Гоферов отпрыск

Ночью, пошарив по залу магазина, Ноа обнаружил замену своей маске и плащу - в отделе детских товаров, а потом, плащ был коротковат, но до тайника близ поезда дотерпеть можно. Ещё где-то полчаса пришлось потратить на то, чтобы нарисовать маркером более-менее ровный узор - имидж знаменитого убийцы обязывал быть узнаваемым. Хотя, кому его здесь узнавать, отродьям? Им уж точно всё равно, кто их уничтожит. В подсобке, бережно связанный, но ещё копошащийся, обнаружился заражённый - кажется, брат того человека, дневник которого читала Анна. Видимо, духу убить близнеца у него не хватило, и тот, как мог, обезопасил его от людей. Добив тварь парой ударов ножа, Ноа обшарил аптечку в комнате отдыха персонала, забрав всё, у чего не вышел срок годности - запас карман не тянет. Из-за ночной прогулки и проблем с радио, утром он был раздражённый и сонный. Настолько, что не сразу вспомнил о том, что Лэйн оставили почти одну. А это никогда ничем хорошим не заканчивалось. И верно: стоило ему оглянуться, как в небе возник уродливый крылатый силуэт отродья. Его сторона всё равно была глухой - судя по уровню снега, нога или лапа ступали здесь минимум неделю назад, так что, чертыхнувшись, Ноа полез в рюкзак за маскировкой, облачаясь на ходу. Лучше уж про Охотника снова пойдут в отряде байки, чем кто-то увидит, что он лезет на рожон! Однако, когда Ноа подбежал к Лэйн ближе, он заметил нечто странное: девушка начала дёргаться, оглядываясь, а затем и вовсе потянулась к пистолету, направляя его на кого-то невидимого. От быстрого бега зрение снова зашакалило: блеклая тень Лэйн на снегу налилась багрянца, раздваиваясь. Одна - стояла впереди дымным маревом, вторая - подкрадывалась со спины, уже занося чадные когти. Нож, такой привычный, что сознание не фиксирует, как он оказывается в ладони, легко прорезает полупрозрачную плоть сзади. Тварь ревёт инфразвуком, вызываю вибраию где-то внутри, и исчезает, оседая на лезвии тёмной смольной каплей, тут же впитываясь чернотой в дол. Вторая, узрев участь товарки, исчезает сама, и Ноа спешно обращает внимание на Лэйн, ещё завороженную, хватая её за запястье со спины. Мягко, но настойчиво вынимает из ладони пистолет, другой рукой закрывая яркие вишнёвые волосы капюшоном, и, после того, как девушка оборачивается к нему лицом, прикладывает палец к маске, дулом указывая на отродье. Лэйн кивает, и Ноа отступает, вернув ей пистолет, лишь после своей выходки замечая неподалёку ещё одного зрителя. Лестер опасно щурится, но подыгрывает, увлекая Лэйн разговором, позволяя ему исчезнуть, увлекая отродья за собой поглубже в чащу. Много времени разобраться с чудовищем не занимает, но приключения на этом не заканчиваются, и когда математик возвращается, то незаметно пристраиваясь, как-бы невзначай помогая тащить Яна. Ноа в который раз воздаёт хвалу собственной неприметности - о том, что он есть в отряде, зачастую вспоминают только когда приходит пора готовить или использовать радиоприёмник. Кстати, нужно уже будет уточнить у Грега по поводу плюшек, причитающихся ему за совмещение сразу трёх должностей: штатного бойца, повара и радиста. Занятый шутливыми размышлениями, он чуть не закашливается, когда они оказываются на складе. Горло сводит от смрада, от невидимой смолы, заливающей глотку. Ступни по щиколотку в вязкой, ядовитой патоке. Ноа, едва сдержав позыв выкашлять лёгкие, фиксирует это машинально. Неприятно, но некритично - вот будь они по колени, уже было бы худо. От голосов смола идёт волнами, льнёт к ногам, наползает на берцы, поднимаясь к штанам, и Ноа, как можно незаметнее поднимает при ходьбе ноги выше, поджимает губы, не давая черноте облепить себя сильнее, поворачивает голову на разговор и замирает: впереди зияющий багровым омут. Моргает, поправляя очки, и омут сменяется картиной очередного жертвоприношения. Ноа скрипит зубами - от обглоданной дыры в сердце отрывается ещё несколько осколков. Мелких, почти незаметных, бесящих заноз, заседающих в мозговых извилинах виной. Он не виноват. Он сам только второй день на ногах, он при всём желании не смог бы их спасти, будучи за сотни километров от жертв. Разум раз за разом повторяет это рефреном, но осколки только глубже впиваются в голову подступающей мигренью. Поэтому, чтобы хоть как-то смягчить свою несуществующую вину, Ноа вызывается первым убрать трупы. То, что с ним остаётся Лестер и Ян, нисколько его не удивляет - им точно есть о чём поговорить.

***

Как только остальная часть отряда выходит со склада прочь, Ноа усаживает Яна на стул, доставая из рюкзака аптечку, и не терпящих возражений тоном приказывает: - Рассказывай. Правду. Я, конечно, не медик, но если бы культисты были здесь всего несколько часов назад, в живых бы они тебя не оставили - раз, тела не успели бы так остыть - два, и три - на запах свежей крови все окрестные отродья слетелись бы. А здесь - всего одно, и то, шальное. Не говоря о том, что жертвенных чаш Ноа не наблюдает, да и следов к складу не было, а значит, культисты спокойно завершили ритуал и ушли. Достаточно давно, чтобы следы успело замести. Ян мрачнеет, покорно склоняя голову, позволяя обработать рану на затылке - уже чуть поджившую, но ещё воспалённую. - Я… не успел. Снегоход сломался и я просто не успел добраться вовремя. Ноа вздыхает, промывая рану, после чего даёт Яну флягу с водой и таблетки с ещё не истёкшим сроком годности - те самые, из магазина. Тратить собственные изначальные запасы рано, пригодятся ещё, но и оставлять товарища без помощи он не собирается. Лестер смотрит на них обоих, щурясь. - Только не говорите, что вы продолжаете оба геройствовать. - Мы и не прекращали. - фыркает Ноа, отступая от стула и оглядывая фронт работ. - Лес, мы уже это обсуждали: я не собираюсь спасать мир ценой того, что спасать окажется некого. Он нарочно, называет ласково, давит на больное себе и ему, и смола восторженно булькает, забираясь выше, под кожу жидким азотом. Лестер бледнеет, на секунду отводя взгляд в сторону - ему тоже больно, ещё слишком остро, слишком ярки воспоминания прикосновений к голой коже, рук и губ. Но после упрямо смотрит исподлобья. Ноа - не подарок, он в курсе. А ещё, он недолюбливает(и это мягко сказано) большую часть человечества в целом, но его учили, что помогать людям - это правильно. И матушкины уроки даже концу света вытравить из него не удалось. Хотя бы потому, что те подпитываются гордостью и осознанием простой истины: Ноа предпочтёт умереть человеком, чем подохнуть крысой. А чтобы человеком умереть, им нужно жить, как бы трудно это не было. Лестеру проще: он - хороший солдат. За командира глотку порвёт любому, как и выполняя его же приказ. Поэтому он и не понимает, зачем эти маски, рясы и игра в геройство. Ноа тоже не понимает до конца, как он до этого докатился. Но ему надо, хотя бы затем надо, что если он не будет снимать стресс убийствами отродий и заражённых в одиночестве, то точно кого-нибудь укокошит. И Лестер это знает - знает, что не остановится, он уже пытался и ничего из этого не вышло хорошего. Поэтому, он только вздыхает, машет рукой и качая головой отходит к стене. Лестер слишком тяжёлый, а у Яна всё ещё немного кружится голова, поэтому по скобам и уступам, чтобы снять подвешенного, карабкается Ноа. Смола продложает липнуть к ногам длинным вытянутым щупом, оплетая уже по бёдра, но движениям не мешая, наоборот, словно поддерживая, и Ноа передёргивает плечами, ощущая, как та тихо, вкрадчиво, по капле проникает под кожу, собираясь в животе подвижным комом. Тело встречает его оконченевшим оскалом и вырезанными на теле знаками, знакомыми до боли за грудиной. Ноа поджимает губы, берясь за тросы, перерезает их аккуратно, стараясь спустить как можно бережнее. Да, это лишь - оболочки, им ничего не будет, но эти люди и так настрадались. Чем больше он возится с телами, помогая их перетаскивать, тем меньше становится смолы на полу и больше - на нём. В нём. Ноа чувствует, как смола заполяет пустоты духа. Ювелиры, проводя подобное с камнями, называют это облагораживанием. Ноа чувствует себя каким угодно, но не благородным, обсуждая с другими, чем прикрыть тела, раз сжечь не выйдет. Он чувствует себя… грязным, еле удерживаясь от того, чтобы броситься в снег с головой, оттирая им кожу от невидимых отпечатков. Он горит. Чиркнет спичка - и он вспыхнет факелом изнутри. Но это не важно - жизнь продолжается, жизнь всегда продолжается, и Ноа стискивает подрагивающие кулаки, не давая боли себя захватить. Они добираются до поезда, он даже умудряется приготовить что-то съедобное, и отшутиться от слов снова помрачневшего, вспомнившего былое Лестера, и лишь потом, почуяв сытую слабину, его накрывает. Организм начинает бороться. Сначала - ужин просится наружу, хотя борьба идёт не с ним, а с засевшей внутри смолой, крохотными цепкими лапками-крючками схватившейся за стенки желудка. Ноа беспощадно скрючивает в три погибели над пакетом, и он удивлён, как всё внутри не становится черным-черно. Еды внутри больше нет, но тело бунтует, требует продолжения психосоматического похмелья. Ноа и не думал, что его накроет воспоминаниями настолько тяжело, хотя, казалось бы, они были в Роткове, самом центре ереси. Но там его не подпускали близко к телам, не давали увидеть, что сделали с ними культисты. Те были подобны личным демонам - явственное зло, но заточенное на границе сознания, а сегодня - тебя снова ткнули носом в то, что они сделали, - жёстко напоминает разум. Лицо Лэйн, аккуратно подведённое чёрным кайлом - до абсурда прекрасное, на секунду отрезвляет, придаёт сил. Смола внутри, чуя её лазурь, словно замирает, а затем - удваивает усилия и Ноа снова чувствует тошноту. Теперь уже смола сама хочет наружу, хочет к Лэйн, и Ноа дышит сквозь зубы, продолжая бороться на одном упрямстве. Цепляясь за собственное упорство, Ноа замечает, как Анна, хлопоча, устраивает Лэйн на соседней койке, словно и не замечая, как её зрачки заменили лазоревые звёзды, и Ноа осеняет: Не только смола чует Лэйн, но и Лэйн - её. От простого сопереживания той бы не стало плохо, не так быстро, как и от отвращения - это Лэйн-то? Ту самую Лэйн, что в трупах не первой свежести ковырялась, чтобы подтвердить свои догадки? Нет. Да и зеркальные нейроны у неё ещё не до конца разморозились. Ноа знает, Ноа видел, как она раз за разом пытается в эмпатию, считывая и подражая другим, с каждым разом всё успешнее, но до настоящей чувственности и чувствительности - далеко. Багровая пыль наконец-то начинает уступать золотой, и Ноа, открыв окно, попросту выкидывает из него пакет, проветривая купе. А затем, снимает очки, и, как есть, падает на койку, мгновенно погружаясь в сон.

***

Смола поднимается с кожи струйками пепла. Собирается вековой тяжестью в фигуру, придавливая своим весом, близко-близко, жарко-жарко, одежда уже тлеет, ещё немного - и кожа вспыхнет жаждой. Пепельнокожая Лэйн с яркими угольками глаз льнёт ближе, стелется змеёй по телу, его волнуя, шепчет сокровенное и неотвратимое дьявольским шёпотом, прикусывая краешек уха: -Когда Тёмное примет Светлое, а Светлое примет Тёмное, случится должное... А после - стонет, ощущая, как пальцы Ноа оглаживают тазовые косточки задумчиво и нежно, ладонями обхватив поясницу. Поднимаются выше, подтягивая и её, заставляя проехаться грудью по его, и Лэйн шепчет со страстной мольбой: - Ну же, Ноа, давай, возьми меня, вкуси меня, прими меня… Ноа гладит кончиками пальцев вспухшую кромку лопаток, надави - лопнут, выпуская костяной остов сгоревших крыльев, смотрит в измученное жаждой удовольствия лицо и улыбается. Пальцы всего на секунду отрываются от гладкой тёмной кожи, смыкаясь вокруг возникшего в ладони ножа, загоняя лезвие под лопатку. Тварь с нечеловеческим воплем, отдающимся инфразвуком, рассыпается пеплом вновь, и Ноа переводит взгляд в противоположный угол купе, откуда ему довольно и гордо кивает другое, златоглазое чудовище. - Всё верно. Сначала ты примешь меня. Ноа рычит, дрожа. Тело, лишившись чужого, лихорадочного тепла, близости, дрожит, требуя своего. - Да вы меня оба достали! Чудовище склоняет в задумчивости голову вбок. У него - светлые волосы и золотистые глаза, совсем как были у Ноа в детстве, и оно точно также закатывает их, когда брошенный нож пронзает переносицу. Ноа вскакивает с койки, едва не стукаясь с Лэйн, настоящей Лэйн, лбом. Глаза тут же закрывает что-то влажное, сочащееся, неприятно-тёплое, и Ноа с чертыханием снимает с носа влажную, отдающую уксусом тряпку - компресс. - Ты начал говорить во сне и стонать. Я решила не будить Анну и сменить тебе компресс самой. - поясняет Лэйн, и, убедившись, что Ноа проснулся окончательно, садится на освободившееся место, когда тот подтягивает колени к груди, обнимая их руками - пусть это выглядит по-детски, но уж слишком сильно в нём желание прижать сейчас Лэйн к себе, отблагодарить, расцеловать её за то, что она вытащила его из кошмара. Лэйн, не зная этого, смачивает в миске с водой тряпку, отжимает, снова передавая ему, и Ноа, с блаженным стоном положив ту на лоб, уточняет: - Прости. Не кричал хоть? - хмурится он. Кошмары - обыденность конца света, но его, к счастью, они преследуют редко. Но метко. Лэйн моргает, забавно напоминая пытающийся прогрузиться, но тормозящий компьютер. Смотрит на него, точно размышляя, говорить или нет,пока не выдаёт кратко: - Нет. И Ноа понимает: не врёт, он не кричал. Но явно сказал что-то, о чём позднее пожалеет…