Эхо во пламени

Птицы чирикали веселую мелодию, радуясь, наконец пришедшей весне. Местами ещё лежал снег, но солнечные лучи уже бодро занимались генеральной уборкой. Начать они решили с сосулек, которые в такт пению птиц отбивали ритм о землю. И хотя солнечные лучи приятно грели, а на небе было ни одного облачка, у России все равно было на душе пасмурно. Он вяло смотрел на суетящихся воробьев, время от времени тяжко вздыхал и подбрасывал им немного старой крупы, пакет с которой лежал в потрёпанной кожаной сумке. Птицы жадно накибывались, все наровя устроить поножовщину друг другу, а Россия продолжал за ними следить. Иногда появлялись урчащие голуби, но бойкие воробушки не давали им особенно разгуляться на этом пиршестве. Послышались чужие шаги, и птицы моментально разлетелись по убежищам. Россия посмотрел на нарушителя спокойствия и отодвинулся к противоположному концу скамейки, прижав к себе свой груз. Пруссия выглядит как глубоко больной. Кожа побелела, покрылась морщинами, в волосах появилась проседь. На мгновение Россия позволил себе позлорадствовать потому, что не он теперь тут тот самый меченный, на которого не хватило природе красок. - Чего явился? - спросил Россия. Возможно, прозвучало даже как-то слишком холодно. В ответ Пруссия только вздохнул. Он поднял глаза к небу, устремляя взгляд куда-то в даль. Россия, наоборот, опустил. Перед лавочкой приземлился воробушек, настороженно попрыгал, что-то чирикнул. На его одобрительный писк начали слетаться остальные. Пруссия перевел взгляд на Россию. - Мы с тобой так и не поговорили, - сказал Пруссия и снова вздохнул, - мое время уже на исходе. - Угу, - кивнул Россия. А что ещё тут скажешь? Некоторое время они молчали. Россия ещё пару раз подкидывал осмелевшим птицам зерно. Слова все отказывались формироваться в голове, наверное, у Пруссии было тоже самое. Сказать надо было много чего, а как - язык не поворачивался. Сложно все это. Пруссия посмотрел в сторону. Всё-таки в этом году весна была хороша. Жаль, конечно, что он только перед смертью начал замечать всю эту красоту. Эх, старость. А ещё и Германия решил, что его надо спасать. Хотел таскать по врачам, но Пруссии-то лучше знать, что с ним происходит. Одно сердце, которое он делит с Калининградом, не способно тянуть двух взрослых. Пруссия не замечал ничего, пока копия не выросла. Тогда-то орган дал сбой. - Наверное, я должен извиниться, - осторожно сказал Пруссия. Россия наклонил голову вправо, пусто глядя прямо перед собой. Как-то он не заметил, что небо заволокло облаками. Что поделать - межсезонье. Погоду будет колбасить со страшной силой. На душе у него было также. Какбы он ни боялся и ни злился, где-то в глубине души он уже вышел на путь прощения. Пруссия был ужасным в то время, однако России не мог вечно избегать проблем. Он либо успокоит свою боль и обиду, либо душит себя дальше своим страхом, не в силах преодолеть невидимые стены, которые он воздвиг вокруг себя. - Я, наверное, был отвратителен в то время, и мне очень жаль, что я не смог остановить ни себя, ни брата, - Пруссия вздохнул перед продолжением, - моим поступкам нет оправдания, я никогда не смогу искупить свои грехи, я уверен, что ты не захочешь иметь со мной больше дел, но если я не переживу эту весну, то я хочу, чтобы ты просто знал, как мне стыдно. Если бы у него были силы заплакать, он бы не постеснялся ни России, ни рыцарского прошлого. Он таких дел наворотил, что никогда не отмоется. Россия наблюдал за всем этим. Раскаяние казалось искреннем, таким глубоким, что ему хотелось верить, отбросив все сомнения и страхи. Может, ему тоже уже пора перестать прятаться? Сколько они так просидели, они не знали. Крупа давно закончилась, и птицы, поняв, что здесь им уже ничего не светит, поспешили искать новое хлебное место. Постепенно смеркалось, уже зажигались фонари. Пруссия чувствовал знатное облегчение. Выговорился, извинился... На душе так легко стало, что мысль о смерти не приносила ему больше ужаса. Только покой, только облегчение перед страданиями на суде в аду. - Чтож, это была ужасная жизнь, но... - Пруссия поднялся со скамейки и, сняв перчатку, протянул руку для последнего пожатия вперёд, - возможно, она была и самой лучшей. Спасибо тебе за все, мне было приятно работать, дружить и воевать с тобой. - Ну, думаю, тогда мне стоит сказать, что я человек слова, тем более, когда дело касается последней воли, - Россия тоже встал со скамейки, - Калининград принял решение раньше тебя, а потому, следуя его желанию, я верну тебе твое сердце... - Россия? - Пруссии показалось, что его хотят ещё больше запутать, но кажется все встало на свои места, когда из сумки показалась банка с его сердцем внутри, - Это... - Не прикасайся ко мне! - строго сказал Россия, - Калининград посчитал, что смерть для тебя - это слишком лёгкий исход. Слишком просто, да? Россия достал сердце из банки. Орган пульсировал в руке, но стоило его поднести к Пруссии вспыхнул огнем жизни. Признавало истинного хозяина. Когда Калининград превращался обратно в сердце, оно также пылало в его руках, хотя Россия совсем не чувствовал опасности от этого сламени. Пруссия почувствовал как подкосились ноги от давления и сел обратно на скамейку. Россия продолжал вдавливать сердце в его грудь. Тело было объято этим пламенем, и Пруссия с удивлением обнаружил, что начинает чувствовать температуру. Наконец оно вошло внутрь него и забилось с новой силой. Застывшая до этого кровь начала течь по давно неиспользованным сосудам. Пруссия почувствовал, что от напора и боли теряет сознание, но в целом он чувствовал себя живым. Глаза смыкались сами по себе, но дышать и чувствовать, как кровь течет по артериям и венам было до ужаса прекрасно. "Потерял сознание?" - мысленно спросил сам у себя Россия, убедившись, что все прошло без проблем, - "И как мне такую тушу до дома дотащить?" Россия решил позвонить Китаю, чтобы тот помог ему с Пруссией. Немного подумав, Россия так и сделал, отметив про себя, что Китай в последнее время как будто бы совсем переехал к нему. Надо было выяснить в чем дело, но это все Россия оставил на потом. Он ещё раз посмотрел вниз, на Пруссию, и горестно вздохнул. Слезы сами потекли по щекам, Россия поспешил их вытереть, но от пустоты внутри он никак не мог избавиться. Близился новый век, всё только начиналось. Не время лить слезы, хотя, наверное сейчас и можно. От Калининграда осталось только эхо, объятое пламенем. Далёкой-далекой эхо.