Тёмная река, туманные берега

Первая неделя августа выдалась столь жаркой, что Петербург перешёл с любимого кофе по-турецки на кофейный лимонад со льдом и стал избегать гостиной — высокие окна некогда бальной залы выходили на запад, и комната, разогревшись к обеду, до глубокой ночи напоминала стеклянный парник. Ему даже пришлось перевесить клетку с канарейками из опасения, что золотистый Монтвид и пёстренький Рупини не выдержат духоты. Привольно себя чувствовала только финиковая пальма, выросшая в горшке с колокольчиком из косточки, которую походя воткнул в землю Москва. Сам колокольчик давно и бесславно зачах, а пальма, ничуть не жалуясь на солнце, распускала во все стороны длинные перистые листья и обрастала у ствола волокном. Бесконечно, впрочем, игнорировать существование гостиной было нельзя — ей, как и остальной квартире, требовалась регулярная уборка. Дождавшись вечера субботы, когда город зарумянился закатом и на улице стало свежее, Пётр наскоро перемыл полы и разложил у окна стремянку — за последние недели стёкла изрядно закоптились из-за летящей с проспекта пыли и худосочных, не могущих их омыть дождей, только сильнее разводивших грязь. Когда он принялся за первое окно, ветер переменился. В воздухе повеяло прохладой и тонким, тинным запахом Невы. Петербург воспрял — с ветерком дело спорилось лучше. Он успел вымыть всё окно и половину второго, когда с тротуара вдруг донёсся звонкий детский голосок: — Папа, а мы пойдём к реке? Что ответил отец, Пётр не разобрал, но и догадаться было не трудно — голос малыша стал протяжней, заканючил: — Не хочу утром! Пошли сейчас! И снова, после паузы: — Ну пошли-и!.. Питер, усмехнувшись себе под нос, мысленно пожалел родителя — тем не менее, без тени раздражения по отношению к раскричавшемуся отпрыску. Он слышал разные «пойдём» и «пошли» столько раз, что голоса детей и места смешивались в памяти и порождали некий усреднённый образ докучающего старшим ребёнка. И этот средний ребёнок казался таким родным и знакомым, что у Петра даже был для него обнадёживающий и утешающий ответ… но его, конечно, никто никогда не просил вмешаться. Повернувшись на стремянке, Петербург промыл тряпку в ведёрке с водой, подвешенном для удобства на оконную ручку, и, хорошенько её отжав, побрызгал на стекло чистящей жидкостью и продолжил работу. Если бы события его трёхсотлетней жизни не нанизывались одно на другое так тесно, что иному хватило бы и на тысячу лет, Пётр бы, пожалуй, вспомнил, отчего требовательная кроха кажется ему столь знакомой и будит не досаду, а доброе снисхождение. Быть может, даже вспомнил бы, кто был первым ребёнком, отчаянно желавшим куда-то пойти… Но время несло его так быстро да по таким диковинным берегам, что память молчала. Молчала о раскалённом солнцем летнем дне, когда Пётр Алексеевич отправил его, страдавшего долгим главоболением, в Коломенское — «дышать благоприятными воздухами и отдохновеньем наслаждаться», и о книжке по навигации, которую он, вопреки повелению царя, усердно штудировал. В тот день, правда, наука не складывалась — уж очень было жарко. Деревянный терем хоть и дарил некоторое облегчение, от духоты не спасал. Чтение шло тяжело; на виски давила монотонная, непрестанная трескотня кузнечиков. Отчаявшись разобраться в принципах навигации в облачную ночь, Петербург хотел перейти в сад, да, выйдя на крыльцо, тотчас юркнул за столб — увидал Москву. Попадаться Москве на глаза не хотелось — непременно найдёт, к чему прицепиться, да выговорит так, что ещё несколько дней вспоминать будешь и краснеть некстати. До сих пор ему успешно удавалось обходить древнюю столицу стороной — Михаил в Коломенском не жил, а так, наезжал временами. Как бы теперь улизнуть, чтоб он не увидел?.. Петербург осторожно выглянул из-за столба. Москва укрывался от солнца в тени раскидистой яблони. Указом Петра Алексеевича он по обыкновению пренебрегал и был одет в русское платье. Его кафтан — червонный, как дозревающая вишня, — так захватил своей яркостью внимание Петра, что он не сразу заметил, что Михаил не один: на другой половине лавицы сидела Елизавета Петровна. Маленькая царевна, поминутно смотрясь в зеркальце, убирала причёску собранными в саду цветами: розочку сбоку, нежную фиалку — в изгиб локона… Москва, полулёжа на стволе яблони, поглядывал на неё искоса с праздным равнодушием. Не успел Петербург подумать, что этак Михаил не увидит, как он сходит с лестницы, Елизавета снова поднесла к личику зеркальце и, сочтя, что краше уже и не придумаешь, встрепенулась: — Миша! Михаил ухитрился отозваться одновременно и лениво, и угодливо: — Что, моя государыня? — Пойдём на ручей! — потребовала царевна, — лодочки пускать! — Жарко, — возразил Москва. — Всё равно! — отмахнулась Елизавета. — Пойдём! Пойдём! Пойдём! — и она закачалась взад-вперёд, то толкая Москву в сторону, то притягивая за рукав к себе. Пётр опешил и остался на месте, сгорая от желания узнать, как же Михаил отреагирует на столь вольное с ним обращение. Москва ничуть не менялся в лице и словно чего-то выжидал. — Пойдём! Пойдём! Пойдём! — повторяла Елизавета. По губам Михаила скользнула и тут же пропала прековарная ухмылка. — Куда пойдём? — вдруг невинно спросил он. — Я же сказала, куда, — перестав его трясти, озадачилась царевна. — А я забыл, — ничтоже сумняшеся соврал Москва. — На ручей! — напомнила Елизавета. — Лодочки пускать! — Ах, лодочки! — встрепенулся Михаил. Но, толком не выпрямившись, опал обратно: — Не-е. Жарко. Царевна, возмущённо запищав, соскочила с лавки и топнула ножкой. — Пойдём! Тебе велю! Москва и бровью не повёл. Елизавета, оторопев, топнула ножкой ещё раз. Михаил не шевелился. Царевна, помявшись, спросила: — Почто не идёшь, коли я тебе велела? Михаил, задумавшись на мгновенье, вяло пожал плечами: — Бунтую. — Ах, та-ак! — рассердилась Елизавета. — А я! А я!.. Я всё батюшке скажу! — Воля ваша, государыня, — меланхолично отозвался Москва. — Всё вам подвластно — казнить нас и миловать… Токмо знайте, что ежели вы батюшке скажете, перстней моих мерить да в сапогах моих по палатам бегать вы более не будете. — Почему? — растерялась царевна. — А потому, — объяснил Михаил, — что батюшка ваш осерчает и боле меня к вам не подпустит. Елизавета истошно вскрикнула: — Нет! — и вцепилась в подол кафтана так, что неясно было, чего ей больше жаль — времени с Москвой или того самого кафтана. Петербург решил, что кафтана. Не может же Лизетт быть дорог Москва! Четверти часа не минуло, как он уж дважды её обидел. Сам Михаил, конечно, истолковал неясность самым лестным для себя образом и погладил царевну по голове: — Полноте, Лисавета. Мы сие дело уладим. — Как? — хныкнула Елизавета. Москва улыбнулся: — Лодочки пустим, — и принялся развязывать кушак: — Токмо прежде кафтан сыму, не то меня удар хватит по такой жарыне. Елизавета, захлопав в ладошки, послушно забралась на лавку, дожидаясь. Михаил, стянув кафтан, остался в зипуне замечательного небесного цвета, расшитом по вороту и рукавам золотым узорочьем. — Так-то, моя государыня, — заметил он, складывая кафтан на лавице. — Видите, добром вы от меня больше добьётесь. Одежу здесь оставим — кто её возьмёт? Он споро сложил кушак и поместил его подле кафтана, развернулся к царевне. Елизавета придумала подать ему руку, сделав что-то среднее между книксеном и танцевальным па. К её вящему удовольствию, Москва в ответ плавно повёл ногой, выдвигая её вперёд и описывая полукруг, и склонился, отчасти повторяя танцевальный мотив, отчасти изобретая собственный, чтобы принять в свою ладонь ручку Елизаветы. Лизетт хихикнула. Петербург подавился негодованием: ну каков лицедей! «Малому дитяти много не нужно», — рассудил Пётр, спускаясь с крыльца, когда Михаил и Елизавета удалились. — «А Москва тем и пользуется, что Лизетт отходчивая. Небось, надеется, что она вырастет и Петра Алексеевича от опалы отговорит. Зря только ждёт — Лизетт вырастет и поймёт, что он змей подколодный». Удовлетворённый выводом, он остановился во дворе. Взгляд против воли устремился к одеждам Москвы, особенно броским на фоне садовой зелени. И что Михаил в этом платье находит? Вычурное донельзя… Пётр подошёл ближе, уверяя себя, что единственно и желает, что убедиться в своей правоте. Меж шитых золотом и жемчугом диковинных цветков и узоров на кафтане оказались запрятаны крохотные золотые птички.