Богоматерь цветов

Запомни имя мое

Подай мне шубу в прихожей

Дверь закрой на цепочку и тихо плачь у двери

Я еще слаба и покорна

Но могу обрушиться лавой

И запутать в капроновых джунглях своей любви

И приближаться

И удаляться

И приближаться

Я могу улыбаться всю жизнь, но пролетать стороной

Pep-See — Лови мои поцелуи

Значительная часть моей жизни проходит в пределах порога. Если вы заметите конструкцию моего тела, замершего в жесткой позе ожидания, это значит, что я стою перед дверью Анжуйского или за дверью Анжуйского, настраиваясь на его настроение. Сука, я настраиваюсь на его настроение. И вслушиваюсь в модуляции его многогранного голоса. Тремя его разными интонациями можно добиться учащения моего дыхания. Иногда он сдавленно, по-девчоночьи хихикает, и во мне расплескивается холодное недоумение, физиологическое по своей природе, как нелюбовь к сладковатому вареному луку. Певучесть итальянского языка, несколько гнусавая и особенно вычурная в его произношении, до сих пор доводит меня до белого каления (он как-то странно открывает рот, чтобы произнести гласные, как будто поет в караоке). А его детский невинный эксгибиционизм под аккомпанемент лучезарного сияния глаз, которое не видят прицелы камер… которое не видит никто… Я не могу наречь чувство, которое это во мне вызывает, не впадая в романные славословия. Это чувство останется безымянным. Он не вставал с постели десять дней, как и предсказал Шомберг. Бледный как алебастр, в неизменном халате (это могут быть разные халаты из скользкого шелка), он зовет меня каждый день, чтобы я читал ему вслух в течение часа. Он вычислил мой голос во вселенной неизмеримых возможностей, услышав парам-пара-пам в моем исполнении («Взгляд на оптическую теорию»), и признался, что звук моего голоса успокаивает его. Я читал Анжу на латыни, которую выучил в армии, потому что война — очень скучная штука. В самой яркой катастрофе таится тусклота. Даже когда мы сидели в подвале с братом и жрали крыс (после того, как съели моего кота), между ростками висцерального горячего ужаса во мне ползала холодная плесень скуки, и я любил Антуана больше, чем когда-либо в жизни, потому что он тоже это чувствовал. Если бы кристалл его сознания был менее ясен, мир казался бы ему таинственным и многообещающим, и он бы чувствовал только страх и боль от смерти наших родителей. Но ему было скучно в аду. Так что на войне, между убийством и выживанием, я взял на себя задачу выучить мертвый язык, который пригодился мне, чтобы читать герцогу Анжуйскому потрепанный, пожелтевший самиздат, титульный лист которого гласит «О вращении небесных сфер». Автор: Николай Коперник. Текст запрещен лично Папой, развеян по ветру в пыль особым именным эдиктом, только пылинки кружатся по миру, оседая в редких головах, проклятых жаждой знаний. Я спросил Анжу, как это вяжется с его религиозностью. Он ответил: — Этот человек говорил с Богом. Он ответил мне ровным матовым голосом древней статуи, которая хандрит в лесу своего вечного знания, и я понял, что не только мой разум ошеломлен этим человеком. Мое сердце поражено. Мое чертово сердце, которое я обнес бетонным забором с колючей проволокой наверху, выставил охрану с пулеметами и приказал стрелять на поражение при появлении цели. Возможно, Шомберг, который учит меня делать фелаццио и жалуется, как плохо у меня это получается, прав. Забавно, что этот симпатичный примат понял это раньше меня. Я думаю, что я влюблен в Анжу. В аффектированную женоподобную шлюху, скользящую между полями Элизиума и дионисийскими трясками. В икону педерастов, зубрящих позитивные настрои, глядя на своего принца Содомского: «Мы не такие уж уроды, мы не такие уж изгои», пока этот принц отделен от костра своим статусом. Я влюбился в его полифонические глаза, в его долбанные пухлые губы, в бездонный колодец отравленной архетипической воды. В его наглую, яростную безжизненность. В его растянутое во времени ритуальное самоубийство, поставленное с пышностью оперной премьеры. В его эмбриональное скукоживание на черных атласных простынях, заляпанных чужой спермой, когда он слушает о шарообразности Земли и суточном движении Солнца, словно я читаю ему о принцессах, драконах и храбрых рыцарях, которые всегда побеждают зло. Он застрял в переплетениях нейронных связей моего мозга, как осколок разбитого зеркала. Я бы побрил подмышки и сжег волосы до стерильного блонда ради него. Я хочу раскрасить бледный отпечаток его лица своим дыханием. Я хочу, чтобы он не успокаивался при звуке моего голоса, а поры его жемчужной кожи под слоями тонального крема наполнялись горячим потом, который не остынет до следующего исступленного, стихийного, бешеного секса. Я хочу пропитаться его запахом горящего города и черных цветов, пробраться сквозь семантические пласты его ума, стряхнуть все листья с его деревьев познания, чтобы расшифровать надписи, которые сияют в глубине его глаз бестревожным серебряным светом. Я хочу приготовить ему обед (ужин, завтрак или полдник, чтобы он наконец нормально поел) и накормить его с ложечки за маму, за папу, за Диану Пуатье. Я хочу жить с ним долго и счастливо, умереть с ним в один день и превратиться в горстку разложившихся органических элементов рядом с ним по соседству. Я, увы, не верю в фотоны мыслящего света, поэтому готов удовлетвориться совместным житием-бытием до стадии превращения в компост. По итогу, это означает две вещи. Первое: ты в жопе, Бастьен. Второе: я не буду его трахать, даже если он встанет передо мной на четвереньки, поднимет свою эпилированную задницу и вставит в нее розу без шипов. Я, возможно, и согласен побрить подмышки, если это доставит ему удовольствие, но я не буду статистом в ​​довольно омерзительном спектакле его ритуализированного блядства, когда он шпарит, как по трафарету, одну и ту же хуету говорящим шеям по телефону, разбрасывает в пространстве свои красные улыбочки, испускает жеманные смешки, соблазняя даже тех мужиков, у которых есть жены, любовницы, дети и собаки. Вообще, я бы никогда не подумал, что в Париже так много мужчин, которые сосут члены и трахают задницы. Кстати, я теперь один из них, хотя в задницу пока не трахал, но не только потому, что мои анализы на заразные заболевания пока не готовы. Наш служебный романчик с Шомбергом протекает вяловато. От него отшелушилась игривая милота и проявилась его подлинная суть стервозной блондинки в розовом, с которой мне не о чем разговаривать. Он не тупой, просто он из клики, а я гребу против течения и ссу против ветра, а он вписывается, и меня это раздражает. Он командует на резком гортанном немецком, пока я пытаюсь сделать ему минет (моя шея и плечи затекают, мои скулы сводит судорогой, мои губы слишком напряжены, мое горло протестует рвотным рефлексом), что сшибает мою эрекцию в направлении пола. Когда я случайно задел его член зубами, он орал на меня, как сержант по строевой подготовке на проштрафившегося новобранца. Когда он поднял свою пышную, почти по-девичьи круглую попку и предложил мне поработать языком, а я заколебался, он заявил, что знает таких парней, как я, которые, конечно, готовы лежать и получать удовольствие от мальчишек, пока те ублажают их, но это ограничивает их участие в акте. И он догадывался, что именно так и будет, Verdammt! Я вздохнул: — Я пять минут в этой вашей педерастии и уже должен мечтать встать раком? Он прищурился на меня. — Как ты себе это представляешь с монсеньором? — Я вообще не представляю. Я не собираюсь с ним спать. — Ой, пожалуйста, — он закатил глаза. — Конечно, ты умираешь от желания это сделать. Я скажу тебе, как ты это себе представляешь. Он должен быть в платье и прятать свой член, пока ты притворяешься, что вставляешь его в девушку. — Да, конечно, — я закатил глаза. — Ты видишь меня насквозь. Мы можем поговорить о чем-то еще? У тебя есть другие интересы? Хотя бы туфли и сумочки? — Я думал, ты хитрая шлюха, которая собирается продать свою девственность по самой высокой цене. Но все хуже, — огорошил он меня. Его взгляд прошкрябал по мне, как будто на мне были мятые джинсы и резиновые рабочие сапоги. — Ты ханжа, лицемер и трус, который хочет оставаться «нормальным мужиком», — обвинил он и всосал ноздрями жирную белую полосу кокаина, чтобы утешиться после моего разочаровывающего выступления. Здесь все употребляют наркотики, подражая его высочеству, а еще потому, что кокаин дорогой, еще одна манифестация статуса, как и его трусы Calvin Klein, которые он натянул, оттолкнув мой рот, когда подрочил, враждебно глядя мне в глаза, и кончил, оставив меня с неудовлетворенным стояком. Это отвратительное чувство: ты злишься, но твои яйца все еще тяжелые. — Я здесь и я стараюсь, — сказал я. — Это не долбанный экзамен, — сказал он и кивнул на мех, черношироко раскинувшийся на моей груди. — И ради бога, сбрей волосы, если хочешь, чтобы я снова лег с тобой в постель. И лобковые волосы тоже. Ты просто чертов медведь. — Но ты можешь связать меня в свитер и согреваться долгими зимними вечерами, — предложил я. Он кокаиново расхохотался и выгнал меня. Я задумываюсь над тем, прав ли он в своих прозрениях Сивиллы Содомской, но пока не знаю ответа. В качестве эксперимента я купил журнал с лонгридом о короле Наваррском, в котором текст скреплялся множеством эффектных фотографий его светоносной улыбки, но в итоге я зачитался и не стал на него дрочить. Статья рассказывала о его детской поездке с семьей моего принца. На фото с мадам Екатериной и ее выводком он был похож на Золушку, которой сказали: «Убери комнаты, вымой окна, выскобли полы, побели кухню, выполи грядки, намели кофе, посади семь кустов роз под окнами, и тогда ты сможешь полюбоваться балом через окно дворца». Но эта Золушка плюнула в смолотый ею кофе, натерла полы так, что они скользили, как лед, а потом выросла и стала королевой, которая вряд ли забыла, что ее злая мачеха отравила ее настоящую мать. Итак, я иду к Анжуйскому и несу ему… не то чтобы подарок. Это мотивация для него встать с постели, потому что мне больно смотреть, как разливается его «черная желчь». Удивительно, что Шомберга привлекают его перепады настроения. Меня это угнетает. Его летаргия в халате вызывает во мне желание выгнать его из кровати пинками. К тому же я не знаю, сколько в этом настоящего страдания, а сколько представления. Возможно, Анжуйский и сам не знает, какая доля его меланхолии искренняя, а какая — томное закатывание глаз: «Ах, как плох сей мир, и как бы мне хотелось сделать его лучше и добрее». Но ему, безусловно, нравится, как все начинают суетиться вокруг него. Под «всеми» я подразумеваю вашего покорного слугу и «наших друзей». Настоящая печальная новость в том, что за десять дней его ни разу не навестила семья, даже наша августейшая матушка. Она прислала только своего врача, маэстро Джильберти (я знаю, что это не его настоящее имя, его настоящее имя еврейское). Он заменил некоторые лекарства Анжу, и Шомберг сказал, что это обычно помогает. Тем временем Анжуйский не делает абсолютно ничего. Он только несколько раз отправлял письма Марии Клевской через Келюса, Сен-Люка и Шомберга, но они вернулись с пустыми руками. Я озадачен его чертовой непостижимостью. Принц Содомский, чьи пристрастия известны всей стране, утверждает, что влюблен в чертову Марию Клевскую, сестру герцогини Неверской и новой жены герцога де Гиза, Екатерины Клевской. Ее единственная примечательная черта в том, что в ней нет ничего примечательного. В отличие от своих сестер-католичек, эта рыжая девица — гугенотка, приехавшая в Париж весной из Беарна, где ее белоснежную кожу на удивление не сожгло солнце. Ее воспитывала мадам Жанна д’Альбре, покойная мать Наваррского, так что Мари должна хорошо знать его, и это, как мне кажется, единственный интересный факт о ней. Она не ведет блог, носит скучные даже с моей точки зрения шмотки, почти не бывает при дворе и живет в каком-то отеле, хотя, вероятно, могла бы выцарапать себе местечко в Лувре, используя связи герцогини Неверской. Анжуйский врет или бредит, воображая свои чувства к ней. Шико вошел в спальню принца, спотыкаясь о привычный в эти дни сильный запах лилий, которым была заставлена комната. Анжу подбирает цветы под стать своей апатии. И как можно поверить, что он действительно истирает свою душу до крови, как пятку, а не играет роль дивы на сцене? Приглушенный свет балансирует на его перламутровой коже и бриллиантовых каплях в ушах; его бледность так идеальна, так безупречна, что я думаю, что он накрашен. Губы обычного лепесткового оттенка. В глазах мутноватое целлофановое сияние (так действуют его таблетки). Его изящные руки и длинная шея высматривают комнату из водопадов шелка. Чудесным образом весь этот декадентский маскарад ему ужасно идет. Ну, или, может быть, я влюбленный осел, который попался на крючок с наживкой. Последняя мысль радикально усиливает желание пнуть Анжуйского. — У меня для вас сюрприз, монсеньор, — сказал Шико вместо приветствия и протянул принцу веер билетов. — Сеанс в вашем любимом кинотеатре. Я купил билеты для вас, для себя, Шомберга и остальных наших друзей. Я забыл их имена. Губы у принца раздвинулись, глаза близоруко сузились (очки лежали на кровати рядом с телефоном). — «Остров иллюзий»? Я думал, здание снесли. — Нет, «Л’Идеаль». Вы говорили, что любили ходить туда с братьями и сестрами. Упоминание о кинотеатре, где маленький Анжу смотрел фильмы, неподходящие для ребенка, отозвалось в Шико шероховатостью. Каким странным учителем был Виллекье, погружая ребенка в иссеченный тенями беспросветный мир фильма нуар. Особенно чувствительного, впечатлительного мальчика, каким, должно быть, был Анжу. Не менее странно, что Диана Пуатье, а затем и мадам Екатерина позволили это. Если бы Виллекье хотел расширить кругозор своего маленького принца, он бы лучше показал ему боевики: гарантированная победа добра, никакого секса и чистое насилие — идеальное детское кино. Они с Антуаном всегда ходили в единственный кинотеатр в своем городке, чтобы посмотреть бодрящие кровавые разборки между хорошими парнями и плохими. Хотя мордобой вряд ли привлек бы это бесконечно хрупкое существо, которое, мечтательно глядя в окно во время занятий, наверняка высматривало единорогов, прыгающих по радуге. Странно, что он пережил войну. Странно, что он одержал несколько значимых побед. Но, как я уже сказал, его сила всегда неожиданна, а его слабость всегда ожидаема. Привлекла ли меня его уязвимость? Скорее всего. Если бы он достался мне, этот сладкий подарок в блестящей упаковке со смутным фруктовым запахом тления, я бы сгреб его в свои объятия так сильно, что все его нежные косточки затрещали бы. Я бы увез его от змеиной ямы, которая рано или поздно добьет его нестабильную психику. Мы бы жили в маленьком домике в маленьком городке, я бы работал автомехаником, а он бы… читал глянцевые журналы целыми днями, не знаю. Ночью я бы засыпал в колыбели его тела, прижимая его к земле своей тяжестью, чтобы он не улетел слишком далеко. Мне даже хочется пнуть его не для того, чтобы сделать ему больно, а чтобы подбодрить эту тефтелю в обмороке, которая смотрит на меня томным, близоруким взглядом и вздыхает: — Нет, я пока не могу встать с кровати. — Сначала поставь ноги на пол, а потом, может, само пойдет, — грубовато сказал Шико. — Перестань называть меня на «ты», дурак, — сказал Анжу, не выходя из летаргического модуса, и закрыл глаза с видом умирающего. — Я болен, если ты не заметил. — Если ты куда-нибудь съездишь, это может пойти тебе на пользу. — Сеанс через два часа. — Ну и что? — Это почти полтора часа езды, кинотеатр на другом конце города. — И ты не сможешь собраться за полчаса? — Конечно, нет, — Анжу фыркнул и открыл глаза. — Кто я, по-твоему? Девушка по вызову? Шико открыл рот, колеблясь между колкостью и мотивацией. Зазвонил телефон. Анжу разразился третьим вздохом и скользнул белым пальцем по черному экрану. — Я в Лувре, я не в Лувре, — передразнил Шико шепотом. — Все кончено, не успев начаться, ибо мир обречен. Я даже передумал скупать новый ювелирный магазин. Он надеялся вызвать очаровательно возмущенный взгляд. Вместо этого принц уставился на телефон почти в ужасе и нервно сглотнул. Шико сел в новое массивное кресло, обитое изумрудным бархатом, которое принц купил взамен старого лимонного, подаренного ему Шомбергом. Оно обнимало его нежнее, чем родная мать; он читал в нем Анжу, и оно стало чем-то вроде его любимого места в покоях принца. Песня о молодом человеке в платье продолжала литься из телефона. — Отвечайте или сбросьте звонок, — нетерпеливо сказал Шико. — Жизнь коротка, зачем тратить время? Анжуйский взглянул на него и прижал ухо к трубке; от него сквозило нехарактерной неуверенностью. — Я слушаю вас, месье, — сказал он. Октавы бросились врассыпную. Он начал короткую фразу на одной ноте и закончил ее на другой. По трубке пронеслась рябь звуков, затем затихла. — Я слушаю, — повторил принц. Звуки начались снова, затем снова прекратились. — Если вы позвонили, не тратьте мое время, — сказал принц. — Как мне только что напомнили, жизнь коротка. Я успею состариться, прежде чем вы наберетесь смелости. Я уже старый, не так ли, месье? Его шея изящно выгибалась, рука волной пробегала по его полуобнаженной, обрамленной шелком груди. Он отворачивал лицо, как звезда немого кино в болоте аффектации. Его голос был по-мальчишески задиристым, а жесты жеманными, карикатурно женственными, как будто плоскость, где встречались речь и манеры, ускользала от него. И он продолжил слушать. — Хорошо, я готов принять вас, — сказал он после того, что показалось Шико очень долгим обдумыванием. После паузы он сказал — голос был странным, не таким самоуверенным: — Вы можете приехать в Лувр через три часа. Шико изумился, а потом изумился сильнее. Анжуйский вынырнул из шелкового омута, сунул ноги в домашние туфли и протянул руку. — Помогите мне встать, — сказал он. — Ого, — сказал Шико. — Интересно, кто этот волшебный целитель, который вылечил вашу болезнь. Герцог слегка пошатнулся, когда поднялся на ноги; его тонкая влажная рука трепыхнулась в ладони Шико (его прикосновение пульсировало горячим), тусклое целлофановое сияние в глазах сменилось на яркий лихорадочный блеск. — Я переоденусь, — сказал он. Шико кивнул. — Я позову ваших слуг. Рука герцога сбилась вверх, но не отпустила его ладонь. — Я переоденусь в женское платье, — сказал он. — Хочешь увидеть, как я это сделаю? Что-то сгустилось в золотом воздухе комнаты между их лицами, где витал запах лилий и гнили, и ослепляющая похоть витала, которая внезапно объяла Шико, заставив его сердце зателепаться в грудной клетке. Как будто провод натянули через край и порвали изоляцию. Я бы предпочел, чтобы ты не одевался, а разделся, лег в свою теплую шелковую постель, раздвинул ноги и позволил мне проникнуть в тебя. Я нашел бы себя заново между твоими бедрами, из двух разных частот мы вошли бы в одну, и я никогда никому не позволил бы причинить тебе боль. Потому что я люблю тебя. Мое прошлое уничтожено, работаем на будущее, в котором мне придется с этим жить. — Валяйте, монсеньор, — сказал он.