das Streichholz

      Мы выходили вместе в жажде мести и реванша, каждый в стремлении выиграть, точнее вырвать счастье для своего народа. Дойчланд убер аллес, так ведь, брат? Мы сделали этот шаг, за черту собственной униженной земли. Кто знал тогда, что уже с самого порога мы пойдем разными дорогами? Ты знал…       Чиркнула спичка.       …начало. Мы встретились на плацу перед строем наших солдат и офицеров. Твоих идеально вымуштрованных нарядных прусских солдатиков, словно только-только из коробки. И моих бойцов, беспощадных и кровожадных убийц, словно выдрессированные бойцовские псы, питбули, ротвейлеры, бульдоги…       Они вскинули руки к козырькам фуражек с высокой тульей и мертвой головой в кокарде, прямые, нордически ледяные и уверенные в своей правде, начали движение навстречу друг к другу. От печатного шага чёрные плащи синхронно, словно так было по уставу, расходились, демонстрируя зеркальную гладь высоких военных сапог. Не одного неверного движения, ни секунды на промедление, которое показалось бы тенью сомнения в общем решении.       …Полное молчание, воздух, казалось, хрустел от тишины. Я смотрю в твои очи. Алая бездна полна таинственного тумана, так что и не разгадать, не поймать ни одной из твоих разлетающихся стаей птиц мыслей…       Пруссия завершает парадный шаг перед братом, звонко приставляет ногу к ноге, и смотрит из-под фуражки долгим взглядом в глаза Германии. Смотрит со всей сосредоточенностью, без тени улыбки, понимая и принимая всю серьезность этого решения, но, как на всего один миг кажется голубоглазому немцу, с какой-то едва уловимой хитринкой. Германия некстати вспоминает, что в отличии от него, неисправимого собачника, пруссак больше любит кошек.       …Хитрых зверюг, коварных… потусторонних, живущих в двух мирах…       Несколько позже, когда в застывшем воздухе прогремело троекратное «Ура!» над плацем штаба сухопутных войск, они стояли перед картой Европы и Советского Союза. Людвиг смотрел недоверчиво и жестко. Гилберт… будто усмехаясь над этим всем гибельным планом.       Подготовка к величайшему в истории немецкому «дранг нах остен» происходила уже не дружно. Пока Людвиг корпел над планами и картами, совещался бесконечно с генералитетом, Гилберт кружился в безумных вальсах сам с собой по своим покоям в Рейхстаге под звуки невидимых скрипок, в распахнутом нацистском кителе со свастикой на рукаве, выдувая струи дыма от сигары, расплескивая красное сухое на пол, точно кровь. Чёрные орлиные перья разлетались от его фигуры, легкими вихрями кружились под высоким потолком, стелились под ноги, окружали всего Пруссию нежным черным покрывалом.       Людвиг сверкал холодным голубым взором и единым сильным и размашистым движением чертил чёрные стрелы в карте завоеваний. Стрелы, нацеленные на Россию. Гилберт в похмелье поднял глаза к зеркалу в уборной. Достал коробок со спичками, закурил, тонкая струйка поплелась к потолку, а папироса на краю раковины так и истлела. А он сам долго и дотошно всматривался в собственные глаза, выискивая в них единственно верный ответ.       Колонны немецких танков с крестом на броне пропахали своим жестоким плугом уже пол-Европы. Людвиг и Гилберт сидели на крыше «Тигра» по разные стороны от башни. Немцы рассматривали пейзажи, их окружили бескрайние поля лаванды. Аромат цветов кружил голову. Людвиг перелистывал разговорник, пытаясь что-то сказать по-французски.       …Разные страны, разные языки я хочу узнать их все…       Гилберт смотрел в закатную сиреневую даль, думая о чем-то своем. Он видел в фиолетовом тумане, словно спустившееся свыше откровение: во воздухе, скованном морозом, так, что замерзает дыхание, он поднимает рукав шинели, глядит на наручные часы и вдруг бросается неистово вперед, бежит по заснеженному полю, ломая сапогами жесткий наст, белоснежные хлопья снега кружатся над ним, мягкие, словно перья.       Вскоре им пришлось расстаться. Германия один, без брата, прибыл к Франции. Людвиг подмигнул Франциску похабно…       …Гилберт подходил к границам СССР. Впереди виднелись красные башенки Брестской крепости. И знакомые фигуры. Вскользь осмотрев беларуса, вооруженного ППШ, и отчаянно блестевшего смелыми синими глазами, Байльшмидт застыл взглядом на Брагинском…       Франциск встречал завоевателей в скорбном молчании. Подмоги ему, рассорившемуся в пух и прах с Россией, больше ждать было неоткуда. Осознал свой просчет и то, что выбрал неверную сторону, пойдя на поводу в инсценированной Англии интервенции русского Севера, в тот миг, когда убийственно красивый и злобный белокурый нацист провел пистолетом по его изможденному лицу. Франц прекрасно знал, что ни уговоры и соглашения, ни его ангельская краса не спасут его от пули, когда он будет смотреть в равнодушно черное дуло немецкой расстрельной винтовки…       …Гилберт бежал по заснеженному полю, уже не умозрительно, а в самой что ни на есть жестокой реальности…. Вперед, туда, к единственно верному выбору! В маленькую русскую военную землянку…       …Людвиг укладывает не имеющего воли к сопротивлению Франциска на его же роскошные перина. Нависает всем мощным телом над его лицом и вставляет член в его теплый рот. Трахает его глубоко, не давая передышки, даже в приступах тошноты, не смахивая слезы боли и позора с красивых раскрасневшихся скул, кончает с громким стоном обильной струей прямо ему в губы. Потом смазано целует и говорит весьма высокомерно: «Мон амур, Мон шери. Иди умойся»…       …Гилберт застыл перед Россией. Темноту озарила яркая вспышка золотого огонька. Брагинский бросил спичку в нутро походной печки. От тепла с черной нацистской шинели струями течет вода, а из глаз – слезы. Байльшмидт бросил карты с планом Курской операции перед Россией, раскрывая все планы немцев.       «Я лубью тьебья!» - шепчет едва слышно пруссак, когда русский раскладывает его на столе с картами.       «Се ла ви!» - хвастается своим кривым французским Людвиг над сломленным и морально и физически Францией.       …Надпись над железными воротами «Арбайт мах фрай». Все правильно. Я поправил повязку, в минувшем бою с Красной Армией лишился глаза. Но второй пока еще видит достаточно, чтобы разглядеть пленников, которые сегодня осуждены на смерть. Обычно я не участвую в казнях, считаю бесполезной потерей времени, и уж точно не вглядываюсь в лица унтерменшей. Но сегодня особенный день. Так, кто у нас сегодня…       Германия медленно чеканя шаг прогуливался перед строем осужденных к расстрелу в лагере смерти. Евреи, советские коммунисты. И еще один, кто посмел назвать себя представителем высшей расы, немцем.       …Ты не немец, Гилберт, ты такой же балт, как литовец или латыш. Они твоей земле ближе родственники. Вот твоя поганая кровь и проявила себя…       Последний в строю стоял Пруссия. Он был весь исхудавший с белыми волосами, остриженными в короткий ежик, в полосатой форме узника концлагеря, с нашивкой в виде красного треугольника на груди. Коммунист. Байльшмидт не смотрит в лицо брата, он беспрерывно креститься и возносит горькие алые очи к небесам. Людвиг поджигает папиросу, выдув струю дыма ему в лицо. Но затем бросает окурок к его ногам и уходит.       Людвиг возвращается в комнату, где в своем внезапном желании выйти во внутренний двор и посмотреть на приговоренных к смерти, оставил Францию. Закованный в наручники Франц сжал кулаки, но когда поднял голову, на его лице последней невероятной силой воли уже не было ни тени недовольства своим положением. Была только легкая улыбка и едва заметная прозрачная пленочка у губ от недавнего минета. Он целует француза глубоко и развратно, показывая, что он здесь только для развлечения великого Германии, а как наскучит или будет роптать в неволе и печали – путь во внутренний двор недалек. В комнату заходит уже весьма пьяный итальянец и… англичанин. Людвиг выхватывает у Варгаса бутылку вина, полностью переключаясь на Италию, покрывает поцелуями, срывая с плеч фашистский китель…       В опьянении и безумстве похоти до сознания немца доходят звуки выстрелов. Но тот день и та казнь и правда были необычным. Гилберт пнул ногой в грудь расстрельщика первым. По этому жесту пруссака, словно как по сигналу, все узники, и приговоренные и те, кого вытащили из грязных бараков смотреть на свою будущую судьбу, единой волной бросились на строй расстрельной команды и отобрали их оружие, расстреляв своих палачей в упор.       Этого Людвиг не знал. Оставив растрепанного, раздетого и ничего не соображающего Феличиано на столе, Германия снова принялся за мучения Франциска. Он поманил пальцем в черной перчатке Артура, призывая подключиться… О дерзком побеге пленных он узнал только на следующее утро.       Советские войска зашли в Берлин. Фюрер то ли, по слухам, уже застрелился в своем волчьем логове, то ли до сих пор трясется за стальными стенами своего бункера, ожидая неминуемой расправы. А Людвиг здесь, мечется по Рейхстагу, отдавая последние команды. Жарко, словно в самой преисподней, все каминные порталы объяты огнем, в котором горят секретные документы. Уже нечего терять и ничего не жаль – только бы победителю Брагинскому и его коммунистическому сборищу ублюдков ничего не досталось. Германия сгреб со своего стола еще несколько уже неважных и никому не нужных рапортов, разорвал, смял, чиркнул спичкой и поджег бумагу прямо на столешнице. Он отупело уставился на занимающийся пожар, огонь с бумаги переходил на обивку мебели. И тогда почувствовал удар сзади. Секунда и Людвиг оказался на полу, а над ним Пруссия с большим циркулем в руках, тем, которым они чертили на доске планы окружения вражеских войск. Гилберт размахнулся, иглы на концах раскрытого инструмента вонзились в деревянный пол по обе стороны от шеи немца. Слева кожу обожгло, кровь из царапины быстро пропитала белоснежный воротник рубашки.       Глаза Байльшмидта отражали огонь вокруг, пылали яростно. Но сдаваться так просто гордыня Людвига не могла себе позволить даже у последней черты. Началась борьба. Германия каким-то чудом смог освободиться, вскочить на ноги и наставить пистолет на пруссака. Рука Гилберта едва заметно дрогнула у кобуры. Но оружие он уже не успел был достать. Это была не дуэль. Это был тот самый отложенный расстрел. Они замерли перед друг другом на миг, растянувшийся на всю вселенную. Людвиг нажал на спусковой крючок…       В это самое мгновения, когда пуля была уже отправлена в смертоносный полет, послышался звон разбитого стекла. Россия спрыгнул с подоконника, с нечеловеческой скоростью схватил руку немца. Пуля прошла в сантиметре от головы застывшего Пруссии, оцарапала щеку.       Он все не двигался, не стирал струйку крови с лица, кажется не дышал, наблюдая, как Брагинский в распахнутой шинели, с автоматом на плече, выбил пистолет, и теперь скручивает германца, заковывает его руки в наручники.       … Мы выходили вместе в жажде мести и реванша, каждый в стремлении выиграть, точнее вырвать счастье для своего народа. Дойчланд убер аллес, так ведь, брат? Мы сделали этот шаг, за черту собственной униженной земли. Кто знал тогда, что уже с самого порога мы пойдем разными дорогами? Ты знал…       Последнее, что видел Германия – это крышу Рейхстага, куда его приволокли из горящего помещения. Брагинский и Байльшмидт покрывали друг друга неистовыми поцелуями на фоне пылающего здания. В руках у России было полощущееся на ветру красное знамя – знамя его Победы. За его него же, поверх руки русского держался и Пруссия, в другой сжимая еще не раскрытый черно-красно-желтый флаг.       Алая пелена полотнища скрыла от взора Людвига их фигуры, словно обнимая. Алая пелена последнего пламени скрыла от немца весь мир.       Спичка, с которой начинались эти пожары до самых небес, догорела и погасла, оставляя за собой только легкую и призрачную ленточку дыма.