Тёмная река, туманные берега

День Санкт-Петербурга выдался полным кутерьмы. Пришлось проснуться в четверть седьмого, чтобы к семи принять секретаря, разобрать утреннюю корреспонденцию и успеть до девяти заслушать доклады, касающиеся городского устройства, — потому как в девять ему предстояло выехать на заседание Государственного Совета, а после оного посетить по служебной необходимости Министерство финансов да ещё заглянуть потом в Департамент дел Царства Польского — обсудить перенос музейных ценностей… Спускаясь по лестнице в департаменте, Петербург выудил на ходу из кармана часы и не без удивления обнаружил, что польские дела заняли у него едва ли не столько же времени, сколько финансовые вопросы — часовая стрелка уверенно подбиралась к часу пополудни. «Вот не сиделось вам спокойно, пани Варшава», — мысленно посетовал Пётр и, замедлившись на последнем пролёте, задумался, куда податься. С одной стороны, планов на день оставалось приличное множество, и хорошо было бы переделать ещё одно-два дельца, пока нужные люди не разошлись на обед по домам и ресторациям. С другой стороны, критической необходимости в спешке у него не было, зато была потребность в отдыхе — шутка ли, встать почти на два часа раньше обыкновения! Этот противоестественный расклад вызывал в нём такое внутреннее противление, что недовольство невольно перетекало вовне и мешало трезво смотреть на вещи. Нужно было перевести дух и успокоиться. А заодно — восполнить силы. — Куда теперь изволите-с, ваше сиятельство? — спросил кучер, спрыгнув на тротуар и услужливо распахнув перед ним дверь кареты. Петербург, поставив ногу на подножку, бросил: — К князю Брагинскому. Россия был хозяином неприхотливым и легко менял порядки в доме под привычки и нравы своих гостей. Сейчас у него жил Москва, и обед подавали рано. Почему бы и не присоединиться? Тем более что это был первый после холерной эпидемии приезд Москвы, и встретиться лично им с Михаилом ещё не довелось. А увидеться, откровенно говоря, хотелось. И освободиться, наконец, от засевшего занозой в сердце желания удостовериться, что после всего, что выпало на его долю — войны, кошмарного пожара и новой «чумы», — у Москвы всё наладилось. Он заслуживал благополучия как никто другой, и как столица Петербург последние двадцать лет следил со всей возможной ревностью и тщанием, чтобы именно так и было: внимательно вникал во все, даже мелкие, вопросы, касающиеся восстановления Первопрестольной, дотошно проверял всякий проект и всякую смету, а во время безуспешных попыток нанести Михаилу визит не упускал случая лично проинспектировать ход работ и сверить данность с отчётами. Позаботился он и о том, чтобы Москва, вновь выйдя в свет, поскорее занял приличествующее ему место в обществе — заблаговременно поручил тайной полиции справить документы и родословия, выставляя Михаила сыном «героически погибшего» в войне князя Москворецкого, чьи черты и манеры в людской памяти успели поистереться в достаточной мере, чтобы старые знакомые и приятели из числа людей приняли их за трогательное семейное сходство. Подкрепляя легенду, Пётр и сам обмолвился о Михаиле тут и там — разумеется, в присутствии известных сплетников и сплетниц, с чьей подачи вести разлетятся по дворцу, залам и салонам с такой скоростью, что Москве не придётся даже задумываться, как себя представить — о нём уж будут наслышаны. А выберется разок куда-нибудь в компании Ивана, предложения знакомства и приглашения в гости полетят сами… — Тпру! — крикнул кучер, останавливая карету у парадного входа. Петербург, встрепенувшись, поспешил прихватить с сидения перчатки. Дворецкий, привычный к его частым визитам, встретил его будто вернувшегося из странствий хозяйского родственника: — Здравствуйте, Пётр Петрович! А вы к самой трапезе: через четверть часа, самое позднее двадцать минут, всё будет накрыто. — Славно… — отозвался Петербург. — А что Иван Владимирович? Дома? — Сегодня-с нет, — ответил дворецкий. — Обедают во дворце. И, чуть подавшись вперёд, сообщил со смесью торжественной важности и доверительной секретности: — С Его Величеством. Пётр уважительно покивал, чтоб его порадовать. — Но уж Михаил Иванович-то здесь? — уточнил он. — Да-да, его сиятельство уж вернулись, — подтвердил дворецкий. — Желаете, чтоб я о вас доложил? — Не стоит, — отмахнулся Петербург. — Скажите только, где он. — В своих комнатах, вероятно, — не слишком уверенно ответил дворецкий. — Или, может быть, в библиотеке. Пётр мысленно возвёл очи горе. Да уж, указания! Библиотека в одной стороне, а гостевые комнаты, которые обычно занимал Москва, в другой. Поди найди! Он направился наугад к лестнице, да вдруг услышал в боковом коридоре слева цоканье собачьих когтей по мраморной плитке. Свернув туда, он обнаружил пса Москвы, Серого. Пёс, узнав его, остановился и приветливо повилял хвостом. — Может, ты знаешь, где твой хозяин? — спросил Пётр. Серый поставил уши торчком и чуть нахмурил лоб, будто бы переспрашивая: «Ась? Знакомое что-то, да не соображу!» — Хозяин, — повторил Петербург и, подражая Ваниным интонациям, уточнил: — Миша. Где Миша? Глаза пса зажглись радостью, и он неистово завилял хвостом — понял, дескать, о ком говоришь! — Покажи, где Миша! — приказал Пётр, как это обыкновенно делал Россия. Серый, возбуждённо фыркнув, загарцевал по коридору. Оглянулся в дверях — «Идёшь, что ли?» — и скрылся за поворотом. Петербург поспешил за ним. Серый не подвёл и привёл его в точности туда, куда было нужно — к кабинету Ивана. Двери были приоткрыты, и поравнявшись с ними, Пётр на короткий миг увидел спину Москвы — присев боком на стул для посетителя, тот занимался бумагами. Заслышав цоканье когтей, он встрепенулся и обернулся; Петербург заметил у него в руке кисточку. При виде пса первоначальное удивление на лице Михаила сменилось улыбкой. Серый, виляя хвостом, подбежал к хозяину и беспардонно вскинул лапы ему на колени, набиваясь на ласку. — Нахал! — воскликнул Москва, нисколько, впрочем, не возмущённо, и спихнул пса на пол, но тотчас запустил пальцы в длинную шерсть, почёсывая широкий собачий загривок. Серый, блаженно забив хвостом по паркету, уселся рядом. Михаил, усмехнувшись, похлопал его по боку и несколько отвёл взгляд. Тут в поле его зрения попали чужие ноги, и он вскинул глаза на Петра. — Пётр Петрович. Тон у него был ровным, но под конец в голосе прозвучала некая обязывающая нотка. Петербург склонился в лёгком поклоне: — Здравствуйте, Михаил Иванович. Простите, что вошёл так внезапно. Михаил стрельнул глазами не то на его туфли, не то на порожек, и педантично заметил: — Вы ещё не вошли. Пётр, сочтя это приглашением, шагнул вперёд. Ноздри тронул очень смутный, но отчётливо едкий запах прогорклой смолы. — Рад… — делая новый шаг, начал он. — Только не говорите, что видеть меня в добром здравии, — неожиданно перебил Москва. Собственно это Петербург и собирался сказать. Но немедленно сымпровизировал: — Я рад вам вообще. — Прекрасно! — отозвался Михаил и, вновь развернувшись к столу, обмакнул кисточку в баночку с полустёртой от времени этикеткой. — Я уже, право слово, устал от напоминаний, что выгорел дотла. — Но ведь вам это говорят совсем с иным намерением, — вступился за прочие воплощения Пётр. — Мне оттого, Пётр Петрович, нисколько не приятнее, — ничуть не впечатлённый чужими сантиментами, отрезал Москва. Бегло прошёлся кистью поверх помет и, отложив лист в сторону, неожиданно добавил: — Я тщусь выбросить этот пожар из головы и единственно жить. А причитания и дежурные любезности тянут меня обратно на пепелище. Петербург уставил на золотую макушку удивлённый взгляд, сам не вполне понимая, что поразило его больше — внезапное замечание, в своей скупой интимности похожее на откровение, или то, что он его понял. Понял во всей полноте и горечи, потому как сам испытывал нечто подобное, когда не стало Петра Алексеевича. Тогда его тенью преследовали сострадательные речи, искренние и высокопарные, неловкие попытки утешить и ободрить, странные попытки отвлечь и развеселить… А он хотел лишь одного: чтобы его оставили одного. А после, когда выплакал все слёзы, смолчал всё, что больше некому было сказать, и взял себя в руки — чтобы кончили жалеть и дали, наконец, быть столицей той великой державы, ради которой папа жил и трудился, пока мог говорить и держать перо. Желание утвердить справедливость резко пропало. Он подошёл к столу и посоветовал: — Потерпите. Рука Москвы на мгновение повисла в воздухе, будто Михаил решал, должен ли к нему повернуться или нет. — Ко мне приезжают в основном губернские города, — продолжил Пётр, и Михаил, слушая, подмахнул лаком очередную пометку, — а их не так много. Вскоре они все с вами повстречаются и перестанут вам докучать. А города, что встретят вас позднее, уж не сочтут подобные комментарии своевременными. — Надеюсь, — фыркнул Москва и, отложив кисть, принялся закупоривать лак. — Вы приехали обедать? — Угадали, — подтвердил Петербург. Михаил хмыкнул. — Я думал, вы обедаете с государем. — Часто так и бывает, — признал Пётр, — Его Величество приглашает меня при случае… Но сегодня я виделся с ним только утром. А вы, как вижу, совсем недавно? — Как это вы поняли? — покосившись на него, спросил Москва. — Логически, — ответил Петербург и, опершись одной рукой о стол, второй очертил в воздухе силуэт Михаила: — Вы в мундире. Значит, ездили куда-то по служебным делам. А после, — Михаил заинтересованно склонил голову набок, — покрывали лаком карандашные пометки. Стало быть, вам важно сохранить их в неизменном виде, чтобы они не осыпались, пока вы не выполните резолюцию или не довезёте бумаги до своего генерал-губернатора. Во всей стране найдётся только один человек, чьи пометы имели бы столь существенное значение, — заключил он, — и это — Николай Павлович. Москва приподнял уголки губ: — Вам бы в сыщики. Пётр, опустив ресницы, усмехнулся себе под нос. — Вы льстите моим способностям, Михаил Иванович, — возразил он и, оттолкнувшись от столешницы, зашагал к креслам, что окружали маленький кофейный столик. — На самом деле, я вовсе не так хорош в сыске. Например, — он опустился в развороте на подлокотник и вновь уставил на Первопрестольную взгляд, — я не сыскал вашего ответа на своё письмо. Москва издал негромкий смешок. — Не сердитесь, — попросил он. — Ваше письмо застало меня накануне отъезда. Я решил, нет смысла писать, если скоро сам буду здесь. — Вот как, — хмыкнул Петербург. — И когда же я получу ответ? — Завтра, — пообещал Михаил. — Или послезавтра. Пётр приподнял бровь. Михаил невинно улыбнулся. — Сейчас голова у меня занята распоряжениями Николая Павловича, — пояснил он. — К тому же, я не слишком помню, что конкретно вы писали. Мне нужно время, чтобы уладить немедленные дела и перечитать ваше письмо. — Хорошо, — кивнул Петербург. И добавил с лёгким нажимом, как бы говоря: «Вы предлагаете мне маленький “договор”. Так соизвольте ж его “подписать”, вертлявая вы лисица!» — Так я жду до субботы. — Договорились, — уловив намёк, отозвался Москва и сложил бумаги обратно в стопку. Серый, доселе мирно лежавший у хозяйских ног, вскочил, возомнив, что в шелестящих документах найдётся нечто и для него. Михаил, рассеянно почесав пса за ухом, встрепенулся: — А кстати! Он повернулся к Петру. — Что это у вас такое появилось на площади перед дворцом? — Разве Николай Павлович вам не сказал? — удивился Петербург. — Может быть, собирался, — допустил Москва, — но разговор ушёл в другое русло. — Это постамент для новой колонны, — объяснил Пётр. — В память об Александре Павловиче. Михаил кивнул так, будто услышал подтверждение собственной идеи. — Я ждал, что Николай Павлович придумает нечто подобное, — заметил он. — Он так скучает по брату... Но минорная нота владела Москвой недолго, и следом он полюбопытствовал: — А высокая ль будет колонна? Основание мне показалось прямо-таки гигантским. — Футов сто… — начал Петербург. Михаил уважительно поднял брови. — Пятьдесят пять, — договорил Пётр. Москва посмотрел на него с толикой недоверия: — По кускам вы её, что ли, собирать будете? — Нет, поставим монолитом. — Этакий столп? — изумился Михаил. — Как такое возможно? — С помощью блоковых механизмов, — пояснил Петербург. — Но это ж сколько нужно блоков?.. — пробормотал Москва. Пётр не сдержал улыбки. Он, пожалуй, даже немного завидовал сейчас Михаилу, не видевшему ни грандиозного поднятия колонн Исаакиевского собора, ни прочих строек последних лет — ему только предстояло познать высоты мастерства и изобретательности, до которых поднялась инженерная мысль. Он и сам охотно познакомился б с ними сызнова, но увы! — открытия, как первая любовь, случаются лишь однажды. — Думаю, вам всё станет ясно, когда вы увидите процесс своими глазами, — сказал он. — Николай Павлович желает устроить из возведения колонны торжественную церемонию. Вас он, конечно, пригласит в числе первых. — Если Его Величеству будет угодно меня позвать, — ответил Москва, — я приеду. «Жаль, что нельзя взять Николая Павловича в соавторы», — подумал Петербург, — «чтоб вы столь же отзывчиво на письма отвечали!» Вслух, конечно, этого говорить не стал: — Будем с Николаем Павловичем вас ждать.