Держать рот на замке

Бумага состоит из краёв. Острых: они режут пальцы, душу, сердце, потому что иначе он не может объяснить, почему легкие сжали прутья, а дышать стало тяжело. За что ему стыдно и почему он в этом виноват. Руки дёргаются в желании сжать этот лист, выбросить его в бескрайний космос. Забыть, как о страшном сне, и больше никогда не вспоминать. Но сил на это не хватает, и он только аккуратно складывает листок пополам, пряча его туда, где не найдёт он сам. Они все в дерьме. Буквы лежат на плечах, как тяжелые камни, заставляя его опустить их вниз под тяжким грузом. Кажется, будто вместе с командой уволили и его, но стыдно, почему-то, исключительно ему. Он давит на грудную клетку, на мозги, из-за чего глазные яблоки не поднимаются выше, а он не может заставить себя глянуть чуть дальше своих ног. Увидеть там хоть какое-то позитивное будущее, которое будет. Он знает, что будет. Он в это верит. Нет, он в этом уверен. Но только под ногами у него грязь и слякоть, гора, по которой всему экипажу приходилось забираться вверх, дабы оказаться на желанной верхушке, чтобы в итоге соскользнуть и упасть вниз головой. Потому что на трос денег никому не хватило, а парашутов никому не выдали. Кроме Кёрли. И оттого он гниёт изнутри. Он бесцельно бродит по коридорам, рассматривая трубы и мелькающие двери, словно за какой-то из них окажется тот самый свет в конце туннеля. В которые, заглядывая, и не встречая там ни кого, он ни на секунду не задумывается, куда девался весь его экипаж, и почему он внезапно чувствует себя так одиноко. Ему этого хотелось. Наконец повидать мир за пределами своей вершины, на которые уже давным давно опустились облака, из-за которых не видно ничего дальше своих ног. Ни красивых видов, ни спокойствия. Не тогда, когда рядом будут страдать люди. И как только эта бушующая горечь, спустя столько лет, осталась в нём жива? Он тяжело вздыхает, прокручивая каждую букву и запятую в голове снова. Встречаясь глазами с постерами, на которых нарисованы глаза, смотрящие ему прямо в душу. Как могло это произойти? Как кампания, экономящая на каждом вздохе и выдохе, могла разориться? Как кампания, которой они все служили много и верно, могла плюнуть не то, что в лицо, а в душу? И снова Кёрли каким-то образом увернулся от этого сранного плевка. Ну чем не везунчик? Он открывает двери в зал, понуро сверля взглядом свои ботинки. Приплыли. Держи рот на замке, Кёрли. Будь ответственным, Кёрли. Будь тем, кто спасёт людей от страха голодной смерти в нищете, пока мы будем закапывать их ещё глубже.

Ты ведь капитан, Кёрли.

Почему-то обычные хлопки бьют ему по ушам, заставляя удивленно взглянуть вверх – увидеть всех в радужных колпаках, когда чувствует он себя как старый телек из восьмидесятых, вещающий только на черно-белом. — Сюрприз! — Джимми тоже хлопает в ладоши: с меньшим энтузиазмом и вяло, но на душе становится ещё тоскливее. — Сюююрприииз! — а вот Дайске звучит энергичнее, — вы бы сейчас в зеркало видели! Кёрли так и не понял: это он о том, что он удивлен, или о том, что выглядит дерьмово. Аня тихо смеётся и даже Свонси подхватывает. А капитан едва-ли отходит от шума, но почему-то он улыбается. Слабо и измученно: — Ну и ну, — он осматривает помещение, замечая то там, то тут радужные флажки, неуклюже развешенные по залу. Разве он может испортить им праздник? — а какой.. повод? Он слегка щурится, потому что почему-то экран с небом позади бьёт ему прямо в глаза, словно от взгляда на солнце он ослепнет. Если бы только они знали, как это заставляет его придти в себя, и осознать, как сильно его подкосило это письмо. Ужасно. Ужасно держать рот на замке, когда от чувства несправедливости разрывает мозг. Кёрли ставит торт на стол. Он выглядит таким шаблонным, будто нарисованным в кривой три-д программе, а на нормальные текстурки бюджета не хватило. Как иронично. — А как же речь! — капитан садится за стол, а у мальца глаза оживляются. Самое интересное ведь! Джимми, почему-то, его поддерживает. Кёрли понятия не имеет, зачем им эта речь. Что такого может сказать капитан судна? Корабля, что доживает свои последние дни, а после Кёрли потонет вместе с ним. Потонет со всеми людьми, что сидят за этим столом. Какой же из этого праздник? — Ты чего? В этот момент он понимает, что празднует не свой день рождения. Он не празднует. Глубоко в душе он всё ещё горюет. Он готов тысячи лет перечислять, из-за чего так сильно у него болит сердце. Как минимум потому, что его заставляют сказать, что это он уже, судя по всему, стареет, и до деменции ему недалеко – поднять командный дух, когда собственный захоронили глубоко под землей. Их всех захоронят. Живьем. Кто вылезет из могилы первым – вопрос времени. Кёрли отрицательно мотает головой, но попытка улыбнуться выглядит так, словно у него защемило лицевой нерв. Он берёт в руки стаканчик, поднимая его чуть выше: — Чтоб никогда не стареть, — их взгляд всё ещё обеспокоенный, — и всегда быть на плаву. А после он залпом выпивает неизвестное пойло из бумажного стаканчика, словно это рюмка виски. Дайске едва-ли не кричит от восторга, заставляя его вздрогнуть от испуга – но именно это, почему-то, смешит всех, и всё возвращается на прежний лад. Вот так и должно быть. До самого прибытия на землю, где их всех закопают живьем.