Богоматерь цветов

Было что-то от женщины, а значит от дьявола в этом юноше, который умер. Глаза, как у девицы, вожделеющей сношения с инкубом.

Умберто Эко. Имя розы

У меня куча ревнивых любовников, которые хотели бы вернуть меня,

Я готова сунуть в их рты свой пистолет, его дала мне старуха-мать

Я сама прокладываю себе путь из гравия и вина,

Если я и буду ходить по струнке, то точно не по твоей

Все занимаются этим, а какого дьявола должна я?

Все занимаются этим, а какого дьявола должна я?

Я не из тех женщин, кого стоит удерживать

Ты злишь меня, я не собираюсь угождать тебе

Можешь загнать меня в угол, но мои краски всё равно проступят

Отведав парши, прежнего уже не захочешь

Я паршивая овца,

Я паршивая овца

Gin Wigmore — Black Sheep

— Я считаю, что Бюсси лучший, — сказал Анжуйский. — Его двуручная техника с кинжалом несравненна. А то, как он находит бреши противника… Ты согласен? Луи де Клермон, граф де Бюсси, сеньор д’Амбуаз. На вечеринках его, наверное, не докличешься. Поэт и первый бретер Парижа, уложивший в землю несколько десятков человек. Никто не подсчитывал, сколько испанцев погибло от рук французов под его командованием, но в атаку он всегда шел лично, не прячась за чужими шинелями, блестяще орудуя штыком, примкнутым к винтовке. Несколько раз его снимали для пропагандистских фильмов; если один человек может нагнать на испанцев страха… Обывателя умиротворяют идеалистичные картинки. Но солдаты уважали его за смелость. Кажется, полковника Бюсси вообще все уважали. Этого несложно добиться. Достаточно хорошо выглядеть и казаться хорошим. — Это хорошо выглядит, — сказал Шико. Взгляд принца оттянул вой сирены за окном. — Кто там едет? Неужели наш кузен де Гиз? Ответ был быстро найден: на хищной поверхности сверкающего лимузина действительно кружили лотарингские черные дрозды. Внутри мог сидеть герцог Майеннский, с которым Шико разделяли несколько кубометров грязного воздуха. Аристократический круг кровосмесительно узок. Все они друг другу братья, двоюродные братья, дяди, племянники и племянники племянников. А мы — мебель, иногда отличающаяся причудливыми завитушками, как «персональный покупатель» Анжу. Я никогда не слышал, чтобы женщина находилась на службе у человека королевской крови, если только она не была фрейлиной или служанкой. Будет интересно посмотреть на эту даму. Лимузин лотарингских принцев попытался пролезть вперед; больше наглости, чем позволял себе Шико. Водитель Анжуйского ловко преградил ему путь, используя крошечный зазор рядом с соседней машиной. Сирена стихла, дрозды отстали и Шико заметил, как автомобиль Гиза, Майенна, их брата-кардинала или, может быть, их сестрицы герцогини де Монпансье на стыке эстакады перебрался на другой уровень. Анжу усмехнулся и вернул к нему свой интерес: — Так ты говорил? За окном возник гул, поднимавшийся внизу моста; появились стальные челюсти экскаватора. За дымными пеленами на обочинах дороги возросли ломти зданий. Они ездили в зеленую зону только ради стрельбы. Безделье требует массу времени. — Как Бюсси учит своих солдат выживать в сабельной стычке? — сказал Шико. — Я видел записи. Шагистика, уходы в диагональ… Анжу фыркнул. — Его бойцы красавчики. — Чтобы вы как знаток оценили качество рубки. Посмотрели на них, как на параде. — В памяти зарубцевались образы, которых не показывают на экранах. — Лучше бы он учил их в упрощенном стиле, как учил меня мой брат: ударил — отбил, отбил — ударил. — Чем это лучше? — На кой черт им выпендреж, когда на них несется разозленный испанец, который с ходу рубанет их без всякого предупреждения? Важна только выживаемость среди обычных парней, набранных в городах и селах, чтобы сражаться в войне короля. — В чьей войне? — почти пропел герцог. Он дал ему время услышать звон разбитого стекла в его слишком ласковом голосе. — Ты говоришь о моей семье, дурак. Держи язык за зубами, если действительно не хочешь, чтобы я приказал его вырвать. Они молчали довольно долго; в неприятном безмолвии принц протянул ему пустой бокал. Шико с ненавистью открыл холодную бутылку. Он все еще может уехать домой и стать автомехаником. Правда, тогда он нарушит клятву, данную принцу. На этот раз выпрыгнуть из окна будет сложнее. Он пытался понять, ищет ли примирения, когда телефон принца осыпался уже знакомыми нотами. Анжу помедлил. Натянул на физиономию капризную гримасу, со всеми градациями стервозности, но взял трубку. — Да? Нет, я в Лувре, — голос стал изломанным, пародийно-женственным. — Нет, я сегодня никуда не выезжаю. Кровь Христова, сударь, конечно, нет! Вы серьезно думаете, что я приму вас для этих целей? Под крышей дома, который принадлежит моему брату-королю? Ах, просто поговорить. Боюсь, что я занят весь день. Завтра и послезавтра я тоже буду занят. А через два дня будет большой прием у короля, на котором я обязан присутствовать. Ой, вы тоже приглашены, как я мог не догадаться… — В гримасу влился оттенок скисшего молока. — Ну, разумеется, вы сможете меня увидеть, я же не восточная женщина, которая прячется под паранджой. Только учтите, что все ограничится лицезрением моей особы. Почему? Потому что все кончено. Вернее, ничего и не начиналось. Вы получили то, что хотели, верно? И этого с вас достаточно. Он подался немного вперед на сиденье, под холодное электричество, с торжествующим льдом в глазах, с отполированными шампанским губами, такой сияющий и искусственный, что Шико почти отпрянул, хотя они не могли соприкоснуться. Из трубки донесся целый туш звуков. Принц поморщился и нырнул назад (тень соскользнула на его лицо). — Послушайте, в стране идет война, люди страдают и умирают, миллионы мужчин погибли на полях сражений, а вы воете, как голодный волк. Не нужны мне ваши признания из сентиментального романа! Дайте я угадаю: до меня у вас не было ничего подобного, а потом появился я и открыл вам новый мир? Так не бывает. Потому что так не бывает! Вы никогда в жизни не любили спаржу, а сейчас вдруг не хотите ничего, кроме спаржи? Это все чушь, блажь и мои прекрасные глаза сирены, как вы это назвали. Очень приятный комплимент, за него я благодарен. Почему я смеюсь? Я совершенно серьезно. Он выглядел серьезным, издеваясь не более, чем кот, которого хочется погладить, но он царапает руку. Кошка нужна человеку, а не наоборот. Кошка только принимает подношения. Принц сказал в телефон c обреченностью смертного приговора: — Нет, это невозможно. Я не хочу тебя больше видеть. Потому что мне скучно с тобой! Я подумал, что ты будешь интересен, потому что ты кажешься порядочным человеком. Но кажется, ты порядочен именно потому, что ты скучный. Тебе не хватает воображения для разврата. Тебе не хватает воображения ни в чем! Мне пришлось учить тебя… — Он всосал воздух ноздрями и опрокинул в рот остатки шампанского. — Короче говоря, мне это больше не интересно. И если бы вы были немного честнее с самим собой, вы бы поняли, что меня это никогда не интересовало. Мне нужна была услуга, чтобы не закрылось заведение, которому я покровительствую. Да, именно так. Стыдиться? Мне нечего стыдиться! Вам должно быть стыдно. Вы воспользовались мной. Шико старался не смотреть на него, краем глаза заметив, как принц потряс в воздухе рукой, требуя новый бокал. Он налил и передал ему, не видя своей руки. В нем столкнулись и разъединились мысли. Не может быть, решил он. Не может быть, чтобы принц, наследник французской короны продавал себя этому человеку. Принц вдруг засмеялся так громко и пронзительно, что вибрация его смеха задрожала в руке Шико. — Да, я пришла к вам с этой самой панели, чтобы развратить честного мужчину, — сказал он самым высоким, самым пронзительным и манерным из своих голосов. — А потом я терпела твою похотливую пьяную рожу и то, как ты не мог кончить на мне два часа. Расскажи всем газетам, мне плевать. Обо мне все знают. Кроме твоих жен, детей и собак. Скажи им тоже, какой я была милой. Твоя порядочность продлилась недолго, уебок. Не смей нарушать наше соглашение, или я прикажу капитану своей охраны кастрировать тебя, ясно? Вот это будет забавная новость для прессы. Я слишком дорог, чтобы пользоваться мной бесплатно. Шико убрал свои любопытные глаза так далеко, как было возможно в черном коробе машины. Он перевалил за границу неловкости и ощущал себя отупело-пустым. Трубка истерически заорала. Брызнул еще один смешок принца. — О да, да, сучка, шлюха, тварь, — его голос горел презрением. — Я все это слышала уже сто раз. Потом ты будешь просить прощения, повсюду следить за мной, угрожать суицидом… Потом ты вступишь в ассоциацию неравнодушных граждан и начнешь делать карьеру борца за мораль, пытаясь навредить таким, как я… Впрочем, таких, как я, нет. Я единственный. Ты никогда не сожжешь на костре меня. Он сбросил звонок и швырнул телефон в тень на полу. — Fottuto figlio di puttana. , — пробормотал он. Тишина объяла их. На шоссе медленно формировалась пробка. В животе ворошился голод. Я ничего не хотел знать. Не презирал (на самом деле презирал), просто закрывал глаза. Любимая траектория судьбы — бумеранг. — Осуждаешь? — сказал Анжуйский, и к нему потребовалось обернуться. Он ожидал увидеть на красивом лице вызов, но оно словно размывалось, как наложенные кинокадры. — Стараюсь этого не делать, — сказал он. — Молодец, продолжай стараться, — сказал принц (в этом вызов был). Он сдвинулся в укрытие тени. Через глоток шампанского: — Это единственное место в столице или даже во всей стране для мужчин, которые предпочитают мужчин. Его раньше не трогали, потому что я туда хожу. Но некое католическое братство из Ажена совершило паломничество в Париж, провело массовую агитацию, по всему городу прошли «благочестивые» рейды. Закрыли несколько борделей, кого-то положили лицом в пол, побили, посадили… Мне сказали, что их поддержал герцог Гиз. Потребовалась моя помощь. Я помог, чем мог, — засмеялся он слабо и как-то устало. Шико пытался придумать, как сказать, что ему нечего сказать. В тщедушном состоянии его внесло в ресторан за Анжуйским. За оградой входа запрыгали вспышки фотографов. Несколько папарацци пытались докричаться до герцога. — Прогнать их, монсеньор? — осведомился Дю Га, материализовавшийся за спиной Анжу. — Зачем, — сказал тот. — Любая реклама полезна нашему дому, не так ли? Без пиджака в ресторане вряд ли можно было появиться, но для принца, конечно, сделали исключение. Их повели наверх, в хром и сталь; на черных стенах висели образцы современной живописи: квадраты, круги, аскетичная геометрия. Тарелки на белых скатертях расписаны яркими наивными рисунками, как будто их сделал ребенок. Что-то из этого фальшивка и хохлома, подумал Шико. Либо вся эта dolce vita, либо я. Но не Анжуйский. Он — субъект в этом социуме, в незнакомом мне мироздании. Не потому, что все вращается вокруг него (даже его влияние не столь велико). Но в нем ощущается какая-то естественность и свобода. От норм, от догм, от чужих условностей. Думаю, я уважаю его за то, что он сделал, чтобы помочь кому-то, как он помог мне. И он даже не считает это проявлением доброты. Но в этом аспекте я не совсем обычный человек: я никогда не презирал шлюх. Это то слово, которое я цепляю к нему? Черт, я не знаю. Все вращается по лучезарным спиралям, нарисованным Day Glo. И вращается слишком быстро; оттенки перетекают друг в друга, я ничего не могу уловить… Он похож на флуоресцентное свечение. Как гласит слоган: «Это цвет. Только лучше». Им подали влажные горячие полотенца и вручили меню в маслянистой черно-серебряной коже. Анжуйский сказал с интонацией мягкого подтрунивания: — Ты был голоден. По крайней мере, на его желудок всегда можно было положиться. Принц заказал себе шампанское, и они с официантом в смокинге (они похожи на гостей, но ты всегда знаешь, что это слуга) вопросительно посмотрели на него, но потом решили не мучить его и выбрали красное сухое вино из старого доброго года до его рождения. Он пробежался по названиям блюд: некоторые слова звучали как французские. В некоторых он узнал рыбу, а в некоторых мясо. Среди десертов был торт с толстым куском трюфеля: мелким шрифтом указан его вес. Трюфельный торт не мог уместиться у него в голове. Идея не сойти с ума любопытна. — Наше символическое блюдо — суп из артишока с черным трюфелем и булочка с грибами и трюфельным маслом, — сообщил официант. — Я всегда могу порекомендовать гордость нашего рыбного меню — сыровареного лобстера с кораллами… — Простите, с кораллами? — уточнил Шико. — Под этим, месье, мы подразумеваем хрустящую морковь в глазури. Но сегодня, в такой жаркий день, — он обернулся к Анжуйскому, — я бы посоветовал вашему высочеству дикого лосося во льду. Подается с горячим настоем, который расплавляет верхний слой рыбы, а внутри она остается восхитительно прохладной. Этот рецепт был разработан шеф-поваром во время его поездки в русскую Сибирь, где дикие племена готовят так называемую строганину. Любопытно, что у этих неграмотных дикарей считается оскорбительным подавать гостям рыбу, вытащенную на лед в сетях уже мертвой. Для строганины годится только живая рыба, бьющаяся на льду. — Очень интересно, — скучающим тоном произнес принц. — Не так ли, месье Шико? — Вообще-то, да, — сказал Шико. — Если бы я не был так голоден, я бы еще послушал. Принц небрезгливо фыркнул. Снова подтрунивает над ним. Это неожиданно очень приятно. — Никогда не упускайте случая узнать новую информацию, монсеньор, — сказал Шико обучающим голосом. — Знание — сила. Внезапно восходит та интонация, не холодная, но очень древняя и безглазая: — Вы ошибаетесь, месье. Сила — это сила. Кого-то определяет воля к власти. У меня ее нет, по крайней мере пока. Думаю, у Анжу этого тоже нет, или он очень старается сделать вид, что у него этого нет. Кто может показаться менее властолюбивым, чем клубный мальчик с пухлыми губами? Герцог сразу же переплавляет интонацию мраморной вечности в нейтрально-светское: — Приготовьте мне черную пасту с чернилами осьминога и трюфелями. Я знаю, что этого нет в меню.… — Конечно, ваше высочество, — быстро говорит официант. — Блюдо будет готово ровно через пятнадцать минут. — Отлично, — улыбка Анжу осыпает его золотом. — Моя мама говорит, что в вашем ресторане готовят единственную пасту во всей Франции, которая не уступает той, что она ела в Италии. — Для нас огромная честь получить столь высокую оценку от ее величества королевы-матери, монсеньор. — Он перевел взгляд на Шико. — Вы готовы сделать заказ, сударь? — Ага, — он отправил слово в полет вместе с кивком. — Ваш фирменный суп, устрицы и овощи на бульоне, утка с баклажанами и на десерт… — Он сверился с меню. — Персик вокруг жасмина. Что это такое? Хотя нет, не говорите, удивите меня. Звучит красиво. Официант поклонился и удалился, прошив воздух черно-белой прожилкой. Анжу сказал с веселым удивлением: — Ты не лопнешь? — Я не сомневаюсь, что местные порции придется искать под микроскопом. — И все же, — он покачал головой. — Если ты обычно так много ешь, почему ты не толстый? — Кто задает даме такие вопросы, монсеньор? — томно сказал Шико и обмахнулся ладонью, как веером. — Я уже сдал экзамен или меня ждет что-то еще? Я могу кувыркаться через голову и делать «колесо». Показать вам? Анжу подпер щеки кулаками во внезапном детском жесте и ничего не ответил. У него был очень ясный взгляд и улыбка с оттиском той, лучезарной, которую он не показывал в журналах. Она делала Шико внезапно и ошеломительно счастливым, потому что Анжу хотел про него знать и наоборот. Только в этот миг он не мог поверить, что принц и какой-то неизвестный мужик… По-прежнему улыбаясь, он ответил смущенным взглядом. Их столик располагался в стороне от остальных, перед панорамным окном, за которым слоями лежали свет и дым. Он раньше задирал голову к городу или смотрел прямо перед собой; однажды он заметил, что месяцами ходил мимо мурала, нарисованного на боку дома рядом с редакцией, и не видел его. Рисунок был почти безобидным для полиции нравов: парень в толстовке с очками ночного видения держит баллончик с краской; скорее всего, художник нарисовал себя. Через пару недель его закрасили, но Шико запомнил его как символ события или явления, мимо которого проходишь, не обратив внимания. Знает ли окружение герцога, которое он называет «друзьями», что его ухмылка беспощадна, как солнце, а улыбка клонится к закату и в ней вечный покой ребенка и старика? Они смотрели на город. Серые крылья башен мчались к небу, надменные, как Люцифер. Если ты живешь высоко, ты видишь реальность по-другому, верно? Ближайшая к ним пара (лысеющий мужчина в костюме-тройке и молодая блондинка в маленьком черном платье с огненными камнями на тонкой шее) очень старалась сделать вид, что не смотрит на герцога. Трудно ли ему переходить из одного дня в другой, когда его всегда полируют взглядами? Должно быть, он уже давно к этому привык и не представляет себе другого существования. Если оставить его в покое, он растает, как сугроб. Но этого никогда не случится, даже если его брат-король будет править десятки лет и родит десятки наследников. Этот парень всегда будет стоять на перекрестке таких внимательных взглядов, что не будет отбрасывать тень. Но однажды расслоится и почернеет, как бумага в камине. Может быть, я ничего в нем не понимаю, кроме его уязвимости. Он черпал свой бежевый суп с черными губками трюфеля, когда герцог спросил: — Почему ты не веришь в Бога? Шико слегка сморщил нос. — Может быть, не стоит обсуждать это за обедом? Герцог намотал чернильную пасту на вилку. — Я хочу сейчас. Шико посмотрел на него очень внимательно и, кажется, что-то понял. — На вашем месте, монсеньор, я бы не интересовался никем, кроме самого себя, и проводил бы дни, глядя на свое внутреннее зеркало. То есть, снаружи тоже все хорошо, но… Вы подобрали меня избитого на дороге. Вы общаетесь с человеком, который признался вам, что он нерелигиозен. Вы… — он заколебался, — сделали очень нестандартную вещь, чтобы не закрыли ваш клуб. Разве вы не можете побыть наедине с собой хотя бы пять минут? Принц заморгал на него немного растерянно; внезапно его скулы и шею испятнал жар. — Это был комплимент? — неуверенно сказал он. — Ну да, — Шико с теплым чувством потянул к себе миску с устрицей в самоцветном бульоне (раковина была всего одна, но она была очень большая). — Правда, идея не моя. Знаете ли вы о господине Мишеле Монтене? Он ведет блог, хотя не уверен, что его читают многие… Он считает, что нет ничего более интересного и важного для человека, чем изучение себя. — Моя матушка читает его. По-моему, они переписывались. — Ух ты, — Шико поднял бокал. — Ее величество королева-мать… Он застопорился, с одной стороны, не совсем понимая, что он хотел сказать, с другой стороны, оглядываясь на сделанную им пометку: «Не говори о его семье». — Выдающаяся женщина, — предположил принц (лукавые искорки вихрились в глазах). — Я не думал, что такой желчный индивид, как вы, способен на придворное подхалимство. Шико укоризненно склонил голову набок. — Это подхалимство? — Нет, — согласился принц и поднял свое золотое шампанское. — Но вы желчный человек. — Да, — согласился Шико и протянул ему бокал. — Экзамен окончен? — Может быть, он никогда не кончится, — медленно, задумчиво, с отблеском улыбки сказал Анжуйский. — Но я не выброшу тебя на шоссе. Ты мне нравишься. Шико очень широко улыбнулся. — У вас неплохой вкус, монсеньор. Раздался звон хрусталя, прерванный появлением метрдотеля, над смокингом которого воздвиглось недоумение. — Ваше высочество, приветствую вас от имени всего коллектива и благодарю за честь, оказанную нашему заведению. Герцог небрежно кивнул. — К вам хочет подойти некая… дама. — Последнее слово метрдотель выделил курсивом. — Да, я жду ее, — сказал Анжу. — В чем проблема? Она без сопровождения? Официант проскользнул, словно тень, и поставил блюдо перед Шико. Как он и думал, утку в сопровождении баклажанов можно было увидеть только через увеличительное стекло. Он сунул кусок в рот. Было очень вкусно. Его разум почти отключился от внешних разговоров. — Видите ли, монсеньор, — кашлянул метрдотель. — Ваша гостья утверждает, что принадлежит к дому Пардайян-Гондрен. — Это так, — нетерпеливо сказал герцог. — Проверить ее родословную можно в любом музее. Вы пропустите ее? — В доме Пардайян-Гондрен нет госпожи Клодетты. — Есть, — возразил Анжуйский. — Она стоит внизу у входа, как я понимаю. — В доме Пардайян-Гондрен есть господин Клод. — Ко мне пришла мадемуазель Клодетта, — упрямо сказал Анжуйский. — Пропустите ее. Метрдотель располовинился в поклоне и исчез. Шико ел. Анжу глянул на него с раздраженным разочарованием. — Что, — сказал Шико, прожевав свою утку. — За твоим атеизмом стоит примитивный материализм. — Почему примитивный? — Вера требует усилий, на которые большинство людей не способны. — Вы верите в Бога, монсеньор? — Каждый раз удивляешься, что я не состою из двух слоев, как бутерброд, — с презрением проговорил Анжу. — Ты не такой умный, как думаешь. За его спиной в жесткой серости светился Париж. Может быть, сейчас мне мерещится гарь, но я чувствую ее. Если бы я был таким красивым, я бы позволил себе быть тупым как пробка. Откуда он? Эти теплые дни свалились на меня с этим воображаемым существом. Может быть, мне все это еще снится? Этот лимб. Шико проглотил последний кусок. — Я верю, — сказал он, — что если допустить существование демиурга, акт творения был насильственным. Его никто не просил об этом. Мы брошены в жизнь, как в адский котел. На войне я видел шестилетнего ребенка с раздробленной головой. Моих родителей убили гугеноты, когда мне было… Ну, неважно. Мы с моим братом сидели в подвале и две недели умирали с голоду. Мы уничтожаем друг друга только потому, что одни хотят носить крест, а другие не хотят. Нам нечему доверять, ни одна истина не абсолютна. Мироздание… — он задумался над словами. — Не греет. Я противопоставляю этому холоду и пустоте себя, потому что у меня больше ничего нет. Но мне достаточно того, что у меня есть я. Ну, и я просто пожрать люблю. Извините, если расстроил этим вашу эфирную сущность. Анжу выглянул на него, как из убежища; в глазах — искры гейзером. — Творение — это насилие? — Да, — сказал Шико. Тот повел головой, как будто попытался рассмотреть его сразу со всех сторон. — И ты, в отличие от меня, можешь пробыть наедине с собой пять минут, да? — Я могу пробыть наедине с собой сколько угодно. — Сколько тебе лет, что ты проповедуешь одиночество? — Я не равнодушен к людям. Это не нигилизм. У меня есть своя святость. На самом деле моя единственная святость — это человек. — Ты чертовски сумасшедший, — сказал Анжу. — Когда я нашел тебя на улице, ты сразу начал говорить невообразимую чушь. — И впервые за долгое время тебе не было скучно, да? Губы герцога раздвинулись, глаза сузились. Белоснежная кожа пульсировала жизнью и требовала прикосновения — рук и губ. В серо-светоносном пузыре, в котором они очутились, возникло подспудное движение внутри тел. Он очень отчетливо увидел свою руку на затылке Анжуйского, и его белую руку на своей щеке. Они столкнулись губами и разъединились, а потом столкнулись опять. Он услышал шаги, прервавшие то, чего не случилось. Он никогда в такое не верил и не считал для себя возможным. Даже сейчас это казалось ему явлением абсурда: как его глаза что-то выискивают в заминках герцога, как он слушает звуки, которые звучат в рельефах его голоса. Как он вызывает в нем узнавание и неразумение. И если судить по этим взглядам, гонящим по спине водопады мурашек, силой и странностью не уступающим дежавю, по его обжигающим молниям, по итальянским ножам, которые он мечет в меня… То же самое происходит с Анжуйским. Это нужно прекратить, решил он. Мне неуютно. И я на самом деле не педик. Я же не могу считать тот случай с Жаном. Это было почти что в детстве. И это вообще не считается. Он просто смазливый и похож на девчонку. Я просто немного запутался. И… ой божечки. Сюда только что вошла очень высокая блондинка с очень милым голоском, которая целует руку его высочества, который приветствует ее ухмылкой с признаками дружелюбия. На ней белое кружевное платье с струящимся подолом, белые босоножки на высоком каблуке, стратегически расположенный жемчуг и много макияжа. И это мужчина.