Последние цветы

Виктория

Моя кожа зудит когда я выхожу из юридической конторы. Не могу понять из-за чего именно — из-за взгляда моих троих кузин, прожигающих мою спину, или же из-за того, что я провела целое утро в ванной, выдраивая из себя всю грязь. Мне было гадко. Не от кузин, которые притворно пускали слёзы, размазывая багровую туш, но ни разу не взглянули на гроб. Мне было гладко от самой себя. Мне было стыдно, перед бабушкой, словно я пришла к ней в квартиру и нагадила прямо в её любимые тапки. — Никогда не позволяй себе терять контроль, Виктория, — её голос, звучащий в голове, терзал, но не смолкал ни на секунду.— Это делает тебя слабой. Бабушка всегда так говорила. Только смыл поняла не сразу. В девять лет я возмущенно вскинула голову, таращась на неё большими глазами. — Но ведь эмоции… Искусство строится на эмоциях. Бабушка, как всегда, улыбнулась с тенью превосходства. — Ошибаешься, дорогая. Искусство строится на уме. На расчёте. Эмоция должна быть управляемой. — Но ведь Ван Гог… Тогда бабушка стояла у окна, освященная мягким светом вечерних фонарей. На ней было тёмное атласное платье, короткие волосы были идеально уложенные. В одной руке — бокал вина, в другой тонкая сигарета, дым которой поднимался ленивыми кольцами. Она говорила спокойно, отточенно, без лишней строгости — просто факт, который нужно принять. — Ван Гог резал себе ухо, а не судьбу. Я тогда молчала, кусая губу, сжимая подол своей юбки. Она лишь улыбнулась и чуть склонила голову. — Важно не то, что ты чувствуешь, а то, что ты показываешь миру. Крикливую драму оставь дешёвым актёрам. Настоящее мастерство в сдержанности. Только вспомнила я о этих словах когда накрашенная выходила из своего подъезда. Когда длинный кожаный плащ трепал ветер, а чёрный атласный платок закрывал волосы. Когда спрятала похмельные глаза за тёмными очками . А не тогда, когда я зашла в бутик покупая себе самую короткую юбку и самые высокие каблуки. Не тогда когда напивалась в баре с Блонди. И не тогда, когда он разорвал на мне ту самую юбку и положил свои грубые руки мне на бёдра. А теперь. Когда осознала, что бабушки больше нет. — Вик!— выкрикивает одна из кузин, заставляя меня остановится. Это Карлотта, одна из трёх дочерей моей тети Агнесы. Они стоят рядом, как куклы из одной коллекции барби: одинаковые чёрные приталенные платья, чёрные обручи в волосах, следы размазанной туши на щеках. У Беатрис в руках веер, которым она театрально щёлкает, то приковывая лицо, то открывая его, словно она играет в старинный трагический спектакль. Карлотта стоит на шаг вперёд за остальных сестёр, подбородок задран чуть выше, чем нужно, губы поджаты. Она скорбит так старательно, что можно подумать, у неё не бабушка умерла, а вся европейская знать разом. — Когда переезжаешь? — она щелкает языком, качая головой.— Или уже придумала куда вложить капиталовложения бабушки? Спустишь деньги на чушь? Ох, а картины куда? Будешь просто любоваться, как ты раньше любила, а потом влюбишься в парнишу-пьяницу, тот её по пьяни продаст и глазом не моргнёт? О, бабушка так расстроится… Беатрисфальшиво вздыхает, поджимая губы: — Хотя, может, ты купишь себе ещё одну короткую юбку? Такую же красную и такую же короткую? Или даже неоновую, теперь же у тебя много деньжат, можно и не экономить. Или, не знаю, инвестируешь в текилу? Это ведь твой стиль, золотая внучка бабушки? Я стискиваю зубы, но молчу. Они знают где я вчера была. Черт возьми, они даже знают в какой юбке я была. Была бы бабушка жива, такого джокера Беатрис бы придержала, чтобы убить меня разом. — Надеюсь, ты хотя бы сохранишь мебель,— Карлотта кладёт палец на подбородок, будто серьезно размышляет. — Она ведь антикварная… Виттория даже покупала ее на юге Франции, по словам матери. Или ты планируешь заменить её своей безвкусицей? — А может, продаст, — добавляет Беатрис, щелкая веером. Одна Елена – самая младшая из сестёр молчит, покорно склонив голову вниз. — Деньги то по интереснее будут. — Конечно,– Карлотта энергично закивала, — Бедная, бедная Виктория. Жила как сирота при живых родителях. Она улыбается. Я сжимаю кулаки. — Ты ведь даже не знала бабушку, — голос срывается на резкость, — Никто из вас ее не знал. Вы сидели у неё на ужинах и делали вид, что вам интересно, а сами считали минуты до конца. Вы скучали, когда она вас поправляла, закатывали глаза, когда она говорила о важном. Вы были для неё пустым местом. Карлотта корчит губы, но прежде чем что-то успевает сказать, Беатрис вскидывает брови: — А ты, значит, знала? Забавно. Ты по ней даже нескорбишь.Ты даже не плачешь. В воздухе повисает тишина. Я смотрю на неё. Потом на Карлотту, а аж потом на Елену. Она впервые подняла на меня свои заплаканные глаза, и возможно она единственная кому действительно жаль. Ее руки сложены перед собой, пальцы нервно перебирают подол платья. Я медленно считаю до трёх, снова встречаясь взглядом с Карлоттой. А затем, не промолвив ни слова, ухожу. Бабушка ненавидела жалость. И сильнее того жалких людей.А слёзы это жалость. —Жалость, это уродливая эмоция, Виктория. Она не делает никого сильнее, не исправляет ошибок, не поднимает из грязи. Жалость топит. Мне тогда было десять, и я сидела на краю её массивного кресла, хлюпая носом. Порезала ладонь, играя во дворе, и расплакалась прямо перед ней. — Но мне больно, — пробормотала я, показывая царапину. Бабушка даже бровью не повела. — Эмоция без смысла, Виктория,— сказала лишь она, откидываясь в кресле. — Безыменный художник размазывает краски по холсту, рыдая над полотном. Но настоящие мастера работают, когда в них бушует огонь. Они направляют его. Ты когда-нибудь видела жалость в глазах у Караваджо? Я молчала. — Нет, не видела. Потому что ее там нет. Потому что даже его «Юдифь» не жалость, а торжество. Она протянула руку, легко коснувшись моего подбородка. — Плачь, если хочешь, но не ожидай, что это сделает тебя сильнее. Найди в боли топливо. Если тебе плохо — напиши, нарисуй что-то. Перекрой одно другим. Только не позволяй себе утонуть в этом болоте. Тогда я не до конца понимала, что она имела ввиду. Но теперь эти слова звенели в голове, когда я не оборачиваясь шагала домой. А вместе с ними звенели и ключи у меня в кармане. Потому что в завещании было только моё имя. Моей Виктории. Моей Победе. Я не плакала. Бабушка бы этого не одобрила. *** Моя память — это оружие. Так всегда твердила бабушка, когда показывала мне картину, давала пару секунд, а потом требовала пересказать её до последнего мазка. Тогда я делала это, не тому что это мне пригодится в будущем, а потому что надо, но сейчас я готова поставить бабушке памятник, за такую проделанную работу. И вот теперь, в двадцать три — я могу пересказать всё увиденное за два счёта. Я помню, как кто-то сжимал в пальцах салфетку, пока другой нервно поправлял украшения на шее. Помню, как мама с тётей переглядывались через стол и как мама триумфально закинула ногу на ногу. Как кто-то выдохнул слишком громко, и вдохнул слишком тихо. Всё это было когда Юстус – юрист бабушки, зачитывал завещание. Лица, выражение, движения — всё отпечаталось у меня в голове, как старая картина. Картина, которую я не хочу забывать. Все играли в игру. Все думали что джокер у них, потому что последние пол года как кто только не пытался наладить контакт с бабушкой, хотя всю жизнь непереваривали её в открытую. Бабушка же играла в эту игру тоже. Только пока все пытались переиграть друг друга, она играла ими. Она стравила всех родственников, умело натянув нити между ними, как марионетками. Она открыла собственные голодные игры, каждый совместный ужин напоминая, что взавещании точка ещё не поставлена. Но я всегда знала, что джокер был у неё. И в конце игры, она подбросила его мне, как бы абсурдно это не звучало. Тётя Агнесса и мама распорядились бы таким наследством куда лучше, чем я. Они вложили бы его в бизнес, в недвижимость, в акции. Они бы сделали всё правильно. Но бабушка никогда не делала того, что от неё ждали. Она выбрала меня. Потому что в эту игру я не играла. Потому что из всех этих богатств, я всегда выбирала её. И по этой причине, их лица нужно было видеть в живую. Я даже хотела сесть за мольберт и нарисовать целую картину — с этой смесью разочарования, ярости и притворного равнодушия. Но боюсь, всей той трагедии я не передам. Был так же вариант, как набить полный разворот на спине с их лицами. Но на спине будет проблематично ею любоваться, а всем остальными частями тела я жертвовать не хотела. Видимо этому суждено остаться в том мгновении и лишь в моей голове. Жаль правда, что никто не подрался. Я бы на такое посмотрела. Сегодня утром я была в банке. Открыла отдельный счёт и перевела туда все деньги. Почти все. Две тысячи евро оставила себе – на всякий случай. Остальные я заморозила на будущее. Так мне посоветовал сделать отец, которого это наследство интересовало меньше всего. У него были собственные акции, собственная архитектурная компания, и собственная жизнь в целом, и лёгкие деньги его не заботили. Маму, впрочем тоже. Ей важнее было другое — доказать тёте Агнесе, что младшая сестра преуспела больше старшей. Это было вечное соперничество, за которым я наблюдала с детства. И сейчас я стою во дворе уже своего жилого комплекса. Небольшие четырёх этажные здания, которые стояли рядом с друг другом. Это центр Рима, его историческая часть, поэтому здание были уже порядком старые, но при этом выглядели ухоженными. Я толкаю дверь подъезда, после чего поднимаюсь на второй этаж. Смотрю на дверь и чувствую как внутри все переворачивается. В моих руках две больше коробки, сложные друг в друга, а под подмышкой рулон больших пластмассовых пакетов. И мне уже плохо от того чем я буду сейчас заниматься. Папа утром спросил, что я планирую делать с квартирой. Я застыла. Карлотта, наверно, будучи в моем положении упала бы с дури. Только вот про антикварную мебель она блефовала. Потому что сама в ней не видит ничего красивого. А Беатрис лишь озвучила бы её действия — она бы ее продала. Карлотта никогда не видела того, чему научила меня бабушка. Она никогда не поймёт всю глубину того же Караваджо, потому что сама бы восхищалась современным искусством, то есть живописным синим квадратом, и доказывала скорее всего с пеной у рта, что вот это – настоящие искусство. Хотя искусство ей в целом было чуждо. Я не хотела переезжать. Наша квартира с родителями находилась в более современном районе Рима, и плюс ко всему рядом с моим вузом, в котором я учусь. Родители часто в разъездах, поэтому в этом не было в целом надобности. И папа предложил сдавать её в аренду. Это было логично. Это было взрослое и взвешенное решение. Только сердце у меня обливалось кровью. Потому что я знала, что сдавая квартиру, я отдавала свои воспоминания кому-то. Мне не хочется, чтобы кто-то другой сидел на её диване, спал на её кровати и ходил по её ковру. Это все мои воспоминания. Выдохнув, я всё-таки вытаскиваю из кармана ключи, положив коробки на пол и открыла дверь. Первое что я вижу, — своё отражение. В прихожей стоит огромное зеркало в тяжелой позолоченном багете. Оно всегда тут было, сколько себя я помню. В детстве я вертелась перед ним в бабушкиных туфлях, изображая Мерлин Монро, пока она смеялась и поправляла на мне её же шубу. Возможно бабушка и была местами строгая и требовательная, но она так же была мне подругой. То есть, это было в порядке вещей, что мы, после просмотра «В джазе только девушки» красили мне губы красной помадой. Делали мне укладку и крутились у зеркала. Но и тогда она между временем припоминала: — И вот всегда будет, Виктория. Плечи вперёд, подборок вверх. Ничто тебя не беспокоит. Не показывай никому никогда, что эти туфли тебе велики. Ходи всегда так, чтобы все несмотря на это, восхищенно говорили «эти туфли ей в самый раз. И самое главное осанка.» Я смотрю на себя сейчас. На растрепанные грязные волосы в пушке. Единственное, я челку с утра помыла. На мне спортивный костюм, который наверно на два размера больше. На засохшие губы и на чёрные очки, закрывающие усталость. И понимаю что бабушка была бы недовольна. Снимаю кроссовки и вхожу внутрь. *** Бабушкина квартира была всегда ухоженная, опрятная, убрана. Ни пылинки, ни соринки, ни одной вещи не лежало не на своём месте. В каждой комнате много света, никаких резких контрастов — все цвета плавно переливались в друг друга, создавая ощущение продуманной гармонии. Даже после её смерти все было так же, как и было. Я скоро размещу объявление о сдаче. Сейчас я пришла сюда забрать некоторые вещи бабушки, которые лежат в тумбочках, и ещё ключи от машины, которые лежат где-то тут, по словам юриста. На сбор вещей в гостиной и ванной у меня ушло не больше часа — многие вещи уже перевезли в дом на побережье, в её же гардеробную. Я собрала только некоторые баночки кремов, косметику, всякие безделушки. Гели для душа и шампуни. Заходя в спальню я глубоко вздохнула. В воздухе все ещё витали её духи. Кофейный горький аромат, который перебивается ванилью. В фильмах и сериалах, всегда акцентировалось внимание на том, что помещение, после смерти дорогого человека,ощущается всегда по другому. Опустевшим, чужим. Но это было не так. Все осталось точно так же, как и было месяц, год, пять лет назад. Бабушка любила стабильность. А это место, частичка её самой. Поэтому даже смерть не смогла это изменить. В два шага пересекла порог и села на кровать. Атласное покрывало холодило ладони. Оно в тон шторам, как и всё в этом доме безупречно подобранно.Все рассчитано до малейших деталей.Я просунулась ближе к тумбочке и выдвинула первый ящик. Все как всегда, он полупустой: там лежат буквально расческа, резинки, капли для носа и какие-то леденцы. Затем открываю следующий, прищурившись. Он открывался и в половину не так, как предыдущий. Я села напротив него на колени, подергала ещё раз за ручку, убеждаясь что открыт он на максимум. Аж потом постучала по перегородке, которая отдала тупой звук. И в момент я увидела небольшую то ли невидимку, то ли нитку. Я дернула за неё и перегородка открылась. Я не знала как реагировать. Зачем бабушке какие-то тайники? Просунула руку и нащупала что-то длинное но тонкое. — Никогда не лезь туда, куда тебя не звали, Виктория.— некстати вспомнилось мне.—Девушка должна быть загадкой, а не любопытной дурочкой. Только сейчас любопытство закрывает мне глаза и я высовываю руку. И вместе с ней — белый конверт. Прихожусь по нему глазами и вижу аккуратным почерком выведенную надпись: От Дамиано Давида.