Богоматерь цветов

Секс-символ — это всего лишь вещь, а я ненавижу быть вещью. Но если уж быть символом, то лучше символом секса, чем чего-либо ещё.

Мэрилин Монро

Ты живешь в мире излишеств,

Где больше значит больше,

А меньше — намного меньше

День без славы —

Напрасно потраченный день,

А вопрос необходимости —

Это вопрос вкуса

Ты такой эпатажный,

Твой внешний вид

Привлекает к тебе так много внимания

Твоё единственное занятие —

Получать больше

Pet Shop Boys — Flamboyant

Герцог де Гиз выходит из оправы людского столпотворения. Он шагает, словно его окружают крепостные стены древнего замка, окруженного глубокими рвами с острыми кольями на дне (в узких окошках-бойницах притаились лучники, мальчишки-оруженосцы готовятся лить смолу со стен). Естественно, он командует парадом. Его ледяные волосы и глаза блестят, как отполированные. У него очень доступная красота без изъянов, если не считать изъяном избыток здоровья и сахарные оттенки. Где-то в нем скорчился горящий город (город горит во всех; Гиз, Анжуйский и Алансонский отражают пожар). Толпе нужно немногое или ей нужно все. Сегодня счастливый день (век) толпы. Герцог Гиз — это сразу все. Он тот образец мужчины, которым хотят быть мужчины. У него мощные бедра и медленная тяжелая поступь, имитирующая поступь Рока (может быть, он не несет в себе решений судьбы, но амбициозных политиков легко спутать с тремя Парками). В нем нет такого магнита, как в Анжуйском, относящемся к редкой породе существ, которые засалены всеобщими взглядами (жадными, похотливыми, осуждающими, грязными), но единственная возможность прикоснуться к ним лежит в аудиовизуальной области. Это создание с венком лилий на голове отчетливо напоминает о тлении. Анжуйский несет себя, словно букет готовых завянуть цветов, как собственный труп в черном крепе. В нем нет витальности, его энергию поддерживает наркотик и, возможно, какой-то пока неведомый мне вывих мозга. Он, со всей своей сияющей пригожестью, идет к смерти по ступеням прозрачного воздуха. В безжизненном, лишенном силы поле Валуа он старее, чем его мать. Живой и мертвый одновременно. Запудренный пылью вечности. Герцог де Гиз — не похоронное пение. Он антипод Анжуйского, от брюк до поп-артового лица, засыпанного электрическим снегом. Блеск запонок, белизна его манжет, накрахмаленная рубашка и прямая линия рта возражают Анжуйскому. Они с Гизом находятся в разных эстетических категориях. Анжуйский — невеста в черной фате, придирчиво выбирающая бархатную обивку своего гроба. Генрих де Гиз, в котором нет ни щепотки нежности, заказал себе пьедестал и ждет. У одного хрупкие руки и порванные чулки, у другого военный френч и стрижка под полубокс, но оба с одинаковой легкостью могут убить. Они могут убить меня или убить весь народ в государстве, и оба не будут подсчитывать, скольких они убили. По правде, для всех было бы лучше, если бы они вытащили револьверы из ящика стола и застрелились. Тогда из настоящих фигур на доске остался бы Генрих Наваррский (троица Генрихов, право, смешно). Я совсем не знаю его, но как будто бы знаю. Лукавый прищур, изгиб рта, похожий на мой, жаркое южное солнце в венах, кровь с коньяком. И холодная рассудочность, с которой он все это отмеряет для демонстрации миру. Скармливает по кусочкам, насыщая его жадную пасть. Анжу прав: все дрочат на него, потому что в сером мареве загрязненного города, в гари, вони, среди дымных пелен мы скучаем по солнцу. Я смотрю на Гиза, который идет, словно совершает серьезный, глубоко самоосознанный поступок, и за ним волочится грандиозная толпа католиков, от которых брызжет кровь. Я искоса смотрю на Анжуйского, в котором напечатано миллион слов мелким шрифтом, на Анжуйского с его усложненными жестами и кажущейся бессвязностью; это потустороннее существо — тоже плохое обещание для государства; не потому что он глуп, это легко опровержимо, если вести с ним разговоры за пределами погоды и помады, а потому что он втащит свою обреченность на трон. Я могу умереть на службе у этого человека, я даже буду рад уйти с честью, но это не мешает мне понимать, что мы все увянем под тенью его флердоранжа. У него есть только один способ победить судьбу: стать тираном. Я думаю, он не станет тираном. Я думаю, что Гиз — тиран. Итак, я смотрю на них и нахожу Наваррского исключительным; вкусным, как леденец на ярмарке, и многообещающим, как обмен пластмассовыми кольцами в детстве. Я не дурак и прекрасно знаю о его политической лжи, но я также убежден, что его политическая лживость — это его политическая правда. Если он пообещает выплачивать безусловный основной доход, он будет искренне верить в эту милую программную ложь. Его ребячливые, еще во многом наивные восемнадцать лет обеспечат нам плавный, медленный выход из драмы, в которую мы сами себя загнали. В отличие от этих двоих, он не беременен смертью, не обременен убийством. Его шаги уводят прочь от пропасти, в которую Гиз и Анжу шагают, как отравленные сиамские близнецы. Неважно. Я не присягал ему на верность. Гиз произнес официальные слова без подкладки. Анжу — холодный и блестящий, как сталь ножа — протянул ему руку. Под маской лица Гиза шевельнулось недовольство, когда он наклонился, чтобы быстро и сухо поцеловать его пальцы. Он выпустил руку своей сестры; герцогиня Монпансье осталась стоять воплощением жестких углов. С ее головы падали веером желтые волосы. Возможно, в юности она была застенчивой и угловатой, подумал Шико. На балу она стояла в глубокой тени и мечтала о том, чтобы ее пригласили танцевать, чтобы на нее пролился дождь поцелуев, чтобы ей сказали о любви. Жизнь подставила ей подножку, иначе у нее было бы другое лицо. Ее ледяное презрение звучало очень громко. Презрение и, вероятно, ненависть, может быть, импульсивная. Очень сильное чувство искривляло, изгибало вниз уголки ее губ. Траектория ее взгляда заканчивалась на Анжу. Три точки ее лица застыли, чтобы извергать отвращение к нему. Она, как мужчина, презирает его, как не мужчину? И мечтает услышать, как его уязвимая перламутровая плоть шипит на огне? Нет, решил Шико, тут что-то большее. Звериная злоба. Она делает беспокойным ее сердце. Принц перебирал направления, чтобы не смотреть на нее. — Как видите, ваше высочество, я сопровождаю мою сестру, — сказал герцог Гиз. Его глаза и ноздри обошлись без диссонанса. Придворный лжец, который не становится лучшим лжецом, потому что не видит в этом смысла. Лотарингские принцы необычайно влиятельны. И у них очень мощные подпорки за спиной. Он даже немного скучал. — Кажется, в этом сезоне стало модным сопровождать сестер, — сказал Анжу тоном человека, который гулял мимо и сделал наблюдение. — Мой брат Алансон сегодня сопровождает Марго. Для ярости герцогини этого оказалось достаточно; ее платье зашуршало так громко, что заспорило с музыкой (юбка была очень длинной, скрывавшей разницу в длине ее ног, верх закрытый и пышный, складки драпировали неровности плеч). — Вы на что-то намекаете, Анжу? Неужели вы думаете, что я не могу восхищаться красивыми телами и нарядами только потому, что моя внешность далека от идеала? Ее голос не высыпал в воздух ничего примечательного; ее лицо без косметики было таким же привлекательным, как у ее брата. Фактурные изъяны герцогини касались лишь ее тела. Перед взглядом Шико развернулось невиданное зрелище: Анжуйский смутился и покраснел. Его мимика и жесты отразили невнятный неуют, точно у него заболел живот. — Конечно, нет, мадам, — сказал он; глаза смотрели из замешательства. — Простите, я никоим образом не хотел вас обидеть. Герцогиня задрала редкие брови, ничем больше не отразив своей реакции. Гиз переступил с ноги на ногу, сделавшись вдруг очень грузным. Он произнес слова, прозвучавшие, как эхо старого разговора, нагнул шею в полупоклоне, и они ушли. Анжу смотрел вслед очагу напряженности — весь угрюмая ранимая изысканность — но внезапно пожал плечами и свернул взглядом в сторону. К нему припорхал из-за кулис Келюс в облаке серебристой пыли. — Ваше высочество, как я счастлив, что вы пришли, — защебетал он. — Мой друг Буле, который создал эту коллекцию, — он скользнул рукой вокруг вишневого бархата, в который был закован, — едва не упал в обморок. Он сказал, что, если бы вы выбирали его модели, он бы одевал эпоху. Они зашептались, ш-ш-ш-ш, и Анжуйский увлек за собой Келюса в задрапированную сень кулис. Остальные тыкнулись за ними следом. Шико отвернулся от них и последовал за бледно-розовым светом, который корябал спины представителей Лотарингского дома. Ему было очень интересно, о чем они будут говорить. Он старался оставаться в тени и вне фокуса, но вскоре понял, что Гиз и мадам Монпансье не обращают внимания на окружающую обстановку. Он мог следовать за ними с подносом коробейника на груди, нараспев предлагая хот-доги и начос, и они не воспримут его как существо, достойное хоть малейшего внимания. Они все смотрят мимо нас, простых смертных, как сквозь призраков, незаконно населяющих их зримый мир. Вот кто-то вылетел из шкафа, отделился от кухонных стен или поворошил предметы в гостиной, вытирая с них пыль. Кто бы это мог быть? Маленькие помощники Санты или обитатели полых холмов, которые по ночам переделают всю работу по дому, если оставить для них блюдо со сливками или молоком? Правда об Анжу в том, что его ночные, слегка близорукие глаза смотрят на нас так же. Важно помнить, друг мой Шико, что этот принц, при всех своих нестандартных сексуальных предпочтениях, театрализованных жестах и скрытом пристрастии к кружевному белью (не то чтобы я знал, какое белье он носит под платьем, но я думаю, там царит какой-то кружевной мир), в первую очередь — принц. Ему бы никогда не пришло в голову, что я способен произносить смешные истины, если бы он не отскреб меня с шоссе по прихоти, а затем не решил бы, что я «прелесть», к чему мои достоинства не имеют ни малейшего отношения. Как мы теперь знаем от наших друзей Шомберга и Можирона, его высочеству просто нравятся темненькие, как я; это эротический фетиш, его гурманское бесстыдство. Если бы у меня был менее оригинальный оттенок кожи, он бы прожил всю свою жизнь, даже не поговорив с человеком, который не жил на авеню Такой-то, никогда не обедал в «Савое» и не спал в «Ритце». Представление о реальности у всех ограничено. Его реальность не включает в себя сточные канавы и общественный транспорт. Конечно, этому можно только радоваться. Вокруг слишком много обыденности, которая почти всегда плохо пахнет — кулинарным жиром, пятновыводителем, скотобойнями, сотней кислых оттенков пота в метро в час пик. Пусть будет человек иллюзорный, едва осязаемый, которого не трогают низкосортные запахи и мозолистые пальцы. Шико змеился за Гизом и мадам Монпансье, которые обустроились в одном из первых рядов. Они сели на места; за их спинами прижимался к теням господин солидного вида, благоговейно взиравший на гигантский светлый затылок герцога, возвышающийся над миниатюрной вселенной. Преклонение — мистический акт, поэтому Шико его не понимал, а мог только исследовать со стороны, наблюдая, как Анжуйский и Гиз ходят в золотых церковных окладах, приманивая простаков. Сам он не собирался никому и ничему поклоняться. Сакральность лишает субъектности, ты становишься объектом, которым элементарно манипулировать. Это одна из причин, по которой он всегда избегал любви. Утонуть в корыте того, что называют «эмоциями»? Жечь глаза о чьи-то прекрасные химеры? Находить в другом смысл существования? Нет, спасибо. Мне некогда заниматься другими, я еще не знаю себя. Он протолкнулся через коленки, которые инкрустировали темноту между рядов. Мужчина, который сидел за спинами Гиза и герцогини, посмотрел на него только после того, как Шико наклонился к нему. — Сударь, это ваша машина стоит на стоянке? — Не давая господину опомниться, он всплеснул руками. — Боже мой, какие-то хулиганы нацарапали на дверце вашего автомобиля надпись, которая порочит святую Церковь такими словами, что я даже передать не могу. На вашем месте я немедленно отогнал бы машину, чтобы ее никто не увидел. И, не теряя ни минуты, привел бы ее в порядок. Мужчина вынырнул из волн паники на ноги, с ним вскочила его юная спутница, по возрасту годящаяся ему в дочери, но Шико был уверен, что это его жена. — Боже мой, — воскликнул он с нераспознаваемым приземленным акцентом. — Какой ужас! Сударь, спасибо, что предупредили меня. Мадлен, дорогая, идем скорее! Их колени и животы протряслись мимо Шико, их места остались пустыми. Шико устроился на стуле (слой бархата, не смягчающего жесткое сиденье; очевидно, любители моды должны приносить жертвы красоте, хотя Анжу говорил, что красота не требует жертв). У него был шпионский слух; он прислушался. — Это унизительно, — говорила герцогиня Монпансье возмущенным, неженственным голосом. — Вы, глава нашего дома, глава нашей партии и герой войны, должны преклоняться перед Валуа! — Анжуйский тоже герой войны, а кланяться ему приходится всем, — отвечал Гиз. — Вам бы не пришлось этого делать, если бы у нас была чуть лучшая родословная. — Ш-ш-ш-ш, — прошептал Гиз с растяжкой. — Не говорите об этом, сестра, вопрос слишком серьезный. Шико увидел, как их профили вонзились друг в друга, и они замолчали. Когда подиум иссекли шаги манекенщиков, герцогиня сказала: — И зачем мы здесь? Помимо того, чтобы вы таскались за принцессой хвостом? — Она вдруг рубанула: — Вы ничего не добились, не так ли? Герцог неэлегантно, но самоосознанно пожал плечами. — Я должен был попытаться убедить Марго, что ей пойдет роль католической королевы. Но у нее, похоже, совсем нет воображения. — Это у тебя нет воображения, — самодовольно сказала она. — Ты все еще не можешь поверить, что она занимается этим со своими братьями. Даже если она развлекалась с тобой, ты не можешь быть для нее важнее ее семьи. — Какая мерзкая клевета, я не собираюсь доверять этим глупостям, — сказал он без пробелов. — Если ты такой слепой, посмотри на них, когда они рядом. Она играет роль их жены. Карл избил ее, а она осталась с ним на ночь, потому что у него якобы случился припадок. — У Карла действительно бывают припадки, он совсем сошел с ума. Марго жалеет его, она — заботливая сестра. — Она шлюха, — отрезала герцогиня. — Она спит с Карлом, она спала с тобой, потом она выйдет замуж за наваррца и будет трахаться с ним, потому что ей так приказали. — Маргарита не виновата, что итальянка продает ее. И она не будет спать с ним, она мне пообещала. Сардонический смех расцвел во рту Монпансье, распространившись по всем уголкам ее лица (такой смех портит женщину, въедаясь в ее черты несмываемой краской уродства). — Ты имеешь в виду девку, которая шляется по барам под маской в ​​поисках мужчин, когда ее братья заняты? Знаешь, может, она даже деньги за это берет. Гиз поморщился, теряя часть торжественности (слишком обыденная гримаса), и оттого стал легче и как бы слегка смущенным. — Ты повторяешь самые грязные сплетни черни. — Повторяю? — Она сотрясла воздух смехом. — Как мужчина ты, естественно, недооцениваешь меня. Дорогой брат, я создаю эти сплетни. Не забывай, что я делаю. Строка за строкой, и чернь усвоит, что страной правят дегенераты, безумцы и иностранная ведьма, которая режет черных петухов на алтаре с пентаграммами. — Не впутывай в это Марго, — Гиз развернул плечи, вновь обретя бронзовую массивность. — Должен же быть предел подлости. — Если ты хочешь добиться того, что сказал? Такого предела нет. — Я не хочу унижать женщину. Герцогиня повернулась к нему лицом. — Боже мой, — сказала она. — Анри, ты действительно влюблен в нее. В потаскуху, которую лишил девственности ее собственный брат-педераст. Потому что женщины его интересуют только тогда, когда это что-то извращенное. Выродившаяся семейка Валуа может поманить тебя пальцем, и ты приползешь к ним на коленях. Но чему я удивляюсь? Вы с Анжу были такими большими друзьями, не так ли? А его рот, вероятно, даже более искусен, чем у его сестры. Герцог повернулся к ней лицом. — Ты ревнуешь, Катрин, потому что, в отличие от тебя, меня любили в выродившейся семейке Валуа. — Любили? — слово в ее устах прозвучало зловонно. — Просто у тебя есть член. — А у тебя нет, смирись с этим. Может, тогда ты наконец перестанешь вымещать на мне свою злость на него? Герцогиня выдавила возмущенно-вопросительный звук, но как будто так и не смогла выбрать следующую букву. Уши Шико горели от отвратительных откровений. Но чем отвратительнее они были, тем важнее они были. Он наклонился ближе к Гизу и герцогине, растворяя свое присутствие в аплодисментах (Келюс как раз шагал по подиуму с романтической золотой головой над преднамеренной бархатной пошлостью, делавшей его дорогим аналогом дешевого жиголо из какого-то ушедшего века). Герцог взял ее за руку успокаивающим, примирительным жестом. — Карл становится неуправляемым. Итальянка скоро сама от него избавится. Анжу позорит себя каждый день, и его репутация победителя меркнет. Он так любезно содействует нашему делу, что мы должны прислать ему цветы. Они очень украсят его могилу. Он прибавил (почти заглушенный усилившейся музыкой и пролившимся ливнем аплодисментов): — Франсуа поможет нам, а мы спрячемся за него и отдадим его на растерзание как козла отпущения. Потерпи несколько лет, и ты сможешь выстричь тонзуру на голове Анжу, прежде чем мы запрём его в келье. Чёрт, если захочешь, ты сможешь воткнуть ножницы в глаз этой извращенной, порочной, противоестественной твари. Неровные плечи Монпансье пошевелили тенью, она подвинула подбородок вперед. — Обещаешь? Вместо ответа герцог поцеловал ее руку. Он произнес «извращенная», «порочная» и «противоестественная», как священники с огненными лицами произносят обличительные проповеди со множеством красных пометок на полях, но в то же время он смаковал слова, потому что в презрении, в отвращении есть огромное удовольствие, которое Шико знал и которого он начал стыдиться некоторое время назад. Слова поднимались в горле Гиза, но Шико ясно слышал их в себе, произнесенные его собственным голосом; он внезапно почувствовал себя дурно. Вместе с этим пришла мысль, которая иссушила тошноту: герцог Анжуйский должен обладать непреклонной твердостью, чтобы предстать перед миром в своем прозрачном убранстве, которое только подчеркивало то, кем он был. Принц был крайне, намеренно неосторожен. Гиз прав: он сжигает мосты между собой и нормальностью. Это не могло сойти за политический ход даже в сумасшедшей стране. Это политическое самоубийство. Если поляки хотят короновать его, привлеченные престижностью лилейной крови, то Анжу должен вцепиться в эту возможность зубами, а он пока лишь отнекивался. Трудно придумать стратегию взаимодействия с человеком, который, не будучи идиотом, действует как идиот, который, будучи сильным, ведет себя как анемичная, размалеванная пидовка из дешевого дома терпимости. А что делать с принцем, который шагает по подиуму, в блестящем черном, с улыбкой из солнца и снега, наслаждаясь вниманием, прожекторами и овациями, от которых дымится зал? — Конечно, — пробормотал Шико, и его замечание утонуло в его собственном беззвучном смехе. — Он не мог сдержаться, не так ли? Поднимись на небо, как луна, чтобы произвести впечатление. Люди вскочили со своих мест, чтобы насладиться историческим событием: его предки сидели на троне Карла Великого, и посмотрите на него. Да, посмотрите на него, это великолепное развлечение: его высочество, с хирургической точностью, пилит хуй, на котором сидит. — Боже мой, — воскликнула Монпансье, не понижая голоса; звериное, деспотичное счастье сдернуло ее на ноги; она захлопала вместе со всеми. — Вы правы, брат, мы должны послать Анжу корзину цветов. Так позориться надо уметь. Анжуйский сделал ей что-то нехорошее. Я бы предположил, что он увел у нее мужа, но ее муж не движется по шахматной доске дворцовой жизни, даже в виде призрачных лохмотьев. Какой-то грех присвоен Анжу и официально запротоколирован в хитросплетениях ее мозга. Или Монпансье просто злобная стерва, которая завидует его скользящей походке, как оборванная Золушка, которая смотрит на освещенные окна дворца, где танцует прекрасный принц… в данном случае с другим прекрасным принцем. Божечки, посмотрите на него. Хореография его танца появилась в кроличьих норах его сознания, куда опасно провалиться вместе с ним. Можно не выбраться обратно из его гладкого светящегося черепа. Потому что я смотрю на него и… любуюсь. Сводчатый потолок, анфилада пещер, арочные проемы, вертикальный колодец… Я любуюсь не бархатными губами, не источаемым им искусственным совершенством, а собственным непониманием, ведь удивить меня аспектами человеческого поведения не так просто. Но вот я смотрю на него и нащупываю вопрос, который упирается в тупики его герба, крови, родословной (Гиз и Монпансье говорили о родословной, эту пометку на полях я сделаю жирным шрифтом), в неудобное сиденье трона Карла Великого, и несмотря на все это во мне брезжит неуверенная догадка. Возможно ли, что сын короля, брат короля и наследник короны не хочет власти? Яркая жизнь омывает берег, а в руках Анжуйского микрофон. — Господа, я здесь вовсе не главная звезда, — говорит он таким тоном, что очевидно — он здесь главная звезда, его обвевает благоуханный свет, и его магнит притягивает, но черт побери, разве он не знает, что животные всегда мчатся на запах крови? Он говорит (личико мелово-медовое, сладость скатывается с языка): — Не стоит тратить на меня ваше внимание, когда в зале присутствует моя сестра принцесса Маргарита. Но главное событие этого вечера — появление нашего кузена де Гиза на Неделе моды. Давайте поприветствуем новую восходящую звезду! Т-а-а-к. Изысканная черная орхидея умеет плеваться кураре. Он подставил Гиза перед королем, намалевав грубую вывеску, которую его величество не пропустит. Тонкий ход, хотя не такой умный, как Анжу кажется. Все-таки он дурачок. «Дурачок» звучит в Шико музыкальным шепотом, переполняя его преддверием нежности. Он так пугается, осознавая это, что почти пропускает шевеление Лотарингского дома на переднем ряду. Их нашарили прожекторы, и они дергаются, размещая на лицах судорожные улыбки пополам с пронзительным раздражением. — Эта тварь выдала тебя королю, — шипит Монпансье, вторя мыслям Шико. — Да, нам лучше уйти, — говорит Гиз, который, кажется, просто сбит с толку. — Пойдем в какой-нибудь ресторан и сделаем вид, будто ничего не произошло. — Анри, ты дурак? — шипит она. — Нам нужно на время вернуться домой в Лотарингию, а тебе срочно нужно жениться на Клевской. Возражение и протест пробиваются сквозь его зубы. — Забудь свою шлюху! — Монпансье хватает его за руку и втаскивает на ноги. — Если Карл действительно сошел с ума, завтра он позовет тебя к себе и застрелит! Кажется, здесь каждый Анри — дурак. Может, кроме Анри Наваррского. Почему наш Анри — дурак? Потому что если Карл не убьет Гиза, герцог нарастит еще больше соревновательных мускулов. Хотя, похоже, мира между этими домами больше не будет. Они могут объединиться на время против общего врага, и я его знаю. Гизы выждали, когда в них перестанут светить, и белокуро ушуршали к личному джету. Шико набрел на бокал вина и задумчиво прислонился к свободной стене. Родословная. Ох, как мне это не нравится. Но какие претензии может иметь Лотарингский дом в этой области? В них нет священной королевской крови, ею наполнены только жилы Бурбонов. Помимо Наваррского, она вращается в его дядюшке Карле, вероятно, любопытном типе, потому что из всей семьи он единственный действующий католик. Или он может быть абсолютно неинтересным типом, просто ему нравится петь псалмы на латыни, любоваться ритуальной красотой литургии, посещать пышные храмы, похожие на золоченые горы внутри и пещеры снаружи, таинственно следовать в занавешенные бархатом исповедальни, где, кажется, все только и делают, что совокупляются со священниками (я не знаю, я не пробовал, в крошечной церквушке моего городка служил приличный человек, который читал приятно усыпляющие проповеди и не требовал за конфеты, чтобы я залезал рукой под его сутану; его убили гугеноты, повесив на церковном распятии на его кишках). Кто знает, чем вообще руководствуются религиозные личности? Чем руководствуется Анжуйский, который утверждает, что верит в Бога? Я видел его лицо после мессы — словно из прозрачного хрусталя. Его светоносность показалась мне театральной, как и все остальное в нем, но его театральность — это его естественность, как ложносочиненность Наваррского — его правдивая правда. Возможно, я сравнивал не тех Анри друг с другом. Гиз не дробится, не полиэкранирует, не множит смыслы, он такой гомогенный, как будто внутри него памятник. Он верит в силу своих ляжек и солдат, и на самом деле правильно делает. Как говорит наше звездное высочество: сила — это сила. Шико нашел его на парковке, в последнем акте того дня. Анжу и принцесса — центральная пара в ядовитом танце. Остальные предоставили им площадку, любуясь их близнецовой красотой, втайне надеясь на скандал в качестве эффектного завершения вечера. Скандалы — такая же неотъемлемая компонента светской жизни, как смокинги и бриллианты. Скандалы, собственно, и есть светская жизнь. Франсуа красуется неподалеку в ореоле насмешливости (Бюсси испарился, у младшего принца всего три тени). Если он ждет сестру, по нему этого не скажешь. Он мог бы пить кофе с таким лицом или топить щенят. Вряд ли он стал бы менять свою самодовольную морду ради щенят. Герцогиня Неверская, которая оттеняет принцессу, разместила на губах эпитафию любезной улыбке и краем глаза косится в свой телефон. Другим глазом она косит на Сен-Люка и, кажется, он поблескивает в ответ (любопытно). Глаза у нее зеленые, как раскрашенное стекло. Короткая стрижка, редкая для женщины, привилегия высокого дворянства и умеренной свободы от мужа; ее мужа никто не видел. Возможно, у них с Монпансье один и тот же удобный муж. Анжу (со сложенными на груди руками): — Странно, что Франсуа сопровождает вас, сестра. У вас есть жених. Теперь он ваш единственный спутник на всю оставшуюся жизнь. Ему нравится представать судьей в колпаке, выносящим приговор. Быть женщиной еще хуже, чем быть педерастом. У него есть власть уязвить ее, и он выглядит триумфально. Принцесса Маргарита, с мелодичной интонацией: — Разве вы не знаете, что король Наваррский равнодушен к моде? — Люди меняются. Герцог де Гиз тоже был равнодушен к моде. Таран намека пролетает мимо нее, как пылинка; глаза — чистейший родник. Говорят, испанской инфанте сделали суровое замечание за несдержанность, когда она расплакалась. Инфанте было два года. Их учат лгать и лицемерить с колыбели, верно? — Я думала, герцог Гиз пришел к вам, чтобы помириться с вами, братец, — отвечает она бестрепетно. — Вы были близкими друзьями. Напомните, что между вами произошло? Слово «близкими» сманеврировано, затянуто в черную кожу и латекс и бренчит цепями, как Можирон. Монпансье тоже намекала на это. Есть ли хоть один горячий парень в Париже, которого Анжу не трахал? Вот правда, мне уже интересно, кто этот редкий индивид, не рухнувший к его ногам с цветами и признаниями из сентиментального романа, которые Анжу смахнет, как крошки с тарелки, когда пресытится. Маков цвет вспрыгнул на его щеки (кожа у него предательская). — Абсолютно ничего, — беспомощно ответил он. — Иногда пути людей расходятся. — Иногда ширинки людей расходятся, — вставил Алансон. — А некоторые люди способны понравиться другим только ртом и задницей. Они даже не стараются. Простите, дамы, что я употребил вульгарное слово, но иначе не скажешь. — Я ничего не слышала, — сказала Неверская. — Я тоже, — сказала Маргарита, по роскошным пухлым губам скользнула улыбка. — И все же как вам не стыдно, брат? Алансон улыбнулся ей в ответ странной хитроватой улыбкой, как избалованный ребенок своей матери, которую он заставил купить ему мороженое до обеда. На скуле принцессы Шико разглядел синяк, спрятанный вуалью вечера и косметикой. В пятнах сумерек легче скрываться, и когда тебя оскорбляют. Анжуйский сильно сглотнул, сдавил кулаки, раздул ноздри и… Укрылся, вдобавок к черным и серебристым полосам вечера, порнографическим надуванием губ, извилистым жестом и тем противным голосом, который застыл на стыке мужского и женского: — Зачем мне стараться, лапуль? Все и так прекрасно получается. Вам, мужчинам, многого не нужно. Алансон соединил ладони в пародии на аплодисменты. — Браво, Анри. Поделись подробностями в колонке для дамского журнала. Уверен, ты многому можешь научить наивных институток. — Ах, не спрашивайте меня о подробностях! Все мои истории пронзят ваше сердце. И под этим кривлянием (его лица, его голоса, его тела, которое извернуло плечи, как у балерины) Анжу успокоился и вдруг вылез из перламутрового кокона, в котором вместо мозгов у него были опилки, и свесился наружу, как занавеска из окна: — Мадам, вы передали мое послание вашей сестре? — мужским голосом. — Она прочитала? Шико не сразу понял, что он обращается к Неверской. Герцогиня по-кошачьи медленно моргнула на него. — Она занята приготовлениями к свадьбе, монсеньор, — ее голос был высоким контральто. — Как вы знаете, она выходит замуж за герцога Гиза. Морщинки на лбу принца переодели его в недоумение, потом в досаду. — Я имел в виду вашу сестру Мари. Она едва глянула на него. — Мари тоже занята приготовлениями к торжественной церемонии, — абсолютная серьезность превратила ее ответ в насмешку. — Она выходит замуж за принца Конде. На лице Анжуйского появилось то близорукое выражение, которое равноценно у других долгому плачу. — О, — только и выдохнул он, и было непонятно, знал ли он о том, что сказала ему герцогиня, или он просыпал все слова. Неверская зачем-то кивнула ему, как собрату-заговорщику. Сцена приобрела оттенок абсурда. Что ему нужно от мадемуазель Мари Клевской? Ночь любви с участием фаллоимитатора? По небу заскрежетали контуры луны, размытые дымом. Шико вдруг подумал: столько дыма; где же источник огня? Если все они лишь отражают пожар… Маргарита сказала Анжу: — Мне нужно серьезно поговорить с вами. Он вернулся к опилкам. Жеманно: — Серьезно — со мной? Вы же знаете, что я не способен сосредоточиться ни на чем важном. Принцесса слегка закатила глаза. — Вы не против, если я приду завтра утром? — Я не заглядываю так далеко вперед. — Вы будете один? Он помахал ресницами: — Откуда же я знаю, дорогая? Но попробуйте зайти. — Ваше утро начинается в полдень? — После двух часов. Зеркальный ритуал вежливости: его поклон, ее реверанс. Они невозможно красивы, особенно рядом друг с другом, напротив друг друга. Я почти верю в их кровосмесительные удовольствия. Я почти верю во все теперь. Дегенераты. Разбредание по лимузинам похоже на отступление войск. Сломанные солдатики и истрепанные куклы отправляются по коробкам. Анжуйский невыразительно оглядел их и невыразительно кивнул Шико. — Скажите водителю, что мы едем в отель, и садитесь со мной. — Ваше высочество не проведете ночь в Лувре? — спросил Келюс; его усыпанные блестками веки оттенили неприязненный взгляд на Шико. Остальные поддержали неприязнь, только Шомберг лукаво усмехнулся и даже вроде как подмигнул Шико, или любая эмоция на его ехидной физиономии казалась заговорщической. А Сен-Сюльпис где-то потерялся, скатившись потускневшей бусиной с ожерелья принца. Принц покачал головой, сказав по-детски: — Я не хочу домой. Проблема в том, что когда эти дети играют, течет не клюквенный сироп. Однажды взаимные наскоки Анжу и Алансона могут разродиться гражданской войной. В машине Анжу квелый и кислый, переливается всеми гранями скуки. Руки сложены на коленях, как у школьника. Неизящная безвольная поза. Что не так с его высочеством? Этак мы перестанем красить губы, как какой-то крестьянин. Кощунственная мысль. — Зачем вы краситесь? — спрашивает Шико. — Я бледный без косметики, — как будто через силу отвечает Анжу. — Разве не все такие? — Не все. Если вы накрасите губы помадой, то будете похожи на клоуна. — Спасибо, монсеньор. По счастью, это цель моей жизни. — Вам можно накрасить глаза, — снова через силу и с тяжелой серьезностью. Он нервным, неосмысленным жестом касается своего лба, приоткрывает рот, как будто хочет что-то сказать, и… Ничего не говорит. Шико неуютно с такой версией принца. Он пробует дать пищу беседе: — То, что вы не бледный, стоит косых взглядов? Принц сводит плечи, легонько вздрагивает; вздыхает и задирает голову. Совершенно не в ладу… со всем. И наконец говорит: — Подайте мне сигарету и не обращайтесь ко мне. Смотрит в окно, в дым, выдыхает дым. Какой-то подавленно безликий. Почему он мне выкает? Что происходит на изнанке его черепа? Я нужен ему для сеанса взаимного молчания? Есть ли вероятность, что он расплачется, соблазняя меня своей уязвимостью? За тонированным стеклом мелькают жемчужины фонарей и фар. Не знаю, куда мы едем, в какой отель. Жизнь в мерцании этого человека — нестабильный поток, в нем теряются предметы и меняются смыслы. Примерно через двадцать минут, из-под черного муслина, он вдруг молвит: — Садитесь рядом со мной и возьмите мою руку. Я не слышу сексуального намека, он даже не смотрит на меня, но для этой цели больше подошла бы его собака Нарцисс, в гладкую шерсть которой он любит бездумно, не глядя, погружать пальцы. Нарцисса здесь нет, а значит, я должен заменить его собаку. Выбрал бы кого-нибудь с шелковистой шерсткой, например, Келюса, который мучается от ревности. Но я сомневаюсь, что принц думает о его чувствах. Вероятно, о чувствах некой ледяной блондинки он тоже однажды неосмотрительно не подумал. Его вертлявое блядство может дорого ему обойтись. Кто грозился устроить ему веселую жизнь по телефону, а его высочество только презрительно усмехнулся? — Давайте я лучше загадаю вам загадку, — сказал Шико. — Кажется, вы их любите. Кто вас так ненавидит, что мог бы воткнуть вам ножницы в глаз? — Не знаю, — равнодушно ответил принц; голос его глухой и пустой. — Любой. — А если подумать? — Мне сейчас не до ваших загадок. Ну да, ты доказываешь в уме теорему Ферма. Вот дурак. Прозевает опасность под самым носом. — Герцогиня Монпансье, — с нажимом сказал Шико, ощутив твердую почву рациональности, которую Анжу выбивал у него из-под ног. Принц нахмурился на него и сдвинулся на сиденье; в гримасе больше недоумения, чем беспокойства. Покачав головой, он нырнул обратно в апатию. — Как быстро вы стали придворным сплетником, сударь. — Ой, — сказал Шико. — Сейчас было больно. Вы помните, что я всегда говорю вам правду? Герцог поковырялся в нем незаинтересованным прищуром. — Она не так уж меня ненавидит. — Она ненавидит вас гораздо сильнее, — он очень оживился и захотел есть (можно ли заказать ужин в отеле?). — И она принадлежит к могущественной семье. Я думаю, что вы ходите по минному полю и совсем не смотрите себе под ноги. Он неосознанно потянулся вперед и почувствовал тепло его тела. Он очень близко, к нему очень хочется прикоснуться. Но не в духе: я хочу что-то погладить, и ты сгодишься. Анжу подался назад; застывший, ничего не выражающий взгляд развернулся к темному стеклу. — Мне плевать, — сказал он. Он порылся в кармане брюк и вытащил пластиковый квадратик с белым порошком. — Держи мой телефон, я на нем дороги сделаю. Шико сложил руки на груди. — Нет, — сказал он. Анжу тоже слегка взбодрился. — Тогда пошел вон. — Машину остановите или мне на ходу выпрыгивать? Анжу сложил руки на груди. — Не остановлю. — Ну, тогда на ходу. — Шико потянулся к дверце. — Желаю вам приятно удолбаться нахрен, если вы такой идиот. Две извилины в мозгу — ебля и стафф, да? Вся жизнь на автопилоте. А мог бы горы сворачивать. В салон ворвался грязный бензиновый ветер. Помирать не хочется, но что же поделать. В размытых контурах реальности — мысль о везении. Принц шарахнулся к нему и схватил его запястье, сжав до боли. — Стой, не глупи, — тяжело продышал он. — Я не серьезно. Шико захлопнул дверцу, отрезав их от шума шоссе. Анжуйский все еще держал его; между их лицами было всего несколько вдохов. Если немного податься вперед к нему… Герцог отпустил его и откинулся на сиденье, выгнув шею назад, не отрывая от него взгляда — томного, тяжелого, чем-то пугающего. — Ты бы выпрыгнул, — сказал он без знака вопроса. — Кто из нас идиот? — Почему я тебя терплю? — вырвалось у Шико. В животе варилось чувство, похожее на похоть, и острая тоска, которую вызывал в нем придурок, танцующий по минному полю. Принц усмехнулся (благо, хоть немного ожил). — Я тебе нравлюсь, — сказал он. — Взаимно, — сказал Шико. Улыбка вырвалась на губы — широкая, полнокровная, наверное, слегка невменяемая. Он не заметил, кто из них рассмеялся первым.