точка зрения

Наступают выходные, и Ацуму проводит их один, лежа в постели и просматривая соцсети с закрытыми ставнями и пустой чашкой кофе рядом с собой. Внезапно кто-то стучит в дверь, и Ацуму вздрагивает, нахмурившись. Ему и правда не хочется сегодня разбираться с Осаму, но он знает, что его брат такой же упрямый, как и он, и не уйдет, пока он не откроет ему дверь. Поэтому он сокрушенно вздыхает и направляется к двери, пытаясь привести в порядок свои грязные волосы. Он не мылся три дня, и, честно говоря, даже не хочет представлять, как он, должно быть, выглядит или пахнет. Но какой смысл идти в душ, если те отвратительные части, которые делают его самим собой, проникли глубоко под кожу? Нет никакого смысла мыть свое тело снаружи, если изнутри оно уже прогнило. Он открывает дверь и сразу же хочет захлопнуть ее обратно. — …Что ты здесь делаешь? Супер. Он выглядит, как говно, в то время как Сакуса стоит перед ним, как будто он только что сошел с обложки модного журнала; его щеки немного порозовели от холода, его кудри блестящие и чистые, их черноту подчеркивает темно-зеленое длинное пальто. — Я знаю, что ты на самом деле не собирался ехать в Хего на выходных. Ацуму облизывает пересохшие губы и пытается не поморщиться от вкуса гнили. — Окей… Но почему ты здесь? — Потому что ты мне нравишься. Сакуса говорит об этом, как будто это самая простая вещь в мире. Не ненавидеть его. — …Ха-х? — Ацуму щиплет себя за бедро. — Мне кажется, ты… — Я не буду вести этот диалог в коридоре, — перебивает его Сакуса, прежде чем показать диск. — Можно войти? После того, как Сакуса постоял некоторое время, нервно осматривая диван, который Осаму подарил Ацуму, когда он только-только переехал, и он предложил пропылесосить его, они теперь сидят на нем бок о бок и смотрят документальный фильм, который Сакуса принес с собой. Ацуму еще немного жует изнутри покусанную щеку и упирается локтями в живот, чтобы он перестал издавать так много шума. Последние несколько дней он пил только чай, а Сакуса пахнет клубникой. Это сводит его с ума. — Я не могу тебе нравиться, — говорит Ацуму, как только они оказываются внутри. Он даже не дал Сакусе снять пальто. Сакуса отвел взгляд, и Ацуму был потрясен, увидев, как румянец заливает его щеки. Как будто он был смущен. Как будто это и правда было признание. — Можешь, и это так, — настаивал Сакуса. — К сожалению, я не могу перестать думать о тебе. Не мог еще с того момента, когда ты сделал ту идеальную скидку в первый год старшей школы. …Просто какое-то время мне тяжело было принять это. Честно, Ацуму не знал, что же он почувствовал в тот момент. И он все еще не может сказать. Ему казалось, что весь мир рушился вокруг него, как будто он внезапно застрял в альтернативной вселенной, где он вырос не как меньшая часть кого-то другого. Ацуму знал, что влюбится в Сакусу с того момента, как увидел его впервые, и что это ни к чему не приведет. Их никогда не будет, и Ацуму это устраивало, правда. Ему было нормально просто существовать, самостоятельно пробираясь сквозь бесконечную слякоть своей жизни. Но сейчас… сейчас, когда перед ним сидел Сакуса, предлагая частичку себя, как будто он и правда этого заслуживал, Ацуму не знал, куда деть свои жадные руки, которые хотели схватить его и никогда не отпускать. — Я не… — начал Ацуму, но остановился. Закрыл рот и слизнул соль с губ. Когда он начал плакать…? — Я не знаю, что с этим делать… — Это нормально, — ответил Сакуса, его губы изогнулись в нервной улыбке. — У меня это тоже впервые. — Как ты вообще догадался, что я вру? — неожиданно спрашивает Ацуму, не обращая ни малейшего внимания на пингвинов на экране. Сакуса убавляет громкость и аккуратно кладет пуль обратно на стол. Их разделяет почти вся длина дивана. — Я разговаривал с Осаму, — признается Сакуса. — Саму…? — повторяет Ацуму, нахмурившись и на мгновение замирая от страха, что все это было лишь уловкой, чтобы сблизиться с Осаму. — Наверное, я был немного в отчаянии, — говорит Сакуса так, словно ему в равной степени неловко и волнительно признавать это. — Я просто спросил его, все ли у тебя хорошо. — …И? — спрашивает Ацуму, боясь, что Осаму мог рассказать ужасную правду об их семье. — Что он сказал тебе? Сакуса пристально изучает его лицо, и Ацуму с трудом сдерживается, чтобы не спрятаться за своими отросшими волосами. — Ничего особенного, — медленно говорит он. — Просто, что ты избегаешь его уже некоторое время. - Ацуму не знает, как должна ощущаться любовь. Любить свою мать — все равно, что медленно вариться заживо в кастрюле, которая никогда не бывает горячей настолько, чтобы убить его. Любить Осаму — все равно, что отрывать от себя кусочки, чтобы помогать брату заполнить пробелы, которых у него даже нет. Любить своих товарищей по команде — все равно, что быть раздавленным каменной лавиной. Любить волейбол — все равно, что ходить по канату над спокойным океаном, усеянным острыми скалами. Ацуму — это стеклянная банка с любовью с производственным браком — трещинами на стенках, из которых продолжала вытекать любовь. Неспособный самостоятельно устранить эти протечки, он всю жизнь отдавал свою любовь, уверенный в том, что однажды кто-нибудь придет и восполнит ее. Он перестал ждать тогда, когда мать перестала смотреть на него. Ацуму не знает, как должна ощущаться любовь, но любить Киеми — все равно что выныривать за глотком воздуха после того, как он тонул всю жизнь, даже несмотря на то, что ему никогда не было легко дышать. Однажды ночью, свернувшись на небольшой кровати Ацуму и переплетя ноги, Сакуса рассказывает ему о своем доме. Ацуму прислушивается к низкому рокоту его голоса, неглубоко дыша и пытаясь не обращать внимания на то, что их животы соприкасаются. Киеми — сын двух хирургов, родившийся в богатой семье. Его родители сейчас на пенсии, но их все равно никогда не бывает дома. У него есть сестра намного старше него, и ей всегда нравилось проводить время вне дома. Киеми говорит ему, что он не должен был появиться на свет, что ночная пьянка пошла наперекосяк. Ацуму считает, что это ужасно — сообщать такое своему ребенку, и говорит об этом. Но Киеми лишь с улыбкой качает головой и говорит ему, что давно простил своих родителей. Они не имели это в виду. Ацуму задается вопросом, каково это — простить свою собственную мать. Однажды, когда рука Сакусы осторожно прошлась по руке Ацуму, безмолвно спрашивая, тот вздрогнул так сильно, что споткнулся о бревно и подвернул лодыжку. Тогда он набросился на Киеми, спрашивая, как тот вообще может касаться его, при этом протирая каждую поверхность, которую тот только видел. В тот вечер Киеми усадил его рядом с собой и рассказал о своих демонах. Своих иррациональных мыслях и своем страхе микробов и заражения. Киеми сказал, что всегда был таким, но Ацуму твердо верит, что в этом каким-то образом виноваты его родители. Иногда Ацуму верит, что Киеми, возможно, не осудит его, если он когда-нибудь соберется с духом и расскажет ему о доме, в котором вырос. Иногда он чувствует, что его любят. Еще чаще он убежден в том, что возложение бремени своего существования на Киеми — преступление, караемое смертной казнью. - Когда Ацуму было семь, его мать выставляла его из дома на несколько часов. Ацуму было семь, поэтому он всегда считал, что заслуживал этого. В конце концов, это он разбросал повсюду макароны. В конце концов, это он перевернул бутылочки с шампунем своей матери. Иногда Осаму пробирался через черный ход и играл с ним, пока ему не разрешали вернуться в дом. Иногда он плакал и умолял Ацуму сказать Ма о том, кто же на самом деле разбросал макароны. Но Ацуму только улыбался и качал головой. Ацуму было семь, а его мать ненавидела его всю его жизнь. Осаму не заслуживал страдать от такого же обращения. - — Ты еще не думал о том, чтобы перезвонить своему брату? — шепчет ему Киеми одним утром перед тренировкой так, чтобы никто не услышал. — Он постоянно спрашивает меня о тебе, и я больше не знаю, что ему говорить. Ацуму избегает взгляда Киеми и направляется к корту. — Я тоже не знаю, что ему сказать. После тренировки в раздевалке остаются только они двое. Ацуму никогда не принимает душ в спортзале, но он привык ждать, пока Киеми не закончит свою устоявшуюся рутину. Он знает, насколько важной может быть рутина. Однако сегодня Киеми не протягивает ему руку сразу после душа, чтобы уйти. Вместо этого он стоит и пристально смотрит на Ацуму, его кудри все еще влажные, а брови нахмурены так, что Ацуму мысленно называет это ‘я-не-знаю-как-выразить-это-словами’. — А ты? — наконец спрашивает он, стараясь говорить нейтральным тоном. — Ты не можешь так пойти. Ацуму чувствует, как у него сжимается грудь. Он знает, что уходить, не приняв душ, немного отвратительно, но он привык все время быть немного отвратительным. А Киеми — нет. Может ему, наконец, надоела эта его хрень. — Я приму душ дома. Киеми садится рядом с ним на скамейку. — На улице ниже нуля, а ты вспотел на тренировке. Ты заболеешь. Ацуму лишь качает головой. — Не могу, — говорит он и теребит край футболки. Он не может. Он не будет. Он слишком стыдится своего тела. Он принимает душ дома, где никто не может увидеть его. — На улице слишком холодно, — настаивает Киеми. — Я подожду тебя, — но Ацуму лишь качает головой и вызывающе скрещивает руки на груди. Он не посмотрит на Киеми. Он не хочет видеть раздражение в его глазах, потому что он ведет себя, как ребенок, и не может остановиться. — Я приму душ дома. — Здесь больше никого нет, моя любовь. Ацуму резко поднимает голову. Потому что он прошел через многое в своей жизни, но никогда не был чьей-то любовью. Он не знал, что в этом мире есть место, где он может существовать вне реальности своего проклятого существования и чувствовать, что он чего-то стоит. Ацуму делает глубокий вдох и надеется, что Киеми не слышит, как он дрожит. — Хорошо, — бормочет он. Он хочет всегда быть любовью Киеми. Киеми ждет, пока Ацуму идет принять душ в раздевалке MSBY — во второй раз с тех пор, как он подписал контракт. Ацуму всегда принимает душ с закрытыми глазами, потому что он не может смотреть на сломленный вид своей оболочки. Тем не менее его пальцы задерживаются на теле, то и дело задевая те места, которые он считает недостаточно привлекательными. Он прижимает подушечки пальцев к впадинам под ребрами и вспоминает о том, как важна рутина. Он втягивает живот так, что едва может дышать, и распределяет всю свою силу воли между ладонью и большим пальцем. От горячей воды у него через некоторое время начинает немного кружиться голова, и ему требуется неприличное количество времени, чтобы закончить мыться. Он едва может собраться с силами, чтобы поднять руки и вымыть кожу головы, и ему приходится делать несколько перерывов, когда он просто концентрируется на дыхании, чтобы просто не упасть в обморок и не удариться головой о белый кафель. Он уже покончил с этим. Он профессиональный спортсмен, он не может убивать себя. Он был бы ужасным примером для подражания. Когда он заканчивает, он оборачивается в полотенце и выходит из кабинки в раздевалку. Киеми все еще здесь, наблюдает за ним, и плечи Ацуму немного расслабляются.  — Тебе нельзя смотреть, — предупреждает он, изображая непринужденность, ухмыляясь и грозя пальцем, но, по правде говоря, он как никто другой боится, что Киеми увидит его голым. — Я не буду, — обещает Киеми, и Ацуму решает довериться ему. Киеми прикрывает глаза, терпеливо складывая руки на коленях, и Ацуму на мгновение забывает о том, что собирался сделать, загипнотизированный красотой Киеми — нежным изгибом его розовых губ и их резким контрастом на фоне его бледной кожи, и… он понимает, что у него осталось немного времени. Это тяжело — любить что-то сломанное. Он с трудом сглатывает и собирает все свое мужество, прежде чем позволяет полотенцу соскользнуть с плеч. Машинально он вытаскивает свои вещи из сумки и натягивает джинсы, минуту возясь с ремнем. Ацуму сушит голову откинутым полотенцем, тянется за носками и обувью другой рукой и следит за тем, чтобы в любой момент не посмотреть на себя вниз. Как только он собирается натянуть чистый свитер через голову, он внезапно слышит резкий вдох прямо перед собой, и его глаза в панике распахиваются, встречаясь с потрясенными глазами Киеми. Ацуму кажется, что кто-то выкачал кислород из его легких, из этой комнаты, вообще из всей вселенной. Кислорода больше не осталось, потому что Киеми проглотил его весь, задохнувшись от шока при виде тела Ацуму. — Ацуму, это… ожоги? Игнорируя здравый смысл, Ацуму смотрит вниз на свое тело и видит годы жесткого обращения, написанных на его плоти. Он пристально смотрит на темные сетчатые полосы, покрывающие почти всю его кожу, и он не дышит, потому что в воздухе не осталось и больше не будет кислорода. Киеми уйдет, он уйдет от него и заберет весь кислород с собой. — Прости… — удается Ацуму выдавить из себя, натягивая свитер. — Это не… Я знаю, это уродливо. Киеми поднимается и быстро мотает головой. — Это не то, что я имел в виду, — возражает он. Ацуму слышит, как он сглатывает. — Ацуму… ты сделал это с собой? Ацуму стискивает зубы, качает головой и не смотрит на него. Он не хочет быть уродливым и безумным. — Ты уверен? Ацуму колеблется. Вспоминает каждый чертов раз, когда прижимал бутылку с горячей водой к своей коже, жар обжигал его и заставлял шипеть от боли в течение секунды, прежде чем он вдавливал ее глубже в свою плоть, желая узнать, сколько времени потребуется его телу, чтобы сломаться. Затем он снова молча качает головой и задается вопросом, это ли тот самый момент, на котором все должно закончиться. У него даже не было шанса сказать Киеми о том, что он чувствует. Внезапно он оказывается в объятиях, длинные руки нежно обхватывают его дрожащее тело. Киеми всегда прикасается к нему вот так, будто он что-то хрупкое, хотя Ацуму точно знает, что это не так.  — Прости, — шепчет Киеми ему в затылок, прикасаясь губами к чувствительной коже. — Прости. Я хотел бы избавить тебя от этой боли. Ацуму плачет, уткнувшись в волосы Киеми, и сильно хочет обхватить его своими уставшими руками за талию и прижаться к нему.  ‘Не смей!’ кричит он у себя в голове. ‘Я не стою этого! Я родился, не имея дома, и ты сдохнешь, пытаясь дать мне то, чего у меня никогда не было.’ Он не обнимает Киеми в ответ. — Прости, что нарушил свое обещание, — извиняется Киеми позже на диване. — Я не хотел смотреть. Я просто беспокоюсь о тебе. Ацуму тихо гудит и сильнее сжимает руку Киеми, удивляясь тому, как хорошо соприкасаются их пальцы. Беспокоиться не о чем. Все так, как и должно быть, просто он сломан. — Я не хотел на тебя злиться, — говорит он и задается вопросом, как долго он сможет оттягивать неизбежное. - Перед следующим тренировочным матчем против какой-то новой местной команды, на изучение которой у него не было никаких сил, Ацуму приходит в зал на 4 часа раньше, чем все остальные, чтобы попрактиковать подачу в прыжке. За полчаса до того, как должна была появиться остальная часть команды, неожиданно открывается дверь, и в ней появляется Киеми с полотенцем в руках и маской на лице. — Как долго ты уже здесь? — спрашивает он, устало выдыхая, и Ацуму ненавидит, что он — причина этому. — Я пришел несколько минут назад. Киеми приситально смотрит на десятки лежащих на корте мячей с нечитаемым выражением лица и не уличает его во лжи. В перерыве между сетами Ацуму выпивает две полные бутылки воды, отчаянно пытаясь заполнить пустоту в желудке. Киеми подходит к нему и тихо шепчет: — Все хорошо? Ты выглядишь отстраненным, и твоим пасам сейчас не хватает высоты. Может, тебе стоит взять пере… — Нет! — резко шипит Ацуму, его пульс учащается. — Все хорошо, я все еще могу играть. Он все еще может играть. С ним все хорошо. Он не может проиграть, только не волейбол. По крайней мере, до тех пор, пока он не сделает из своей бесформенной оболочки хотя бы что-то. После тренировки Ацуму уходит из спортзала и направляется прямо к дому, прежде чем у Киеми появится шанс последовать за ним. Он садится на велосипед и едет так быстро, как только могут унести его дрожащие ноги, и он хочет, чтобы пошел дождь и чтобы рядом был океан. Он раздражен, он устал, ему так страшно, и ему хочется кричать на сердитые волны, пока они не почувствуют себя так же плохо, как и он, за то, что не забрали его тогда, когда он все еще был ребенком, которому нечего было терять и у которого было намного больше мужества, чем сейчас. Когда он наконец приходит в свою квартиру, он швыряет свою сумку в угол и снимает с себя всю одежду, чуть не задушив себя шарфом. Он тяжело дышит, а его ноги напоминают переваренную лапшу соба, но он знает, что это не только от перенапряжения. Он стоит перед единственным зеркалом, которое у него есть, и срывает с него ткань, чтобы заставить себя взглянуть в лицо ужасной правде, избегать которую он не заслуживал. Его плохо покрашенные волосы ломкие и пожелтевшие, кожа усеяна синяками и царапинами, поблекшие шрамы и несколько обширных ожогов покрывают весь живот и бедра. Его лицо выглядит болезненно бледным, а щеки — пухлыми, когда он скалит зубы и рычит на свое отражение в зеркале. Он поднимает руки над головой и считает количество ребер, как будто он молится. Он поворачивается в сторону и оценивает, насколько острая его тазовая кость. Он хватает себя за бедра и сжимает плоть двумя пальцами, пока его ногти не оставляют отметин. Он прижимает ладонь к груди и чувствует, как под ней без устали бьется его сердце, словно оно все еще верит, что есть что-то, ради чего стоит жить. Когда его телефон внезапно звонит, Ацуму логически понимает, что его не стоит проверять. Он уже и так находится в уязвимом состоянии, и единственные два человека, которые могут написать ему, сделают только хуже. Но он все равно наклоняется и поднимает его с пола, куда тот выскользнул из сумки. саму Нам нужно поговорить цуму ты не можешь вечно убегать Сердито швырнув телефон на кровать, Ацуму пинает свою сумку через всю комнату и наблюдает, как она ударяется о зеркало. Оно раскачивается, отклоняясь назад, и на мгновение Ацуму испытывает радостное возбуждение, детское ликование от перспективы сокрушительного разочарования, но затем оно удерживается и не разбивается, и сердце Ацуму падает.  Он сжимает руку в кулак и толкает его еще раз, потому что ему нужно, чтобы что-то сломалось. Но зеркало не двигается с места, продолжая показывать его отражение, будто насмехаясь над ним, поэтому Ацуму использует обе руки и ноги, и, прежде чем он осознает это, он начинает пинать и колотить снова, и снова, и снова, и снова, пока костяшки его пальцев не начинают кровоточить, а его единственное зеркало не лежит вдребезги у его ног.  Затем он опускается рядом с ним на пол, всхлипывая, и прячет лицо в трясущихся руках, чувствуя, как в нос ударяет запах железа. Он злится на Осаму за то, что он ничего не знает, он злится на свою мать за то, что она до сих пор преследует его. Он злится на себя за то, что он был таким чертовски тупым, и он злится на Киеми за то, что тот не ненавидит его. Дверь его квартиры внезапно открывается. — Ацуму…? Ты оставил ключи в… — голос Киеми резко обрывается. — Блять, — ругается он, а затем опускается на колени перед Ацуму, под его ботинками трескается стекло. — Ацуму, что случилось? Но Ацуму не смотрит на Киеми. Он не смотрит на тот беспорядок, который он развел у себя в квартире. Вместо этого, он пристально смотрит на свои собственные дрожащие руки, покрытые кровью. Его костяшки болят так сильно, что он даже не может согнуть свои пальцы. — Блять, — шипит он, слезы застилают ему глаза. — Блять, я все испортил, Оми, — он повредил свои руки. Что, если он никогда больше не сможет пасовать? — Все хорошо, любимый, — шепчет Киеми, беря его руки в свои, хотя Ацуму знает, что тот ненавидит неприятное ощущение крови. — Мы можем это исправить, — говорит он. — С тобой все будет хорошо, я обещаю. Ацуму не понимает, как что-то может измениться к лучшему, если он размазывает кровь по чистым нежным пальцам Киеми, поэтому он плачет сильнее. Он такой ужасно жалкий, дрожащий и рыдающий на полу своей проплаченной квартиры в своем нижнем белье, двадцать три года от роду, которому нечем похвастаться, кроме неудавшейся волейбольной карьеры и пустой банке любви. Он всегда был таким, но никто никогда не должен был видеть его таким. — Может, тебе нужно обратиться за помощью? — снова говорит Киеми, вырывая его из безумных мыслей. — Мотоя знает хорошего терапевта… — Замолчи! — огрызается Ацуму, его прежняя ярость вспыхивает с новой силой. — Я не сумасшедший! Просто я такой, какой есть! — кричит он на Киеми, хотя он знает, что это не его вина. У него горят глаза, а ресницы слиплись от слез, но он не может сдержать слов, которые вырываются из его рта отвратительными комками ненависти. — Со мной все хорошо! Просто я сломанный, я неправильный! Ты не можешь ничего с этим поделать! Если мне нужен психиатр, который будет копаться в моей башке, тогда он нужен и тебе, потому что ты такой же ненормальный, как и моя мать!  Ацуму резко втягивает воздух, его глаза расширяются. — Прости, — выпаливает он, хватая ртом воздух. — Блять… Прости, я не… Я не это имел в виду, Оми. — Все хорошо, — повторяет Киеми, словно мантру, словно успокаивая себя самого. Он крепко обнимает его, как обычно делает только после того, как они оба примут душ. — Я знаю это. — Прости, — повторяет Ацуму сквозь прерывистые рыдания и прячет лицо в изгибе шеи Киеми. — Ты не заслуживаешь этого… Я не знаю, почему… почему ты все еще здесь. Киеми запускает руки в грязные волосы Ацуму, и только тогда Ацуму понимает, что Киеми тоже дрожит. — Потому что это невозможно — не любить тебя, и я собираюсь это тебе доказать. - Как только Ацуму стал достаточно взрослым, чтобы понимать, о чем люди шепчутся каждый раз, когда он и Осаму отправлялись в город по каким-то делам, Ацуму больше не мог это игнорировать. — Смотри, это близнецы Мия. — Неудивительно, что их отец ушел… Это уже перебор, не находишь? Два мальчика… и к тому же близнецы, можешь себе представить?   — Я слышала, один должен быть хуже другого… — Сато-кун вообще не хотела детей, ты знала об этом? Ацуму обязательно закрывал руками уши Осаму каждый раз, когда они выходили из дома, и показывал язык, если тому это не нравилось. И он продолжал ухмыляться, притворяясь, что он играет с Осаму, неважно, как сильно его брат сопротивлялся, бил или пинал его. — Цуму! — скулил Осаму. — Через полчаса нам нужно уже быть дома, пусти меня! Но Ацуму всегда был упрямей, чем Осаму, поэтому он никогда не отпускал до тех пор, пока люди не проходили мимо и он больше не слышал шепота. Когда они возвращались домой на десять минут позже положенного, Ма ударяла его по лицу так сильно, что его щека на следующее утро все еще была красная. Тогда это было единственное внимание, которое она ему уделяла, и годы спустя Ацуму задавался вопросом, было ли это отчасти причиной, по которой он продолжал это делать. - Через неделю Ацуму едет в Хего к Осаму. Всю дорогу, пока он едет в поезде, его сердце бешено колотится в груди, хотя он знает, что оно принадлежит Осаму, им обоим, всему тому, через что они прошли вместе. Оказавшись на месте, Ацуму стоит снаружи и наблюдает так же, как и в прошлый раз, когда он был здесь. Однако на этот раз он ждет, пока Осаму поднимет глаза и увидит, что он тут. Как только Осаму видит его, его глаза расширяются, и он бросается к двери, рывком распахивая ее. — Цуму, — произносит он, затаив дыхание, как будто не может поверить собственным глазам. — Ты здесь!  Ацуму натягивает на лицо легкую ухмылку и знает, что она — кривое подобие той, что прямо сейчас на лице Осаму. Осаму на время закрывает ресторан, и они садятся за один из столиков рядом со стойкой. Ацуму пристально смотрит на несколько рассыпанных зернышек риса на поверхности. — Прости, — начинает он, с трудом ворочая языком. Он не может взглянуть на Осаму, но, по крайней мере, он разговаривает с ним. — За то, что избегал тебя последние несколько месяцев. — Я так и знал, что ты делал это нарочно, придурок, — фыркает Осаму, но в его голосе нет злости. И Ацуму знает, что он пытается сделать, но он не уверен, так ли это просто — вернуться к тому, что было раньше. Потому что сейчас они грубые и разбитые по краям, а Ацуму не уверен, как починить то, что с самого начала было не целостным. Когда Ацуму не отвечает, Осаму снимает кепку и мнет ее пальцами. — Все нормально, — говорит он. — Я просто рад, что теперь ты здесь. Я злился не из-за того, что ты избегал меня, а из-за того, что ты заставлял меня волноваться. Ацуму медленно сжимает челюсти. Он уже жалеет, что не принял предложение Киеми поехать с ним, но он знает, что должен сделать все сам.   — Тебе не нужно переживать за меня, — говорит он и наконец-то поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с братом. — У меня есть все, о чем я мечтал. Осаму внимательно его изучает, и Ацуму задается вопросом, что он видит в тех чертах, которые до боли напоминают его собственные.  — Что не так, Цуму? — наконец спрашивает он внимательным голосом. — Ты не говоришь со мной. Ты даже не смотришь на меня. Ты… не знаю, ты выглядишь просто ужасно. — Ого, большое спасибо, Саму. — Ты знаешь, что я имел в виду другое, — Осаму закатывает глаза, и Ацуму может четко различить следы усталости на лице брата. Киеми сказал ему, что в последнее время Осаму не очень хорошо справлялся, и Ацуму неожиданно задается вопросом, может быть, он, отчасти, виноват в этом. Он выглядит до смерти уставшим и измученным. — Что случилось с твоими руками? — неожиданно спрашивает Осаму, пристально глядя на его перебинтованные пальцы и хмурясь. Ацуму быстро прячет их меж коленей. — Неважно. Выражение лица Осаму граничит с отчаянием. — Ты же знаешь, что всегда можешь поговорить со мной, правда? Я выслушаю, о чем угодно. Ацуму хочет, чтобы это была правда. Но Осаму никогда не поймет, что их мать сделала с ним, и он никогда не поверит ему, если он скажет, что это все его собственная вина. Он, все же, пытается. Он должен. Он поэтому сюда и пришел. Поэтому он открывает свой рот и спрашивает: — Как она? Осаму колеблется. Он выглядит удивленным его вопросом.  — Она… все еще в больнице. Ее перевели в психиатрическое отделение… Ацуму молчит некоторое время. Он моргает и сосредотачивается на том, чтобы его дыхание было ровным и незаметным. — Мы можем не говорить о ней, — предлагает Осаму. — Если ты не хочешь. — Нет, — быстро говорит Ацуму. — Все нормально. Ацуму, честно говоря, удивлен, что Осаму вообще замечает, что прямо сейчас ему тяжело. Раньше ему удавалось лучше лгать своему брату. — Она… честно говоря, с ней все не очень хорошо, — признает Осаму. — Я больше не знаю, что мне делать. Просто… просто все так навалилось. Осаму делает паузу, и Ацуму пытается осмыслить это, хотя он до сих пор в своей жизни не пытался осмысливать то, что хоть немного касалось его матери. — Я знаю, с ней может быть тяжело, — тихо добавляет Осаму. — И я не знаю, что произошло между вами двумя, но в последнее время она стала сама на себя не похожа. — Ничего не произошло, — говорит ему Ацуму, и борется с своими инстинктами, которые говорят ему собраться и уйти отсюда к чертовой матери. — Просто она никогда не любила меня, — признается он и чувствует странное облегчение, когда наконец произносит это вслух, когда наконец открывает ужасную правду тому, кто прошел через все это вместе с ним. Когда Осаму ничего не говорит, Ацуму смотрит на него и видит, что тот хмурится в замешательстве, смешанном с частичкой ребяческого отрицания. Он гадает, так ли он выглядит, когда отказывается принимать правду о том, во что не хочет верить.  — Я не знаю, любила ли она тебя, — продолжает Ацуму. — Но она точно не любила меня. Со мной что-то не так. — С тобой все нормально, какого хуя! — резко говорит Осаму, вцепившись в свою кепку. — Черт, ты же теперь профессиональный спортсмен, ты же всегда мечтал об этом! Ацуму игнорирует его. Нет смысла объяснять ему, что его единственной мечтой всегда было быть любимым. — Я думаю, что со мной что-то не так с самого рождения. Ма всегда это знала. Она знала, вот почему она всегда выбирала тебя. Мышцы в челюсти Осаму плотно сжимаются, и он явно хочет возразить. Ацуму благодарен, что он этого не делает. Он делает глубокий вдох и теребит ниточки бинтов, обмотанных вокруг его рук. — Ты знал… — он останавливается. Сглатывает комок в горле и таращится на стол, разделяющий их. — Ты знал, что она никогда не разговаривала со мной после того, как я в тот раз пролил банановый сок? Она разговаривала, когда ты был рядом, она ругала меня, говорила выпрямиться, быть тише, и… — Ацуму делает паузу, когда его голос начинает дрожать, а сердце бешено бьется в груди. Он не может поверить, что он делает это прямо сейчас. — Но… тогда, когда ты уходил, она делала вид, что меня не существует. Словно я был твоей тенью. Когда ты уходил, я становился призраком. Осаму так пристально смотрел на него, будто видел его впервые. — Цуму, я не… — Ты знал, что я ужасно боялся выходить на улицу один? — продолжает Ацуму, ничуть не смущаясь. Он сжимает пальцы в кулак. — Потому что это так. Мне было страшно, что она никогда не запустит меня обратно. А в тот день — что пяти часов будет недостаточно. Мне было страшно, что она соберет свои вещи, заберет тебя и просто оставит меня там. Совсем одного, и мне некуда будет идти. Осаму издает такой звук, будто его душат. — …Ты… Когда мы играли в саду? Я думал… — Все хорошо, — прерывает его Ацуму с улыбкой. Его сердце перестало так быстро биться. — Это не твоя вина. — Но я должен был… — возражает Осаму, проводя рукой по волосам и взъерошивая их. — Я должен был… Это была моя обязанность — защищать тебя! Я твой близнец, черт возьми. Ацуму старается вложить доброту в свои следующие слова, потому что он и правда не держит зла на Осаму за все это. Он ни в чем не виноват.  Он облизывает потрескавшиеся губы. — Я думаю, ты просто не хотел этого видеть. Осаму отодвигает стул и наклоняется над столом. — Это не правда! Я всегда спрашивал тебя! Я всегда переживал за тебя! — он мнет кепку в руках. — Но ты ничего мне не рассказывал. Ты никогда не рассказывал мне обо всем этом! Ты просто улыбался и делал вид, что все было нормально, когда, блять, это было не так! Откуда мне было знать, что это не так?! Ацуму качает головой. — Как я уже сказал, это не твоя вина. Это была не твоя проблема. Осаму так громко бьет кулаками по столу, что Ацуму чуть не вздрагивает от неожиданности.  — Заткнись! Просто, блять, прекрати! Это была моя проблема… это и есть моя проблема! Это всегда должно было быть моей проблемой! Почему ты не пришел ко мне? Ацуму затыкается и откидывается на спинку стула, его улыбка сползает с лица, пока он обдумывает это. Почему он не пошел к Осаму? Почему он не рассказал своему брату о том, что их мать отказывалась даже признавать его существование? Потому что он не мог. Потому что он знал, что Осаму был частью проблемы. Само существование Осаму было для всех постоянным напоминанием, что Ацуму всегда мог стать лучше. Всегда мог быть не сломанным. Осаму поддерживал его больше всех, был его лучшим другом и одновременно худшим врагом. Но тогда он не мог ничего из этого сказать Осаму, и он уверен, как никогда, что не может сделать этого и сейчас. Осаму всегда был более чувствительным, чем он, и это может окончательно сломать его. Поэтому он натягивает улыбку обратно и кладет свою перевязанную руку на руку своего брата, как будто они все еще дети, и ему нужно защитить его. — Я не хотел, чтобы ты знал, — говорит он и отрывает от себя еще один кусочек, чтобы отдать его Осаму. — Поэтому ты и не знал. Осаму шипит сквозь зубы, но опускает голову в знак поражения и нежно сжимает руку Ацуму. Ацуму продолжает улыбаться. Осаму пытается. Ацуму пытается. Они вместе пытаются исправить то, что натворил Ацуму, и это будет болезненно для них обоих, и на это уйдет очень много времени. Ацуму продолжает улыбаться. - Когда Ацуму решает навестить свою мать в больнице, он просит Осаму пойти вместе с ним. — Ты можешь не идти, если не хочешь, — протестует Осаму, его брови, казалось, постоянно были нахмуренны с тех пор, как Ацуму приехал к нему неделю назад. — С ней и правда… все не очень хорошо. — Я знаю, — отвечает Ацуму. — Разве это не та причина, из-за которой ты уговаривал меня пойти? Он ухмыляется, но Осаму не отвечает ему тем же. Он стал властным и осторожным рядом с ним, и Ацуму ненавидит это. — Я иду, — решает он. — А идешь ты с мной или нет — мне все равно. Как только они заходят в здание, Ацуму сразу же жалеет, что у него такой длинный язык. Их мать поместили в охраняемую палату психиатрической клиники, потому что она явно неуравновешенна и рискует причинить вред себе и другим. Ацуму мог сказать им об этом много лет назад. Он видел, как она пыталась убить себя, когда ему было восемь. После того, как их проверил персонал, им было разрешено зайти в ее палату, и Ацуму старается как можно лучше собраться с силами, и не подозревая, что никакие усилия не смогли бы его подготовить к тому, что он увидел внутри. Его первое побуждение — повернуться к Осаму, у него в горле застряло что-то похожее на склизкий камень, но Осаму просто смотрит вперед, сжав губы в тонкую линию и стиснув зубы. Верно. Осаму был здесь раньше. Он видел все это раньше, потому что Осаму на самом деле было не все равно все то время, когда Ацуму было глубоко наплевать. — Осаму! — зовет Ма, и голос ее восторженный, как у ребенка. — Ты снова пришел! И ты привел… — ее голос обрывается. Ацуму закрывает глаза и поворачивает голову обратно. — Ацуму…? Используя ту же силу воли, которую использовал его разум, чтобы морить голодом его тело около двадцати лет, Ацуму открывает глаза и никак не реагирует. Ма выглядит старше, чем он ее помнит, что вполне логично, потому что на самом деле он не видел ее уже пять лет. Ее каштановые волосы растрепанны, в них проглядывают седые пряди, ее кожа, которая всегда была бледной и нежной, покрыта синяками и морщинами, щеки ввалились, а глаза обезумели. — Это ты, правда? Ацуму? Это ты! Ты похож на него, должно быть, это ты! Ацуму почти готов развернуться и выйти из этой комнаты, навсегда покинуть это страшное место и никогда не оглядываться. У него нет матери. Ему не нужна мать. — Они пока не знают, что с ней не так, — тихо говорит ему Осаму. — И они не могут давать ей препараты, пока они не выяснят. Ацуму не хотел этого знать. Он даже не хочет быть здесь и смотреть на нее. Он вообще не хочет признавать то, что с его матерью что-то не так. — О! — внезапно восклицает Ма, отбрасывая белые простыни и обнажая тонкие, как прутики, ноги с синими прожилками вен. Она наклоняется и роется в сумке рядом со своей кроватью, выбрасывая то один, то другой предмет на больничный пол, и Ацуму не может поверить своим собственным глазам. Она разводит ужасный беспорядок.  — У меня кое-что для тебя есть, у меня кое-что для тебя есть, — бормочет она. — Я надеялась, что ты заглянешь! Я думала, ты никогда не придешь! Ацуму хотел бы, чтоб он этого не делал. Он все еще не произнес ни слова. Она ахает, и наконец достает маленькую плюшевую игрушку, ее бледные губы растягиваются в гротескной улыбке. Она протягивает ее ему, и Ацуму опускает глаза, потому что это проще, чем встречаться с ней взглядом. Игрушка выглядит изношенной и старой, но ценник все еще на месте. — Это для тебя, — настаивает она, ободряюще качая головой. — Я купила это в том магазине игрушек, на который ты всегда смотрел! Тебе же всегда нравились лисы, правда ведь? Ты же все еще их любишь, да? Ацуму размыкает свои губы, но не издает ни звука. Его ногти впиваются в бедра через ткань джинсов. Он не знает, что сказать. Он не знает, что сделать. Рядом с ним шевелится Осаму. — Это мне нравятся лисы, Ма, — говорит он нежным тоном. — Любимыми игрушками Цуму всегда были львы. Ма выглядит совершенно удрученной. — А, — тихо произносит она, прижимая плюшевого лисенка поближе к груди и поглаживая его по голове. Взгляд Ацуму падает на ее пальцы, и он замечает, что она носит кольцо — ее обручальное кольцо, которое Ацуму помнит очень смутно. С надеждой в глазах она снова смотрит на Ацуму. — Ты же все равно ее возмешь, да? Ацуму. Я купила ее для тебя! Ацуму хочется плакать. — Мне не нужна игрушка, — говорит он. Он наблюдает, как искажаются черты лица его матери, превращаясь во что-то уродливое, ужасное и в миллион раз более знакомое, чем все остальное, что он видел сегодня. — Уходи, — глумится она. — Ты такой же, как он! Я не могу тебя видеть, я не хочу смотреть на тебя! Сердито пыхтя, она натягивает на себя одеяло и прячется за ним, продолжая бормотать и проклинать что-то в пустоту, а Ацуму просто… он просто застыл, не веря что это — его мать, человек, который мучил его всю его жизнь и преследовал днями и ночами. Он чувствует на себе чьи-то руки и резко вздрагивает, только сейчас осознавая, что затрудненное дыхание исходит не от нее, а, скорее, от него самого, и у него кружится голова. Он коротко смотрит на Осаму, возможно, в поисках помощи, прежде чем его взгляд возвращается к матери, и он разворачивается, выбегая из палаты и больницы. Снаружи здания Киеми все еще ждет его там, где Ацуму оставил его, потому что по какой-то причине Киеми заботится о нем, даже несмотря на то, что Ацуму — ошибка. — Ацуму, — зовет он, но Ацуму даже не смотрит на него и проносится мимо. Он не хочет видеть разочарование в его глазах. Он должен был остаться в той палате и слушать, как его мать плачет и кричит, и он должен был принять это все, потому что это то, чего он заслуживает. Но он снова ведет себя эгоистично, убегая, чтобы защититься от всего, что причиняет боль хрупким остаткам его сердца. Он хочет пойти домой и разнести всю свою комнату, пока ничего не останется. Он хочет сжимать ножницы пальцами до тех пор, пока он вообще не сможет пасовать. Он хочет пойти домой, завернуться в одеяло в своей детской комнатке и притвориться, что Осаму все еще приходит обнимать его по ночам. В итоге его рвет в унитаз на ближайшей железнодорожной станции, он обхватывает руками отвратительный фарфор, напрягаясь и кашляя. Бетон невыносимо холодный, и Ацуму знает, что позже его колени покроются синяками. Он не думает о своей матери. Позже тем же вечером он проверяет свой телефон и находит два сообщения от Осаму и один пропущенный звонок от Киеми. саму Я знаю ты не хочешь чтобы я приходил поэтому я не буду пока ты не попросишь но пожалуйста поговори хотя бы с Сакусой саму Не оставайся один Ацуму выключает телефон и ложится спать. Что-то холодное и колючее скручивается у Ацуму в груди от того, что Осаму больше не думает, что он первый, к кому бы он пришел поговорить, хотя он знает, что так оно и было в последнее время, может быть, даже всегда. Он любит своего брата, наверное, даже слишком сильно, и он дал ему все, что он мог, пока ничего не осталось. Это займет время — перестроиться и исцелиться, пока он снова не сможет делиться частичками себя. - Их мать настояла на том, чтобы отводить их в школу каждое утро, даже если Ацуму хотел, чтобы она это делала, потому что каждый день она плакала, проклинала и кричала на них, потому что ей было так тяжело выйти на улицу, но она не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что в доме Мий что-то не так. В их маленьком городке люди всегда любили поговорить. Дорога в школу всегда пролегала по самой оживленной улице, мимо самого большого и единственного в их городе магазина игрушек, и каждое утро Осаму напевал какую-нибудь незамысловатую мелодию, шагая рядом с Ма, держа свою крошечную ручку в ее руке с идеальным маникюром, а Ацуму притворялся, что он слишком взрослый, чтобы хотеть держать ее за руку. Каждое утро Ацуму вознаграждал себя за то, что не завтракал, позволяя себе ровно десять секунд благоговейно разглядывать витрину магазина, пока они шли мимо. Он знал, что никогда не получит ничего оттуда, но был слишком горд, чтобы заставить попросить Осаму об этом. Он просто наблюдал. Наблюдать было хорошо, иметь — нет. Он бы все равно это сломал, как и все, к чему прикасался. - Проходит две недели, прежде чем Ацуму предпринимает новую попытку. Он делает это не для своей матери, и он делает это не для Осаму, и он предпочел бы вообще этого не делать, но он знает, что он никогда не сможет двигаться дальше, если не покончит со своим прошлым. Он потратил много лет, пытаясь тихо убить свое тело, чтобы добиться восстановления, которого так и не произошло. Когда Осаму узнал, что он собирается пойти, он дал ему длинный список всего, что было не так с их матерью. Ацуму пристально-пристально вглядывался и перечитал его четыре раза. Он не понимал. Его мать была просто его матерью. Педантичной, своеобразной и ужасно холодной, но его мать была его матерью, а не обсессивно-компульсивным расстройством, депрессией и посттравматическим стрессовым расстройством. Не психозом и мизофобией, что, вероятно, считается модным словом для обозначения того, что есть у Киеми. Его мать была не списком заболеваний, которые можно вылечить, она просто была его матерью. Ацуму не понимал. Несмотря на то, что он сказал Осаму о том, что не нуждается в нем, Осаму закрывает ресторан на весь день и идет вместе с ним в больницу , в которой… Ацуму плевать. Все хорошо. С ним все хорошо. Судя по всему, Ма перевели на стационарное лечение, так как теперь она принимает лекарства и ее состояние стабилизировалось. Ацуму не понимает, что это значит. Он не знает, чего ожидать, он не спрашивает, он не хочет знать. Готовясь к худшему, Ацуму задерживает дыхание и толкает дверь, успокаиваемый присутствием Осаму рядом, хотя он и просил его не приходить. Его мать отрывается от книги в тот момент, когда открывается дверь, и Ацуму испытывает некоторое облегчение, видя, что она больше не выглядит такой потрепанной. — Осаму, — говорит она в знак приветствия, а затем. — Ацуму. Она говорит его имя, но не встречается с ним взглядом, поэтому Ацуму понимает, что она помнит, что случилось в прошлый раз, когда он приходил сюда. — Извини, мы не предупредили заранее, — извиняется Осаму и придвигает к кровати два стула. Ма ничего не говорит, и Осаму садится. Ацуму предпочел бы стоять, но все равно садится на стул. — Цуму здесь, чтобы поговорить обо всем, — объясняет Осаму, переходя сразу к делу, и Ацуму не уверен, что хочет, чтобы его брат говорил за него. Ма выпрямляется на кровати, как будто это приятное послеобеденное чаепитие, а не демонстрация уродливых зараженных ран, которые Ацуму залечивал всю свою жизнь. Неожиданно она поворачивается к нему, и Ацуму сталкивается с ее пристальным взглядом. Она накрашена. — О чем ты хочешь поговорить? Ацуму впивается пальцами в бока и пересчитывает ребра. — Почему… — он останавливается, прочищает горло и пытается снова. — Наверное… Наверное, я просто хочу знать, почему ты меня так сильно ненавидишь. Он задерживает дыхание и ждет, пока слова не отравят атмосферу в комнате. Что бы она ни сказала дальше, Ацуму никогда не сможет притворяться, что это неправда. Но его мать долго не отвечает, теребя несколько ниточек на своем халате, и Ацуму почти уверен, что Осаму тоже перестал дышать рядом с ним. Это нормально. Он делает глубокий вдох. Он может быть сильным ради них обоих еще раз. — Я не ненавижу тебя, — наконец медленно выговаривает Ма. — Я никогда тебя не ненавидела. Ацуму с трудом в это верит. — Я уверен, что чувствовал такое отношение с твоей стороны. Она вздыхает и проводит пальцами по волосам, в ее тоне слышится нотка раздражения. — Ты правда хочешь поговорить об этом сейчас? — спрашивает она. Ты даже не спросишь сначала, как у меня дела? Ацуму не упускает из виду то, как она бросает взгляд на Осаму, и мгновенно чувствует, как кровь закипает в его жилах. Она все еще тянет время. Она все еще хочет сделать вид, что ничего этого никогда не происходило в присутствии Осаму, как будто она была матерью для них обоих в равной степени. Ацуму размыкает зубы. — Тебе насрать на меня, а мне — на тебя, поэтому просто, блять, ответь на вопрос, чтоб мы могли просто покончить с этим. Ацуму слышит, как Осаму шевелится рядом с ним, но ничего не говорит и не прикасается к нему. Хорошо. Ацуму выругался бы и на него. Признавая поражение, его мать глубоко вздыхает и начинает говорить. — Когда я узнала, что беременна, я почувствовала, как будто внутри меня что-то умерло, — она не смотрит ни на кого из них. — Мы… ваш отец и я, мы никогда не хотели детей. Не говоря уже о близнецах. Ацуму усмехается. — И что, ты думала, что можно просто пожелать, чтобы их не было? Сделать вид, что их не существует, и все будет нормально? Мать бросает на него строгий взгляд, и Ацуму бесит то, что он все еще чувствует, словно его ругают, как маленького ребенка.  — Мы были молоды, — объясняет она. — Я не знала, что делать. Когда вы появились, я не знала, как с вами справиться. — Что ж, уж извини, что я не вылез, блять, с инструкцией! — огрызается Ацуму, несмотря на боль, застрявшую глубоко в горле и мешающую дышать. Он всегда знал, что его слишком сложно любить, слишком тяжело заботиться о нем. — Может, тебе нужно было подумать об этом, прежде чем трахаться… — Цуму, — прерывает его Осаму умоляющим тоном. — Давай просто… выслушаем ее сначала, хорошо? — его глаза выглядят усталыми, и он снова надел ту дурацкую кепку, в которой его лицо выглядит мягче. Ацуму не обращает на это внимания. Ма вообще не заботит их разговор.  — Мы не хотели детей, но, когда вы появились, мы пытались справиться с этим. Я надеялась, что у нас все как-нибудь получится, — костяшки ее пальцев побелели от того, как сильно она вцепилась в простыни. — Но ваш отец не хотел этого. Он бросил меня. Он бросил нас. Я не могла… я не знала, как справиться с этим. Я была одна. Внезапно я осталась совсем одна с горой ответственности, без денег и с двумя малышами. Она замолкает, прерывисто вздыхает и по-прежнему отказывается взглянуть на них. — Я пыталась, — тихо продолжает она. — С Осаму все было хорошо. Он был тихим ребенком. Дисциплинированным. Но ты… — она стискивает зубы, и Ацуму не нуждается в том, чтобы она посмотрела на него. — Ты просто… ты напоминал мне его. Просто глядя на тебя, я пугалась и приходила в ярость и… я не знала, что делать. Ты все время вел себя неадекватно. Ты был громким и неряшливым, и я все хуже справлялась со всем этим. С беспорядком. Ацуму хочет разозлиться на нее из-за ее обиды, потому что ему было пять лет, но вместо этого чувствует, как на глаза наворачиваются слезы. Он тоже не знает, что делать со всем этим. — Я думала, если я оставлю все, как есть, если я просто… оставлю тебя в покое, ты в конце концов перерастешь это, с тобой перестанет быть так тяжело. Осаму фыркает рядом с ним. — Но мы оба были твоими детьми, Ма, — говорит он с недоверием, смешанным с яростью. — Ты должна была заботиться о нас обоих. Не только обо мне. Ацуму моргает, чтобы избавиться от ощущения жжения в глазах, и прикусывает нижнюю губу, чтобы не издать ни звука. Осаму заступается за него, а он не может даже посмотреть на него от стыда и смущения. Потому что он худший близнец. Он всегда знал, что он был худшей частью их дуэта, но теперь его собственная мать сказала об этом вслух и подтвердила это. — Я не знала, что делать, — упрямо повторяет Ма. Она смотрит на Ацуму и ждет, как будто она думает, что он поймет, осознает, что это не ее вина — что его жизнь это дерьмовое шоу. — Я не думала, что это так много значит для тебя, — комментирует она. — Кажется, ты даже не замечал… — И что же, блять, я должен был делать?! — кричит Ацуму, слова вырываются из его груди, когда он вскакивает со стула и намеренно игнорирует головокружение, которое вызывает у него это движение. Несмотря на то, что он пообещал Киеми, он не смог заставить себя съесть что-нибудь этим утром. — Я пытался выжить! Я постоянно боялся, что ты просто вышвырнешь меня на улицу, если я буду слишком сильно тебя беспокоить! — Но ты был таким умным ребенком! — настаивает его мать, по-детски качая головой, как будто она и правда не видела, как он разваливался на части. — Помнишь? Когда вам обоим было по шестнадцать, вы уехали на лыжную прогулку вместе со школой. Мы ездили покупать пальто, и ты был так взволнован!   — Я пытался покончить с собой, когда мне было шестнадцать! Пальцы Ацуму сжимаются в кулаки, и жжение в его костяшках напоминает ему о том времени, когда он почти все испортил. Его грудь вздымается от усилия не ударить что-нибудь снова, и он смотрит на свою мать с переполненным ненавистью сердцем. — …Нет… Блять. Глаза Ацуму расширяются. Он медленно поворачивает голову, чтобы взглянуть на убитого горем Осаму, его губы приоткрыты от шока, а в глазах стоят слезы. Он качает головой. — Нет, нет, нет, нет, нет, — повторяет он прерывистым шепотом. — Скажи мне… что ты не пытался покончить с собой, а я не заметил. Цуму, скажи мне! — Ты не должен был знать… — так же прерывисто шепчет Ацуму ему в ответ. Он тут же забывает о своей матери, о том, где они сейчас, о том, что он делает и что он должен делать. Блять. Он снова облажался. Он не хотел, чтобы Осаму когда-нибудь узнал. Внезапно Осаму начинает плакать, слезы вытекают из-под его ресниц и катятся по щекам, кепка комкается в руках, а синяки под глазами почти такие же темные, как и его волосы, и Ацуму чувствует себя худшим братом на свете. — Блять, я не… Блять, Цуму, я должен был… Прости меня, — Ацуму не уверен, почему извиняется именно Осаму. — Прости меня. Я должен был… Я должен был что-то сделать, я должен был знать. — На самом деле, это было не так уж и важно… — быстро отступает Ацуму, пытаясь оправдаться. — Я просто… Но Осаму прерывает его, его шок перерастает в негодование. — Не так уж и важно?! Ты пытался убить себя, и я даже не заметил, что что-то было не так! — Осаму давится своими следующими словами. — Мне хотелось бы, чтобы ты просто пришел ко мне, мне… Мне хотелось бы, чтобы ты не чувствовал, что обязан это делать, мне бы… Ацуму с трудом дышит. У него во рту словно пустыня, он слышит, как кровь стучит в ушах, а руки парят в воздухе. Он беспомощно бросает взгляд на свою мать, но она просто молча наблюдает за ними с нечитаемым выражением лица. Она не плачет, и Ацуму на самом деле не ожидал, что она будет плакать, но и от Осаму тоже, и все же он… плачет. О нем. Из-за него. — Прости, прости, прости, — продолжает Осаму сквозь рыдания, уткнувшись лицом в колени. — Мне так жаль, Цуму, это все моя вина, — и Ацуму ненавидит сейчас свою мать немного больше за то, что довела его до того, что он признался, и за то, что заставила Осаму теперь вечно терпеть эту боль. Ацуму делает шаг к Осаму и нерешительно кладет руку ему на плечо, обхватывая его пальцами. По сравнению со старшей школой, Осаму пополнел, стал шире и уже не таким мускулистым. — Это не твоя вина, Саму, — успокаивает он, хотя и знает, что Осаму никогда не поверит ему. ‘Просто со мной что-то не так.’ — Это не было твоей обязанностью. — Я понятия не имела, — внезапно говорит Ма, как будто уловив молчаливое обвинение в словах Ацуму. — Мне жаль. Ацуму поворачивается, чтобы посмотреть на нее, и бережет каждую каплю любви, которую он много лет собирал в свою потрескавшуюся банку. — Ничего бы не поменялось, если бы ты узнала. Тебе бы понравилось, если бы я вот так просто исчез из твоей жизни. Подняв голову, Осаму дрожащими руками вытирает глаза и заставляет себя успокоиться. Ацуму знает, что он делает, потому что он бесчисленное количество раз вот так смотрел на себя в зеркало, задаваясь вопросом, страдал ли Осаму также когда-нибудь.  — Мне кажется… — говорит Осаму хриплым голосом. — Мне кажется, нам… мне нужно идти. На сегодня. Может быть, я приду завтра, мне просто… мне нужно немного времени, чтобы… — он оборачивается и смотрит на Ацуму, который все еще неловко стоит у его стула. — Ты не против? Хочешь уйти? Ацуму только кивает головой, благодарный за то, что Осаму предлагает ему выход. Они расставляют стулья, и Ацуму ждет, пока Осаму попрощается, и, когда они уходят, он не говорит со своей матерью и не оборачивается. Пройдя несколько шагов по коридору, Осаму останавливается, чтобы посмотреть на него, все еще теребя в руках несчастную кепку. — Чем я могу помочь? — спрашивает он. Он по-прежнему выглядит ужасно, но его голос больше не дрожит. — Что тебе нужно от меня? За спиной Осаму Ацуму замечает Киеми, который сидит на одном из стульев в зале ожидания, на нем две маски — одна поверх другой, его спина прямая и напряженная, а руки сложены на коленях так, чтобы они ни к чему не прикасались. И его внезапно охватил прилив нежности, потому что Киеми пришел, хотя он, по всей видимости, ненавидит здесь находиться. Оглядываясь на Осаму, Ацуму одаривает его, как он надеется, ободряющей улыбкой. Он уверен, что Осаму не сможет сильно ему помочь. Но он все же говорит: — Просто… не переставай приставать ко мне, ладно? Пока я знаю, что все еще нужен тебе, я буду рядом. — Не перестану, — немедленно обещает Осаму, и прежде чем Ацуму успевает понять, что происходит, Осаму сокращает расстояние между ними и обвивает руками его шею в таких сильных объятиях, что у Ацуму не остается воздуха в легких. Рукам Осаму легко удается обхватить его маленькую фигуру, и Ацуму утыкается лицом в изгиб шеи брата и вдыхает знакомый запах, потому что впервые за долгое время он не чувствует, что разваливается на части. Когда они отпускают друг друга, Осаму отступает и говорит ему позвонить, как только он почувствует себя в состоянии. Он похлопывает его по плечу и кивает в сторону Киеми, прежде чем улыбнуться Ацуму в последний раз. — Ты никогда от меня не избавишься. Ацуму смеется, когда к ним присоединяется Киеми, вежливо кланяясь, и как только Осаму уходит, он наклоняется ближе и шепчет Ацуму на ухо. — Ты хочешь, чтобы я говорил или просто слушал? — Слушал, — отвечает Ацуму после секундного раздумья, и когда он берет Киеми за руку, то не чувствует себя эгоистом из-за этого. Тогда Ацуму рассказывает Киеми о своем детстве. Он не говорит о годах жестокого обращения, о том, что с ним обращались как с призраком в его собственном доме, и о том, что он пытался покончить с собой, но он рассказывает о тех моментах, которыми он готов поделиться, предлагая их Киеми в знак своего доверия. Он рассказывает ему об Осаму, о том, как он жертвовал частичками себя, чтобы заставить своего брата сиять, и о своей матери, о том, как она отказывалась прикасаться к нему и выставляла его из дома, когда он устраивал беспорядок, и Киеми слушает все это, даже когда Ацуму заикается и запинается в словах, а его грудь сжимается. Когда Ацуму выговаривается, Киеми медленно выдыхает через нос и обнимает его. — Ты веришь, что мизофобия твоей матери означала то, что я тебя ненавидел, — заключает он. — Что то, каким ты вырос, означает, что тебя нельзя любить. Ацуму отводит взгляд и высвобождается из объятий. — …Разве она не должна любить меня? — спрашивает он, чувствуя себя нелепо. — Она моя мама. Но Киеми не смеется над ним и не жалеет его, он просто берет Ацуму за руку и выводит узоры на ее тыльной стороне так, чтобы успокоить его. Никто из них еще не мыл руки с тех пор, как они вернулись домой. — Да, — тихо бормочет Киеми, и Ацуму понимает, что он ожидал, что тот скажет нет, только тогда, когда его плечи расслабляются. — Но все люди разные, и каждый справляется с трудностями по-своему. Для каждого человека мизофобия имеет разное значение, и, хотя для меня это определенно тяжело, я каждый день выбираю бороться с ней ради тебя. Но твоя мама — это не я, и ее проблемы не такие же, как у меня. Ацуму выдыхает. — Хорошо, — говорит он и кивает, как будто понимает. — Хорошо. Спасибо тебе, — он криво улыбается Киеми. — За то, что проходишь через это ради меня. Выражение лица Киеми становится более резким. — Ацуму, — сурово говорит он. — Возможно, мой разум немного усложняет мне жизнь, но я никогда не думал, что это важнее моей любви к тебе. Ацуму чувствует, как к горлу подкатывает знакомое давление, перед глазами все расплывается от слез, и он отчаянно хочет зарыться в постель со своей бутылкой с горячей водой и никогда не вылезать, но он кивает, переплетает свои пальцы с пальцами Киеми и думает, что, возможно, пока обойдется без этого. Ацуму потратил двадцать три года, разрушая себя и полагая, что это то, чего он заслуживает, надеясь, что это, наконец, освободит его от греха его существования. Он знает, что все не изменится в одночасье. Он знает, что на это уйдут годы, может быть, даже целая жизнь, полная попыток, неудач и снова попыток, пока он не научится жить без тени своего прошлого, которая въелась ему в кости, но каждое утро, вставая он будет выбирать жить и найдет такое место в этом мире, где он сможет существовать как Ацуму и будет чувствовать, что это нормально. У него по-прежнему есть проблемы с приемом пищи, у него по-прежнему случаются ужасно плохие дни, когда все кажется нереальным, и он думает о том, чтобы причинить себе боль чаще, чем ему хотелось бы признавать, и в конечном счете, он твердо верит, что никогда не найдет смысла своего существования, но, может быть, это тоже нормально. Логически он понимает, что есть люди, которые и правда его любят — его товарищи по команде, Осаму и Сакуса. Но перемены всегда пугают, а пустая банка любви — это все, о чем он знал в течение многих лет. Ацуму перестал ждать, когда кто-то исправит его ошибки, когда ему было четыре года, но, возможно, он никогда по-настоящему ни в ком не нуждался… возможно, все, что ему нужно, это тот, кто готов подождать, пока он попытается сделать это сам.