Изрисованный блеклым розовым

      – Мизуки! Она кричит ему вслед, протягивая руку вперед, но никогда не дотягивается. Она повторяет его имя еще раз, громче, яростнее, но не повторит его имени в третий раз, потому что никогда не докричится. И она даже не пытается за ним бежать — потому что никогда не догонит.       – Да почему я?!... Она корит себя — за то, что не дотянулась. Не смогла протянуть руку достаточно далеко, не выслушала и не сказала чего-то самостоятельно, не поняла — не ухватилась. За то, что не докричалась — потому что она явно могла. Говорить яснее, говорить проще, громче и понимающе, и тогда Мизуки бы не убежал. И тогда бы она не корила себя за то, что не смогла догнать. Даже не попыталась ринуться за ним в побег, не сделала ни шагу к нему и лишь ошарашенно, шокированно смотрела вдаль. Но еще больше она корила Мизуки.

***

      – На этом подготовительном курсе мы будем углублять именно те ваши знания, которые понадобятся вам при вступлении в университет. Одним из самых жестко оцениваемых критериев на экзамене будет… В основном, важнейшие слова лектора, которые понадобятся ей для вступления в университет и начала дальнейшей жизни в нем, пролетали сквозь ее уши бездушным “бла-бла, бла-бла-бла…” и как бы Эна не напрягала свои уши, они оставались такими же воздушными и прозрачными, не способными уловить даже половину сказанной информацией. Она грызет тщательно заточенный грифель карандаша — при том, что творит такие невежества только в самых экстренных случаях, например, если не успевает нарисовать картину к дедлайну. Но здесь случай гораздо сложнее — она не успевает вообще ничего.       – Эна-чан, что-то случилось? Ты плохо сконцентрирована сегодня, — уклончиво подмечает Футаба, и Эне требуется моргнуть несколько неотчетливых раз, чтобы уловить суть сказанного.       – А… нет, все в порядке. Просто есть человек, которому я хотела бы помочь, — вскользь проговаривается Эна, слегка вздыхая. — Он… очень важен для меня.       – Тогда, думаю, было бы неплохо, если бы сконцентрировалась на теме урока. Кто знает, вдруг это чем-нибудь тебе поможет? Со всей готовностью она кивает, заостряя уши настолько, насколько вообще могла в своем состоянии. Глаза едва ли не слипаются под навесом туманной мглы на улице, и только сейчас Эна до конца понимает, что хотела донести Футаба.       – И так, в конце концов все знания, полученные на этом курсе, будут сгруппированы в одну единственную картину. Вы должны подготовить и сдать ее к концу курса. Тема картины — “родственная душа”. Можете интерпретировать это, как хотите, но работа должна быть нарисована и сдана в срок, а также затрагивать темы, которые мы будем учить в дальнейшем. Эна без понятия, что она будет рисовать.

***

Эна сидит, сгорбленная и взволнованная, но не менее изящная и пафосная, над холстом. Ее губы крепко сжаты от напряжения, а кисточка слегка дергается под навесом ее тонких пальцев, свободная и заключенная в один и тот же момент. Она ничего не нарисовала. Лишь тут и там струились непонятные, грязные цвета — потому что Эна не может определиться с основным. Потому что не может определиться с образом, не может сформировать композицию, а светотень так вообще…       – Привет… — доносится мягкий и тихий голос Канадэ из наушников, и Эна неосознанно расслабляется, чувствуя комфорт и уют. Как вдруг вздрагивает — уже стукнуло двадцать пять часов — но быстро берет себя в руки и включает микрофон.       – Привет, девочки, — мягко улыбается она и вдруг задумывается: а что с Мизуки? Он убежал, оставил ее в неведении, и, в конце концов, не отвечает ни на какие звонки или сообщения. А что с Мизуки?       – Кхм… вынуждена сообщить, что, к сожалению, Мизуки берет временный перерыв от деятельности в группе, — слегка нервно и неслегка обеспокоенно произносит Канадэ. Похоже, даже Мафую она об этом ранее не говорила — из ее микрофона исходит нечто вроде удивленного звука, из микрофона Эны же — что-то вроде усталого вздоха. — Она не говорила мне причины. Девочки, вы ничего не знаете об этом?       – Нет, — краткословно отзывается Мафую.       – Мизуки тоже никак не объяснялась мне… — отвечает Эна ясно и честно — тот и правда оставил ее в неведении. Тот просто убежал. Исчез.       – “Раз Мизуки не пожелал говорить девочкам правды, то… так уж тому и быть. Я сама добьюсь того, чтобы он сказал ее не только остальным, но и мне!” — решительно проносится у нее в голове и она сжимает орудие для рисования.       – Хорошо… надеемся, Мизуки вернется в добром здравии как можно скорее, — даже сквозь экран слышится ее мягкая, телпая улыбка, но вместе с тем слышится и что-то еще. Например то, как сильно она обеспокоена внезапным уходом подруги — когда Мизуки вернется, Эна точно припомнит каждый раз, когда они за него переживали.       – Эна, — тихо начинает Мафую, — ты обычно не опаздываешь. Что-то случилось? — Мафую обычно выглядит равнодушно и отстраненно, но на этот раз звучала определенно обеспокоенно.       – Ой… да ничего такого. Просто сегодня я ходила на подготовительные курсы, и тема нашего следующего домашнего задания — “родственная душа”... И, честно, я без понятия, что мне нарисовать, — неловко мычит она, наловченно прокручивая кисточку в руках       – О, так это ведь замечательно. Я бы нарисовала кого-нибудь, кого я хочу спасти. Например… например, Мафую, — с теплотой произносит Канадэ, и далее что-то беззаботно лепочет с соседкой. “Голубки” — проносится в голове Эны шутливо-надменно и прокручивает кисточку в руках ещё раз, случайно задевая холст блеклой розовой краской.       – Хм-м… кого бы я хотела спасти? Акияма Мизуки. Осознание проносится по разуму ровной соколиной мощью, и она даже слегка вздрагивает, интуитивно дёргая краской еще раз. Силуэт наносится рукой едва ли не неосознанно, по памяти. Острые, не женственные линии лица. Немного пухлые губы, сжатые в потерянном выражении, совсем отчетливо как то самое, в тот день. Печальные, но нежные глаза — с несмываемой блеклой чудноватой стрелкой, приподнятой всегда высоко вверх и его глупый, но чрезвычайно милый бантик. Акияма Мизуки.       – Спасибо, Канадэ… — говорит Эна и твердо решает — она спасет Мизуки портретом. Так, как Канадэ спасает Мафую музыкой.       – Не за ч… чайник! — резко подпрыгивает она, на полутон приподнимая свой неизменно ровный тихий голос.       – “Не за чайник”? — декламирует художница в слово в слово, но четче, и странно приподнимает уголок губ.       – Чайник! — последнее, что произносит она — и как след простыл. Эна несколько раз удивленно моргает, прежде чем спросить.       – Эм… с ней все в порядке? Мафую, может сходи, посмотри, как она там…       – С ней все в порядке, — неожиданно уверенно и четко произносит она, продолжая. — А с тобой — все в порядке?       – Э? Она продолжает — также четко, ровно и уверенно. Но в этот раз как-то даже слишком.       – Я имею ввиду… ты же знаешь что-то, чего не знаем мы? — произносит как бы вопрос, но настолько нагло и самоуверенно, словно вернейшее утверждение. — Связанное с Мизуки.       – Я… простите, пока что не могу ничего рассказать. Но я хочу написать портрет, который спасет Мизуки.       – Я понимаю. Удачи. Если что, мы рядом. От этих простых, но таких родных слов по телу разливается тепло. Она спасет Мизуки. Она напишет портрет.

***

@Amia Эй, Эна, смотри, какие милые котята ♡⁠(⁠>⁠ ⁠ਊ⁠ ⁠<⁠)⁠♡ @Amia одно вложенное изображение @Enanan Милые, конечно… @Enanan Но какого черта ты пишешь мне это в пять часов утра?! Ты писала, что уходишь спать! @Amia Ответный вопрос: почему ты отвечаешь на это сейчас♡⁠˖⁠꒰⁠ᵕ⁠༚⁠ᵕ⁠⑅⁠꒱ @Amia Нездоровый сон вредно сказывается на коже!┌⁠(⁠・⁠。⁠・⁠)⁠┘⁠♪ Когда Эна села за картину — ее охватил ступор. Потому что какие бы она не рисовала портреты, она умела вложить туда чувства. Но какие это чувства — желание спасти человека? Она слушала песни Канадэ — и явно чувствовала ту самую прозрачную ширму между отчаянием и спасением вне зависимости от периода и того, насколько хорошо она знала Канадэ в те или иные временные промежутки. Но теперь, после той сцены на крыше, у Эны появилось ощущение, что она знает о Мизуки ровно ничего. Она перечитывает каждую переписку, сообщение, да даже пересматривает его заготовки к клипам, пытаясь понять: кто такой Акияма Мизуки и что он чувствует? Но она не может понять — если Акияма Мизуки не мог даже раскрыть ей такой простой секрет, то раскрывал ли он ей что-то вообще?       – Ну и иди к черту! — бросает она кисточку прямо на холст — новый, с новым начерком его размытого силуэта. Розовый — неправильно смешанный розовый, слишком жёсткий розовый — попадает примерно в районе глаз, но Эна уже не смотрит — берет планшет, стилус и маленькую сумку, чтобы отправится в маленькое путешествие — кто такой Акияма Мизуки и с чем его едят.

***

Сквозь эту прогулку она поняла только одно — она дорожит Мизуки и всем, что с ним связано. В частности — всеми участниками их музыкального кружка, ведь все они были одинаково ей дороги, но сейчас нужда в помощи была именно у Мизуки. Поэтому она побывала в семейном ресторане — том самом, куда их впервые привел именно Мизуки. Взяла картошку фри, потому что ее постоянно брал ее друг. Впервые не почувствовала вкуса – что было странно, потому что обычно эта картошка нравилась и ей тоже. С раздумьями о том, как так ее угораздило — превратиться Мафую — оказалось, что ее просто забыли посолить. Это не помогло ей понять, как спасти Мизуки. Она это ему припомнит. Она просто прогулялась по городу — там, где гуляли они. Станция, где все они так или иначе пересекались — там, как всегда, была целая толпа людей, и как никогда не было Мизуки. Походила по парку — мысленно запомнила на референсы все цветы, которые могли выглядеть хоть немного мило или розово, но в конце концов аж никак не смогла определиться, как эти прекрасные бутоны помогут написать ей этот злосчастный портрет. В конце концов, она не заметила повреждения в тротуаре — и позорно споткнулась. Это не помогло ей понять, как спасти Мизуки. Она это ему припомнит. В конце концов, она сходила в самое очевидное место, в которое, казалось бы, могла сходить в первую же очередь — торговый центр. Походила-побродила по не такому уж оживленному в такое время помещению — оказывается, люди работают или учатся. Они же — Мизуки и Эна — обычно в такое время тут и собирались, потому что у Эны вторая смена, а Мизуки просто прогульщик. Эна посетила любимые магазины Мизуки: красивые сладости, изящная одежда, и, конечно же, милые украшения. Взяла несколько бантиков вот так, чисто пощупать и ощутить расслоенность ткани. Можно было бы дописать — “нашла нечто похожее на бантик мизуки, сфоткала для референса, ушла” — но она безжалостно променяла все свои карманные деньги на те вещи, которые она никогда в жизни не оденет, но будут хорошо смотреться в кадре для сэлфи. Это не помогло ей понять, как спасти Мизуки, и она это ему обязательно припомнит. В итоге, с ужасающим осознанием “у меня же сегодня школа” она выпрыгнула из торгового центра и кабанчиком попятилась в место учебного заведения — в итоге, день можно было считать практически утраченным впустую, ведь она не сделала ничего полезного кроме как, справедливости ради, прогулялась.       – Фух… как выматывает… — сухо пролепетала Эна, которая, по идеи, учиться в сильно упрощённом формате. Сейчас у них большая перемена — и она не придумала ничего лучшего, чем поднять на крышу. Она не могла понять, почему, но сейчас ее подсознательно тянуло в то место, где исключительные события случались уже дважды. Когда она делает последний шаг, переступая на возвышенность, ее сердце будто дергает вшивой иголкой, напоминая о том, что случилось здесь совсем недавно. Сглатывая сухой ком в горле, она идет дальше. И видит сакуру.       – Чего?.. — оклемавшись от сонности, удивленно воскликнула она, слегка дергая правой бровью. Как минимум, потому что ставить здесь сакуру в такое время года — не лучшая идея, как максимум — потому что ее никогда не было здесь вовсе. Среднего размера дерево — кажется, не более двух метров — сгорбилось над мегаполисным изображением, хрупкое и нежное, самое настоящее пиршество изящества и мастерства. Его сгорбленный печальный силуэт струился, омывая собой взор буквально всего вокруг, а ветки распоясались настоящей отдельной галактикой, замкнутой и приступной. Ведь цвет декоративных лживых бутонов вдруг разорвался всеми красками мира, не цветущими в этот период времени, но выглядящие так ярко и свободно, как самый настоящий звездный небосвод — и так не выглядела никакая сакура в цветении. Ведь это дерево приковывало внимание — и одновременно его же сторонилось, в своем смутном драматическом эпосе. Ведь эта сакура была такая бесконечно печальная, словно пустота. Словно музыка. И тут Эна поняла, что она нарисует.

***

Пустой Секай — официально бесконечное место, как подтвердила Мику, которую Эна встретила в процессе своего путешествия. Отзываясь откровенно, изящные туфли уже тщательно натерли ступни, а бесконечная прогулка по бесконечно пустому месту начинала уже нагло приедаться, но Эна не останавливалась. У нее не было гарантий, лишь цель — честно, никто сейчас не знал, где находится Мизуки. Но его местонахождение здесь было едва ли не очевидным — к этому месту обращался каждый участник их потерянной компании друзей, когда становилось грустно, тяжело или банально пусто. Поэтому Эна знала, где Мизуки — и не знала, как его искать.       – Эй! Мейко! — окрикивает она девушку как всегда отстраненную и пустую — хоть и все жители этого секая были пустыми — и подбегает к той на встречу. Та несколько раз ошарашенно хлопает густыми ресницами и ловко отлынивает в сторону.       – Чего тебе?       – Ты не знаешь, где Мизуки? Он мне нужен! — четко голосит она ровным тоном. Мейко слегка склоняет голову налево, потом направо, в конце концов лишь отрицательно покачивает головой и под тихий шумок вплоть и сплошь пустоты делает тактическое отступление, посчитав свой ответ полным и однозначным. — Эй, постой! Неужели его правда нет в этом секае?       – Мы можем чувствовать его присутствие, но не можем его отследить, — механически отзывается она и поворачивает свой пустой взгляд — вот тут-то и становится понятно, что она что-то скрывает. Но не успевает она ее окликнуть, она слышит…       – Уходи, Эна. Тебе здесь не место.       Эна вздрагивает в легком испуге и удивлении одновременно — тот самый сокровенный голос. Его обычно громкий, но неизменно низкий голос переменился — уж больно тихо и печально звучал он. Она поворачивает голову, чтобы зацепиться взглядом за чужой взгляд — и не видит в нем ничего, кроме своего собственного отражения. В этот же миг хочется закричать и сказать много нелестных слов: о том, как сильно они за него переживают. О том, что тот убежал ее и бросил в страшном неведении, огромной темноте и пустоте, ничего не объяснив. О том, как из-за него она поела невкусную картошку, поскользнулась на дороге, вышла на улицу и измучила три холста. О том, что из-за него она была в истерике. Но она только поворачивается. И дрожащими руками показывает свой рисунок. Акияма Мизуки, усыпанный лепестками сакуры. Его нежный силуэт и крепко сжатые губы. Его печальные глаза и грубые ключицы. Тот самый милый бантик — элегантный черный с изящными розовыми вставками и его высоко вздернутая, уверенная стрелка. Бледное, умерщвленное лицо и поникшие плечи — и отчаяние, тоска и отвращение к себе, каждая частичка Акияма Мизуки в портрете. Каждая неровность его измученного лица и тусклые, не самые красивые цвета его изображения. Меткие, точные и броские мазки — словно бы сделанные в спешке, но, не смотря на это, с бесконечным мастерством, лаской и любовью. И рассыпанные тут и там лепестки сакуры — пестрые и не очень, согнившие и цветущие, радостные и разнеженные. Вся суть Акияма Мизуки в одном портрете. Этот портрет — Акияма Мизуки. И желание его спасти. Последнее, что она видит — застилавшие его глаза слезы и яркий взгляд. Последнее, что она чувствует — как он накинулся на нее с крепкими объятиями. И объятья.