Недобывшие

У всего есть своя цена. У правды, лжи, и человеческой жизни — тоже.

Однако далеко не каждый оказывается готов, когда приходит время платить по счетам.

И самое меньшее, что человек может сделать, — расплатиться кровью. Ведь бóльшее Бог не способен у него отнять.

      С давних времён ведьмаки учились приспосабливаться к жизни обычных людей, обучались их быту, проходили все этапы эволюции, ведь, несмотря на свой дар (или же проклятие), были вынуждены проживать каждую жизнь в теле одного из них. Снова и снова приходя в этот мир, маятники примеряли на себя разные роли: будь то врач, учитель или же простой работник в супермаркете — не имеет значения. Но есть и те, кто пробуждаясь в новом теле беты, отрекались от устоявшегося порядка чужой жизни и предпочитали уходить в отшельничество, обрывая все связи и оставляя ошеломлённых родственников личности, что они украли, в полном неведении.       Ульрик из тех, чью природу невозможно игнорировать. Одному из древнейших маятников претит всё мирское, но он не избегает своей участи. Чтит, как и подобает верному творению Создателя, его устои, клятвенно оберегает тайну мироздания и откровенно презирает своих братьев, которые давно сошли с намеченного пути, потеряв голову и став слишком человечными. Ведьмак не растрачивает свои силы попусту, оттого его хаос могущественнее, чем у остальных.       В доказательство этому всё его тело покрыто чёрными узорами вен и множеством рун, что проявляются на коже сами по себе — ведь в его жилах магия течёт в избытке. Она помогает ему оставаться в одном сосуде дольше, чем другим; порой век человеческой оболочки достигает ста пятидесяти лет. Чем реже ведьмак перерождается, тем больше силы сохраняется. В момент каждой смерти от души маятника откалывается частица, которая уходит с его сосудом на ту сторону. Такова закономерность мироздания: ничто не вечно, всё дозволено, но у всего есть своя цена. И у бессмертия тоже.       Именно по этой причине часть ведьмаков однажды взбунтовалась против Господа. Они желали обрести свободу, разрушив ту сторону. Если бы потустороннего мира не стало, ведьмакам бы больше не пришлось проводить души умерших, а значит, без надобности быть маятником они бы освободились и смогли остаться навечно в своих телах, наполнив те бессмертием хаоса. Однако глупая и опрометчивая самонадеянность их же и погубила. Никакая сила не способна противостоять слову Божьему, что создал этот мир, и всё в нём беспрекословно повинуется своему Создателю.       Быть ведающим — самое великое благо и благословение от Всевышнего. Он наделил этим даром лишь Ульрика, самого верного из своих рабов, но запретил пользоваться способностью вопреки всему. Ведьмак велению следовал, и в омуте тёмной воды озера Смерти, у которого поселился, видел всё, что произошло с его братом. Как тот один за другим нарушал запреты, используя свою силу не по назначению, и сейчас ищет его, отшельника, по всему свету уже долгие месяцы.       Ульрик же скрываться не пытается, по-прежнему не покидает своей хижины на краю мира и ждёт. Он знает, что Бог тоже всё видит, но ничего не предпринимает. Значит, так нужно. Будущее Намджуна уже давно предрешено, как и всех их. Ведьмаку остаётся лишь наблюдать за тем, как хронология событий идёт своим чередом и песочные часы судьбы отсчитывают время до переломного момента.       Укутанный целиком в защищающий от палящего солнца хиджаб, мужчина сидит на крыльце своей хижины и хладнокровно разделывает тушу убитой им змеи, сдирая с неё кожу голыми руками. Отрубленная голова валяется у его ног, покрытая сверху слоем чешуи, а вырванные из пасти икла аккуратно сложены рядом на самодельном деревянном табурете. Он не поднимает головы и не отрывается от занятия, когда слышит глухой хруст под чужими ногами. Ему не стоит опасаться появления дикого животного или чужака. Местное племя каннибалов обходит дом ведьмака десятой дорогой, слагая легенды о том, что там живёт сама смерть. И в чём-то они правы.       — Ну здравствуй, брат, — первым подаёт голос Намджун, отцепляя мантию и открывая лицо. От обжигающего африканского солнца кожа, не привыкавшая к здешнему климату, уже покрылась кровавыми ранами.       Ульрик и бровью не ведёт. Зажатым в левой руке маленьким кинжалом вспаривает брюхо змеи и демонстративно потрошит внутренности прямо у ног Кима.       — Вижу, ты мне не рад. Что ж, — слабо усмехается, — я и не рассчитывал на радушный приём. Но в дом хоть пустишь? Или даже стакан воды не нальёшь путнику?       Ответом вновь служит молчание. Чуть помедлив, древний хватает окровавленными руками тряпичную флягу с остатками питьевой воды и швыряет не глядя перед собой.       — Да брось, Ульрик, мы не виделись с тобой с восстания, а прошло уже почти восемь сотен лет. После всего, что мы пережили, даже не заговоришь со своим братом?       — Нам с тобой говорить не о чем, — басит ведьмак, оставляя в покое бедную тушу, и поднимает наконец-то голову. Взору собеседника открываются только его глаза, светло голубые радужки слишком отчётливо выделяются на фоне почерневшего белка. — Я знаю, зачем ты пришёл, но твои поиски были напрасны. Ты не услышишь от меня того, что хочешь.       — Я не прошу тебя открывать мне будущее, — Намджун стоически выдерживает напор чужой ауры, заметно подавляющей его собственную, но сдаваться не намерен. — Только одно воспоминание.       — Потому что ты хочешь спасти своего «сына»? — небрежно выплёвывает последнее слово и столь же небрежно бросает мясо мёртвого пресмыкающегося в корзину. — Ты такое разочарование, Намджун, — смиряет того презренным взглядом. — Ради жизни какого-то жалкого человека стал отступником и сам себе приговор подписал. А теперь ждёшь от меня, что я совершу ту же ошибку и нарушу Божий запрет?       — Тебе не понять меня, — разочарованно вздыхает, — но я и не жду от тебя понимания.       — Тогда чего ты хочешь?       — Я никогда не просил тебя ни о чём. Это в первый и последний раз, — Намджун опускается на колени, погружаясь ими в раскалённый песок, что мгновенно обжигает кожу сквозь плотную ткань штанов. — Среди прочего у нас есть кодекс. И он гласит, что ведьмак не имеет права отказать своему брату, если тот обращается к нему за просьбой, опустившись на колени.       Из недр чужой груди вырывается злобный смех.       — И я должен сейчас был расчувствоваться, когда ты заговорил о ведьмачьей чести? Ты о ней вспомнил только когда это вдруг понадобилось тебе. Где же была твоя честь, когда ты раскрыл тайну нашего существования простым смертным, нарушив главное правило из этого кодекса?       — Они — моя семья. Мой долг был защитить их…       — Твой долг — быть маятником в потусторонний мир, — перебивает его Ульрик грозным тоном, постепенно теряя остатки терпения, которым никогда не славился. — У ведьмаков не бывает семьи. Мы — орудие в руках Господа, те, кто был послан на Землю служить ему, а не играть в человеческую жизнь. Ты не человек, Намджун, ты — порождение хаоса. Как и я. Но ты забыл о своём предназначении, за что тебя непременно будет ожидать расплата.       — Расплата? — хмыкает Ким. — Думаешь, есть что-то хуже, чем ежедневно пропускать сквозь себя сотни мёртвых душ? — качает головой, вновь усмехаясь. — Сомневаюсь.       — Это то, для чего ты был создан.       — И тебя это устраивает? Вечность в одиночестве без возможности хотя бы на мгновение почувствовать себя счастливым и кем-то любимым? Знать, что проживаешь свою сраную бессмертную жизнь не зря. Ты хотя бы примерно представляешь каково это, когда кто-то зовёт тебя «отцом»?       — Всё это — слабости, придуманные для людей, безвольных существ, в одного из которых ты превратился, Намджун. Ты расклеился, — Ульрик поднимается на ноги, возвышаясь над собратом во весь свой рост и смотрит брезгливо, — я помню тебя не таким. Когда-то ты был одним из нас, твоя сила была равна моей, но теперь я вижу перед собой ничтожество, что не достойно своей силы. Посмотри на себя. Ты стоишь передо мной на коленях и умоляешь помочь тому, кто был проклят нашим Создателем. Жалкое зрелище.       — Мне плевать на Каина. Он заслужил своё наказание, но не Чонгук. Мой сын стал его заложником, будучи невиновным.       — Чонгук — убийца, хочешь ты того или нет, но это так. И его участь закономерна, как и всех тех, кто был сосудом для Каина прежде.       — Они убивали своих братьев осознанно! — вспыхивает Намджун, переходя почти на крик.       Он в отчаяние, и осознание того, что Ульрик ему не поможет, только сильнее выбивает шаткую почву из-под ног беты. Он уже на коленях, но этого оказывается всё равно недостаточно. Ульрик остаётся непреклонен, как и всегда. Принципиальный Божий ублюдок.       — Как ещё нерождённый эмбрион, у которого даже сознание не пробудилось, можно называть убийцей?       — Эмбрион? — почти удивлённо вскидывает брови ведьмак, что остаётся скрыто под тканью хиджаба для второго.       Так вот оно что. Намджун думает, что Чонгук убил своего брата ещё в утробе папы? Жаль будет его разочаровывать. Хотя нет, Ульрику на самом деле глубоко плевать.       — Это тебе твой «сынок» рассказал эту байку? — смеётся с плотно сомкнутыми губами. — Ты просил меня раскрыть тебе прошлое, что ж, я выполню твою просьбу. Чихён, брат-близнец Чонгука, умер в возрасте четырёх лет, он утонул в озере. У мальчика был врождённый порок сердца, он погиб почти сразу. Чонгук столкнул брата с лодки из-за того, что родители похвалили Чихёна за песенку, а Чонгука оставили без внимания. Ничего не напоминает? Когда-то Каин убил брата за то, что его дар пришёлся Богу по душе больше. Всё повторяется из раза в раз, Намджун.       — Я тебе не верю, — мужчина отрицательно машет головой из стороны в сторону, роняя голые ладони на песок перед собой и обжигая их нежную кожу тоже. — Ты ведь лжёшь?       — Нет, — Ульрик безразлично отворачивается и поднимает с пола корзину с мясом. — Я был маятником Чихёна и видел его смерть, — он перекладывает свою ношу в одну руку, а второй тянется и забирает вырванные икла с табурета. — Больше мне тебе нечего сказать. Я уже тебе говорил: у ведьмаков не бывает семьи. Тебе стоило не забывать об этом. А теперь доживай остатки своей человеческой жизни с осознанием, что ты пожертвовал всем ради того, кто оказался этого вовсе не достоин, — договаривает ведьмак и скрывается за дверью хижины, не прощаясь.       Хотя совершенно точно знает, что это их последняя встреча.

* * *

      Надежда — последнее, что можно отнять у человека. Лишите его пищи, воды, крова, всех благ, но надежду вам не удастся погубить. Именно она помогает Чимину держаться всё это время, пока с каждым днём внутри него зарождается новая жизнь.       За несколько месяцев омега заметно округляется, и теперь забавно перекатывается с ноги на ногу во время ходьбы, кряхтит и пыхтит всякий раз, когда пытается самостоятельно подняться с кровати: одной рукой придерживает уже большой живот, а второй опирается на матрас. Часто жалуется на боли в спине, на жутко отекающие ноги, и вообще он стал таким неуклюжим, что самого аж бесит. Из-за своей неповоротливости может что-то задеть или уронить, а после будет стоять и хлюпать носом, как дитя малое, глядя на разбросанные на полу спелые ягоды клубники.       Тэхён заботливо заклеивает и обматывает все острые углы и выступы в доме, чтобы Чимин ненароком не поранился, словно у них дома живёт не беременный омега, а пятилетний ребёнок. За таким нужен глаз да глаз, и эту роль смотрителя, естественно, отвели Чонгуку. Альфа постоянно снуёт за своей парой хвостиком, ни на миг не оставляя одного, как прилипчивый щенок. Со стороны это смотрится очень мило, особенно учитывая, что Чон всё ещё пребывает в теле животного, пока все они ждут возвращения Намджуна и надеются, что он найдёт ответы, которые ищет уже три месяца.       Чимин о своём альфе заботится как может, приняв уже его давным-давно таким, какой есть. Ему приятно чувствовать рядом тепло волчьего тела, пускай летние ночи уже довольно жаркие, Пак всё равно прижимается во сне крепче, а Чонгук позволяет закидывать на себя руки и ноги, используя вместо подушки для беременных. Омега кормит волка всегда с рук, вовсе не брезгуя пачкать те в крови свежего мяса, которую волк старательно слизывает с его пальцев, щекоча языком. Он совсем не придаёт никакого значения рациону оборотня.       Тэхён, глядя на это, каждый раз качает головой и немного кривится, не перенося вид сырой туши. В то время как Чимин самостоятельно разделывает и нарезает её. Несмотря на мешающий спереди живот, отказывается от помощи Юнги.       — Ты не обязан это делать сам, — альфа осторожно тянется к ножу в руке омеги, но тот отводит руки в сторону и гордо вздёргивает носик.       — Но я хочу. Чонгук — мой альфа, и кто, если не я, позаботится о нём?       У Чимина гормоны через край, и чем ближе срок родов, тем сильнее они влияют на сознание омеги. Он становится одержим этим своим «мой альфа», вечно твердит одно и то же, воздвигнув в какой-то своеобразный культ, религию, где он — единственный последователь и верующий.       Тревожится, стоит проснуться ночью и не почувствовать рядом уже привычное мохнатое нечто. Зовёт Чонгука через весь дом, пока внутренний омега заходится жалобным воем. Заслышав его, альфа бежит сломя голову на второй этаж, когтями скребя по деревянному полу и ударяясь боком о стену, когда его заносит на повороте.       — Я проснулся, а тебя нет, — куксится розововолосый, потирая кулачком заспанные глаза, пока волк на кровать взбирается и к нему ластится. Языком шершавым проводит по мягкой щеке и носом потирается о висок, успокаивая.       Чонгук в своём омеге души не чает, очарованный трогательностью, что наполняет его при виде такого беззащитного и нуждающегося в нём Чимина. Ему обидно; злоба пробирает до скрежета зубов от того, что он вроде бы и рядом, но в то же время между ними словно непреодолимая стена. Альфа скован проклятием, как бы не пытался, не может ничего поделать. Всё, чему учил отец, в моменте осыпается пылью, становится бесполезным, ведь волчья сущность проникла слишком глубоко в него, поработив, но не сломив. Чон мыслит ясно, осознаёт всё, только сказать ничего не может. А ему так многое хочется произнести вслух, рассыпаться в тысячах признаний и благодарностях, что Чимин ребёнка его сохранил, не стал отказываться, и что его такого убогого принял.       Альфа не меньше омеги терзается этими гнусными «что, если». Что, если Намджуну не удастся? Что, если он так и останется волком до конца жизни? Что, если его сын никогда не сможет узнать своего отца? Что, если он должен будет отпустить Чимина?.. Должен ведь? Каким бы не был Чонгук эгоистом и собственником, прежде всего своему возлюбленному он желает счастья, хотя мысль о том, что оно может заключаться в ком-то другом приносит невыносимую боль. Чимин верит в них, не падает духом, и альфу подбадривать старается, повторяя постоянно: «всё наладится». Но что, если нет? На сколько хватит омежьей выдержки терпеть рядом с собой… животное? Как он их ребёнку сможет объяснить, что отец его не человек, а проклятое Божье создание? Когда в школе на утренники ко всем детям будут приходить оба родители, а к маленькому Чону только папа. Чимин будет вынужден придумывать неправдивые истории о том, какой его муж занятой, что даже времени на собственного ребёнка раз в год нет. Чонгук им такой жизни не желает, и обузой быть не хочет. Как долго он сможет скрываться? Где гарантии, что Чаным был единственным и однажды за ним не придут другие? Своим нахождением рядом альфа только подвергает свою семью риску, но набраться смелости принять решение не получается. В глубине души понимает, что увидев впервые сына, точно никогда не сможет оставить его, потому и оттягивает время. Он не может исчезнуть, так ни разу не взглянув на своё наследие, пускай потом будет намного больнее, когда придёт время всё же принять это ненавистное решение и уйти. Потому что должен. Потому что только так сможет обезопасить Чимина и их ребёнка, подарив им спокойную жизнь обычных людей, где нет места проклятиям, магии и долбанутым религиозным фанатикам. Где нет места такому, как Чонгук, — отродью в волчьем обличье с изувеченной душой, на которой Бог оставил свою осечку, навеки заклеймив убийцей.       Чонгук снова об этом думает, лёжа рядом с Чимином на пледе в тени многовекового дуба и прижавшись щекой к животу омеги. Тяжело вздыхает, широко раздувая ноздри при выдохе. Его глаза закрыты, но если присмотреться, то можно заметить, как нервно мечутся из стороны в сторону глазные яблоки под опущенными веками, выдавая волнение и безутешную печаль альфы. Он так глубоко уходит в себя, что не сразу чувствует шевеление. Только ощутив второй, уже более сильный толчок, резко вскидывает голову и навостряет уши, широко раскинув передние лапы и уставившись на то место, к которому только что прижимался мордой. Чонгук озадаченно склоняет голову на бок, и одно ухо заваливается на другое, от чего Чимин разражается звонким и искренним смехом. Омега прикрывает ладошкой рот, а вторую кладёт на свой живот и тоже чувствует толчок, а затем охает, обхватывая себя уже обеими руками.       — Ну всё, малыш, успокойся, — обращается он к сыну, поглаживая большой живот и широко улыбаясь, — смотри, у твоего отца чуть сердце не встало, — смеётся, глядя на хмурое выражение волка. — Это он в тебя, — шутливо упрекает и щёлкает Чонгука по носу, привлекая к себе внимание. Альфа поднимает взгляд на омегу. На замечание недовольно фыркает, дёрнув мордой в сторону, показывая своё несогласие с подобным заявлением. — Что ты на меня так смотришь? Этот ребёнок — полная твоя копия, такой же неугомонный, с утра до ночи играет моими органами в футбол, сводя меня с ума. Это всё твой дурной характер.       Чонгук косится на омегу, закатывая глаза, мол, кто бы говорил. Он заинтересованно осматривает живот и наклоняется, но едва успевает коснуться его носом, как получает новый «удар» и отстраняется, чихая, чем вызывает у Чимина очередной приступ хохота. Пак заливается смехом, хрюкает и начинает ещё больше смеяться уже с самого себя, откинув голову назад. Чон наблюдает за ним и чувствует, как возрождается и умирает вновь. Ну разве он в силах отказаться от всего этого? От Чимина, от его смеха, улыбки, любящего взгляда и тепла родного тела.       Почему же жизнь так несправедлива к нему? Чем он, Чонгук, заслужил подобное? Неужели согрешил, сам того не ведая, и теперь расплачивается за то, о чём понятия не имеет?       — Ты чего? — успокоившись, спрашивает Чимин, замечая, как взгляд звериный потух, и уши опустились. — Чонгуки, — ласково зовёт по имени и тянет к альфе свои ручки, — иди ко мне, — подзывает к себе, и Чон послушно поднимается на все четыре лапы, подбирается ближе и немного наклоняется, чтобы омеге было удобно обнять его. — Всё будет хорошо, — опять обещает невозможное, в которое верит всем сердцем. Проводит рукой по шее волка, утопая кончиками пальцев в густой шерсти. — Мы со всем справимся вместе, — прижимается губами к виску альфы. Тот опускает веки, сдерживая непрошеные слёзы, и зарывается носом в ложбинку между ключицей и шеей розововолосого, находя своё успокоение в любимом ягодном запахе.       Так проходят ещё несколько недель в тихом и мирном единении двух влюблённых, ожидающих появления на свет своего первенца. Пока однажды весь дом не оказывается переполошён посреди ночи из-за чьего-то крика. Тэхён просыпается и мгновенно вскакивает на кровати, перелазит через ворчащего и не понимающего, что происходит, Юнги, и бежит со всех ног в комнату Чимина, игнорируя тот факт, что на нём из одежды только нижнее бельё. Уже у дверей слышит, как Чонгук воет и скребёт запертую дверь, зубами дёргает ручку, но та не поддаётся. Ким наваливается на дверь и резким открытием ударяет ею прямо Чонгуку по морде. Глухой звук столкновения утопает в очередном стоне Пака, стоящего у кровати, согнувшись пополам, одной рукой опираясь на спинку, а другой придерживая низ живота.       — Что? Уже? — сразу понимает Тэхён и, получив невнятное мычание, принимает его за согласие. Снова выбегает из комнаты, теперь уже чтобы разбудить Юнги.       Омега вихрем влетает в их спальню и тормошит своего альфу, стягивая с него тонкое покрывало и легонько хлопая по лицу.       — Юнги, проснись, Чимин рожает.       — Зачем? — сонно бубнит Мин. Его мозг ещё в глубокой дрёме, и альфа откровенно не отдупляет, какой Чимин и зачем он решил рожать посреди ночи. — Это до утра не может подождать?       — Да, конечно, я сейчас пойду попрошу Чимина, чтобы он ноги скрестил и ребёнку передал, что мы все подождём, пока его дядя выспится, — саркастично выдаёт Тэхён. — Да проснись же ты, дурья башка, — с силой ударяет мужчину по плечу, и он наконец-то открывает глаза, уставившись на омегу.       — Чё ты дерёшься?       — Юнги, я тебе сейчас ещё раз вмажу, — угрожает Ким и демонстративно сжимает руку в кулак.       — Да за что? — стонет Юнги, неохотно поднимаясь и садясь на кровати. — Что я уже сделал?       — Тупого включаешь, когда не надо. Я говорю, блять, Чимин рожает!       — В смысле? — альфа округляет глаза, пока мыслительный процесс медленно запускается, что ещё больше злит и без того взвинченного парня. За что он получает ещё один ощутимый пинок кулаком в плечо.       — В коромысле! Мать твою, соберись, альфа, — рычит уже омега, и это оказывает долгожданный эффект. До Юнги, наконец, доходит смысл его слов, и он, как ошпаренный, подрывается с кровати, хватает со стула вещи и спешно натягивает на себя.       — Не прошло и года, — закатывает глаза Тэхён и тоже быстро одевается, а после идёт за Чимином, чтобы помочь спуститься вниз, пока Мин заведёт машину и подгонит прямо ко входу.       Чонгук мечется из стороны в сторону, не зная, куда себя деть. Подходит к омеге, но останавливается, так и не приблизившись, вздрагивает от его пронзительного крика боли. Волк бросает раздражённый взгляд на приоткрытую дверь, не понимая, почему так долго. И когда он уже готов броситься и зубами за шкирку притащить кого-то на помощь, Тэхён появляется на пороге. Перекинув через плечо заранее подготовленную сумку, спешно направляется к корчащемуся Чимину, вовремя подхватывая того под локоть, когда последние силы покидают тело омеги, и он почти оседает на пол.       — Сможешь дойти? — обеспокоенно осматривает скованное гримасой боли лицо друга и убирает взмокшие от пота пряди со лба. — Или мне позвать Юнги? Чимин?       — Д-да, — скулит Чимин, глубоко выдыхая с придыханием. — Только помоги мне, — сжимает крепко протянутую ладонь, неосознанно впиваясь ногтями в кожу до лиловых отметин. Они делают вместе два шага, и Пак снова сгибается от ощущения, будто его тело живьём вскрывают, а он каким-то чудом умудряется оставаться в сознании, не теряя рассудок от болевого шока.       — Чёрт, так не пойдёт, — Тэхён пробует ослабить хватку чужих пальцев на своей руке, но Чимин только сильнее сжимает её, бормоча невнятное «я так больше не могу, я сейчас умру». — Ты не умрёшь, Чимин, всё будет хорошо, — Ким старается подбодрить беременного омегу, хотя у него это плохо получается, потому что он сам очень напуган.       Казалось бы, роды — это естественный процесс. Они ожидали, что однажды это произойдёт, но несмотря на все приготовления, в итоге оба омеги оказываются охвачены паникой.       Настолько, что даже не замечают, как в помещение входит кто-то ещё и своими крепкими руками подхватывает Чимина, находящегося где-то на грани потери сознания.       — Намджун? — Тэхён ошарашенно смотрит на ведьмака.       — Я помогу, — Ким бережно обхватывает Чимина за талию, и они вдвоём помогают омеге спуститься по лестнице и выйти на крыльцо, где их уже ждёт Юнги.       Альфа перехватывает беременного омегу, и вместе с Тэхёном усаживает его на заднее сидение автомобиля. Чонгук крутится вокруг них, подвывает и мешается под ногами, желая залезть следом в салон, но его каменной хваткой за шкирку останавливает Намджун и оттягивает в сторону, закрывая дверцу прямо перед самым носом волка. Кивает Мину в подтверждение того, что они могут ехать, уже обеими руками удерживая вырывающегося и рычащего Чона. Обуянный своими животными инстинктами Чонгук изворачивается и кусает Намджуна, освобождаясь, чтобы следом броситься за отъезжающим автомобилем, но тот быстро набирает скорость и скрывается из виду. Альфа бежит за ним со всех лап, глотая клубы пыли из-под колёс, как из-за поворота внезапно выезжает иномарка и слышится скрипучий звук тормозов и скользящих по асфальту шин. Водитель в последний момент успевает вывернуть руль в сторону и объехать дикое животное, лишь задев по касательной и вынудив отпрыгнуть в сторону.       Чонгук приходит в себя уже после того, как неизвестный автомобиль исчезает, тяжело дышит и вертит головой из стороны в сторону, понимая, что упустил Чимина. Раздосадовано вздыхает и оборачивается, глядя на дорогу, ведущую к дому Намджуна. В затуманенный разум понемногу проникают первые проблески ясности, и альфа вспоминает, что натворил. Побитой собакой он плетётся назад, опасливо выглядывает из-за огромных ворот, но не обнаруживает Намджуна во дворе. Бредёт по газону, склонив морду к земле и немного трусливо поднимается на крыльцо. Видит, что входная дверь распахнута достаточно широко, не похоже на то, чтобы ведьмак случайно оставил её не запертой. Значит, он ждёт. Ждёт своего опального сына даже после того, как Чонгук впервые в жизни осмелился на него напасть, пускай и не желая того в глубине своей человеческой души.       Намджун стоит спиной, разглядывая укус на предплечье, наблюдает за тем, как кровь медленно стекает по бледной коже, но ничего не предпринимает. Злится ли бета на сына за его поступок? Вовсе нет. Все его мысли заняты иным. Тем, о чём не может перестать думать даже когда закрывает глаза — каждую ночь к нему является образ брата, что отрёкся от него, напоминая о цене «правды».       Ульрик не лгал, ему не было в том никакого смысла, но почему же Намджун отказывается ему верить? Почему продолжает искать оправдания, когда стоило бы просто принять болезненную истину? Тот, кого он нарёк сыном, кого принял в свой дом, впустил в своё сердце, оказался вовсе не жертвой жестокой несправедливости, как думал Ким. Изменились ли чувства Намджуна после того, как он всё узнал? Однозначно нет. Он по-прежнему любит Чонгука и не жалеет о том, как поступил тогда, восемь лет назад, не жалеет ни о едином дне, прожитом под одним кровом. Поступил бы ведьмак так же, знай он правду с самого начала? Да. Потому что ему по-прежнему хочется верить в то, что всё было действительно несчастным случаем, а Чонгук вовсе не убийца. И он верит. Возможно, сам себя обманывает, погружаясь в омут лжи, пускай. Намджун видел тысячи смертей, видел тысячи прожитых жизней и совершенно точно может сказать, что Чон далеко не худший, кого он встречал за свою бессмертную жизнь.       А ещё Чонгук не похож на того, кто стал бы скрывать и лгать о чём-то таком после того, как узнал о своей природе, о проклятой душе, для которой стал очередным сосудом. Человеком, чьими руками неприкаянный Каин вновь совершил свой первый грех уже в который раз. Мог ли Чонгук забыть о том, как убил собственного брата? О том, что у него вообще был брат альфа узнал от родителей, когда ему было десять. Однажды он пришёл к папе и сказал, что видит себя во сне, но будто бы и не себя, а мальчика по имени Чихён. Омега тогда рассказал сыну, что у него действительно был брат, но он погиб ещё в утробе. Это ложь, с которой Чонгук прожил вот уже двадцать два года. А теперь уже и некому было поведать правду о том, что произошло, и о причинах, по которым это скрыли от маленького Чона.       Намджун мог бы попытаться узнать правду, ведь является привратником в потусторонний мир. Если бы он захотел, то смог бы отыскать душу умершего омеги на той стороне. Но он не хочет. Возможно, это глупо, но ведьмак предпочёл оставить тайну неразгаданной. Ему ни к чему тратить время, которого у него и так осталось совсем немного. Ульрик не солгал и об этом. Намджуна ждёт расплата, и бета готов заплатить цену в собственный Судный день, когда предстанет перед Всевышним, чтобы ответить за содеянное. Ведьмак снова напоминает себе, что ни о чём не жалеет, почувствовав присутствие волка.       Он медленно оборачивается и видит поникшего зверя, стоящего позади с опущенной головой и поджатым к задним лапам хвостом. Намджун замечает мелкую дрожь того, и сам подходит к нему, опускаясь на корточки. Здоровой рукой берёт Чона за челюсть и тянет вверх, заставляя взглянуть на себя потухшими алыми глазами.       — Я не злюсь, — спокойно говорит Намджун, отпуская волчью морду и соскальзывая пальцами на шею. — Правда не злюсь, — улыбается краем губ, подбадривая.       Чонгук смотрит на отца нечитаемым взглядом, хотя у самого в душе так тоскливо и гадко. Ему жутко стыдно, и он искренне не понимает, откуда в Намджуне столько терпимости и любви к тому в ком, как кажется самому альфе, тот должен быть бесконечно разочарован. Но вместо презрения чувствует ласковые прикосновения и мягкие поглаживания. Взгляд невольно цепляется за окровавленный след от волчьих зубов. Чонгук тянется к нему, слизывает кровь, прося прощения. Даже если бы мог говорить, не нашёл бы слов в своё оправдание. Однако отец, как и всегда, находит их сам.       — Будь я на твоём месте и знай, что вот-вот на свет должен появиться мой сын, сам бы разорвал в клочья любого, кто встал бы у меня на пути, — кладёт ладонь на щеку зверю, и тот льнёт к родительскому теплу, стыдливо прикрывая глаза. — Но тебе действительно нельзя туда, ты, — волк внезапно открывает глаза и впечатывается взглядом в лицо беты, — ты и сам это понимаешь, — выдыхает Намджун и отпускает его, поднимаясь на ноги. — Но не переживай, твой омега сильный, он справится. Нам просто нужно подождать.       Минуты мучительного медленно растягиваются в часы, наполненные томительным ожиданием. Ким уже успел обработать себе рану и забинтовать, и теперь сидит в кресле с книгой в руках, периферийным зрением следя за тем, как Чонгук нервно ходит по комнате, меряя её шагами от одного угла к другому. Он вздрагивает от каждого шороха, подбегает к окну, выглядывая там автомобиль Юнги, но, никого не увидев, разочарованно вздыхает и снова принимается наматывать круги по гостиной. Намджун на его действия только качает головой, но ничего не говорит, потому что понимает: бессмысленно. Едва ли существует что-то такое, что может утешить альфу в тот самый момент, когда его омега борется за жизнь их малыша, а сам альфа ничем ему помочь не может, даже поддержать своим безмолвным присутствием по ту сторону дверей родильного зала.       Рассвет давно уже наступил, тёплые лучи солнца залили своим светом комнату, погружённую в тишину безмятежности. Намджун дёргается от неприятного пробуждения, силком вырывая себя из кошмарных сновидений, где он снова видит лицо древнего, как его сухие губы твердят ему, что время на исходе. Ведьмак приподнимает тяжелую голову и рукой прижимает к себе соскользнувшую с груди книгу. Жмурится и моргает, потирая переносицу, пока глаза привыкают к яркому освещению. Взглядом обводит комнату и хмурится, не находя в ней Чонгука. Наверное, альфа тоже утомился и решил прилечь отдохнуть, но в следующий миг раздаётся какой-то грохот, доносящийся из кухни, и Ким мгновенно вскакивает на ноги.       Мужчина находит волка одиноко лежащего на полу в неестественной позе, а рядом с ним — разбитая старинная ваза, которую тот, видимо, случайно задел во время падения. Зверь стонет и рычит не своим голосом, будто в него демон вселился и своей тёмной силой приносит мучения проклятому созданию. Намджун с опаской делает несколько шагов и столбенеет, услышав отчётливый хруст ломающихся костей.       Чонгук изворачивается и заваливается на спину, его передние лапы выкручиваются и сгибаются в обратную сторону, причиняя альфе невыносимую боль. Он снова воет и плотно сцепляет челюсть, прикусывая собственный язык, от чего кровь заливает ему пасть и вытекает из уголков рта, пачкая смоляную шерсть, маленькими каплями оседает на деревянных половицах. Всё тело прошибает множественными острыми импульсами, а кровь в жилах словно лавой обращается, стекая в мозг и чуть ли не плавя его. Чудовищная метаморфоза доводит Чонгука до состояния агонии, он уже не чувствует ничего, кроме всепоглощающей боли, ощущая себя одним сплошным оголённым нервом, что безжалостно терзают и кромсают на куски. Намджун хочет помочь, но стоит ему сделать шаг, как волк распахивает свои глаза, пугающе вспыхнувшие адским пламенем, и чей-то чужеродный голос приказывает ему:       — Не приближайся, — эхом отбивается от стен рычание, а затем из окровавленной пасти вырывается не то вопль, не то крик. Человеческий.       Всё вокруг начинает трястись, Намджун теряет опору под ногами и падает на колени, схватившись руками за голову и сильно надавливая себе ладонями на виски. Сквозь пелену охватившего его оцепенения слышит, как падают вещи, что-то разбивается, но он не в состоянии пошевелиться, будто вся ведьмачья сила его братьев в мгновение ока сосредоточилась в одном нём и вот-вот разорвёт на части, ибо человеческое тело не способно вместить в себя так много хаоса одновременно. Неведомая сила заставляет его оторвать руки от головы и запрокинуть её назад, широко раскрыв глаза, что сами закатились за пределы орбит, и белёсое глазное яблоко заполнила чернота. Губы ведьмака непроизвольно бормочут неизвестные даже ему заклятия, и он ничего не может с собой поделать, обездвиженный, словно распятый некогда Иисус. Голос становится громче, надрывается, Киму не хватает воздуха, но он не останавливается, переходя уже на крик, пока вокруг него всё буквально рушится. Неведомо откуда в доме возникает вихрь, открывая воронку в потусторонний мир, чего прежде никогда не случалось. Ещё мгновение — она бы начала затягивать в себя всех без разбору, и живых, и мёртвых. Внезапно всё стихает так же быстро, как и началось. Намджун замолкает и устало роняет голову на грудь, руками оперившись на пол и наконец-то выдыхая. Чувствует прикосновение к своему плечу, поднимает всё ещё черные глаза и замирает, ясно видя перед собой образ даже через застелившую чернь.       — Каин…       — Я свободен, — не размыкая губ, произносит фантом, и Намджун слышит его голос в своей голове.       Он тянет свои руки к ведьмаку, прося о том, что и другие умершие души, когда приходит их час. Как завороженный, Ким отрывает от пола правую руку и позволяет Каину ухватиться за неё. В сознании маятника тут же смазанными кадрами проносятся сотни жизней первого убийцы, каждое его братоубийство и каждая смерть истинного омеги, предначертанная в новой-старой жизни. Хладнокровный взгляд и взмах орудия, брызги крови, картинка сменяется теми же глазами, но уже наполненными слезами. Крики отчаяния альфы, прижимающего к себе бездыханное тело возлюбленного омеги с ещё алым следом от метки на шее, которая даже не успела затянуться. Всё повторяется, меняются лишь облики, но в каждом Намджун узнаёт отпечаток души проклятого. Сознание уносит его так далеко в прошлое, что ведьмаку кажется, ещё немного и он не выдержит, совершенно точно обезумеет, но вот перед ним проносится последняя жизнь — та, что на самом деле была первой.       Каин стоит на коленях, склонив свою опальную голову перед Всевышним и взора не смеет на того обратить. Молчит, ибо сказать ему нечего. Бог о его грехе ведает и прощение своё благородное не намерен даровать.       — За то, что брата своего ты из алчности убил, я своей милости тебя лишаю и проклинаю: быть тебе волком до тех пор, пока взамен отнятой жизни не сумеешь породить новую. С омегой запечатлеться тебе не дано, отныне метка твоя для всякого станет смертельной.       — Эта кара тяжела, — сказал Каин, — мне не вынести. Ты меня гонишь с земли, скроюсь я от тебя. Изгнанник я и скиталец — любой меня может убить.       — Кто убьет Каина, тому будет отомщено семикратно, — ответил ему Бог. — Коль ты поступил ничем не лучше зверя, так оставайся же им навсегда.       И пометил Господь убийцу своим особым знаком, обратив волком диким с палящими красными глазами, чтобы убить его никто не посмел.       Но даже когда Каин погиб от рук неведомого охотника, а тот сконал вскоре за ним, Бог своего прощения Каину не даровал. Впредь суждено было проклятому проживать свой грех и расплату до скончания времён.

* * *

      — Поздравляю, у вас альфа, вес три восемьсот, пятьдесят три сантиметра. Крупный малыш, — восторженно щебечет акушер, укладывая уже омытого от крови крохотного альфёнка на грудь его папе.       Ощутив первое прикосновение к своему ребёнку, Чимин наконец-то с облегчением выдыхает и приподнимает голову. Ему казалось, что после стольких часов мучений вот-вот потеряет сознание, но в нём вдруг внезапно пробуждаются новые силы. Носом втягивает молочный детский аромат своего сына, который может чувствовать только он — омега, родивший это невероятное чудо. Дрожащей рукой проводит по спинке малыша, почти не касаясь, а кроха в его руках дёргается и личиком упирается прямо в грудь, шумно дышит едва раскрывшимися лёгкими, наполняя их запахом своего папы — первым и самым родным. Чимин не может взгляда оторвать от сына, пускай его глаза полны слёз, но на губах расцветает улыбка истинного счастья. Вот оно, то самое, ради чего стоило бороться со всем миром, пережить столько горя, чтобы в конце концов прижимать к сердцу самое драгоценное — их с Чонгуком продолжение; маленького мальчика, ставшего для них спасением и утешением, ярким лучом надежды в беспросветной тьме.       Пак сожалеет в этот момент лишь об одном: его альфа сейчас не с ним и не может разделить этот трепетный момент рождения новой жизни, частички их самих. Он бы очень хотел сейчас увидеть лицо Чона, нежно улыбнуться ему и прошептать заветное «я тебя люблю», а после передать сына на руки, как олицетворение самых чистых и искренних чувств, что испытывает к своему истинному.       Чимин вздрагивает, почувствовав, как кто-то протягивает руки и новорожденного у него пытается отнять. Инстинктивно прижимает к себе хрупкое тельце, зло смотрит на чужаков, в своих первобытных отцовских чувствах утопая и не понимая, что тот вреда им не причинит.       — Нам нужно обследовать ребёнка, и совсем скоро мы вернём его вам, — с доброй улыбкой обещает мужчина, но Чимин малыша отдавать не хочет, обеими руками обнимает, будто защитить пытается, на что врач снисходительно вздыхает. — Господин Пак, всё будет хорошо. Это не займёт много времени, и вскоре медбрат принесёт ребёнка к вам в палату. А пока вам нужно самому отдохнуть и набраться сил, чтобы самостоятельно ухаживать за новорожденным, — размеренным тоном поясняет он, не желая своим напором только родившего омегу тревожить, но при этом донести важность своих слов. — Вы ведь хотите сами это делать, не так ли? — понимающе улыбается и мягко касается руки Чимина, лежащей на спинке мальчика. Тот смотрит на мужчину недоверчиво ещё с полминуты, но после ослабляет хватку и даёт альфёнка у себя забрать. Ребёнок недовольно кряхтит и начинает плакать, ощутив холод чужих рук, вместо тепла родительской груди. Омега встревоженно приподнимается, от боли корчась, но его останавливает подошедший медбрат и укладывает обратно на кушетку.       Врач велит вколоть пациенту небольшую дозу успокоительного, чтобы он хоть немного поспал и не изводил свой и без того истощённый организм пустыми волнениями ещё больше. Никто им зла не причинит, ведь это больница. Но у Чимина на этот счёт свои взгляды и опасения, что вовсе не беспочвенны, если вспомнить, чем однажды обернулся обычный приём у омеголога. Омега тогда очнулся на промозглом бетонном полу в забытой Богом глуши и чуть ли не потерял ребёнка. Он никому больше не доверяет. Если бы не тупая боль и полное онемение тела ниже пояса, то непременно бы сорвался следом, глаз бы не спускал со всех, кто к его малышу приближается и хоть как-то касается. Его немного успокаивает лишь мысль, что Юнги и Тэхён рядом, они не позволят случиться плохому, уж Тэхён точно порвёт в лоскуты каждого, если учует хотя бы намёк на угрозу.       Пак противится уколу, уверяя, что в порядке и справится без медикаментов, но довольно скоро об этом жалеет, когда его перевозят в палату. Постепенно действие обезболивающих сходит на нет, и вся та невыносимая боль возвращается в десятикратном размере. Именно она позволяет омеге оставаться в сознании, дожидаясь момента, когда ему, как и обещали, приносят в палату сына и укладывают в маленькую люльку рядом с кроватью. Чимин умиротворённо улыбается, глядя на малыша. Медленно моргает, чувствуя, как вся мирская усталость одолевает его.       — Тэтэ, побудь здесь, пока я немного посплю, я не доверяю никому, — сонным голосом просит он друга и закрывает глаза, проваливаясь в сон, так не дождавшись ответа, который, без сомнений, был положительным.       Ким с замиранием сердца смотрит на маленького, ещё немного красного альфёнка, и ладони к груди прижимает, не веря, что крохотный комочек перед ним настоящий. Он такой красивый, Тэхён всегда почему-то думал, что новорожденные выглядят иначе, но этот ребёнок совершенно точно особенный, потому и кажется самым прелестным созданием на свете. Вдоволь налюбовавшись племянником (Тэхён себя в его дяди записал ещё когда только узнал о беременности Чимина, и никак иначе называться не желает теперь), парень отходит к окну и набирает номер Намджуна. Долгие гудки заставляют его немного напрячься, но вскоре бета отвечает на звонок каким-то нервным и потрёпанным голосом.       — Чимин родил, — не спрашивает, а утверждает ведьмак.       — Да, это альфа, такой очаровательный малыш, — радостно шепчет Тэхён, оборачиваясь и вновь любуюсь крохой, — погодите, — хмурится, — а как вы узнали? Просто потому, что я позвонил догадались?       — Если бы, — Намджун протяжно вздыхает, от чего омега весь напрягается и отворачивается обратно к окну.       — Что-то случилось?       — То, чего мы все так ждали.       — Неужели…       — Чонгук снова человек. Каин покинул его тело, проклятие разрушено, и всё благодаря Чимину. Родив этого ребёнка, он спас Чонгука.       — Вы точно уверены? Ну, что Чонгук не обратится опять в волка.       — Я видел душу Каина и я провёл её в последний путь, но… — слышится какой-то шорох, неразборчивые переговоры, а затем…       — Тэхён, — хриплый голос едва различимо произносит имя Кима, и тот в неверии прикрывает ладошкой рот, сдерживая вскрик. Потому что голос этот он узнаёт, даже охрипшим, хотя не слышал уже давно.       — Чонгук?       — Да, это я, — кашляет, — я вернулся. Как Чимин? А ребёнок? Они в порядке?       Тэхён быстро кивает, утирая стекающие по щекам слёзы, не сразу осознавая, что Чонгука здесь нет и он не может видеть его немого ответа.       — Да-да, всё хорошо, у тебя родился прекрасный сын, он сейчас спит рядом с Чимином, он тоже уснул. Роды были немного тяжелыми, но Мини справился. Они в порядке, правда. Чонгуки, ты сам как?       — Буду в порядке, когда увижу Чимина и нашего малыша.       — Тогда приезжай скорее. Он будет очень рад, когда проснётся и увидит тебя, — вздыхает. — Ах, я попрошу Юнги приехать за вами.       — Не стоит, мы скоро будем. Не оставляй Чимина одного, слышишь?       — Да, — снова согласно кивает, — я буду здесь и не отойду ни на шаг.       — Тэхён.       — М? — тихонько всхлипывает парень, чувствуя, как трудно ему сдерживать эмоции. Кто бы мог подумать, что он будет так рад слышать голос Чонгука.       — Спасибо. Что был рядом всё это время, заботился о Чимине, когда я не мог. За то, что не дал Намджуну умереть и… просто спасибо за всё.       — Прекрати, — плаксивым голосом останавливает его омега, вновь прикрывая ладошкой рот, и тихо бормочет в трубку: — Просто приезжай наконец-то, — и, отключившись, прижимает кулачок с телефоном к груди.       Он вытирает остатки слёз и подходит к кровати Чимина, опускаясь рядом на стул, чтобы, как и обещал, оберегать сон и его самого до приезда его альфы.       — Всё будет хорошо, — шепчет он, подтягивая одеяло повыше и накрывая им Пака до подбородка, — теперь всё точно будет хорошо, — проводит рукой по груди того и отстраняется.

* * *

Wait

M83

Говорят, что в жизни каждого человека однажды наступает момент, когда кажется, будто всё кончено. Но на самом деле это становится новым началом, с которого начинается настоящая жизнь.

      Для Чимина она началась с первым вдохом их с Чонгуком сына. Для Чонгука — когда он наконец-то смог обнять возлюбленного и оставить невесомый поцелуй на незажившем темечке маленького альфёнка.       Альфа стоит посреди палаты и медленно покачивает на руках спящего сына, осторожно придерживая его хрупкую головку на согнутом локте, пока омега наблюдает за ними и улыбается, светом своим озаряя всё вокруг: настолько сильно ощутимо для него сейчас то самое непревзойдённое чувство безграничного счастья. Он всё ещё чувствует себя оторванным от реальности, наслаждаясь смешением трёх запахов, что заполнили собой всё пространство палаты. Как глубокие нотки древесины сплетаются со сладкими ягодными, их дополняет еле осязаемый запах молока — так пахнут все новорожденные детки, но для Чимина запах его малыша самый особенный и неповторимый. Если бы только Чонгук мог тоже его почувствовать. Но, похоже, Чон и без этого не может оторваться от сына, даже на омегу внимания не обращает, на что тот немного обидчиво дует губы, но не смеет осуждать, лишь терпеливо созерцать со стороны момент близости отца и его первенца.       — Чон Химан, — Чонгук прижимается губами ко лбу мальчика, вместе с именем оставляя на нём отпечаток своего благословения.       Все эти долгие месяцы он только и грезил мечтами о том дне, когда возьмёт сына на руки, и сейчас не может поверить до сих пор в реальность происходящего. Будто это не с ним происходит вовсе. Маленький вздёрнутый носик и пухлые губки, так похожие на черты Чимина, которыми малыш причмокивает во сне. Родинка под губой и на кончике носа, как у него самого, и такие же густые нахмуренные бровки, а ещё бледное родимое пятнышко на левом запястье словно говорят о том, что это его плоть и кровь.       Чон осторожно касается маленькой ручки, чтобы не разбудить, и чувствует, как в его груди разливается тепло. Каждое утро, просыпаясь, будет благодарить судьбу за этот дар, и каждую ночь, укладывая Химана спать, будет обещать себе быть лучше, стать достойным отцом для своего сына. Ведь главное — это любовь и забота, которыми они с Чимином непременно окружат их первенца.       — Надежда? — улыбчиво спрашивает Чимин, утирая солёную дорожку, покатившуюся по виску. Всё так, как он и мечтал: его альфа держит на руках их мальчика и впервые произносит вслух имя, которое маленький альфа пронесёт через всю жизнь.       — Да, он — наша маленькая надежда, — оборачивается к любимому и не спеша направляется к нему, стараясь не потревожить сон Чона-младшего. Чонгук аккуратно передаёт его на руки омеге, присаживается рядом, и всё никак глаз отвести не может от своей маленькой копии.       — Чон Химан, — мечтательно повторяет Чимин, ласково сына целуя в то самое место, и своё благословение после его отца передавая. — Звучит красиво, наш Чон Химан, — воркует он, легонько покачивая малыша и пальчиком гладя его малюсенький сжатый кулачок.       — И правда, но Чон Чимин звучит тоже неплохо.       Пак от неожиданности теряется и на альфу растерянный взгляд поднимает, хлопает ресницами, не понимая, почудилось ему это или…       — Помнишь, я обещал, что однажды женюсь на тебе? — Чонгук заглядывает в глаза Чимину проникновенно, душу наизнанку выворачивает, но от этого становится так спокойно, словно он наконец-то оказался там, куда всегда стремился.       Тихая гавань на дне чёрных обсидианов — его пристанище, где чувствует себя дома. Чимин невероятно привязан к своему альфе, ведь Чонгук всегда был для него безопасным местом. И сейчас, смотря ему прямо в глаза, понимает это так отчётливо.       — А я обещал, что этого никогда не случится, — и самого себя проклясть желает за то, что когда-то эти грубые слова с его уст сорвались.       — Выходит, одному из нас придётся нарушить своё обещание, — хмыкает он с улыбкой и наклоняется, чтобы поцеловать чиминову кисть, которой тот придерживает ребёнка, а после смотрит так тепло-тепло, что у омеги сердце в груди сходит с ума и сбивается с привычного ритма от трепета и охватившего волнения. — Знаю, что не таким должно было оно быть, прости мне мою несдержанность, но ты ста…       — Да, — робкий шепот обрывает ещё не озвученное предложение, — да, — повторяет уже более уверенно, — я хочу, чтобы ты дал мне свою фамилию, чтобы сделал своим навсегда, я очень этого хочу, ведь я так давно должен был тебе сказать, что я… я люблю тебя, Чонгуки. Всегда любил, просто… я слишком долго пытался бороться с тем, что считал своей слабостью. Но ты никогда не был ею. Ты — мой альфа, ты всегда был выбором. Единственным верным. Прости, что мне понадобилось так много времени, чтобы это понять.       Чонгук поднимается с места, пугая Чимина своей резкостью и заставляя того всего внутренне сжаться.       — Позволишь? — он протягивает руки и забирает сына, чтобы уложить его в кроватку.       — Чонгуки? — неуверенно обращается к альфе, стоящему к нему спиной, так и не ответившего ничего на признание.       Но все волнения растворяются в пылком прикосновении любимых губ. Чонгук целует его очень мягко, обнимая обеими руками за лицо, и Чимин накрывает его ладони своими, даря всю свою любовь, которой в нём так много. Постепенно их поцелуй из нежного становится каким-то отчаянным, показывая, как сильно они оба нуждались друг в друге всё это время. И неясно, кто из них первым заплакал, но ни один не может оторваться, как изголодавшиеся, сминают губы друг друга, не углубляя поцелуй, но продолжая чувствовать солёный привкус на кончике языка. Чонгук отстраняется первым, ощутив, как у него перехватило дыхание от переполняющих чувств. Он прижимается своим лбом к чужому, сорвано дышит и больше не сдерживает эмоций. Впервые в жизни перед кем-то выглядит настолько беззащитно, однако ему и не нужно пытаться скрывать себя настоящего, не рядом с Чимином, который своими маленькими пальчиками вытирает ему слёзы на лице и не перестаёт шептать заветное «люблю».       Альфа стоит на коленях перед любовью всей своей проклятой жизни, словно так всегда и должно было быть. Тот, кто готов был заставить весь мир опуститься на колени перед омегой, первым оказался на них. И не жалеет ни о чём, лишь о времени, что у них отняли. Но он никогда больше не оставит свою пару, ибо не сможет прожить без него и дня — совершенно точно умрёт, если кто-то вновь попытается их разлучить. Чимин всегда был для Чонгука смыслом жизни, но теперь, когда омега подарил ему ещё один, альфа просто, чёрт возьми, не имеет права облажаться.       — Я так тебя люблю, — он снова прижимается губами к розововолосому, надавливая и сильно жмурясь. — Ты — мой светоч, — открывает заплаканные глаза и смотрит прямо в любимые янтарные напротив, соприкасаясь кончиками носов, — моя самая яркая путеводная звезда. После самой тёмной из ночей непременно наступает утро, но знай, что именно ты всегда будешь освещать мой путь ярче любых светил. Мой омега.       — Я всегда буду рядом, — обещает дрожащим голосом и тихонько всхлипывая, — чтобы осветить твой путь, мой альфа. Я люблю тебя, — целует в уголок губ и чувствует чужую улыбку, — люблю, — повторяет он, обнимая обеими руками и утыкаясь носом в запаховую железу на шее альфы, аромат родной вдыхая.

Любовь не знает расстояний,

Для неё не существует континентов,

Ибо её взор всегда устремлен к звёздам.

A Thousand Years

Christina Perri

      И вот спустя месяц они стоят у маленького импровизированного алтаря в саду у дома ведьмака, держась крепко за руки, клятвы свои глаза в глаза произносят. Лёгкое дуновение ветра развивает искрящиеся жемчужным отливом на солнце занавеси, которыми увешали ветку того самого старого дуба, что стал свидетелем их близости летними вечерами под тихую трель соловья, нашедшего свою пару в этот сезон. Чонгук мягко поглаживает большими пальцами кисти Чимина, голос его предательски подводит, выдавая все переживания, но в глазах светится непоколебимая уверенность в том, что говорит:       — Ты причина моей улыбки, ты автор миллиона мелочей, благодаря которым я становлюсь счастливее. Когда мне кажется, что любить тебя больше уже невозможно, ты доказываешь, что я не прав. Я обещаю любить тебя вечность, ведь у моей любви нет срока давности, она не иссякнет даже с моим последним вздохом. Я готов отправиться за тобой на край света, ради тебя пойду наперекор всему, нарушу любые правила и согрешу ещё не раз, ни перед чем не остановлюсь, если ты будешь продолжать так же крепко держать мою руку, как сейчас. Я обещаю беречь тебя и заботиться, быть рядом и в радости, и в горе, в богатстве и бедности, в болезни и здравии. Я, Чон Чонгук, беру тебя, Пак Чимин, в свои законные мужья, чтобы быть твоей опорой и любить тебя, пока смерть не разлучит нас. Клянусь.       Чимин весь трясётся, не в силах совладать с эмоциями, когда Чонгук завершает свою свадебную клятву. Он уже не обращает внимание на то, что его макияж безвозвратно испорчен, светлые тени расплылись на веках, дымчатая подводка залегла тёмными разводами под глазами, а нежно розовый тинт давно уже стёрт, пока омега беспрестанно закусывал губы, чтобы не разрыдаться вслух. Но даже таким он выглядит самым желанным для своего альфы.       Чон расцепляет их руки, но лишь для того, чтобы нежно прикоснуться к лицу и утереть влагу, новыми дорожками стекающую по щекам. Каждым прикосновением вновь клянётся в своих чувствах, не торопит и терпеливо ждёт, зная, что непременно услышит то же в ответ, ощущая, как от трепета пушистых ресниц его янтарноокого внутри него самого всё трепещет. В нём так много любви, что сердце просто не способно уместить её всю. Она наполняет каждую частичку тела; каждый атом в его организме пропитан ею. Феромоны любви витают в воздухе, смешиваясь с их природными запахами, становясь единым целым, нерушимым символом единения двух душ, что так долго искали путь друг к другу и наконец-то встретились, чтобы больше никогда не разлучиться.       — До встречи с тобой, — судорожно вздохнув, начинает Пак, — я считал все слова о любви банальными и пустыми. Но теперь они наполнились смыслом, как и моя жизнь. Твоя любовь и забота сделали каждый день удивительным и светлым. Я благодарен тебе и за терпение, настойчивость и нежность. Спасибо, что все эти годы продолжал любить меня такого неидеального, — Чонгук улыбается, легонько качая головой, без слов говоря: «Нет, ты самый идеальный для меня», — и быть рядом, даже когда я отталкивал и велел уйти. Терпел все мои капризы, ужасный характер, да, я знаю, что он у меня отвратительный, — они смеются уже вдвоём, — и я правда не знаю, чем заслужил такого альфу, как ты. Но я невероятно счастлив, что именно ты стал моей первой и последней любовью. Я обещаю беречь тебя и заботиться, быть рядом и в радости, и в горе, в богатстве и бедности, в болезни и здравии. Я, Пак Чимин, беру тебя, Чон Чонгук, в свои законные мужья, чтобы быть твоей опорой и любить тебя, пока смерть не разлучит нас. Клянусь.       Они одновременно делают шаг друг к другу, сливаясь в чувственном поцелуе под восторженные возгласы друзей. Чонгук бережно обнимает своего мужа за талию, а Чимин обвивает его шею, прижимаясь всем телом, не желая больше никогда покидать родных объятий, ведь…

…из чего бы ни были сотворены наши души, его душа и моя — едины.