Путь домой

Рядом с Тиллом Иван ощущал себя другим человеком. С ним никогда не было скучно. Отступало окоченение, холодное мёртвое равнодушие. Всё вокруг обретало смысл. Так было с тех пор, как Иван впервые его увидел. Но прежде каждая мысль, связанная с Тиллом, отдавала горьким привкусом тоски по несбыточным мечтам. Кто бы знал, что для него возможен иной исход? Такое чистое спокойное счастье. Пустота, правда, никуда не делась. Но временами он ловил себя на том, что забывал о ней полностью. И даже когда она одолевала его, стоило Ивану остаться одному, он мог обратиться мысленно к воспоминаниям о вчерашнем вечере или к ожиданию новой встречи. Но всё ещё было трудно заставлять себя существовать отдельно от Тилла. Всё, кроме него, не ощущалось реальным, стоящим внимания или стараний. Большая часть каждого дня была заполнена ничем. Встречи, разговоры, решение проблем и вопросов, какие-то социальные задачи, повторяющиеся снова, и снова, и снова. Наверное, это было неправильно. Иван видел, как жили все остальные. Те, кто злился, когда какая-то мелочь выходила из-под контроля. Те, кто радовался, когда сама собой решалась какая-то несложная проблема. Каждая отдельная деталь в окружающем мире вызывала множество реакций у всех, кроме него. Так было и в саду. Если к обеду не давали десерт, дети впадали в уныние. Иван ничего не имел против сладкого, но равно относился легко и к его наличию, и к отсутствию. С какого-то момента так было всегда. Тепло или холодно, светло или темно, сладкое или солёное, пресное или острое: ему было практически всё равно. Была, впрочем, одна эмоция, которую он испытывал. Отвращение было ему доступно. Жестокость, грубость, глупость, беспричинная мерзость. Только на такие вещи реагировал его сломанный эмоциональный диапазон. Он даже говорил об этом с человеком от корпорации, ответственным за его психическое здоровье. Помощи, впрочем, от специалиста оказалось немного. Может, он был некомпетентен. Может, с самим Иваном что-то было не так слишком глубоко. А, может, доктор, работающий на корпорацию и для корпорации, был заинтересован только лишь в работоспособности пациента, не особо занимаясь чем-то, выходящим за пределы этого простого понятия. Иван надеялся когда-то это исправить. Перестать постоянно видеть вокруг одну никчёмную серость. В то время одиночество и собственное бессилие перед ним сделались почти невыносимыми, и всё труднее становилось находить причины для того, чтобы есть, или выходить из дома, или жить, пока, наконец, сама идея существования Тилла не стала единственным, что удерживало его в рамках привычной рутины, не позволяя совершать опрометчивых поступков. Теперь всё стало одновременно легче и сложнее. Был смысл для всего, чем Иван занимался каждый день. И в то же время отчаянно хотелось бросить повседневную муть, вырваться из опостылевшей пустоты и вновь вернуться туда, где он чувствовал себя живым. Помогало, что Тилл был занят и днём не ждал его дома. Иначе Иван не мог бы себя заставить оттуда уйти. Или туда не сбежать, если уж на то пошло. Вечером, открывая дверь в свою ячейку, Иван каждый раз переживал радостное волнение. Иногда Тилл был уже дома, иногда его приходилось ждать. Иван коротал время за книгами, пока его не было. Книги рассказывали ему истории о смерти и о любви: две вещи, которые всегда заставляли людей исписывать страницы. А когда Тилл возвращался, дом заполняло его присутствие. Иван любил тихие вечера, когда Тилл занимался своими делами. Он проводил их, наблюдая. Наслаждаясь привычным покоем, пока Тилл подбирал нужный аккорд, быстро записывал неровным почерком колючие строчки слов или корпел над постижением загадочных для Ивана таблиц, чертежей и формул. Ещё он любил смотреть, как Тилл возится на кухне. Тиллу нравилось и готовить тоже, как великое множество других вещей, хотя он в этом никогда бы не признался. Иногда Иван, видя его усталость, заказывал еду прежде, чем Тилл успевал об этом попросить. Когда-то он крал вещи, чтобы Тилл потом мог обрадоваться, обретя их вновь. Видеть его удивление и благодарность, когда удавалось предсказать какое-нибудь его пустяковое желание, было в сто раз лучше. Также Иван любил открывать для себя Тилла с той стороны, о которой прежде не осмеливался всерьёз мечтать. Иван обожал мучить его, дразнить, доводя до точки, где у Тилла заканчивались невнятные угрозы и бранные слова, где яростное требование становилось неотличимо от мольбы, а понятия слабости и силы теряли всякое значение. Невозможно было не любить его. Вот почему Иван обязан был продолжать. Вот где он брал для этого энергию. Множество мельчайших воспоминаний на ежедневной основе помогало ему просуществовать ещё один час. У Тилла была чувствительная, в болезненном, не слишком приятном смысле, часть шеи, там, где ему давным давно пересаживали кожу, чтобы убрать вживлённое клеймо. Поэтому в слишком жаркое или слишком холодное время он старался закрывать это место от солнечных лучей или порывов ветра. А ещё он расстраивался, когда видел животных в клетках. Эти два факта были связаны между собой лишь тем, что Иван узнал их недавно, на днях. Он был знаком с Тиллом так много лет, и всё ещё находил неизвестные ранее особенности, привычки. Черты, мгновенно становящиеся важнейшими и родными. Пока журналист задавал Ивану какие-то вопросы, он думал об этом, с лёгкостью уворачиваясь от не слишком умелых попыток задеть его за живое. Конечно, они хотели знать про нетрезвое выступление в клубе, про его личную жизнь, про слухи, что связывали его с Тиллом... Технологическое развитие естественным образом сводило на нет надежду на конфиденциальность. В этом не было ничего, к чему он не был готов, и чужое любопытство не могло вывести его из себя. Его ценили за это в корпорации. Умение держать лицо, этим они восхищались, не понимая, сколь малого Ивану это стоит. Пожалуй, он даже хотел бы, чтобы для него это было иначе. Любые эмоции предпочтительнее их отсутствия, так он считал. Но компанию ему составляла только скука, унылая и слегка брезгливая. Со смехом Иван отвечал на очередное колкое замечание, в тайне от всех укрывая сознание за ярким узором счастливых событий, оживающих перед его мысленным взором. Только так он мог продолжить дышать и при этом не захлебнуться.