — шёпотом спросил Уайт, уже заранее догадываясь, что ответа не получит. — Мы ведь что-то ищем? Я мог бы помочь, наверное…       Он сомневался даже в том, что они вообще хоть что-нибудь разыскивают: господин Валентайн всё кружил, всё петлял тающими тропками, не удостаивая имена усопших и надгробные эпитафии даже беглого взгляда, и постепенно сопровождающему его юноше становилось сильно не по себе, а тело охватывала незнакомая жуть, ласково нашёптывающая на ухо, что Лэндона здесь давным-давно нет, а мальчик-ключик, ненароком отбившийся от своего провожатого, будет ходить по следу за напялившей чужую личину нежитью до тех пор, пока не смеркнется окончательно и на часах не стукнет поворотная полночь.       — Лэндон!.. — с мольбой позвал мужчину Кей, не понимая, в чём таком провинился, что вдруг превратился для того в пустое место. — Лэндон, скажи хоть что-нибудь, прошу тебя!       И тот наконец откликнулся, нервозным и раздражённым, но всё-таки своим, знакомым и привычным голосом попросив:       — Подожди немного, малёк… Совсем чуть-чуть, и мы уйдем отсюда.       Они наматывали по могильнику уже третий круг, и Кей был твёрдо уверен, что вот эту скамейку, косую и облупившуюся, этот почернелый мраморный крест и прикорнувший у него под боком стройный тис видит отнюдь не первый раз, как вдруг променад их прервали резким и отрывистым окриком:       — Кто здесь ходит? Что вы, леший вас дери, делаете здесь в такой поздний час? Не дай вам Господь осквернять могилы!..       Уайт подпрыгнул от неожиданности, заслышав этот кашляющий, клокочущий и хриплый стариковский голос, и резко обернулся, заметив, как им наперерез вышагивает, прихрамывая на правую ногу и чуть её подволакивая, дряхлый кладбищенский сторож, седой и с большой францисканской лысиной на макушке. Он был одет в ветхий балахон, схожий с монашеской рясой, и впечатление производил настолько воцерковленное, что даже льющаяся из шамкающих уст брань воспринималась мальчишкой как возмездие за свершённый проступок.       Вместо того чтобы остановиться и по-людски объяснить всё хранителю церковного порядка, Лэндон, представляясь в эту секунду разочарованному и обманутому Уайту распоследней сволочугой, лишь ускорил шаг, сворачивая с торной тропы на ответвлённую, менее приметную и уводящую в густые заросли.       — Лэн, стой! — заорал Кей, задыхаясь от подступающей паники и вконец отказываясь понимать, что вокруг него происходит.       Сторож бросился за ними, с трудом переставляя измученные подагрой конечности, и, поскольку владения свои знал всяко лучше неурочных вторженцев, нагнал на параллельной аллее, преграждая путь, задавленный с одной стороны стеной, а с другой — увесистыми надгробиями, меж которых при всём желании было не протиснуться.       — Лэндон, да что ты… — выпалил Уайт, утыкаясь резко замершему мужчине прямиком в намокшую от извечной мороси спину, и едва не упал, на короткий миг потеряв равновесие.       — Лэндон?.. — щуря подслеповатые мышиные глаза, белесые, усталые и вобравшие в себя пролитое на землю поздними дождями ягельное небо, вдруг переспросил францисканский старик, замирая напротив застигнутых врасплох незваных гостей и не делая больше не единого шага. — Господин Браун, неужели это вы?.. Неужели вы решили вернуться в отчий дом?..       — Господин Браун?.. — оторопело промямлил Кей, выглядывая из-за плеча попавшегося сударя Шляпника и от изумления даже позабыв пугаться поймавшего их сторожа.       Лэндон грязно выругался, резко развернулся, схватил мальчишку за руку, до ломкой боли стискивая запястье, и потащил за собой прочь, не слушая долетающие вдогонку потерянные и увещевающие крики потрясённого и как будто чуточку испуганного хромого старца, уже не пытающегося изловить пришлецов, а теперь лишь бредущего по пятам немощной тенью.       «Господин Браун! — доносилось до них скраденное шумом ветра и перестуком слезливых капель усиливающегося дождя. — Господин Лэндон Браун, ведь моё чутьё меня не подводит, и это действительно вы? Мне вас не узнать, вы были совсем мальчишкой, когда батюшка ваш почил, но… Вы ведь пришли на могилу отца?.. Да неужто вы могли позабыть, где она? Я могу вас проводить, если пожелаете!.. Постойте же…».       Чем сильнее взывал к ним сторож, тем отчаяннее бежал от него прочь Лэндон, уже практически волоча за собой своего юного спутника, окончательно во всём запутавшегося, вдоль массивного церковного фасада к радушно распахнутой калитке в решетчатой железной ограде, отчётливо виднеющейся вдалеке. Убедившись, что преследователь безнадёжно отстал, уныло и подавленно плетясь в хвосте и более не рассчитывая хоть на какой-нибудь ответ, он с желчной злостью, вкладывая её в каждый чеканный шаг и впечатывая в гранит соборной паперти, пересёк открытый двор, выходящий на просторную и ухоженную улицу, разительно отличающуюся от тех подворотен, какими им пришлось изначально сюда пробираться.       Кей послушно трусил за Лэндоном лишь до тех пор, пока они, шагнув за врата, беспрепятственно не покинули храмовые пределы — тогда он, вывернув руку из хватки не ожидавшего такого сопротивления мужчины, резко сцапал его за рукав и уже сам потащил за собой прочь от места, заронившего в душу первое зерно сомнений, внутренне отмечая, что тот даже не пытается сопротивляться и с присущей ему обычно властностью осаживать.       Он дотащил его до ближайшего переулка и там, удостоверившись, что никто не идёт за ними от церкви святого Оуэна, неумело и чуть испуганно толкнул к стене, поневоле благоговея перед внушительной разницей как в росте, так и в возрасте, стиснул в пальцах ткань пальмерстона, поднял смятенный взгляд, встречаясь с зеленью чужих радужек, и, ощутив волнительный укол в клапанах колотнувшегося сердца, недоверчиво спросил, то с подозрением щурясь, то укоряюще распахивая глаза:       — Браун? Что значит: «господин Браун»?..       — Терпеть не могу эту фамилию, — с напускной невозмутимостью, пряча за ней несвойственный ему стыд, поморщился Лэндон. — Но всё верно, Ключик, если это тебя интересует — она настоящая. Это моя настоящая фамилия.       Они помолчали немного, каждый по-своему постигая сказанное и услышанное, а потом сударь Шляпник, пуская вскачь развязный язык, заговорил, хотя никто и не просил его разъяснять простые истины:       — Я всё размышлял об этом порой: Браун и Уайт, разве не иронично и не нарицательно? Грязь и чистота, темень и свет… мразь всегда тянется к свету, Ключик, а я, верно, изрядная мразь. Я предпочёл бы, чтобы ты и дальше считал меня Валентайном, пусть это и не более чем псевдоним, который я однажды себе придумал.       — Но почему мы пролезли на это кладбище, будто воры какие?.. — с трудом обуздывая карусель мечущихся мыслей, потребовал объяснений Кей. — Почему не вошли по-людски, ведь калитка была открыта?! Почему ты, в конце концов, убегал от этого бедолаги вместо того, чтобы спокойно с ним поговорить — он, кажется, не хотел ничего дурного…       — Он-то, быть может, и не хотел, — согласно кивнул господин то ли Браун, то ли Валентайн — Уайт теперь уже не мог никак определиться, — и продолжил, язвительно и недовольно поджимая губы: — Да только вот я не горю желанием, чтобы о моем возвращении узнал весь город, и вести эти так или иначе докатились до моей родни. Поверь мне, Ключик, это не та встреча, которой я или ты жаждем — всё, чего мне хотелось, это незаметно походить по Дублину, побывать на могиле отца, заночевать с тобой в одном из дорогих моему сердцу мест и как можно быстрее покинуть страну. Я не волен здесь задерживаться не только потому, что нас с тобой преследуют, но и по личным причинам тоже.       — А с могилой отца-то что? — окончательно растерялся Уайт. — Ты её не нашёл или…       — Я нашёл её, — припёртый к стенке в прямом и переносном смысле, Лэндон охотно сознавался во всём, как на духу рассказывая чуткому ко лжи мальчишке чистейшую правду. — Мы прошли мимо три или четыре раза, но…       — Но ты не хотел, чтобы я её видел? — догадался Кей, скрежетнув зубами. — Ты собирался продолжать весь этот фарс…       — Какая тебе, в сущности, разница, та или иная у меня фамилия? — философски заметил сударь Шляпник, копаясь в кармане, не обращая внимания на обманчиво удерживающие его юношеские пальцы, выуживая курево со спичечным коробком и от нервоза затягиваясь сигаретой. — Имя-то настоящее.       — Ты… — у него не хватало слов, чтобы обругать вроде бы и взрослого, а вроде бы абсолютно безалаберного чудака, сущую бестолочь, целый час с лишком ломавшего чёрную комедию, пока пробирались по трущобам, перелезали через ограду и рыскали по кладбищу. Справившись с собой, Уайт расслабленно выдохнул и разжал скованные судорогой руки. — Ты мог бы просто сказать!.. Почему нельзя было просто рассказать мне, Лэн?..       — Потому что мне не очень приятно было об этом заговаривать? — предположил тот, вскидывая одну бровь и выдыхая в повечеревшее небо струйку смолистого дымка. — Потому что я бы не хотел, чтобы ты даже знал о существовании этой мерзопакостной фамилии? Или, быть может, потому что мы были заняты иными насущными вещами, а откровенные разговоры — они, знаешь ли, случаются сами собой, по наитию, а не по заранее прописанному плану, и не всегда хочешь касаться того, что тащит за тобой шлейф фамильной дряни, когда вечер слишком хорош, чтобы его портить? Вероятно, вот по этим причинам, малёк.       Понимая, что Лэндон навредил только и единственно себе, так и не улучив момента коснуться пальцами могильного камня, под которым покоится прах одного из его родителей, и не постояв в скорбном и памятном молчании коротких пяти минут, коих обычно бывает достаточно, чтобы почувствовать ласку невидимой длани и мысленно сказать в ответ: «Я здесь и я помню», Уайт, понемногу остывая и действительно не ощущая ни малейших перемен от ненароком раскрытого им секрета, честно сообщил, не видя причин разводить на пустом месте истерику:       — Мне больше нравится думать, что ты Валентайн. Этот «Браун»… он какой-то… чужой.       Лэндон просиял, с дружеским теплом похлопал мальчишку меж лопаток в знак примирения, под конец сменяя хлопки на лёгкие поглаживания, и вывел из закоулка, обрадованный тем, что все недоразумения между ними благополучно разрешились.       — Вот и славно, Ключик. Поверь, Браун бы тебя не спас, — не преминул заметить он, едва не теряя цилиндр, пока задирал голову и таращился в наплакавшееся небо, утирающее иссякшие слезы серым сатином истончившихся облаков. — По крайней мере, тот Браун, каким мне полагалось стать.       — Каким тебе полагалось стать? — уцепился за это признание Кей, надеясь самую малость узнать о прошлом сударя Шляпника, которое тот хоть и не прятал, но и делиться не спешил. — Почему ты ушёл из семьи?       — Я тебе позже обо всём расскажу, — пообещал мужчина и, уловив недоверие в синих глазах, где те же ночи Каира, только густые и беззвёздные, со всей возможной искренностью пояснил: — Это довольно долгая история, а уже поздно, и хотелось бы добраться на место до темноты. Там я и поделюсь ей с тобою, тем более что и обстановка… будет располагать.       — Там? Куда мы идём? — спросил Уайт, на что получил до чёртиков его пугающий, вполне ожидаемый и уже загодя заставляющий по-звериному дыбить загривок ответ:       — Сюрприз, Пьеро. Пусть это останется маленьким сюрпризом.       — Аллергия у меня на твои сюрпризы, — проворчал мальчишка, но послушно зашагал вместе с Лэндоном к ближайшей остановке жёлто-синих омнибусов, всё реже и реже проносящихся по улицам клонящегося к ночи города, что исправно драил небо жёсткой щетинистой щёткой, разгоняющей рваные облака и скопившийся за день смог и начищающей до блеска первые робкие звёзды.

⚙️⚙️⚙️

      На одной из окраин Дублина, в местечке под названием Марлей, омнибус, совершенно к тому моменту опустевший, решил завершить свой путь, сделав почётный круг и развернувшись мордой в сторону столичного центра. Двухъярусная повозка пару раз нетерпеливо чихнула барахлящим мотором, водитель дёрнул за шнурок прилаженного над головой колокольчика, оглашая салон пронзительным трезвоном и оповещая последних пассажиров о том, что остановка эта конечная, а ежели господам надо назад в город, то пусть изволят заплатить ещё раз за проезд.       Лэндон, львиную долю бездельного времени, проведённого в пути, потративший на борьбу с мальчиком-ключиком за сомнительное трофейное право запустить пятерню ему под чулок и настолько увлёкшийся этой игрой, что почти позабыл о конечной её цели, а ближе к прибытию утомившийся и задремавший, беззаботно запрокинув голову на спинку сиденья, встрепенулся, едва заслышав этот звон, и потянул за руку усталого Уайта, тоже растерявшего в бессмысленной возне остатки сил, выводя его из омнибуса на усыпанную мелким гравием площадку в окружении деревьев, кустарниковой поросли и высокой курчавой травы.       Стальной вагончик квакнул напоследок надтреснутым клаксоном, окутал тёплым облаком банного пара, пахнущего медными кастрюлями, и затрусил обратно, шурша колесами по неровному покрытию и покачиваясь на укреплённых рессорах. Пока он прощался с путешественниками, исчезая за крутым поворотом, Кей успел оглядеться по сторонам и убедиться, что в этой глуши не было и намека на людское жильё.       Даже на то, что оно где-нибудь в отдалении имеется: дорога обрывалась на пятачке и дальше никуда не шла, лишь глубоко в зарослях виднелась слабо различимая тропа, то ли человечья, но плохо хоженая, а то ли и вовсе звериная.       — Где мы? — поневоле испытывая нарастающую с каждой секундой тревогу, спросил Уайт, по привычке убирая за пазуху доверенный ему стеклянный кубик, чтобы руки оставались свободными. — Что это за место? Зачем мы сюда приехали?       — Мы ещё не добрались, — покачал головой сударь Шляпник, окидывая вершины обнажающихся в преддверии зимы чёрных крон задумчивым взглядом. Обошёл по кругу площадку, будто что выискивал, попинал лоферами крошащийся известняк на обочине, запуская маловесные камни вниз по уходящему под откос склону, и, уверившись, что та звериная тропинка была единственным возможным продолжением прерванного пути, подал мальчишке руку, предлагая следовать за собой: — Идем, мой хороший Ключик! Отсюда совсем немного осталось пройти.       Запоздалые скукоженные листья, бурые, скрюченные и стойкие, что одноногие оловянные солдатики, влюблённые в ветреную плясунью, похищенную троллем из табакерки, легонько оцарапали лицо, нехотя пропуская в заколдованные владения, и лес сомкнулся над головами непроницаемо-чёрным сводом, погружая в шепчущую темноту. Она вздыхала из-под торчащих крюковатых коряг и горбатых валунов, из нор и свитых колтуном нечёсаного брауни птичьих гнезд, из каждой расщелины в камнях, из переплетения можжевеловых ветвей и густого травяного подлеска, из поросших мягчайшим мхом холмиков, прячущих под собой осколки горных плит и потаённые двери, и Кею делалось не по себе, когда чьё-то невидимое крыло исподволь касалось его плеча, задевая при полёте.       Встретивший их лес оказался слишком живой, слишком древний, поющий те же песни, что и престарелый Дахштайн, и наверняка заставший Анн ап Ллейана, великого Мерлина ещё в те дни, когда он только появился на свет заросшим шерстью волчком.       Тропа то сбегала в низину, то поднималась в гору, ветвилась рукавами песчаной реки, огибая сошедшие оползнем глыбы, и Лэндон, часто спотыкаясь и чертыхаясь от злости, всё сетовал, что они напрасно задержались в Дублине до сумерек, хотя в их промедлении была целиком и полностью его вина: если бы не таскались по трущобам и не наворачивали по кладбищу святого Оуэна лишние круги, наверняка успели бы прежде, чем закончится световой день — Кей это понимал, но благоразумно помалкивал, чтобы не нарываться на порцию аптекарского яда.       Потом чащоба внезапно поредела, милостиво выпустив их на укрытые вересковой синевой холмы, за которыми снова начиналась полоска леса, глинистая дорога потянулась тонкой и неровной палевой нитью, сделавшись шире и отражая колодезные небеса в редких лужицах стоялой дождевой воды, подёрнутых мутной плёнкой, торчало потрёпанное ветром сухотравье, точно вихры на лихой бродяжьей голове, и на пустоши спустилась такая одухотворённая тишина, что душа поневоле выкристаллизовывалась, делаясь хрустальной и хрупкой.       Лэндон от этой тишины потерял рассудок: остановился, хватая затаившего дыхание Кея за плечо и перебираясь подвижными пальцами на круглый опушённый ворот тальмы, подтянул теснее к себе, склоняясь и замирая у самых губ, и медленно, заглядывая в тающие под неровными хвоинками ресниц криничные глаза, поцеловал, вкладывая в нежные касания губ и тягуче скользящий язык столько нарывающего желания, что у юноши невольно отказали колени, подгибаясь и вероломно подрагивая. Пятерня мужчины, оставив в покое ворот, перебралась на спину, поднялась выше и зарылась в пушистые волосы, вдоволь напившиеся морской влаги, принимаясь мягко их перебирать и наглаживать чувствительную кожу.       Удивительное ощущение, когда ты стоишь посреди обозримого пространства, тянущегося вправо и влево на многие мили, но понимаешь, что находишься в куда большем уединении, чем могла бы предоставить запертая на все замки квартирка, задавленная среди других точно таких же одинаковых клеток для любопытных длинноносых соседей, более всего обожающих проживать чужие жизни заместо постылой и никчёмной жизни своей, и Кей упивался им, подставляясь под поцелуи и забывая, чем они иногда заканчиваются, если распахнуть грудную клетку настежь и впустить под рёбра чужую испепеляющую страсть.       — Какой ты сладкий, — зашептали ему губы, на миг оторвавшись от ласк, замерев на расстоянии жалкого волоска и царапая обветренной кожей кожицу искусанную, растревоженную молоденькими белыми зубками, а лоб прижался ко лбу, согревая влажным теплом. — Какой ты послушный сейчас, мой мальчик-ключик… Если бы ты только знал, как я хочу зацеловать тебя всего, от макушки и до самых пят… Раздеть и голубить твоё обнажённое тело…       Болтовня его была сильно зря, болтовня отрезвила как чан ледяной воды, сдуру опрокинутый балдеющему на солнцепёке коту точнёхонько на прогретую светилом макушку — Уайт отпрыгнул, едва не выдирая себе волосы запутавшимися в них мужскими пальцами, и, еле дыша, вытаращил напуганные глаза, всё ещё застилаемые распутными видениями.       — Заткнись! — истерично взвыл он, приходя в крайнюю степень беспомощного отчаяния и в кровь расшибая белые костяшки кулаков о твёрдую кладку пансионного воспитания, вынужденный пока довольствоваться лишь слабыми проблесками света в редких прорехах, проделанных умелой рукой сударя Шляпника. — Замолкни… пожалуйста! Как у тебя язык поворачивается говорить такие безнравственные вещи?!       — У меня много на что язык поворачивается, — возразил ему Лэндон. — Он у меня вообще гибкий, подвижный и способен на уйму приятных штуковин помимо слов. — И, не дожидаясь очередной полуобморочной реакции, подытожил, молниеносно сделав должные выводы: — Значит, только поцелуи? Не больше и не меньше? И надолго ли тебя хватит это терпеть?       — Что терпеть? — кутаясь в прохудившееся благочестие и комкая в дрожащих пальцах грозящуюся вскорости поредеть меховую оторочку тальмы, жалобно откликнулся Кей. — Это ты делаешь, а не я!       Лэндон чуточку посерьёзнел и шагнул навстречу, приближаясь вплотную, опустил взгляд книзу и подёргал за тальму там, где так жалко и безнадёжно стискивал её Уайт.       — Это напрасное притворство, Ключик, — произнёс он, легонько оглаживая края греющей тряпицы. — На взаимном влечении сложно подловить женщину, но не тебя, мой наивный благовоспитанный птенчик… Не тебя. Ты ведь понимаешь, о чём я? Ты всё понимаешь. Мужское влечение слишком очевидное. Я мог бы давно уже тебе это доказать, если бы не считал подобные выходки чересчур вульгарными. — Оставив на последних словах в покое его одёжку, немного отступил, так ничего и не сделав, а просто выпуская на свободу, и добавил уже веселее, с полагающимся ему сардоническим ехидством: — А ты в курсе, Пьеро, что это ханжеское двоедушие? Тебе известно, кто такой ханжа? Ханжа — это лицемер, обвиняющий окружающих в собственных грехах и искренне расстраивающийся оттого, что другие люди умудряются получать от жизни удовольствие там, где сам он себе в этом удовольствии отказывает. Притворяться добродетельным, а внутри скрывать порочное зерно — не проще ли быть искренним, освободившись тем самым как минимум от одного изъяна? Однако же, в тебе удивительным образом сочетаются честность и фальшь, и я сам порой поражаюсь, как это тебе удаётся.       Уайт набычился, сверкая недовольным и смертельно обиженным взглядом из-под сведённых к переносице бровей, и господин Валентайн, предчувствуя очередную близящуюся ссору, примирительно вскинул кверху ладони, пресекая её на корню:       — Ладно, Ключик, я всё понял! Не вывожу из равновесия твой шаткий внутренний мир — он и так рушится с основания, готов поклясться, что даже слышу треск проседающего фундамента. Поторопимся-ка с тобой, а то рискуем добраться глубоко за полночь…       Снова в безмолвии потянулись сумрачные холмы с однообразными и западающими в самое сердце простыми ландшафтами, поднималась от земли сыворотка млечного тумана, а безжалостная луна, высунув из-за поределых туч обглоданный покойницкий лик, равнодушно заливала холодной белизной кажущийся абсолютно бесцельным путь.       Хватило пару раз одолеть зачастившие возвышенности, чтобы Кей начал заметно отставать, сипло втягивая воздух не справляющимися с нагрузкой натруженными лёгкими. Он неловко придерживался рукой за правое подреберье, и Лэндон, чутко это заприметивший, догадался, что от быстрой ходьбы у юноши закололо в боку.       — Я вижу, ты не слишком крепок здоровьем, малёк, — заговорил он, незаметно сбавляя шаг и приноравливаясь к ходу своего хлипкого и совершенно не приспособленного к долгим скитаниям спутника. — Как только минуем эти взгорья, нам с тобой предстоит сыграть в одну занимательную игру, и там ты отдохнёшь.       — В какую ещё игру? — выставил ежовые колючки недоверчивый Уайт, при таком непредсказуемом компаньоне денно и нощно вынужденный держать оборону. — Я не хочу играть ни в какие игры!       — Но тогда мы никогда не доберёмся до конечной цели нашего пути, — развёл руками сударь Шляпник. — Тебе придётся в неё сыграть, иначе останешься спать в лесу — а тут холодно, сыро и из забытых могил иногда выбираются на полуночный моцион славные воины, павшие в одной из отгремевших давным-давно битв. С ними не так приятно встречаться, как тебе может показаться… — Видя, однако же, что такая смехотворная угроза была воспринята с порядочным скепсисом неглупым мальчишкой, прекрасно его изучившим и твёрдо усвоившим, что превыше всего шляпный сударь ценит комфорт, понимающе хмыкнул и уже спокойно перешёл к самой сути: — Это игра на доверие, и она совсем не такая уж и страшная. Я бы даже сказал, что безобидная.       — Безобидная? — с подозрением сощурил глаза Кей, вместе с мужчиной спускаясь в низину, густо заросшую багульником, и останавливаясь перед новыми лесными вратами, распахнувшими еловые лапы в гостеприимных объятьях.       — Абсолютно, — заверил его Лэндон, разматывая свой шейный платок. Стащил его с горла, обнажая острую косточку кадыка, встряхнул, расправляя шёлковую ткань, и велел: — Иди сюда!       Уайт подошёл, замирая подле него и неуверенно переминаясь увязающими в сырой дерновине ботфортами.       — Встань ко мне спиной, — скомандовал господин Валентайн, стиснув ладонями мальчишеские плечи, и легонько крутанул, заставляя развернуться. Поднёс к его лицу плотную тряпицу, собираясь накинуть на глаза непроницаемой пеленой, но Кей в тот же миг взбунтовался, выставляя вперёд ладони и не давая импровизированным шорам прикоснуться к себе.       — Ты уже проткнул мне уши, как только я зажмурился! — укоряюще напомнил он.       — Серьги тебе безумно к лицу, — парировал сударь Шляпник. — Можно подумать, я бы смог тебя по-хорошему уговорить!       — И о фамилии своей ты умолчал! — перешёл ко второму пункту претензий юноша. — Как я могу после всего этого доверять тебе?       — Умолчал, но не навредил, — возразил Лэндон, не двигаясь с места и не пытаясь применить силу, а продолжая возвышаться за спиной мальчишки недвижимой и нерукотворной скульптурой, по-прежнему удерживая шейный платок подле его глаз. — Доверять не значит верить, Ключик. Есть разница, и принципиальная. Я хочу, чтобы ты наконец-то её понял. Поэтому позволь нам сыграть в эту маленькую несложную игру. Если думаешь, будто я собираюсь вероломно затащить тебя в чащу и там пожрать древним зверем из бездны или же водить путаными тропами, покуда ты не заблудишься, то ошибаешься: здесь всего одна тропа, и мне следовало завязывать тебе глаза много раньше, учитывая, что мы уже почти пришли.       Уайт ещё немного поколебался, а затем медленно убрал руки, расслабленно их опуская, прикрывая веки и позволяя литой атласной повязке временно похитить зрение, а пальцам господина Валентайна — аккуратно закрепить её на затылке, затягивая крепким узлом.       С той же самой секунды, как он лишился помощи главнейшего органа чувств и погрузился в царство темноты, все прочие ощущения моментально, словно по волшебству, обострились. Руки Лэндона, высвобождая и расправляя спутанные мальчишеские волосы, ненароком легонько коснулись его шеи, а затем мягко сдавили плечи — Кей слышал, как мужчина огибает его, слышал шорох примятой травы под подошвами лоферов и шуршание длинного плаща-пальмерстона, и инстинктивно вскидывал голову вдогонку за всяким нечаянным звуком.       Господин Валентайн замер напротив, нагнулся — то ли в учтивом полупоклоне, то ли просто присел, — ухватил мальчишеские пальцы и, согревая шёпотом замёрзшее от вечерней сырости ухо, произнёс:       — А теперь идём за мной, мой Ключик. Я буду говорить тебе, что делать, чтобы не оступиться и не упасть.       Он повёл его по тропинке, надёжно удерживая за руку, двигаясь медленно, неторопливо и внимательно, приподнимая звенящие почерневшей листвой гнутые ветви орешника, чтобы Кей смог пройти, и возвращая их обратно за его спиной. Его суховатые и горячие пальцы то крепко сжимали, когда предстоял очередной спуск, то мягко и бережно баюкали, увлекая за собой, а по временам принимались нежно растирать щекочущими подушечками вверенную им прохладную ладонь.       «Здесь будь осторожен, малёк! — предупреждал Лэндон, если им на пути попадалось неожиданное препятствие. — Сейчас нужно будет перешагнуть… нет, ещё чуть повыше подними ногу. Вот так! А теперь вынеси её чуть вперед… всё, можешь наступать. И вторую так же. Тут на тропинку упало бревно».       Кей не знал, существовало это бревно в реальности или нет, но тщательно выполнял указания своего поводыря, благополучно преодолевая все вещественные или мнимые преграды — лишь единожды ему захотелось проверить, была ли в действительности над его головой озвученная сударем Шляпником ветка, и он только позволил себе будто бы невзначай вскинуть руку, притворяясь, что балансирует, ощупать пространство над собой и с облегчением натолкнуться на шероховатую струпчатую кору, как кисть его тут же перехватили, жёстко, до болезненно занывших суставов стискивая и с недовольством возвращая обратно книзу.       — Так не пойдёт, — услышал он сердитый голос мужчины. — Ты не должен этого делать, Пьеро. Это не по правилам.       — Простите, — испуганно откликнулся Кей, в объявшей его темноте ощущая себя настолько беззащитно-зависимым, что в одну секунду хотелось хвататься за обе руки господина Валентайна, а в другую — решительно срывать с лица подчиняющую чужой воле повязку.       — Больше так не делай, — немного смягчившись, велел ему Лэндон и с прежними предостережениями продолжил их путь, оживлённый лишь криками пробуждающихся хищных птиц, хрустом раздавленных сосновых шишек под ногами, шелестом песка и перестуком выкатывающихся из-под подошв мелких камней…       …А потом вдруг подхватил на руки, сгребая в охапку вместе с саквояжем и зонтом и заставляя от неожиданности охнуть и впиться пальцами в скользящую ткань плаща, закинул чуть повыше, устраивая поудобнее, и вместе со своей ничуть не отягощающей ношей — на сей раз виолончели при них не было — сделал широкий шаг, переступив не то незримый овражек, не то бесшумно бегущий ручей, прошёл ещё футов тридцать по трещащему валежнику и только тогда бережно опустил юношу на землю, обнимая со спины и нашёптывая на ухо бренным Мефистофелем, в проведённых среди людей вековых мытарствах растерявшим весь свой демонический антураж:       — Вот мы и пришли, Кей. Как я уже и говорил, мне хотелось, чтобы это оказалось маленьким сюрпризом.       И, сотворив в худенькой груди настоящий смерч, закрученный из волнения и эмоций, ослабил на затылке затянутый узелок, освобождая глаза от шелковистой ленты…