Ушастый нянь

      Антон, словно обжёгшись, отдёргивает ладонь от ламинированной плёнки с внутренней стороны двери, имитирующей дерево. Сосредоточенно всматривается в бежевый рисунок, будто среди полос зашифрован ответ на невысказанный вопрос «Зачем ты пришёл?». Делает осторожный шаг назад, точно наличия пятидесятикилограммовый преграды между ними сейчас недостаточно, и медленно скатывается по стене на пол.       — Уходи, — одними губами. Но это даже не просьба. Это требование, ультиматум, крик души, — пожалуйста.       Капающий кран, который Шастун не успел до конца перекрыть на кухне, когда поспешил распахнуть дверь, монотонно отсчитывает секунды. Надо бы подняться и закрыть, чтобы не переплатить за воду в следующем месяце, но у Антона нет ни сил, ни настроения. Они, как и все другие положительные эмоции, видимо остались в том большом светлом доме в Подмосковье. Где волшебная девочка снова научила его смеяться. Где мужчина с глазами цвета летнего неба позволил поверить в сказку.       Губы кривятся в горькой улыбке. Как он вообще мог допустить эту влюблённость? Как мог быть таким глупым, чтобы открыть своё сердце для такого человека, как Попов? Почему повёлся на его провокации? Почему не остановил? И его, и себя. Только сейчас до Антона начинает доходить, почему за несколько дней условия в его квартире были доведены до уровня «стерильная зона» и «укомплектованность продовольственными запасами на случай конца света». Он занимал руки, чтобы не думать и не анализировать сложившуюся ситуацию. Загнать себя физическим трудом так сильно, чтобы мозг не успевал «вставить свои пять копеек».       Он не знает, сколько прошло времени. Опираясь рукой на стену, поднимается на ноги, но тут же шлёпается обратно, когда из-за двери доносится голос, который — Шастун не сомневается — ещё долго будет ему сниться:       — Ты прав.       Ему показалось, определённо. Он предпринимает ещё одну попытку, которая снова проваливается с треском, так как Арсений продолжает говорить:       — Ты всегда был прав. Во всём. Но такой уж я человек: упрямый, даже упёртый. Для меня признать чужую правоту практически нереально. А иное мнение всегда было минимум необоснованным, а максимум — неверным. Наверное, это из-за отца. Когда с детства твердят, что ты не прав… Короче, я когда перебрался в Москву, решил, что правда теперь всегда будет на моей стороне. Знаю, что ты не слышишь меня сейчас, но я должен сказать. Надо было раньше, конечно, — Антон даже дышать перестаёт, словно Попов может застукать его «подслушивающим», ведь скорее всего, тот уверен, что Шастун отошёл от двери. Не контролируя своих действий, он пересаживается ближе, чтобы не упустить ни одного слова, ни одной буквы и интонации в откровении Арсения. И поразительной откровенности, которая вызывает шок. — Я эгоист, в этом ты тоже оказался прав.       Попов проводит рукой по волосам, ероша их ещё сильнее. Он уже «поработал» над причёской, пока через лобовое стекло сверлил взглядом окна на первом этаже. Нет, он не ловил себя на малодушном желании завести мотор и сбежать, он просто пытался подобрать слова, которых не нашёл в тот вечер.       Он уселся прямо на пол, привалившись спиной к закрытой двери. Промозглый октябрь даже в подъезде нагнал его, норовя забраться под полы кашемирового дизайнерского пальто. Но Арсений только плотнее кутается в него, решив, что время исправлять косяки настало. Он даже не осознаёт, что сидит на грязном полу. Это сейчас не имеет никакого значения. Вся его брезгливость просто меркнет перед мыслью, что пора нести ответственность за свои действия. Он до самой смерти будет в долгу у дочери. За неполную семью и за необоснованную строгость в некоторых моментах. А несколько дней назад его долг стал неоплатным. Он из-за своего скверного характера отобрал у Кьяры Антона.       — Ты прекрасно знаешь, у меня проблемы с доверием. Я постоянно ищу в поступках людей скрытые мотивы. Придумываю за них причины, по которым они совершают те или иные действия. И не верю им. Я не оправдываюсь, нет. Но тебе я поверил. Не сразу, само собой, но поверил. Сначала жутко бесился — не понимал, как Кьяра смогла проникнуться тобой так быстро. Всего три дня, и ты завоевал её сердечко, — протяжный вздох Попова проходит по коже Шастуна острым лезвием. Он так скучает по девочке. — Я был настроен категорично: ты не подходил мне. Мне, но не ей. Она мне мозг вынесла за те десять дней. И это её «Тоша», — хмыкает и снова зарывается длинными пальцами в волосы, создавая ещё больший беспорядок на голове. — Даже когда мартышки не было рядом, я словно слышал везде твоё имя. И я… Я разозлился в тот вечер, — замолкает ненадолго, чтобы подобрать нужные — правильные — слова, и продолжает, засунув руки в карманы, пытаясь сохранить остатки тепла, — Возможно, я испугался. Если ваше дружеское общение с учителем танцев перерастёт в нечто большее, ты решишь уйти от нас. И, — но договорить не успевает.       — Я просто хотел поддержать девушку, у неё проблемы.       Шастун резко осекается. Выдал-таки своё присутствие! И зачем вообще он оправдывается? Но он лукавит. Его задевает тот факт, что Арс мог разочароваться в нём, мог подумать, что Антон захочет оставить их. Как жаль, что они не нашли ни сил, ни желания обсудить это раньше. И жуткий скандал, как гроза после затяжной жары, не разразился бы на кухне, которая до этого была пропитана атмосферой тепла и веселья. Но и поцелуя бы не было…       Мысли Шастуна словно натыкаются друг на друга, противоречат одна другой, не позволяя ощутить хотя бы подобие того баланса в душе, который, как казалось, вернулся к нему пару дней назад.       Попов качает головой, даже не стараясь скрыть улыбку. От понимания, что Антон не ушёл и слышит его, и, более того, ответил, его пробирают мурашки, которые не имеют никакого отношения к сквознякам в сталинке. Серый был прав — надо было просто поговорить. У них же неплохо получалось это. В том же Питере, на балконе. Арсений вдруг понимает, что не хочет лишаться такого общения. Помимо прочего, взаимодействие с Шастуном добавило его пресному существованию ворох разноцветных красок, которых в водовороте постоянной работы ему не хватало. Словно парень стал неотъемлемой частью его жизни.       — Она поругалась с мужем. А тот на эмоциях попал в ДТП, и она винит себя в этом, — как-то глухо и устало продолжает Антон. Словно в этом жизнерадостном парне больше нет искры. Попов поджимает губы — он сам потушил её. — Она даже хотела отменить занятие, но пришла. Из-за Кьяры, которая старалась подготовить для тебя танец. Чтобы порадовать.       — А я опять всё просрал, — говорить сложно, будто голосовые связки болезненно трутся о наждачную бумагу, горло сдавливает, и прогорклый ком никак не получается сглотнуть. — Я ведь пришёл даже раньше. Стоял и смотрел, как вы танцуете с мартышкой. Хотел отбить её у тебя. Вы так мило смотрелись, так по-домашнему. А потом я, — голос срывается, заставляя оборвать предложение на полуслове.       — Снова повёл себя как привычный ты, — заканчивает Шастун за него.       — Да, и ушёл к Серому. И напился.       В тишину подъезда вклинивается шарканье ног и равномерный «чпок», с которым резиновый наконечник трости встречается с шершавым бетоном. Раритетная дама, всем свои видом демонстрирующая, что её родословная берёт начало от династии Романовых, не иначе, обводит сидящего на полу Арсения неприязненным взглядом. Впрочем, тот её умело игнорирует. Ему не до неё. У него дома девочка, которая не разговаривает с ним уже несколько дней. Которая плачет по ночам. Та, которой он разбил сердце.       Видимо оценив внешний вид Попова по достоинству и не услышав запах спиртного, дама проплывает мимо, бросив напоследок: «Хулиганьё».       — И то, что произошло потом между нами, ну этот, — Арсению сложно облечь в слова действие, которое развернулось тогда на его кухне, и он жуёт губы, точно боиться произнести его вслух. — Ты понял, — в итоге выдаёт он, уверенный, что Антон не забыл, и напоминать ему не придётся. — Это было какое-то помутнение рассудка. Алкоголь отключил мозг. Мы не соображали, что делали. — порывается спросить у Шастуна, согласен ли он с его умозаключениями, но почему-то духу не хватает. — Предлагаю забыть всё как страшны…       Дверь неожиданно широко распахивается, и Попов резко валится назад, еле успев схватиться ладонями за деревянные косяки. Медленно запрокидывает голову и встречается глазами с проницательным зелёным взглядом.       Губы Антона поджаты, желваки перекатываются под бледной кожей, он напряжён словно силовой генератор, в который — вдобавок — только что ударила молния. В зрачках невысказанные мысли и глубоко спрятанные эмоции. Арсений поднимается на ноги и слегка отряхивается. Когда молчание затягивается, он, уверенный, что продолжения «диалога» не предвидится, набирает полные лёгкие воздуха, чтобы попрощаться, но тихий, даже безразличный голос останавливает его:       — Ну заходи, раз пришёл.       Попов перешагивает порог, попутно прикрывая дверь. Вид Шастуна слегка помятый и какой-то потерянный, тем не менее наполняет его грудную клетку необъяснимой тихой радостью. Да, натворил дел и продемонстрировал практически все свои негативные черты характера. Да, бесцеремонно взвалил всю ответственность за своё поведение на плечи Антона. Но он так соскучился!       Судя по всему, последнее время Шастун пренебрегал бритьём. Короткая тёмно-русая щетина сделала его старше. А мимические морщинки вокруг глаз больше не указывают на весёлый нрав, скорее, на неподдельную печаль. Только сейчас до Попова начинает доходить, что он не только отобрал его у Кьяры, он и Антона лишил общения с девочкой. Эгоистично оборвал ту крепкую связь, что сформировалась между — поначалу — совсем чужими и противоположными по характеру людьми.       — Я хотел сказать, — пытается продолжить последнее предложение Арсений, но слова спотыкаются друг об друга, рождая в душе толком неведомое чувство: чувство самой настоящей вины. Он мучительно откашливается и даже щиплет себя за кадык, будто это может помочь. Ему даже кажется, что земля может уйти из-под его ног, настолько ему сложно говорить, глядя в прищуренные в ожидании глаза. Те глаза, в которые он так близко смотрел, когда…       — Я знаю, что ты хотел сказать.       — Нет, Шаст, послушай, — Попов перебивает, точно боится, что Антон не позволит ему высказаться до конца. Он даже кладёт руку на плечо под тёмной футболкой и несильно сжимает, желая придать весомость своим словам. Внушить гениальную мысль. — Давай забудем то, что было. Как будто первый неудачный секс, — он коротко хмыкает, давая понять, что серьёзно относиться к этому не стоит.       — Арс, — Шастун шумно выдыхает, на мгновение прикрыв глаза, — мой рассудок не помутился в ту ночь. Я соображал, что делаю. И мне можно не забывать.       — Я не понимаю, — Попов хмурится и делает несмелый шаг назад, благо там его гостеприимно встречает стена прихожей. — Почему тебе можно, а мне нельзя?       Антон осознаёт, что момент объясняться настал. Откатить назад уже не получится. Смолчать, скрыв самую горькую правду в своей жизни, значит предать в первую очередь самого себя.       — Потому что у меня были отношения с мужчинами.       Голова Арсения резко дёргается, на пару секунд его лицо искажается в выразительной гримасе, словно мыслительный процесс причиняет боль, и он никак не может объективно воспринять поступившую информацию. Он открывает и закрывает рот, становясь похожим на рыбу, выброшенную на сушу. Шастун думал, что того поверг в шок поцелуй. И как же он ошибался! В данный момент Попов выглядит так, будто на него рухнул его собственный самолёт. Раздавленным и побитым.       Оттенок пренебрежения на красивых чертах сдавливает горло Антона ржавым ошейником. И этот взгляд непонимания и неприятного удивления причиняет боли больше, нежели абсурдный приказ об увольнении. Он как под гипнозом натягивает кроссовки и хватает с вешалки первую попавшуюся куртку.       — Когда переваришь, захлопни снаружи за собой дверь.       Выскакивает на улицу, попутно натягивая ветровку. Ругается вслух, что не глядя выбрал самую тонкую, ещё и без сигарет и карточки в кармане. Благо телефон всегда при нём. Вытаскивает из джинсов айфон — спасибо, хоть зарядка на нём есть — и зло кликает на имя Позова.       — Поз, что за подстава? — без прелюдий начинает он. Был у него учитель по антиэтикету.       — Привет, Шаст, ты о вещах? Прости, в последнее время биг босс не часто на работе появляется, сам понимаешь. Поэтому все дела на мне, но я про тебя не забыл, — тараторит Дима, не давая вставить ни слова. — Привезу при первой возможности. Или, если прям срочно нужны, закажем доставку.       — При чём здесь это, Дим? Какого хера ко мне Попов завалился? Я думал, это ты, открыл дверь, — он резко замолкает, понимая бессмысленность собственной претензии. Дима не отвечает за действия Арсения, не следит за его передвижениями, не нянька же.       — Тох, я скажу один раз и вполне корректно. Вы меня оба заебали. Я проклинаю тот день, когда познакомил вас. Вы либо давайте уже миритесь и создавайте новую ячейку общества, либо нахрен удаляйте мой номер телефона. Иначе я кину в чёрный список обоих, — последние слова обычно спокойный мужчина буквально орёт в трубку, явно демонстрируя, насколько он корректен в выражении своих чувств. Шастун не успевает ничего ответить, так как Дима сбрасывает вызов, не попрощавшись.

***

      Арсений скатывается на пол и зарывается руками в волосы.       — Этого не может быть. Это какой-то абсурд.       Он словно ждёт, что пустая квартира даст ответы на все его невысказанные вопросы, но она «молчит». Попов слышит в ушах своё бешенное сердцебиение и мерный звук капающей воды. Он принимается еле слышно считать гулкие удары о дно жестяной раковины. Никогда не страдал приступами панической атаки, но сейчас ему кажется, что он может потерять сознание. Тотальное отрицание отражается в мелком треморе на кончиках пальцев. Спасительная мысль, что раз Шастун не впервые оказался в такой ситуации, значит и отвечать за исход скандала должен именно он, начинает постепенно просачиваться на подкорку мозга. Но Арсений пресекает её в зародыше. Пора научиться признавать, что бывают моменты, в которых неправ он. И этот один из таких.       Он плетётся на кухню и точным хлопком по рычажку перекрывает воду. Обводит изучающим взглядом небольшое помещение. Антон действительно чистоплотный и аккуратный. Нигде нет ничего лишнего, сверкающая столешница и весёлая расцветка скатерти. Домашняя и уютная атмосфера. Шастун привнёс её частичку в большой, словно необжитый дом в Подмосковье. Он сделал так много для них с Кьярой.       Раритетный предмет — небольшой фотоальбом, который, и не один, был в каждом доме в девяностых — привлекает его внимание. Арсений, коря себя за вторжение в чужую жизнь, неосознанно делает шаг вперёд. С открытой страницы под потёртой от времени плёнкой на него смотрит Антон. Совсем ещё мальчишка с оттопыренными ушами и острыми коленками. Одной рукой он приобнимает за плечо пухляка Позова, в другой держит косматого щенка. Смутные воспоминания заставляют Попова поднять альбом ближе к глазам, чтобы удостовериться: у пса гетерохромия. Несмелая улыбка озаряет его лицо. Он знал Шастуна задолго до того, как тот ворвался в его жизнь. Дима рассказывал о «дружбане всей его воронежской жизни», с которым они полдня — как два почтальона Печкина — гонялись за собакой с разным цветом глаз, чтобы сфотографироваться с ней. А ещё он знал о том, что «один очень близкий человек» для Димы не смог приехать на их свадьбу с Катей. У «того» накануне торжества бабушка попала в больницу, билеты на поезд пропали, а на самолётах «друг» летать боялся. В тот момент ещё Паша пошутил, что когда они разбогатеют и купят дорогущий бизнес-джет, надо будет того «товарища» отучать от аэрофобии. Как в воду глядел.       Шастун постепенно «проникал» в жизнь Арсения на протяжении многих лет, и он уже является её частью. Составной частью. Очень важной.       Внезапно мысли о Позове напрочь стирают сентиментальное настроение. Если Дима знает Антона с детства, практически с рождения, значит он прекрасно осведомлён о его «предпочтениях». А Воля, собирая досье, просто не мог проглядеть сей «интересный» факт, так как профессионализма в поиске информации на людей тому не занимать. Уверенный, что Серый тоже в курсе — потому что это Серый — он медленно, как палач с секирой над головой жертвы, вынимает из внутреннего кармана пальто айфон и набирает один из избранных контактов.       — Оксана, собери этих трёх мушкетёров у меня в кабинете. Запри дверь снаружи, при необходимости свяжи их. Я буду, — сверяется с часами на запястье, — примерно через час.

***

      За то время, что Попов добирается в компанию, проклиная нерасторопных водителей и представляя, как обрушит на голову друзей все десять казней египетских, офис превращается в настоящий гигантский улей. Сотрудники явно подзабыли о своих обязанностях, сбившись в кучи и что-то оживлённо обсуждая. Краем уха Арсений улавливает стенания женщины в униформе из бесплатного кафе на первом этаже:       — Говорят, там были воспитанники детского футбольного клуба, пятнадцать невинных ангелов, вместе с родителями и тренером. А ещё другие люди. Как же так? За что бог посылает такие испытания родным?       — Я слышал, — вклинивается в горестный монолог представитель службы безопасности, в обязанности которого вообще-то входят проверка посещающих офисное здание людей, а не процедура успокоения официантки, — все двести человек насмерть.       Попов незамеченным проносится мимо них. Не до этого. Сначала он побеседует с тремя «предателями», а потом будет наводить порядок среди персонала. Дверцы лифта бесшумно разъезжаются, и при виде шефа несколько человек — включая секретаря и зама Добровольского — растерянно замолкают, обрывая на полуслове жаркие дебаты. Все, как один, шеренгой гусят, потерявших мамку, выкатываются из зеркальной кабинки и, не поднимая глаз, просачиваются мимо Арсения.       — На нас летит огромный метеорит? — спрашивает Попов у своего отражения, нажимая кнопку верхнего этажа, где расположены их с Димой кабинеты.       Зрелище, что открывается его глазам при входе в офис, заставляет неподвижно замереть на месте. Паша кричит в трубку стационарного телефона на английском языке, норовя протоптать дорожку на поверхности тёмного ковра. Матвиенко — к слову — тоже кричит в свой андроид, благо уже на русском, умудряясь двигаться по собственной траектории, удачно обходя Волю:       — Если потребуется, вызывайте наряд полиции, но чтобы ни одного фуфлолога не было у входа!       Решив для себя, что самые адекватные здесь — хотя и с этим можно поспорить — только Поз с Оксаной, Арсений спешит в их направлении и снова ошарашенно тормозит: девушка рыдает, привалившись к шмыгающему носом Диме, и в пластиковых стаканчиках, сжатых трясущимися пальцами, плещется бурая жидкость, подозрительно смахивающая на старый добрый армянский напиток.       — Какого хрена здесь происходит?!       Все замирают на месте, в кабинете воцаряется гробовая тишина. Среди этого безмолвия взрывается пьяный «ик» Позова, когда он еле-еле выдавливает из себя два слова, которые, как ингредиенты в тесте у опытной хозяйки, удачно смешиваются с ещё двумя словами Добровольского:       — Самолёт упал.       — Мы разорены.       Попов конвульсивно сглатывает, рывком ослабляя узел галстука. Жмурится до белых искр под веками. Ему достаточно было сегодня одной — сокрушающей — новости, но видимо вселенная решила иначе. Кровь ударяет в голову и давит на хрупкие стенки сосудов. Еще мгновение, и те просто лопнут. Один глубокий вдох. Ещё один. Арсений медленно выдыхает воздух, точно надувает мыльный пузырь. Если банкротство — это «чек» от небесной канцелярии для оплаты его грехов перед Антоном, то он готов произвести расчёт. Только какова цена жизни каждого из погибших пассажиров? Такой суммы у него нет.       — Оксана, загружай флайтрадар авиакомпании, — начинает раздавать указания он, подлетая к рабочему столу, — Паш, набирай отдел производства полётов, запрашивай у главного диспетчера номер рейса и координаты места крушения. Димон, — обращается он к Позову, но сталкивается только с безумным взглядом друга — его пока лучше не трогать, — Серый, фамилии всех пассажиров и членов экипажа. Быстро!       Секретарь без промедления вбивает пароль на ноутбуке Арсения и загружает программу сервиса, отслеживающего полёты в реальном времени. Ловко орудуя мышкой, сразу же выводит её на огромный экран на стене.       — Сколько бортов сейчас в воздухе? — Попов в состоянии сам просчитать маленькие фигурки жёлтого цвета на тёмном экране, но не доверяет глазам, один из которых уже начал судорожно дёргаться.       — Двенадцать, — после быстрого пересчёта отвечает Сергей.       — Двадцать в воздушных гаванях на посадке или высадке, остальные шесть на техобслуживании, — добавляет пришедшая в себя Оксана.       — Так, математика второго класса, — прищурившись глядя на экран, медленно произносит Арсений, — итого: тридцать восемь.       — А в нашей авиакомпании с утра их было тридцать девять, — склонив голову набок вставляет Позов, подошедший со спины к Матвиенко. Он тоже начинает вливаться в мозговой штурм.       — Рейс KA 1703 Новокузнецк — Адлер тоже должен быть в небе, но его нет, — сверяясь с данными сервиса, совсем тихо шепчет девушка, впрочем, слышат её все до единого.       Арсений перехватывает трубку, которую до этого судорожно сжимал в потной ладони Воля, и по памяти набирает номер, сразу же после этого устанавливая режим громкой связи.       — Отдел производства полётов, старший диспетчер Крюков Александр, — бодро отзываются на том конце. Слишком бодро для такого мрачного дня.       — Сколько судов поднялось в воздух за последнее время? — Попов даже не представляется, сейчас не до условностей.       — Двенадцать, — уверенный ответ.       — А сколько по расписанию должно быть?       — Двенадцать, Арсений Сергеевич, — тем же бодрым голосом.       — Ещё раз, Саш, сколько самолётов сейчас выполняют рейсы? — вклинивается Сергей, на что Воля только нервно закатывает глаза: от перемены мест слагаемых, как говорится, сумма не меняется.       — Ответ тот же, двенадцать. Я прошу прощения, шеф, — обращается мужчина к Попову, — что именно Вас интересует?       — Какой борт потерпел авиакрушение? — не в силах больше сдерживаться, кричит в трубку Матвиенко.       — Что?! Вы, вы, — диспетчер начинает глотать слова, оттого что тараторит слишком быстро. — Всё в штатном режиме. Двенадцать в небе. Один в данный момент на взлётной полосе. Дамочку уже перегрузили. А кто ей вообще разрешал летать? Такие в самолёте ещё хуже пьяных. Двадцать — по плану — на земле. И шесть не активны.       — Повтори, — прерывает диспетчера Арсений.       — Шесть на техобслуживании.       — До этого! — рявкает Попов, еле сдерживая эмоции.       — Двадцать на земле.       — После! Про женщину!       — А, так произошла внеплановая задержка в Новокузнецке, — снова живо отвечает мужчина, который, по всей видимости, до этого находился в предобморочном состоянии. — На рейс зарегистрировалась мадам на тридцать восьмой неделе беременности, считай хотела погреться на Черном море перед родами. В Кемеровской области, небось, снег уже выпал.       — Ближе к сути, — рычит Арсений, и тут же возле его носа оказывается бутылка с коньяком, на что он отрицательно машет головой.       — А да, короче, ремень на ней не сошёлся, ей предложили удлинитель, но она так разволновалась, что у неё отошли воды. В Новокузнецк-Спиченково вызвали скорую, пока она доехала…       — Почему не доложили о внеплановой задержке? — уже спокойнее перебивает диспетчера Попов.       — Обижаете, Арсений Сергеевич, всё в соответствии с условиями протокола, — отзываются на том конце. — Письма были направлены лично мной секретарям отдела инспекции по безопасности, отдела коммерческой службы и в юротдел. В дополнение к этому продублированы на адреса личной электронной почты заведующих этими отделами.       — И заведующим, говоришь, отправил? — тянет Попов, окидывая троицу друзей взглядом цербера. — Я что-то запамятовал, Сань, а кто у нас заведующие этих отделов?       — Ну как? Сергей Борисыч, Дмитрий Тимурыч и Пал Алексеич, соответственно.       — Да, и правда, именно они, — голос Арсения становится похож на сладкую патоку: таким же густым и сахарным. — Ну ладно, спасибо за информацию. Хорошего вечера, — прощается он и, сбросив вызов, аккуратно пристраивает телефон на базу зарядки. Медленно подходит к дивану у окна, за которым уже сверкает вечерняя иллюминация мегаполиса, и, подтянув кончиками пальцев брюки слегка вверх, деланно усаживается. Закидывает ногу на ногу и скрещивает руки на груди. — Повторяю свой вопрос: какого хрена здесь происходит?       — Я, пожалуй, сварю кофе, — бочком ретируется из кабинета Оксана.       — Суркова, замри на месте, — бархатным голосом останавливает её Попов. — У меня до того, как я приехал, был день «не очень», так что не злите меня и потрудитесь объяснить, откуда взялись данные, что у нас упал самолёт и что мы разорены. Я так понимаю, одно связано с другим.       — Это неполная информация, — голосом нашкодившего ребёнка пищит Оксана. — Там ещё продолжение есть, — замолкает и выразительно смотрит на Матвиенко, передавая эстафетную палочку.       Сергей, как человек, из которого планируют изгнать астральную сущность, активно вращает глазами и поворачивается к Диме. Позов краснеет. Хотя Арсений более чем уверен, что это не от смущения и раскаяния, а, скорее, от высокого градуса коньяка.       — Массовое сокращение штата, — принимает удар на себя Паша, решая, что остальных у Арса расколоть не получится, — вследствие тотального банкротства из-за крушения авиасудна. От таких «новостей» не до почты было.       Попов откидывается на спинку дивана и крепко сжимает переносицу. Его организм уже не выдерживает таких встрясок. Возраст, знаете ли.       — Ясненько, — кивает Арсений, — а с какого перепугу вы решили, что у нас упал самолёт? И не только вы, вся компания на ушах стоит.       — Наверное, Оленька так сказала. Из пиар отдела, — уже охотнее идёт на «контакт со следствием» Позов.       — Ах, Оленька, — хмыкает Попов. — Если я не ошибаюсь, это та самая Оленька, которая разнесла по фирме, что у твоей дочки панкреатит, после того, как встретила Катю с Савиной в поликлинике? — обращается он к Диме. — А те проходили медосмотр перед первым классом.       — Ага, — шмыгает носом Позов.       — И она же объявила всем, что Воля изменяет Лясе, когда он просто улыбнулся ей в столовой?       — Она, — снова кивает Дима.       — Ну допустим, у всех её сплетен есть основание, с чего в этот раз она решила, что у нас ЧП?       — Я сказал, — Позу уже хочется провалиться сквозь землю, но под ним только метровый бетон между этажами. Под землю было бы легче, через бетон никак.       — Ты сказал, — улыбаясь повторяет Арсений, чувствуя, что сходит с ума. — А почему ты ей так сказал?       — Так Оксана позвонила, сообщила, что ты нас экстренно собираешь, — тихо объясняет он. — А я как раз был в пиар отделе. Ну и сказал, что, видимо, у нас ЧП вселенских масштабов, раз ты нас так срочно созываешь. А там Оленька была, — добавляет уже практически неслышно.       Попов кусает губы, усиленно трёт лоб, даже щиплет себя за колено, чтобы сдержаться. Но в нём бушует такой неистовый ураган из эмоций и каруселью вращающихся мыслей, что эти нехитрые действие не помогают. Он буквально взрывается. И стены кабинета, ещё недавно пропитавшиеся скорбным безмолвием, мгновенно отражают его звонкий хрипловатый смех, который дружно подхватывают все остальные.       — Ну чума! — сквозь приступы хохота выдыхает Паша. — Не компания, а издательство жёлтой газетёнки какое-то!       — Я думал к праотцам отправлюсь, пока мы как в детском саду самолётики считали, — хрипит Серый, вытирая слёзы. — Лет на двадцать постарел.       И только Позов и Оксана не разделяют их веселья.       — Я даже комментировать не буду, — цокает Арсений, замечая бутылку коньяка, которую те задались целью сегодня прикончить. — Душа моя, — обращается он к девушке, которая, видимо, умудряется стоять прямо только за счёт того, что каблучки крепко цепляются за длинный ворс ковра, — ты можешь идти. И прямо домой.       — Чудненько, — соглашается та, даже не расслышав иронии в голосе босса, — тогда до завтра, — добавляет она и, рассылая мужчинам воздушные поцелуи, о которых завтра определённо будет жалеть, покидает офис.       — Этот день, наверное, никогда не закончится, — Попов снова откидывается на спинку дивана и устало прикрывает глаза. Ему хочется домой, прижать к себе дочку и снова обрести спокойствие. Но вот в чём проблема: Кьяра не подпускает его к себе, не разговаривает с ним и практически постоянно плачет. А больше нет такого места на этой планете, где бы он чувствовал себя дома. Только в её объятиях. Там его место силы.       — Брат, а что случилось? Зачем ты нас собрал? Да ещё так срочно, — Матвиенко присаживается рядом с ним и крепко сжимает ладонь, интуитивно чувствуя, что Арсу сейчас до предела хреново.       — Ах да, — оживает Арсений, — я приехал, чтобы сообщить вам, что мы больше не друзья.       — Вот как? — пьяно хихикает Дима. — Мог бы и по почте уведомить нас.       — Как показали последние события, — парирует Попов, — в почте ты разбираешься не лучше моей бабушки.       — Ладно, я понял, мы с пацанами проебались, — выпятив нижнюю губу, виновато бормочет Позов, — но всё же хорошо.       — Я сегодня был у Антона. Так, стоп, — выставляет руку ладонью вперёд, чтобы блокировать рвущиеся из парней вопросы, — я говорю. Сначала он совершил один из самых дельных поступков в своей жизни: захлопнул передо мной дверь. А потом я узнал кое-что «интересное». Почему вы не сказали мне, что он — гей?       — Не может быть, — качает головой Воля.       — Согласен, — вторит ему Матвиенко.       — Не думаю, — невпопад добавляет Позов.       — Я смотрю, ты когда выпиваешь, вообще не думаешь — мозги отключаются в ноль, — язвит Арсений и тут же осекается. Как раз его корове сейчас стоит заткнуться и лишний раз не мычать.       — Мне пока далеко до тебя, — с обидой за Шастуна отвечает ему Дима. — И да, мы в курсе. Я всегда знал. Паша нарыл, когда собирал досье. А Серый…       — А я случайно подслушал разговор, — невинно пожимает плечами тот.       — Почему не сказали? Окей, вы скрыли это от меня, когда я принимал его на работу, но потом, после, — Попов откашливается, чувствуя, как одно простое слово опять застревает в горле, — когда мы были у Воли на прошлой неделе.       Вышеупомянутый Воля поворачивается к Матвиенко, припоминая давний разговор. А точнее спор о том, кто именно будет рассказывать о таком важном моменте, как ориентация Шастуна. Сергей же, заприметив взгляд Паши, переводит свой на Диму, так как последнее слово тогда было за ним. Однако Поз разводит руками, едва приподняв плечи, мол, ну, вот так вышло.       — Мы хотели, Арс, — понимая, что ситуация зашла в тупик, отзывается наконец-то Матвиенко, — честно. Ещё в конце лета. Но не смогли договориться, кому и как лучше преподнести тебе это. И, по факту, это же не наш секрет. Если пацан предпочёл скрыть сей факт из своей биографии — это его личное дело. Тебе бы понравилось, если бы мы рассказали Антону о твоих отношениях с Алёной?       — Я сейчас как в болоте, — обречённо выдыхает Попов, — теперь точно о его возвращении не может быть и речи. Вы же знаете, как я отношусь к таким, как он.       — В то утро, когда я привёз тот грёбанный приказ об увольнении, его первой мыслю было, что с тобой что-то случилось, — «стреляет» в него Добровольский. — Он не о себе думал, а о тебе, дурак!       — Тоха — ни в чём не виноват! Вся ответственность за тот поцелуй лежит исключительно на тебе, Представь, каково ему сейчас, учитывая его ориентацию, — контрольным выстрелом добивает Попова Позов. — Хотя я сомневаюсь, что ты хоть каплю понимаешь, — поднимается с гостевого стула и добавляет, — если это всё, то я, пожалуй, откланяюсь. Меня дома ждут. Тебя тоже когда-то ждал Антон, но ты всё просрал. Серёга, — обращается к Матвиенко уже у самой двери, — Кьяру заберёшь, как сможешь.       — Надо собрать сотрудников в «думке» и объяснить им, что ничего чрезвычайного не произошло и сокращения не будет, — глядя на закрывшуюся за Димой дверь, негромко произносит Арсений. Он оставляет слова друга без ответов. Их у него нет.       — Сделаем это прямо сейчас, — хлопает себя по бёдрам Сергей и поднимается на ноги, — а то, чего доброго, начнётся паника.       — И я предлагаю перевести Ольгу Скворцову в наш филиал, — хмыкает Добровольский, пропуская мужчин вперёд.       — У нас нет пока филиалов, Воля, — непонимающе смотрит на него Матвиенко, выходя в фойе.       — Да? А я и забыл, — задумчиво тянет Паша, подмигивая Серому.       — Эх, придётся уволить, — хмыкает Матвиенко.       — Ага.       Сергей поднимает ладонь, и Добровольский отбивает звонкое «пять».

***

      Вечера в семье Добровольских уже давно сложились и устоялись. Почти пятнадцать лет совместной жизни дают свои плоды: Ляйсан приходит первая, готовит ужин или заказывает из ресторанов. Для них доставка не проблема, так как оба ценят своё время. После няня приводит детей. Паша возвращается последним. Первым делом целует жену, потом — детей. А дальше ужин, домашние дела и совместное времяпрепровождение.       Этот день не становится исключением. Пока Ляся запекает овощи с красной рыбой, Роберт сидит в своей комнате за домашней работой. Женщина искренне возмущена количеству заданий, но при этом из раза в раз терпеливо объясняет сыну, почему именно он должен заниматься не только в школе, но и после неё. София бегает из комнаты в комнату и фонтанирует энергией, так как после садика няня не уследила, и девочка забралась в тайник с шоколадками на «черный день». Стоит ли говорить, что она съела три штуки, а теперь не может остановиться ни на секунду.       — Пааап, она мне мешает! — кричит Роберт, отрываясь от работы и аккуратно выталкивая сестру за дверь.       — Мааам, он не даёт мне посмотреть, что пишет! — верещит младшая Добровольская.       Паша выходит из душа, закатывая глаза на эту сцену. Да, он с женой старается воспитывать в отпрысках братско-сестринскую любовь, но нужно понимать, что они ещё дети. Тем более, разного пола. Поэтому иногда тихие спокойные вечера превращаются в вечера ругани и выяснения извечных вопросов: кто прав, кто виноват?       С Ляйсан они не ругаются. Точнее, бывают небольшие недомолвки и разногласия, но некоторые правила, которые выработались как-то автоматически, сглаживают эти углы. Так, появилось негласное решение не ложиться в кровать, будучи в ссоре. Как бы они не были злы друг на друга, уставшие после работы или вымотаны внешними обстоятельствами, проблема обсуждается и решается всегда. Топор войны зарывается, а мирный договор подписывается и запечатывается поцелуем.       — Кнопка, не мешай брату, — возвращается мужчина к насущному. Девочка хмурится, а мальчишка счастливо выдыхает. — Роб, а ты не будь вредным. Если она посидит рядом, ничего не случится. Но только при условии, что София не будет тебе мешать, так ведь, дочь? — он внимательно смотрит то на одного, то на второго. Дети синхронно кивают и скрываются в комнате.       — Как день прошёл? — спрашивает мужчина, обвивая длинными руками талию жены. Ляйсан высокая, а потому подбородок очень удачно и удобно располагается на её плече.       — Прекрасно. Поставила младшей группе новую программу. Начинаем учить. Смотрю на этих милых девочек, которым по два-три года и даже хочется ещё одного ребёночка.       — Ты же знаешь, я только за, — поцелуй приходится в трапециевидную мышцу, но Ляйсан тактично выворачивается.       — Так, это риторические желания. Они есть, но исполнять не нужно. Мне и двоих хватает, — она кивает в сторону детской комнаты, из которой снова слышна ругань. — Зови их ужинать. Роберт домашку может и позже доделать.       — А я уже всё сделал, — объявляет мальчик, оказываясь в дверном проёме с тетрадью в руках.       Ужин проходит тихо. Дети периодически рассказывают о том, как прошёл день в садике и в школе, Паша делится планами на ближайшие выходные. А Ляйсан, уставшая настолько, что толком и сил нет на разговоры, молча их слушает.       — Спасибо, мамочка, было очень вкусно, — София спрыгивает со стула и уносит тарелку в посудомойку.       Дверной звонок разрушает магию спокойного вечера. Супруги вопросительно переглядываются, ведя немой диалог. Выяснив, что гостей никто не ждёт, Паша идёт в прихожую, перебирая в голове варианты нежданных визитёров. Адрес знают только самые близкие. В силу своей профдеформации, Воля немного параноик.       — Ты не отвечал на сообщения, — сходу заявляет Арсений, но не проходит в квартиру, оставаясь на пороге. Это его завуалированное извинение за вечернее вторжение.       Первая мысль Воли — захлопнуть дверь перед носом мужчины, но после он вспоминает что — вроде как — образцово-показательный друг. А ещё вспоминается, что пару дней назад Шастун сделал то же самое, а второго такого удара хрупкое, но огромное эго Попова не переживёт.       — Что случилось? Ты всё-таки решил устроить массовое сокращение? — Паша отходит, пропускает друга и забирает из его руки коробочку.       — Тут новая игра для мелких. Должна понравиться, она на двоих.       Дети выходят поздороваться, но быстро отправляются в зал, чтобы разобраться в новой игрушке. Взрослые же располагаются на кухне.       — Простите, что так ворвался вечером, — начинает Арсений, замечая, что друзья напряжённо молчат. — Вы кофе будете?       — Лучше чай завари. В оранжевой упаковке который.       Очень давно так сложилось, что вся их большая компания в квартирах друг друга чувствует себя как дома. Нет неловких просьб о чём-то. Если кто-то хочет перекусить — он идёт к холодильнику, а не просит подать. Именно поэтому Попов открывает шкафчик, висящий над микроволновкой, доставая оттуда белый индийский чай.       — Я договорился по поводу операции для твоей племянницы, — Попов ставит кружку перед Ляйсан и приносит ещё две для себя и Воли. — Поговорил с фрау Штраус, у неё есть знакомый хирург. Помнишь, тот, из Мюнхена, у которого запись на год вперёд. Она через свои связи в Германии уладила этот вопрос. Консультация через две недели. Паш, мы же можем решить с визой по-быстрому? — Добровольский кивает, неверяще глядя на друга. Племянница Ляси, решившая идти по стопам тёти, получила серьёзную травму позвоночника на одном из выступлений. И даже при всём желании, собрав деньги всей семьи, операция заграницей была невозможна. Как минимум потому что у врача не было мест. — И недостающую сумму на дальнейшую операцию я добавлю.       — Сень, — Ляйсан — единственный человек, помимо матери, у кого есть право называть его таким сокращением и не получать злой рык в ответ. — Спасибо большое, но это как-то неправильно.       — Дурочка, что ли, Лясь. Ну, семья мы или где, — женщина быстро моргает, скрывая накатившие слёзы, и обнимает друга, не переставая благодарить. Паше же хватает одного взгляда, чтобы выразить все мысли по этому поводу.       — Так, я тогда пойду, напишу Щеткову. Помнишь, который у меня преподом был по криминалистике. Он сейчас в консульстве сидит.       — Сень, у тебя всё нормально? Кофе в восемь вечера, мешки под глазами, — Ляйсан берёт его ладонь в свои руки.       — Я не знаю, Лясь. Дома не могу находиться, с ума схожу.       — Кьяра?       — Да, до сих пор меня не подпускает. С Серым ещё хоть немного разговаривает, со мной молчит. На французском спросила у преподавательницы, как сказать, что она не хочет говорить с предателем. На занятии по этикету кинула в меня книжку, когда я решил посмотреть. Не знаю, что делать. Мне не по себе в собственном доме. Чувствую себя там лишним. Что делать, а?       — Сень, прояви терпение. Кьяра должна понять, что твоё решение, каким бы оно не было, — женщина осекается, пытаясь подобрать правильное и менее оскорбительное слово, — каким бы не было жёстким, оно неоспоримо. Она перебесится, отойдёт.       — А теперь давай честно, — мягко перебивает Попов подругу, замечая, что та юлит.       — Честно? Хорошо. Тебе надо признать, что ты совершил ошибку, уволив Антона. И перестать быть уже идиотом. Он нужен и Кьяре, и тебе. Не отвечай. Просто подумай: не поцеловал бы ты человека — даже в пьяном состоянии, — который бы тебе был неприятен. К тому же человека своего пола. Так может, стоит перестать скрываться за маской брюзги, включить мозги и начать уже ими шевелить? — из зала раздаётся громкий плачь.       — Дядя Арс, дядя Арс, а Роберт сказал, что гонки только для мальчиков, — девочка забегает на кухню и забирается на колени к мужчине.       Арсений рассуждает, что, возможно, Ляйсан права. Быть может, что-то в нём самом действительно поменялось с появлением Антона в его жизни. Взгляды и убеждения, которые формировались всё сознательное существование, начали давать трещины. И — пока что только в теории — Попов допускает мысль, что его реакция на поцелуй с мужчиной — ответ мозга на эти самые пробоины. Арс докручивает эту мысль, проводя сам для себя параллель: практически такой же отклик был на появление в жизни детей СССР Интернета. Что-то новое и непонятное изначально было воспринято в штыки и никак не приживалось. Так работают стереотипы и человеческий разум. Но глобальная сеть в то время уже появилась, а потому стала укореняться.       В моменте, осознав что-то, известное только ему, Попов отвлекается от этих мыслей и начинает с названной племянницей философский разговор о том, что вообще есть гендерные стереотипы. Только на понятном, детском языке.

***

      Арсений продолжает задумчиво улыбаться, въезжая в гараж на территории участка. Дискуссия с Софией про девочек и «этих противных шкетов» — где такое слово только услышала — не отпускает его. Но они сошлись во мнении, которым Попов периодически пренебрегает: если ты «шкет», то должен нести ответственность за свои действия и слова. Всегда. И это не подлежит исключению.       Он откидывается на подголовник, обтянутый плотной кожей, и прикрывает глаза. Как можно было быть таким слепым? Ему всё вокруг кричит, что он неправ. Близкие друзья бесконечно твердят об этом, а он продолжает сопротивляться. Отстаивает свою «очевидную» правоту, свою независимость и ошибочные убеждения. Кровь снова начинает беспокойно барабанить по стенкам сосудов в голове, отражаясь тупой ноющей болью в переносице. С того злополучного четверга всё пошло под откос. Как же его задолбали эти чёрные полосы! А он не хочет зебру, он хочет лисичку, чтобы в его жизни всё было золотым, ярким, тёплым и солнечным.       — Брат, ты в порядке? — Арсений медленно поворачивается и сталкивается глазами с обеспокоенным взглядом Сергея. Даже не заметил, как тот открыл дверь в машине. — Ты чего тут сидишь?       — Да, всё хорошо, задумался, — он глушит двигатель и выбирается из авто. — Мартышка спит?       — Так время первый час ночи, конечно, спит, — Матвиенко хмурится. В словах о том, что у друга всё хорошо, нет ни капли уверенности. Будто он сам себя пытается убедить в этом.       — Серый, скажи честно, — Попов хмурится, потирая большим пальцем висок, куда медленно и верно перебирается противная пульсация, — я гондон?       — Мы уже не раз обсуждали ситуацию с парнем, и моё мнение ты знаешь, — уклончиво отвечает Сергей, пропуская Арсения в дом и тенью следуя за ним.       — Я не про Антона говорю сейчас, а вообще, по жизни.       — В этом случае я всегда буду субъективным, поэтому спроси не меня, — Матвиенко захлопывает крышку своего ноутбука и, пристроив девайс подмышкой, натягивает кроссы.       — Поза или Волю? — слегка не въезжая в смысл реплики, хмурится Попов.       — Нет, Арс, есть ещё один человек, который знает тебя как облупленного, — снова пробираясь «огородами», негромко произносит Сергей, закидывает куртку на плечо, смело решив, что доберётся до своего логова без неё. — И который никогда не соврёт, если ты в коем-то веке начнёшь слышать, а не тупо слушать.       — Кто? — Попов устал.       Устал от некой недосказанности между ними тремя, которая ощущается на кончиках пальцев.       Устал искать ответы.       Устал от мыслей, которые противоречат друг другу и не желают выстраиваться в логические цепочки.              Устал биться головой о непробиваемые стены вокруг себя.       — Ты, — закатывает глаза Матвиенко. — Ну ей богу, как дитё малое. Всё тебе нужно объяснять. Поговори с собой. Не юли, не обманывай, не прикрывайся мнимой самоуверенностью и бравадой. Будь честен в первую очередь с самим собой. И поверь моему опыту, после такого «разговора» дышать будет в разы легче, — кивнув на прощанье, Матвиенко бесшумно выходит за дверь.       Неодолимое желание выпить и упорядочить тотальный хаос в жизни влечёт Арсения на кухню. Оно — как сладкоголосая сирена — зазывает его окунутся в беспамятство, которое, без сомнения, подарит любимый спиртной напиток, и забыть обо всём, что его триггерит в последнее время. На автомате Попов распахивает бар и вытаскивает бутылку виски. Подушечки пальцев скользят по термоусадочной плёнке, а взгляд падает на место у столешницы, где в ту ночь стоял Шастун. Арсений жмурится до ярких всполохов под веками, но это не помогает. Ему не надо смотреть, чтобы «видеть». Каждое прикосновение горячими ладонями к часто вздымающейся груди, каждое несмелое касание языка, каждая щетинка на щеках, даже фактура тёмной материи футболки Антона — всё отпечаталось в памяти.       Сначала яркий пронзительный огонь в зелёных глазах, потом густой румянец, который оккупировал и уши, и шею. Горячее, даже обжигающее дыхание. Мгновение, и вестибулярный анализатор даёт сбой. Пространство вокруг смещается и начинает вращаться. Гладкое стекло выскальзывает из рук и с пронзительным звоном разбивается о пепельный кварцвинил. Тошнотворный, резкий запах бьёт по обонятельным рецепторам, и Арсений судорожно распахивает глаза. Подлетает к раковине и хватается за край обеими руками. Воздух проникает в лёгкие рвано. Он старается дышать глубоко, чтобы побороть рвотный рефлекс. Начинает пересчитывать крапинки на каменной чаше. Открывает кран и плещет ледяной водой в лицо. Состояние, словно он уже выпил, а это слегка отрезвляет.       Попов срывается и бежит в детскую проверить дочь. Кьяра спит беспокойно, завернувшись практически полностью в пушистое одеяло. Девочка периодически всхлипывает, будто только-только отошла от бурной истерики, пугая Печеньку, которая как верный страж несёт ночную вахту возле юной хозяйки.       — Борщик, убавь подогрев пола. Не отвечай, — еле слышно произносит мужчина. — И раздвинь шторы.       Подчиняясь невидимой нейро-руке, плотные занавеси начинают медленно разъезжаться в стороны. Скинув пиджак и галстук прямо на пол, Арсений огибает письменный стол и устраивается на широком подоконнике. Приоткрывает окно, начиная жадно глотать морозный воздух. За несколько часов, что отделяют его от рассвета, ему надо успеть понять, что происходит в его сердце, и что с этим делать. Иначе он навсегда потеряет дочь. Антон не раз предупреждал его об этом. За те дни, что он не живёт с ними, Попов осознал, каково это, когда в его жизни больше нет живительного кислорода.       Арсений трясёт головой, сосредоточившись на серо-белой поверхности полной луны. У него два высших образования. Одно в своё время научило пользоваться мозгами в креативном плане, интерпретируя события в том или ином ключе. Второе — логически мыслить и принимать взвешенные решения. Он знает: как в любой игре, когда оказываешься в тупике, надо начинать всё заново. А ещё, чтобы разобраться в сути проблемы, следует отринуть всё лишнее.              И с самого начала Попов считал Шастуна «неподходящим» — во всём, без исключения, — из-за его пола. Сначала: няня должна быть женщиной. Затем: только с девушкой можно… Слово, которое уже почти неделю застревает в горле, нещадно обрывает поток мыслей. Арсений нервно дёргает головой и упрямо заканчивает вслух:       — Целоваться. И вступать в отношения, — добавляет, чтобы наверняка.       За несколько месяцев он воочию убедился, что половая принадлежность не определяет профессиональные качества человека: хорошая ли няня — нянь в данном случае — или нет. И Попову не надо прилагать усилия, чтобы видеть волшебную связь между дочерью и Антоном. Эти двое без сомнения успели проникнуться один другим и искренне и безусловно полюбить друг друга. Шастун стал для Кьяры и другом, и старшим наставником, и даже вторым родителем. И если ещё в начале осени данный факт вымораживал Арсения, то сейчас он принимает эту мысль спокойно. Точно всё так и должно быть. Всё на своих местах.       Правильно.       Но можно ли назвать поцелуй верным исходом того скандала? Каким бы Попов не считал это неприемлемым действием, пора взглянуть правде в глаза. Он хотел этого, он был не только зол, но и возбуждён до безумия. Его трясло от необходимости прикоснуться и попробовать губы Антона на вкус. Здесь Ляся узрела в корень. Был бы Шастун ему неприятен как объект вожделения, Арсений никогда, ни при каких обстоятельствах — даже будучи пьяным в стельку — не допустил бы этот поцелуй.       Он пытается — в виде эксперимента или доказательства слов Добровольской — представить на месте Антона Сергея, Пашу или Диму. Или одного из своих знакомых мужского пола, но такое сравнение вызывает лишь брезгливую гримасу. Отвращение плещется где-то в центре солнечного сплетения, а тошнота снова начинает подниматься к горлу. Больше нет смысла «отнекиваться»: он хочет мужчину. Но с оговорочкой: только одного.       И это началось не в тот злополучный вечер. В памяти всплывает поездка в Питер. Как дрожали руки, когда он пытался удивить Шаста своими алкогольными изысками, как тщательно выбирал кафе для завтрака — Попов хотел понравиться, хотел зацепить человека своего пола. И как завис на балконе, любуясь — именно любуясь — им.       Он ставит себя на место Шастуна, чтобы прочувствовать эмоции, который испытал тот, прочитав приказ об увольнении. Перекатывает в голове мысли и предположения. Когда печатал негнущимися пальцами ту гребаную бумажку, не думал об этом. Решив упростить задачу — с геями-то опыта общения у него не было — он представляет на месте Антона женщину. Визуализирует их притирку, споры, общение. И вот однажды он её целует, силой практически берёт на тёмной, пропитанной терпким ароматом диких эмоций кухне. А потом смотрит ей в глаза охуевшим от собственных действий взглядом. И сбегает. А после, не отыскав в себе силы поговорить, прячется, как последний трус и урод. Он переложил всю ответственность за поцелуй на его плечи. Выставил его аморальным и не отвечающим за свои поступки. Одним словом, удовлетворил своё больное желание неизведанного, а потом съебался. И уволил его.       Попов вскакивает на ноги, даже не замечая, когда «гипотетическая девушка» снова превратилась в Антона. Какая же он мразь. И это осознание, словно он оборотень, а полная луна провоцирует тотальное перевоплощение, выкручивает ему кости, вызывая сокрушающую боль.       Арсений, точно в бреду, спускается на первый этаж. Дом стал пустым без Шастуна, холодным и необжитым. Будто у него больше нет души. Потому что Антон и был душой этого особняка. А Попов собственными руками изранил и разорвал её. Растоптал под подошвами дорогих ботинок.       Осколки продолжают ярко блестеть под холодными люминесцентными лампами. Арсений вооружается веником и совком — такими темпами он и посуду начнёт мыть — и аккуратно собирает стекло. Эта неделя научила его тому, что надо исправлять косяки, чинить то, что он сломал. Выключив свет на кухне, уже поднимаясь в спальню, он решает для себя: завтра во что бы то ни стало вернёт Шастуна. Укладываясь в постель, мужчина вдруг понимает, что это не его комната. Бельё успели поменять, но он всё равно слышит запах Антона. Зарываясь носом в подушку, Попов закрывает глаза. Ещё один грёбаный день наконец закончился.

***

      — Зачем ты пришёл? — Антон даже не останавливается, когда около него паркуется авто Арсения, а окно с пассажирской стороны опускается.       Он не ускоряет шаг, не замедляет его, он делает вид, что всё так же, как и было. За спиной слышится хлопок двери и торопливое движение. Спустя пару секунд Попов ровняется с ним, но диалог начать не пытается.       Шастун заебался от собственных эмоций. Ему надоели американские горки, которые выписывают мёртвые петли похлеще, чем на «Голубом пламени». Ему хочется спокойной жизни, даже, возможно, немного скучной. Такой, какой она была до встречи с Арсением. Но, наверное, если откинуть эмоции и немного вылезти из своего панциря обиды, то Антону это нравится. Те эмоции, которые появляются от стычек с Поповым, те чувства, от которых зудит под кожей и фонтанирует энергия — это всё приносит определённое удовольствие.       — Я пришёл спокойно поговорить.       — Долго ты думал над ответом, — фыркает Шастун, на секунду теряя маску безразличия. Но он быстро ориентируется и фиксирует её на суперклей, чтобы больше не слетала. Хватит уже. И так сказал в прошлый раз лишнего.       — Антон, пожалуйста. Знаю, я поступил неправильно. Совершенно неправильно. Но дай мне шанс. Я в тупике.       Шастун сетует на то, что табачка находится слишком далеко от дома, ведь путь до неё и обратно занимает обычно целых десять минут. А значит, ещё семь минут в обществе человека, который делает из него импульсивного подростка, не умеющего контролировать себя. Наушники он, как назло, забыл зарядить, а потому крутит кейс в кармане толстовки, периодически щёлкая крышкой. Так спокойнее. По крайней мере, Антону хочется в это верить.       Сигарет, которые обычно он курит, не оказывается. Поэтому приходится взять дорогущий Парламент, который, в связи с тем, что Шаст сейчас безработный, начнёт ощутимо бить по карману, так как одной пачки начало хватать на пару дней.       Арсений всё ещё никуда не провалился, к сожалению, когда он выходит из магазинчика. Шастун закуривает и быстрым шагом переходит по пешеходке, забивая на красный. Может, это заставит педантичного Попова отъебаться. Но нет. Мужчина идёт за ним, сохраняя дистанцию в два метра. Антону хочется рассмеяться, так как беспрерывный просмотр подкастов по тру крайму в течение последних трёх дней сильно повлиял на него. И теперь в голове возникает мысль, что такое преследование обычно влечёт за собой какую-нибудь расчленёнку.       — Что ты хочешь, а? Ты высказал всё в прошлый раз, выразил весь спектр эмоций по отношению ко мне. Я тебе неприятен. Что ещё нужно? — вопрос он крутит в голове на протяжении нескольких минут. За это время обшарпанная дверь его подъезда успевает появиться в поле зрения.       — Один разговор. И после сам решай, что делать, — ноги, в противовес вопящему «ахтунг!» мозгу, перестают работать. Он просто останавливается, не в силах сделать следующий шаг.       — На качелю пошли, — это всё, что Антон может сказать на данный момент. Моросящий дождь вперемешку с лёгким снегом отогнал детей, а потому можно спокойно поговорить, сидя на поржавевших качелях, скрип которых слышен едва ли не круглосуточно. Почему-то при реконструкции двора пару лет назад коммунальные службы посчитали ненадобным улучшить детскую площадку. — Слушаю, — жалобный вой железа разрезает ватную тишину вечера. Шастун отталкивается ногами, сразу же поднимая их в прямой угол. Иначе есть риск резкого и неприятного торможения. Проверено не единожды.       — Я облажался, да, — Арсений садится на соседнюю качелю, но не двигается. Только сжимает в ладонях рыжие цепи, от которых веет пронизывающим холодом. — Я изначально показал, что придурок. Но сейчас, Шаст, мне нужна твоя помощь.       Антон едва с качели не падает. Его накрывает лавинами эмоций, коих слишком много, чтобы понять превалирующую. Сначала злость, потому что Попов что, ахуел? После того, как уволил, приперся с просьбами о помощи? Дальше грусть, потому что в одном из сценариев в его голове Арсений приходил с таким же запросом. А там уже остаточная микро-истерика, потому что даже смешно от всего. И это за несколько секунд.       — Ты нужен Кьяре, Антон. Она стала невыносимой. Закатывает истерики, не разговаривает со мной. Ведёт себя отвратительно.       — Да ты, блять, прикалываешься. Арсений, после всего произошедшего, после того, как твоя задница едва не встретилась с полом, потому что ты узнал, что я не гетеро, ты приходишь и вместо грёбаных извинений просишь о помощи? Просто из-за своего неумения общаться нормально со всеми, в том числе и со своей дочерью? — вся злость, которая копилась несколько дней, начинает беспокойным потоком закручиваться в единое течение, остановить которое не может никто. Просто нет такого варианта. Попов, кажется, даже не собирается отвечать. Но это только кажется, потому что в моменте его бывший босс набирает полные лёгкие воздуха, возмущённо покраснев.       — Знаешь что, Шастун, я имел право охуеть, даже не слегка, а конкретно так, когда ты без предупреждения вывалил на меня эту информацию.       — Но я видел, как ты смотрел на меня! — выпад Арсения находит отражение, укореняясь в эмоциях самого Антона. Словно разрушительная энергия, присущая ядерному взрыву, копится в нём, ожидая неминуемого выплеска. Такого же катастрофического и сметающего всё на своём пути. — И не надо пиздеть, что ты отреагировал нормально.       — Я и не говорю, что отреагировал нормально, но ничего негативного не было! — градус разговора начинает повышаться, а значит, кому-то из них нужно срочно приходить в себя. Иначе достигнуть консенсуса они не смогут никогда. И Попов удивляет сам себя, когда поднимает руки в капитуляции, прикрывая на мгновение глаза. Словно в его голове нестабильное соединение, поэтому всё доходит с задержкой. Тяжело дышит, сжимает переносицу двумя пальцами и морщится от головной боли, которая преследует его второй день. — Нет, нет, подожди, ладно, так. Давай спокойно. Я не скрываю, что был удивлён. Даже шокирован. Но это не потому что ты гей…       — Би, — на автомате поправляет Шастун.       — Да, би, точно, ты же и с девушками… Не суть. Я разберусь с этими формулировками со временем. В общем, к чему это я. Мне нужно было немного прийти в себя, свыкнуться, переварить, как ты и сказал. Для меня в тот вечер случилось обоюдное помутнение рассудка. Мы, наверное, по-разному видели эту ситуацию, — он снова начинает закрываться, пытаясь подобрать любые синонимы, только бы не говорить то самое слово, которое он смог произнести вчера в одиночестве. Но сейчас спрятаться и опустить важные моменты не получится. Он не для этого думал почти до рассвета, когда так и не получилось уснуть в постели Антона. Сейчас один шаг назад может убить всякую надежду вернуть Шастуна. Поэтому приходится взять себя в руки и начать говорить правду голосом сердца. — Хотя, почему наверное. Мы явно видели по-разному этот поцелуй, — пару мгновений молчит и пытается разрядить ситуацию. — Так, я молодец. Смог сказать это вслух, — Антон смеётся, но только внутренне. Внешне же он прикусывает губу, потому что радикальные изменения в человеке рядом приводят к мысли, что он попал в мультивселенную, где гипноз и работа с мозгом на порядок выше, чем в их реальности. — Я только вчера понял, как на тебе отразился мой побег и реакция на поцелуй. Да, именно так, никаких больше синонимов, — ощущение, что Попов самую малость шарахнулся головой — о чём так сильно мечтал Шастун, — не покидает его. Иначе откуда взялись эти ремарки в монологе. — Я поступил глупо и, наверное, не удивил тебя этим ни капли. Но я такой, Антон. Видимо, не только Кьяре, но и мне требуется воспитание. И кому оно нужно больше — вот вопрос.       Шастун понимает, что нужно срочно перевести разговор в какое-нибудь другое русло. Обсудить что угодно. Иначе его броня, которую он скрупулезно собирал из бетонных плит обиды и разочарования практически неделю, будет разбита в пух и прах. Да, он бесхребетный. Был таким всегда. Его предавали люди, которых он считал друзьями, а потом возвращались. И он никогда не мог обижаться долго. Просто-напросто не умел. Поэтому всегда глотал унижение и с открытым сердцем и израненной душой шёл им навстречу, а те потом снова предавали. И, если бы он был в школе, то с удовольствием написал бы сочинение-рассуждение на тему «Нужно ли прощать всех и каждого, кто тебя когда-либо расстроил». Правда, сейчас она звучала бы как «Терзания Антона Шастуна по поводу Арсения Попова. Монография в пяти томах». Переплюнул бы Толстова, как пить дать.       — Так что там с Кьярой? — Арсений, кажется, впервые за всё время их общения начинает понимать Антона. Ему сейчас явно некомфортна та точка, куда они пришли в этом диалоге. Загадкой остаётся только причина: ему не комильфо обсуждать поцелуй или больно об этом говорить. И также впервые он подчиняется Шастуну, принимая его негласные просьбы, как бы ему самому не хотелось закрыть все гештальты.       — Проблема не в том, что она просто плохо себя ведёт. Неправильно подобрал слова. Кьяра перестала разговаривать со мной. Общается только с Серым, да и то без энтузиазма, — и Попов рассказывает. Делится всем, что происходит дома.       Антон же, слушая мужчину, вспоминает их с девочкой первую разлуку. Ту, что случилась по вине Арсения, а как иначе.       «Серёжа, я решила, что устраиваю забастовку. Пока не вернётся Тоша, есть не буду. Так и передай папе».       Тоненький голосок в голове, что начал замолкать только день назад, снова оглушительно бьёт по барабанным перепонкам. Попов не только забрал его у дочери, но и малышку у самого няня. Они подружились, более того, Антон полюбил эту маленькую девочку.       — Снова устраивает демонстративные протесты? — он пытается пошутить, не понимая, что попадает в самую болезненную точку.       — Да, Шаст. Но только это не демонстрация, наверное. Она на самом деле практически не ест. Серёжа буквально заставляет её. Хотя, если это протест, то моя дочь по характеру упрямее, чем я. Она отказывается даже от мороженого и других сладостей. У неё периодически поднимается температура. Я не знаю, что делать, — в голосе мужчины до крайности много раскаяния, но это не помогает, а только вновь раззадоривает Шастуна.       И вот уже между бетонными плитами чистый, не разбавленный песком цементный раствор, скрепляющий их намертво. Ведь Арсений сам виноват в происходящем. И как бы он не распинался, вываливая на Шаста все свои выводы, это никак не исправит того, что он натворил. Ведь это он играет людьми, как куклами. Он, словно искусный марионеточник, дёргает за ниточки, управляя своим окружением. И, как только ему надоедает, Попов перерезает эту нить. Разрушая тем самым чью-то судьбу. Да, возможно, всё не так драматично, но Антон зол, а поэтому всё будет так, как он придумал сам себе.       — Вызови врача, — как бы не было тяжко произносить эти слова, они правильны. Так Шастун может оградить себя, а главное — Кьяру, от ещё больших разочарований. Даже если самое большое его желание на данный момент — вернуться к принцессе.       — Вызывал, Антон. Он сказал, что это стресс, что Кьяра так переживает твою утрату. Пожалуйста, вернись домой. Не ради меня, а ради неё, — Шастун смотрит в два штормовых океана, что, кажется, выцвели за шесть дней разлуки. Ладно, за два прошедших после той неловкой встречи и такого же неловкого признания. — Я понимаю, что возомнил себя Богом. Но сейчас я стою на руинах той мнимой империи, что выстроил в своей голове. Осталась только работа, вот только она уже не спасает, как раньше, — голос Арсения хрипит, срывается, но он упрямо продолжает говорить: — Я никому и никогда не давал вторых шансов, но, пожалуйста, не будь мной.       — Пытаешься манипулировать? — хмыкает Шастун. Он эмоционально — после мясорубки. Физически — после восхождения на Эверест. Также устал, замёрз и вымотался. И вопрос скорее подсказка Арсению, который настолько отчаялся, что не замечает этого.       — Нет, пытаюсь сделать так, чтобы ты меня понял. В кои-то веки говорю то, что думаю.       — А как же факт моей ориентации, который тебя так смутил? — у Антона уже нет сил противиться, но он предпринимает последнюю попытку.       — Меня это не касается, — выпаливает Попов, не раздумывая ни секунды, что заставляет Шастуна засомневаться в правдивости этих слов.       — Ну да, ну да, — бурчит он, в очередной раз закуривая. Эта пагубная привычка — как рассказывают учёные — забирает у него половину жизни, но так появляется возможность не срываться по мелочам на всех и вся. А ещё это защита от ненужных на данный момент эмоций. — Арсений, где гарантии, что при какой-нибудь проблеме я снова не окажусь «за бортом»? Что ты не выбесишься в очередной раз. Что не обвинишь меня во всех грехах мира и не уволишь? Дай мне хоть что-то, чтобы я мог тебе поверить.       Попов молчит, но не потому что не знает, что говорить, а потому что не может озвучить то, что принял. Он уже смирился с тем, что нужно сказать. Вот только от этого не легче. И проблема в том, что такое простое слово, которому обычно дети учатся в три-четыре года, для взрослого Арсения — целая проблема.       — Ты же даже не понимаешь, что своими действиями создаёшь эффект бабочки. Вроде удовлетворил свои потребности, уволил меня, сделал себе хорошо, но ты не подумал о том, каким образом это отразится на твоей собственной дочери. А это тот маленький человечек, который нуждается в тебе больше, чем в ком-либо ещё. Ты не умеешь слушать её. И как бы ты не пытался доказать мне, что это всё не так, что я сейчас не прав, но нет. Хватит обманывать себя. Просто признайся, что ты чёртов эгоист. Эта волна последствий уже накрыла как минимум и Поза, который пашет за двоих, пока ты разгребаешь «руины своей империи», — выплёвывает он, осознавая, что его понесло. Понесло совершенно не туда, но остановиться уже не может, словно стоп-кран вырван с корнем.       Антон не без греха. Он и сам далеко не святой. Но в данной ситуации считает нужным высказаться. Хотя и делает это в последнее время с завидной частотой. Иногда действительно правильно в глаза сказать человеку то, что думаешь о нём. Без лжи, без фальши, без каких-либо притворств и попыток сделать ситуацию менее взрывоопасной.       Просто. Сказать. Что. Думаешь.       Даже если это чревато потерей этого самого человека.       — Прости меня, — Арсений буквально ломает себя этой фразой. Горло сдавливает фантомной колючей проволокой. Приходится прокашляться, чтобы скрыть, что голос срывается в конце на фальцет. Он слишком давно не извинялся. Без сарказма, естественно. Привык, что ему это не нужно, что он априори прав и не может совершать ошибок. — Прости за всё, что сделал и сказал. Прошу, вернись домой. Я обещаю, что больше такого не будет.       Скрип качель продолжает раздражать и напрягать, потому что тишина становится тягостной, обременяющей. Антон понимает, что нужно что-то ответить на такое. Осознаёт, что для Арсения это огромный шаг. Но почему-то язык не поворачивается хоть что-то вымолвить.       — Мы можем начать все с начала? — продолжает мужчина. В какой-то момент кажется, что Арсений хочет протянуть руку к его плечу, но сам себя одёргивает. Либо же это заторможенный от холода мозг начинает выдавать галлюцинации. Всё-таки нужно было надеть что-то потеплее толстовки. — Без ругани, без моей эмоциональной нестабильности. Просто с чистого листа, — Антон видит, что он искренен, что нет привычной язвительности. Но та внутренняя сучность, которая недовольно кривится, посылая в мозг идеи нелицеприятных ответов, повергает в сомнения. И побеждает трезвый рассудок. Но за это Антон цепляется, примиряя сучность и собственную бесхребетность.       — Хорошо. Я постараюсь забыть факт того, что меня использовали, только бы проверить границы допустимого в своей ориентации. Только теперь мы с Вами, Арсений Сергеевич, исключительно работник и работодатель. С чистого листа, как Вы и хотели. Чужие люди.       Грань допустимого прочерчена. Шастун встаёт с качели и направляется в сторону подъезда, всё также не оборачиваясь. Интересно только — рассуждает он сам, — чем именно начерчена эта линия. Всё его существо кричит о том, что перманентным маркером, но блядская бесхребетность и влюблённость, которые так некстати подружились, шепчут, что на самом деле так, мелком на асфальте.       — Шаст, — Арсений подрывается за Антоном, отчего старые качели облегчённо стонут.       — Антон. Меня зовут Антон, Арсений Сергеевич. «Шаст» только для близких. Вещи соберу, и поедем.