Тёмная река, туманные берега

Москва, не прекращая бегать глазами по строчкам занявшего его раздела в «Московских ведомостях», медленно приподнял руку. Его ладонь слегка качнулась, словно бы задумчиво определяя направление движения, и плавно потянулась к блюду с эйнемовским печеньем. Петербург с интересом проследил, как она сначала осторожно скользнула по краю блюда, определяя, то ли нашла, потом, зависнув сверху, раскрыла пальцы веером, с удивительной точностью ухватила вслепую ровно одно печенье и гордо вернулась восвояси. - Забавная вещица, - прокомментировал Михаил прочитанное и захрустел добычей. Газету он, одновременно запивая печенье чаем, передал Питеру. Петр прочел короткую, но довольно остроумную типологию гуляк, опубликованную в преддверии традиционных рождественских гуляний в Манеже. - Интересно было бы сравнить, - заметил он. – Жаль, некогда. Они с Москвой собирались на большой бал в честь юбилея императорского дома. До торжества еще оставалась масса времени, но портным требовались мерки, а после и примерки. Всего вернее было на это время остаться в столице. Собственно, с этим предложением он и приехал к Мише. Мог, разумеется, позвонить, но не стал отказываться от возможности повидаться лично как можно скорее. С появлением поездов такой каприз был легко исполним. - Проездом у нас? – осведомился Михаил, взглянув на него поверх чашки. - Нужно готовиться к балу в русском стиле, - пояснил Петербург. Раньше он непременно сказал бы «à la russe», но с некоторых пор собственное иноязычье резало слух. – Тебе тоже не помешало бы, душа моя. Москва, явно оценив избранный им оборот, улыбнулся и сообщил: - У меня есть идея поинтересней. - В самом деле? – переспросил Питер, поощряя продолжать, но Михаил вдруг поднялся и поманил его пальцем. Заинтригованный, Петр последовал за ним, и вскоре они оказались в гардеробной Москвы. Здесь, среди служебных мундиров и различных костюмов, стоял огромный, с добрый комод размером, сундук. В прошлом на таком, пожалуй, спокойно мог спать слуга. Сундук видывал виды: резьба местами совершенно поистерлась, кое-где, особенно на углах, виднелись царапины и мелкие сколы, а то и причудливые «письмена» древоточцев. Михаил, огладив ладонью резанную диковинными растениями и птицами крышку, непринужденно сообщил: - Завалялось у меня тут кое-что… Петербург с волнением посмотрел на черную от времени лаковую поверхность. Там? Все это время? Там лежали те диковинные старорусские наряды, в которых он видел Москву в далеком детстве? Петр Алексеевич этих одежд не любил и называл старческими тряпками, а он, Питер, не мог оторваться. Они были словно пошиты какой-нибудь сказочной Марьей-искусницей, в таких же запросто мог оказаться, ударившись оземь, Финист Ясный Сокол… Как жаль, что он видел Москву редко, по своему нраву облаченным еще реже, а когда заставал, не умел придумать слов, чтобы Михаил его от себя не гнал ледяным, как северный ветер, взглядом и едким словом! А теперь увидит. И как только тут что-то сохранилось… - После стольких лет?.. – спросил Петр глухо, осекшись на мысли о Пожаре. - Что-то, конечно, было перекроено, — деловито перечислил Михаил, — что-то пущено на жилеты и галстуки, что-то сохранить не удалось… Но кое-что у меня осталось, и как раз парадное. Помоги-ка. Вдвоем они подняли тяжелую крышку и осторожно прислонили ее к стене. Пока Петербург от греха подальше придерживал ее, чтоб не упала, Москва рылся в сундуке. Делал он это обыденно, явно зная, что там есть, что ищет он и где именно оно лежит. - Во-о-от, - удовлетворенно протянул он, вытащив из сундука сверток зеленого бархата с шелковой подкладкой. - Что нашел? – поинтересовался Петр. - Кафтан… - начал Михаил, но, начав разворачивать предмет, мотнул головой: - Нет, ферязь. А кафтан, стало быть, ниже… Нет, скучно будет! – фыркнул он вдруг. – Зеленая ферязь, зеленый кафтан… Надо празелень! - Тебе видней, - согласился Питер. Россия вот когда о первых Романовых ему рассказывал, вспоминал, что Миша с Филаретом, покуда тот патриарший сан не принял, первые щеголи были в Москве. Ну, Миша-то, надо полагать, и до, и после Филарета равных себе не знал. Но факт остается фактом: ему о модах при Алексее Михайловиче лучше знать. Если уж начистоту, он, Петр, даже понятия не имеет, что это за ферязь такую Москва достал и зачем она нужна. - Так, - выдохнул Михаил, рассуждая вслух. – Значит, кафтан… с козырем. Еще зипун, кушак и мурмолка. - А козырь что такое? – прямо спросил Петр. Остальное он знал: зипун – навроде камзола, кушак – пояс, мурмолка – шапка, которую славянофилы носить любят. - Козырь – воротник высокий, - объяснил Москва, - богатая вещица, как раз в семнадцатом столетии носить и стали. - А ферязь? – уточнил Питер. - А ферязь, Петенька, бояре и дворяне поверх кафтана надевали, - пояснил Миша, - при дворе и в праздники. По трем разрядам: в одни дни полагалось носить золотую ферязь, в другие бархатную, в третьи шелковую. Они разные бывали. Эта вот ездовая. Алексей Михайлович такие очень любил, - доверительно поведал он, продолжая искать одежды. Петр посмотрел на перевешенную через край сундука богато украшенную ферязь с шитыми золотом петлицами и жемчужными пуговицами и решил, что будь он на месте Алексея Михайловича, он бы тоже ферязи любил. А Мишу в ферязи еще больше. Впрочем, подумал Питер, переведя взгляд на склонившегося над сундуком Москву, Миша и без ферязи хорош. А без всего – тем более… Увлеченный приятными мыслями, он чуть не прослушал, как Михаил торжествующе поведал вглубь сундука, что нашел не только кушак, но и как нельзя лучше подходящий ему синий зипун. - Прекрасно, - одобрил Петр. – А что сперва надевается? - Рубашка, - смешливо отозвался Москва. Петербург с улыбкой развел руками: - Виноват, - вместо «mea culpa». – Не обучен я этому, Михаил Иванович. - Не беда, Петр Петрович, я научу, - великодушно ободрил его Михаил, выпрямившись, и вдруг, озорно подмигнув, с той же царственной безмятежностью обронил: - Разоблачайтесь. «Видел бы меня сейчас Петр Алексеевич!» Эта удивленная мысль пришла Петербургу в голову неожиданно, а точнее – не тогда, когда ее можно было бы ожидать. Не когда он, торопясь от желания поскорее прикоснуться к дивному московскому облачению, раздевался до неглиже прямо перед крайне благодушно взирающим на него Мишей, а теперь, когда он оказался перед большим зеркалом в настоящем зипуне, и ему понравилось то, что он видит. Украшенный нарядной тесьмой и пуговицами с финифтью синий атласный зипун на нем сидел ничуть не хуже, чем костюм-тройка с фраком. На счастье, Москва в те годы по росту и фигуре не отличался от себя нынешнего, и его одежда была Петру впору. - Нравится? – негромко спросил Михаил, расправляя и без того, кажется, ровно лежащую ткань на плечах. - Нравится, - подтвердил Питер. – Но так необычно. - То ли еще будет… - с улыбкой хмыкнул Москва и подал ему кафтан. Кафтан был из иссиня-зеленой парчи, но Миша упорно называл цвет только «празеленью». Петр тоже – как же иначе, в самом деле, величать этакую диковинку? Это же все равно что Жар-птицу волшебным огненным павлином звать – и смешно, и все волшебство пропадает. - Повернись, - велел Москва, расправив в руках алый бархатный кушак с элегантным шитьем и длинными золотыми кистями на концах. Может быть, даже Тот Самый, в котором Петербург помнил его из детства ярче всего. Петр вопреки просьбе замер и даже не приподнял рук. Если Михаилу это и не понравилось, он не показал виду и мимолетно обнял его, сноровисто завязывая на талии пояс. - Знаешь, - не выдержав, признался Питер, - быть в той твоей старой одежде – это будто касаться тебя впервые. Безумно хорошо, но боязно, что хорошо мне одному. Москва на мгновение нахмурился, словно не сразу поняв, о чем он, и с тихим смешком обнял его за плечи: - Что за трогательный человек! Нет, Петя, я не думаю о временах Алексея Михайловича как о… последних, благодатных для меня-столицы. В конце концов, не такими уж и благодатными они были – с Польшей воевали, я чумой впервые в жизни заболел… Бунты, опять же. Но это все давно осталось позади, - вкрадчиво заметил он, заглянув Петру в глаза, - а здесь и сейчас я рад, что люди помнят и чтут свою стародавнюю историю, а ты в русском платье так хорош, словно для него и родился. Будешь великолепен на балу. Надень-ка ферязь. Совершенно осчастливленный, Петербург нырнул руками в длинные рукава и подождал, пока Москва устроит все, как надо. - Ну, вот, - удовлетворенно сказал Михаил, надев на него мурмолку с драгоценной запонкой с пером, - были б еще сапоги и перстни, так хоть сейчас на бал. - И что Петру Алексеичу не нравилось? – вздохнул Петр, разглядывая дивную вышивку и прочие украшения. – Изящнее тогдашнего французского платья. - Некоторые перемены были к лучшему, - примирительно возразил Миша, любуясь им в отражении. - Это какие же? – уточнил Питер. Москва, хвалящий Петра Алексеевича – это всегда прелюбопытно. - Конфеты на танцах подавать стали! – поведал Михаил.