Тёмная река, туманные берега

— Самодур! Отороченная соболем шапка, пролетевши полкомнаты, звонко ударила о стену брошью с пером и с тяжёлым шлепком упала на пол. — Деспот! Унизанные золотыми перстнями пальцы на мгновение побелели, когда их обладатель, поднимаясь, с силой оперся о стол, а после, сложившись в кулак, грохнули по столешнице. — К Европе он повернуться захотел! А нужна этой Европе наша рожа? Добротные толстые каблуки отстучали по горнице, и высокие красные сапоги вызывающе уставили вздёрнутые острые носы на Россию. — Задница ей наша нужна, Ваня! Желательно нищая и голая! Иван мягко, словно бортник, боящийся растревожить гнездо диких пчёл, возразил: — Потому мы спиной к Европе боле стоять и не будем, Миш. Ловкость не удалась. Михаил, взъярённо вскинув златовласую голову, воскликнул: — Едва от шведа землю отбили, Ваня! Он вперил в Ивана пронзительный взгляд снизу вверх — сколько ни возвышался в прошлые века, России едва дотягивал до плеча, — и со злым отчаянием продолжил: — Войну не закончили! Вражье войско подалече не выставили! Швед по заливу ещё ходит!.. А город — уже поставили! Да не какой-нибудь острог, обороны ради, а… — он изобразил рукою неопределённый жест, призванный, вероятно, отразить всю глубину его негодования, и выпалил почти по слогам: — сто-ли-цу! Вот в этом болоте чухонском — столицу! — Миша, ну как ты Петю называешь… — вздохнул Россия. — Хорошенький ведь мальчик получился. — Хорошенький! — презрительно фыркнул Москва, отходя ко столу. Но, напряжённо опершись кулаками о столешницу, неожиданно согласился: — Конечно, хорошенький. Прямо ангел темнокудрый со стальными очами. Другие города веками росли. Кто из деревеньки убогой, кто из городища оборонного к зрелости шёл… Столетиями красоты обретали. Ежели обретали, а то иные так и сидят в сирости и неприглядности. А этот — в считанные годы, как молодец из сказки, который не по дням, а по часам… Михаил обернулся и, глядя на своё царство, горько усмехнулся:  — Токмо разве ж это важно? — Встречают по одёжке… — задумчиво протянул Россия и запоздало сообразил, что говорить это одетому по старой моде Москве уж точно не стоило. Каблуки застучали по полу с такою яростью, что просторная горница показалась донельзя тесной. — Встретят, Ваня, ох как встретят! — нарезая круги и будто бы распаляясь от этого ещё сильнее, подтвердил Михаил. — Да токмо как этот юнец, жизни не знавший, дела столичные вести будет? Где тут ум-то, по которому провожают? Одни улицы прямые, что сосны корабельные, да туманы! А снизу — трясина болотная! Ни основания, ни твёрдости! Петру Алексеичу Европу подавай, — принялся перечислять он, в такт каждому пункту хлопая кулаком по ладони — море подавай, шведов недобитых подавай! Планы впереди нашего царя-батюшки бегут! А на чьих плечах он в эти прекрасные дали ехать будет? На Петькиных, что ли?! Россия, глядя на мечущегося раненой птицей Москву, только вздохнул. Решение Петра Алексеевича перенести столицу не было столь уж неожиданным — достаточно было понаблюдать, как трепетно и целеустремлённо он свой «Парадиз» строит, — но на душе от него скребли кошки. Царь слишком рано лишился отца и слишком юным попал в жернова боярских интриг. Ни батюшку Алексея Михайловича толком не запомнил, ни беспечных первых лет детства и своего восторга, когда Москва, ничуть не оглядываясь, что он царевич и ремёсла ему знать негоже, учил его вырезать из палок лодочки, рассказывал про военные походы и толковал о купцах из разных краёв. Нет, Миша остался у него в памяти другим — вальяжным щёголем, всегда окружённым свитой городов, по первому мановению руки готовых исполнить любую его прихоть; любезным хватом, что ухищряется быть мил сразу и боярам, и стрельцам; дремучим гордецом, что недоверчиво косится на иноземные вещицы и подозревает в каждом иностранце если не колдуна, то иезуита… И, наконец, тем, кто верно стоял за спиною у Софьи, ни слова ей поперёк не говоря, — ведь откуда Петру было знать, какие речи сестра порой выслушивала за закрытыми дверьми царских комнат и кто, в конечном счёте, послал за ним людей, упреждая стрельцов?.. Москва был слишком горд, чтобы поставить царя в известность. А Иван слишком ценил его дружбу, чтобы вразумить Петра Алексеевича против Мишиного желания. Так и копились обиды, усугубляя и без того основательную личную неприязнь: сам горячий, прямой и ретивый, государь не любил старинную церемонность Москвы, его расчётливую осторожность и туманный, извилистый подход к делам. Мягчайшими словами, что Ивану доводилось от него слышать в Мишин адрес, было «котофей ленивый» и «тьфу ты, грек лукавый». Россию отношение царское удручало, да поделать ничего было нельзя. Как Петру Алексеевичу втолковать, что Москва на вид токмо боярином, за старину насмерть стоящим, ходит, а на деле… Как словами выразить истинную сущность своего Третьего Рима, Иван, по правде сказать, и сам не понимал. Только, глядя на Мишу, невольно вспоминал… Москва не всегда был ладным златовласым красавцем с величавой осанкой и властным, сильным голосом. Был он когда-то и мальчишкой — маленьким, болезненным, худо росшим, потому как часто пожирали его пожары. Дышал он из-за того неглубоко и порою ни с того ни с сего срывался в кашель, — будто никогда из груди не уходил до конца едкий пожарный дым. Волосы у него тогда были цвета совершенно неопределённого, будто пеплом присыпанные, и вечно стояли торчком оттого, как он носился по посаду. На мир он смотрел любопытно, но вместе с тем цепко-настороженно — глазами, привыкшими выглядывать вражье войско на горизонте, — и, в общем, ни в какое сравнение не шёл с богатым статным Новгородом, гордой красавицей Тверью, сиятельным светлым Владимиром, статным Ростовом и благостной Рязанью… И всё же не они, а Миша — шуганный, не умеющий толком ещё торговать, не имевший тогда каменной крепости, за которую прозвали Москву Белокаменной, и совсем неуверенно державший меч в руках, — в тяжёлые века раздробленности протянул ему руку. Сидеть, привалившись спиной к тёплой печи и вытянув ноги, было хорошо. Иван наслаждался покоем и тем уютным уединением, что дарили плотно окружающие Москву леса. Проезжать эти земли с княжьим поручением всегда было приятно — Миша всякий раз привечал его, как родного брата, — а после недавней встречи с Господином Великим Новгородом и вовсе отрадно. Странствие не задалось и оставило после себя горькое ощущение, что он — как упавший с завалинки горшок: опустошённый и разбитый. Возмущению Москвы не было предела. — Как у него дерзновения хватает делать вид, будто ты ему не княжество? — едва не подпрыгивая от негодования, вопрошал Миша. — Без тебя б не видать ему ни земель, ни богатств! — Нынче всякий град себе княжество, — отозвался Иван. — Я уж не надобен. — Ух, ироды! — потряс кулаком Москва. На светлой коже ярко пестрели кирпично-бурой коркой широкие, уползающие под рубаху ссадины — следы недавнего нападения на посад не то распоясавшегося татарского отряда, не то соседа, решившего, что маленькая деревянная крепость — невеликое препятствие, чтобы поживиться на землях владимирского князя. Наткнувшись на них взглядом, Миша поспешил опустить руку и, натягивая на кисть рукав, смущённо проворчал: — Ещё татарва эта… Отряд, значит… Россия вздохнул: — Жизни от Улуса нет. Уж всё имеет, чего ни пожелает, а всё мало. — Скинуть его надо! — выпалил Миша. — Он же… — Сокол мой ясный, — печально улыбнулся Иван, увлекая пугающе лёгкого с последнего пожара мальчишку себе на колени; Москва тотчас притих. — Где ж мне силы на это взять?.. В голову снова пришла мысль о черепках. — Нет их, сил. Я как мозаика в храме, — объяснил он Мише, пока тот, поёрзывая, устраивался удобнее на жёстких коленях. — Осколок на осколке. Токмо мозаика вместе держится, а мои сколки меня целого составить не хотят. И собрать их некому. Миша замер, обдумывая его слова, а потом решительно вскинулся: — Я! — покачнулся от собственного рывка и едва не завалился назад, но тотчас выпрямился и заявил: — Я тебя соберу! — Ты сам маленький и слабый, — возразил Россия. — Давно, что ли, Рязань уши драла? Москва, наголову разбитый и разграбленный рязанским князем не далее как перед Троицей, обиженно надулся — сам, мол, знаешь, зачем припоминать? — но упрямо буркнул: — Вырасту и соберу! Иван примирительно погладил его большим пальцем по щеке, но всё-таки — ради Мишиной сохранности, — докончил предостережение: — Ты окромя того огня боишься. А меня без крови и огня собрать не получится. Миша сник. Пожаров на его короткий век выпало столько, что пламя, будь то костёр, язычки огня в печи или жалкая искорка лучинки, пугало его до ужаса, до безвольного омертвения. Россия, зная, как он того стыдится, жалеючи провёл ладонью по встрёпанным пушистым волосам. Не помог — Москва, совестясь, что его, трусишку, ещё и утешать приходится, не сдержался и шмыгнул носом. Иван, мысленно всплеснув руками, поспешил спрятать его в объятьях. Миша ткнулся носом куда-то под ключицу и затих, так и не расхныкавшись. А потом неожиданно признал: — Верно говоришь. Боюсь я огня. А после вскинул голову — резво, горделиво, как не раз ещё вскинет в будущем: — Но ежели надо будет, я за тебя сам в пламя войду! И целым тебя сделаю и великим! Веришь мне? Сказки и те звучали правдивей, но глаза Москвы горели такой решимостью, а в вольном развороте острых плечей вдруг проглянула такая царственная непреклонность, что Иван отчего-то и правда… — Верю. — Не нужен я нынче государям, — отрешенно хмыкнул Москва, и, как-то разом выдохнувшись, опустился на лавку. — Нашему царю немцы милее. Да ладно б так забросили, — подхватив кувшин с хмельным, принялся рассуждать он, — ещё и венец будто в насмешку на мне оставили… Золотистая струйка токайского — единственного, в чём они с Петром Алексеевичем совершенно сходились, — туго зажурчала о дно чарки. — Как бишь те аглицкие хроники толковали? — обернувшись на него, уточнил Миша, — про Беренгарию-то? Которая этого их Львиного Сердца жена была? — Королева без королевства, — подсказал Россия. — Вот и я как-то так, — заключил Михаил и, опрокинув в себя чарку, тоскливо подпёр голову рукой. — Попомни моё слово, Ваня, этот «Северный Парадиз» ещё такого… напарадизит. — Даже если, кхем, напарадизит, — улыбнулся Россия, наклоняясь и обнимая свою столицу, — у меня ведь ты есть. Вдвоём расхлебаем любую кашу. — Да ну? — фыркнул Москва. — Ты мне веришь? — спросил Иван. Москва промолчал. Россия мягко боднул его лбом в златоглавую макушку, требуя ответа. Михаил со вздохом уткнулся ему в шарф. — Верю.