Звезды отвернулись(1)

      Утки в парке Сент-Джеймсском парке хорошо знали, как лучше добывать еду. Они умели вынюхивать людей с лишними крошками и довели до совершенства совершенно жалобное выражение, способное смягчить любое человеческое сердце. Из поколения в поколение они передавали эти навыки, надеясь, что древнее знание поможет им обрести сытое будущее.       Невозможно точно сказать, когда именно — утки ведь не ведут календарей, — но в какой-то момент в парк вошли две фигуры, сразу же привлекшие внимание уток. Поначалу уткам они показались вполне обычными людьми. Не сразу они поняли, что это не так: ни один человек до них, насколько утки помнили, не давал им столько еды.       Они появлялись регулярно, хотя и не каждый день. Если погода была хорошей, пара садилась на скамейку у самой кромки воды и часами бросала корм в пруд, пока все утки не насыщались. В какой-то момент они стали приходить так часто, что утки собирались вместе и поджидали двух людей с жалобными выражениями наготове.       Когда утки правильно предсказывали появление людей, их действия всегда были одни и те же. Заметив птиц, сгрудившихся в огромную массу у кромки воды, светловолосый мужчина расплывался в улыбке и спешил к скамейке, чтобы присесть. Его спутник, более высокий мужчина с рыжими волосами до плеч, глаза которого обычно скрывались за черными очками, фыркал и медленно двигался следом, засунув руки в карманы и пытаясь скрыть улыбку.       Двое мужчин сидели на скамейке бок о бок и разговаривали часами. У уток, конечно, были уши, но они почти не обращали внимания на разговоры, которых не понимали. Их гораздо больше интересовала еда, чем слова, произносимые двумя мужчинами. Они никогда не прикасались друг к другу, не держались за руки, не обнимались, как это делали все остальные человеческие пары. Эти люди просто сидели бок о бок и смотрели на окружающий их мир.       Время от времени к этим двум мужчинам присоединялся третий. Он был молодым и таким же высоким, как тот, с рыжими волосами. Он громко смеялся — тоже как рыжеволосый — и широко улыбался, как блондин, и всегда оставался поговорить с ними, а на прощание обнимал их обоих, когда им пора было уходить.              Некоторые утки шепотом рассказывали, что человек с непокорными вьющимися волосами приходил сюда на короткое время ребенком, много поколений назад, в сопровождении светловолосого мужчины. Тогда от них исходила аура печали, которая давно исчезла. Утки, конечно, не могли видеть ауры. Этим занимались колдуны, но даже слепое существо могло увидеть, сколько боли они тогда испытали.       Шли годы. Старые утки уходили из жизни, а новые давали жизнь. Истории продолжались, и однажды, к их удивлению, к группе присоединился четвертый человек. На этот раз женщина. Она больше времени уделяла младшему мужчине, чем уткам, но еда продолжала поступать, и птицы не слишком возражали.       Прошла дюжина или около того сезонов, а затем появился пятый человек, маленький и шумный, не способный ни на что, кроме как спать, плакать и быть на руках. Уткам он был безразличен, но двое мужчин с едой были просто очарованы. Раз за разом маленькая стайка людей возвращалась, и в конце концов кроха научился передвигаться самостоятельно. Сначала он ходил на четвереньках, как собака или белка, что показалось уткам странным, ведь никто из других людей так не делал.       В конце концов она — а это должна была быть именно она, потому что в ее темных волосах всегда были приколоты цветы — научилась правильно пользоваться ногами и постоянно бегала за утками, пытаясь украсть у них еду. Они предупредительно крякали на нее, объясняя, что это их место кормежки, и она должна уйти и искать свое, что вызывало лишь громкие радостные возгласы и смех.       Время шло, и мужчины старели. Увидеть это воочию для уток было невозможно, и даже за время их жизни они, казалось, не видели сильных изменений. Возможно, прибавилось несколько седых волос или морщинок вокруг глаз, но в остальном мужчины не изменились. Они по-прежнему сидели бок о бок, почти касаясь друг друга плечами, и подбрасывали корм верным птицам, ожидавшим внизу.       Однажды, ни с того ни с сего, что-то изменилось. Мужчины по-прежнему шли бок о бок по тропинке к своей скамейке. Собравшиеся внизу утки заметили их и сообщили об этом всем остальным. Улыбаясь, они сели на привычные места: круглолицый с белыми волосами — слева, более высокий седовласый — справа. Один был одет в одежду кремового цвета, другой — почти во все черное. Они были как инь и янь друг друга, хотя утки ни о чем подобном не догадывались.       Как всегда, человек слева достал свой пакет с едой и начал бросать крошки птицам внизу. Если бы утки были достаточно внимательны, они бы увидели, что его улыбка этим утром сияла чуть ярче. Он практически сиял, голубые глаза блестели под морщинами, которые могут появиться только за многие десятилетия жизни.       У уток были уши, и если бы они были достаточно смелы, чтобы прислушаться, то, возможно, услышали бы, как рыжеволосый мужчина наклонился к своему партнеру и тихо прошептал в пространство между ними:       — Я люблю тебя, ангел.       Слова были сказаны открыто, без страха. И если бы утки были внимательны во время своих уроков истории, то поняли бы, что такие слова никогда не произносились парой — во всяком случае, не в этом месте. Если бы они были внимательны, то увидели бы, как просиял человек в клетчатой одежде, когда эти слова достигли его ушей. Если бы они были внимательны и потрудились выучить язык человека, то могли бы услышать его ответ.       — Я тоже люблю тебя, мой дорогой Энтони.       У уток были и глаза, которыми они пользовались чуть чаще, чем ушами. Например, одна утка, не обратившая внимания на шепот, в тот момент случайно подняла глаза от поедания объедков, чтобы увидеть, как вершится история. Без всяких труб, прожекторов и фанфар более короткий мужчина поднял руку, покоившуюся на деревянной скамье, и переплел ее с той, что лежала рядом.       Это был самый простой жест в мире, и для уток он абсолютно ничего не значил. Люди постоянно держались за руки. Не было никаких причин обращать внимание на такой поступок, если он отвлекал от наполнения живота едой. У них были другие заботы.       Для двух пожилых мужчин, сидевших на скамейке в Сент-Джеймсском парке и впервые взявшихся за руки на публике, потому что это наконец-то перестало противоречить правилам, этот жест значил чуть больше, чем ничего.       Для них этот жест означал абсолютно все.