disintegration // разрушение

— Напомни-ка еще раз, почему мы не можем войти? — пропищала Лили со спины. Машина простояла на месте около пяти минут, на одном из самых дальних мест парковки, которые физически были возможны. Джеймс велел им оставаться в машине и с тех пор писал кому-то (вероятно, Сириусу). Они все еще были пристегнуты ремнями безопасности. — Сириус владеет этим местом, — беспечно сказал он, печатая. — Ты — человек. Мне просто не очень хочется идти туда с тобой в первый раз в одиночку — а если их первое впечатление будет о тебе с Сириусом, они оставят тебя в покое. Ремус нахмурился. — Разве люди не входят туда по собственной воле? Не то что бы он невидим для них или что-то такое? — К людям самим по себе — по крайней мере по правилам — запрещено прикасаться. Мы должны сохранять лицо, знаешь, оставаться открытыми и все такое. В любом случае их приходит не так уж и много, учитывая, насколько это дорого и, откровенно говоря, культово. Вот так вот. — Тогда в чем проблема? Джеймс фыркнул, выключая телефон. — Вампиры воспримут это как игру, если я пойду с тобой. Игру, чтобы украсть тебя у меня, знаешь. Я могу защитить тебя, но я бы предпочел просто перестраховаться и подождать его, чтобы они знали, что ты его. Лили хмыкнула. — Его. Я не его гребаная собственность. Глаза Джеймса расширились. — Нет, нет, я знаю, я... Что бы он ни собирался говорить дальше, он не закончил, так как что-то тяжелое ударило по машине, заставив ее физически тряхнуться. Все трое подскочили от неожиданности; Лили тихонько вскрикнула. Потребовалась минута, чтобы кровь снова прилила к ушам Ремуса, прежде чем он услышал смех. — Ты ебаный ПРИДУРОК, — заорал Джеймс, стуча кулаком по крыше, но он улыбался. Джеймс вышел, и Ремус с Лили восприняли это как сигнал следовать за ним — Сириус спрыгнул с крыши с хохотом и отряхнулся, отражая оскорбления, которые Джеймс бросал в него, не более чем пренебрежительной рукой. Ремус немедленно повернулся к Лили, протянул руку и успокаивающе сжал ее плечо, и, повернувшись в другую сторону, увидел, что Джеймс и Сириус обмениваются тем, что казалось зеркальной, менее явной версией его и Лили проявления любви. Их головы были опущены — Джеймс, казалось, говорил со скоростью света, а Сириус продолжал кивать, будто раздраженный, а затем легко и нежно оттолкнул его, прежде чем рука Джеймса опустилась на плечо Сириуса, сжимая точно так же, как рука Ремуса приземлилась на плечо Лили. Они вдвоем обошли капот машины, и глаза Ремуса встретились с глазами Сириуса. Они были мягкими, всего на миллисекунду, когда он смотрел на него и только на него. Чем больше времени они проводили вместе, тем легче Ремусу было читать вампира; он держал себя в напряжении челюсти, в том, как были прикрыты веки его глаз. В интенсивности его взгляда. На мгновение — всего на мгновение — взгляд Сириуса стал мягким и открытым. Он казался свободным. Он казался живым, словно Ремус мог вонзиться в него, и кровь, что хлынет из разлома, была бы теплой, и это была бы реальная потеря, а не просто сопутствующий ущерб. А потом он увидел Лили, и вся мягкость исчезла. На его лице промелькнуло замешательство. — Это... И — к всеобщему не-удивлению — Лили шагнула вперед и неумолимо протянула руку в яму с акулами. — Лили Эванс. — Сириус, — сказал он, скривив губы, и крепко пожал ей руку. — Приятно наконец-то познакомиться. — И мне, — сказала она с ухмылкой, которую Ремус очень редко видел — и, о, это было плохо, действительно очень плохо. Сириус склонил голову к Ремусу, но не отвел глаз. — Значит, это твоя Лили? — спросил он, и Джеймс неловко шагнул вперед. — Моя тоже, на самом деле. Голова Сириуса дернулась так быстро, что Ремус едва заметил, как это произошло. У него отвисла челюсть. — Ага, — усмехнулся Ремус, — Ебануться. — Так... девушка из твоего здания... — сказал Сириус, обрабатывая. — ...является лучшей подругой Ремуса, да, — закончил Джеймс с чувством покорности всему происходящему. Глаза Сириуса на мгновение стали пустыми, а затем его лицо озарилось, и он начал смеяться. Джеймс нахмурился, и Ремус знал, что он практиковался. — О, Лилит, — сказал он, прикрывая рот. — О, Лилибет, ты и правда пробралась в мою жизнь, а? На самом деле Лили выглядела довольно гордой своим выбором компании. Ремусу хотелось вбить в нее немного здравого смысла — и в себя тоже. — Но все же, почему она здесь? — спросил Сириус Джеймса, успокоившись. Лили прочистила горло. Стояла на своем. — Она здесь, потому что она хочет помочь. — Помочь? — спросил Сириус тем же укоризненным голосом, что и Джеймс. Он поймал взгляд Ремуса и тот бросил на него предостерегающий взгляд. Его лицо успокоилось. — Как ты можешь помочь? Лили объяснила, как и Джеймсу, как и Ремусу, какие у нее были возможности. Лицо Сириуса было непроницаемым все время, до самого конца; Ремус видел, как его челюсть разжалась, задаваясь вопросом, когда она вообще сжалась. Если только это не было его вечным состоянием. — Я вижу, — сказал он; ветер взметнул нимб его волос сзади ему в лицо, и он поднял две руки и заложил пряди за уши. — Думаю... да, думаю, ты могла бы нам пригодиться. — Пригодиться?! — воскликнул Ремус. — Я думал, ты будешь против? — в то же время сказал Джеймс. Сириус пожал плечами. — Пригодится все, что она предлагает, Ремус, и... я был бы против, но она же не ставит себя на линию огня. Она была бы как... шпионка. Да, шпионка. — Именно! — с энтузиазмом воскликнула Лили, и Сириус ухмыльнулся. — Почему ты так безразличен ко всему этому? — спросил Ремус, не совсем уверенный, к кому он обращается — к Сириусу или Лили. Сириус ответил. — Я не безразличен, я практичен. Это, типа, полное определение беспокойства, — сухо сказал он, и Ремус бросил на него свирепый взгляд. — Она полезна для зацепок, и ей не грозит никакая опасность; почему бы нам не позволить ей помочь? Я уверен, что ты все равно рассказал ей историю моей жизни и любую деталь о деле, которую смог собрать вместе, что она теряет? Лили скрестила руки на груди, глядя на Ремуса в очень детской манере «я же тебе говорила», и он понял, что разговор окончен. — Окей, — сказал он, поднимая руки в знак капитуляции. — Ладно, прекрасно. Мы можем просто зайти внутрь, пожалуйста? Становится пиздец холодно. Сириус улыбнулся и протянул руку, чтобы Лили взяла ее; она это сделала. — Конечно, — сказал он, бросив взгляд на Ремуса — и вот снова. Мягкий. Мягкий, и пошли за ним; пока они не ушли так далеко вперед, что физически больше не могли. Ремус глубоко вздохнул и пошел. На них, как всегда, смотрели в вестибюле, а лифт, как всегда, был грандиозным и длинным, поднимаясь, как показалось Ремусу, на 70 этажей, теперь уже на самый верх; Сириус открыл им дверь, и когда они вошли, их встретила Марлин в шелковой пижаме, которая ела мороженое в гостиной. — О, привет, — хмыкнула она, свесив ноги с подлокотника дивана и повернувшись к ним лицом. Лили ахнула. — Привет, Марли, — сказал Джеймс, на бегу запрыгивая на место рядом с ней, отчего она взвизгнула. (Лили снова ахнула, на этот раз, вероятно, непроизвольно.) Он выкрал у нее мороженое и облизал ложку, а Марлин влепила ему пощечину. Он даже не дрогнул. Ремус как можно увереннее подошел к зоне отдыха, но не сел, так как Лили последовала за ним. Сириус исчез, видимо, чтобы положить свою большую пушистую куртку на место, так как через треть секунды вернулся без нее — его черная рубашка застегнута ниже, чем была. У него была грязь под ногтями, и... ха, подумал Ремус. Он реально охотился на животных. Ну что за странная вещь. Марлин освободилась от назойливых братских хватающих рук Джеймса и встала, и именно тогда она заметила — или, по крайней мере, внешне признала — Лили. — О, — сладко сказала она, глядя на Сириуса. — Еще одна? — Марлин, это Лили, — представил ее Сириус величественным жестом, и Лили улыбнулась и кивнула — Ремус весело подумал, что ей следовало бы сделать реверанс во славу Марлин. — Лили, Марлин. — Как приятно познакомиться, — сказала Марлин, ее волосы теперь были собраны в длинный высокий хвост. В глазах горел нежный огонек, но лицо было спокойным, мягкая улыбка освещала ее черты, а яблоки на щеках выступали. Она пожала Лили руку, прежде чем повернуться к Ремусу. — Привет, Ремус. — Привет, Марлин. — Лили здесь, чтобы помочь, — объявил Сириус, усаживаясь в кресло. — Она медсестра. Морг, вскрытия, трупы, образцы и так далее и тому подобное. Марлин кивнула. Казалось, она привыкла к пресным объяснениям Сириуса. Джеймс налил немного крови животного для себя и немного человеческой для Марлин в кружку (Сириус отказался) и предложил Ремусу и Лили стакан воды, который они приняли. Марлин завела разговор о своем дне — она провела его с «детьми», которые, как понял Ремус, были тремя вампирами, что слонялись возле отеля в его первую ночь здесь. Они провели около четырех часов, мчась вниз по реке Гудзон, чтобы определить, кто был самым быстрым пловцом, и — хотя Ремус не знал, кто это из них — она заявила, что после 150 миль они согласились, что это был Оливер, на что Джеймс от души хлопнул и заявил, что он вообще ни капли не удивлен. Все радостно слушали. Сириус отчасти хранил молчание о своем собственном дне — Джеймс сделал косой комментарий о крови животных, на что он улыбнулся в пол и объявил, что она оказалась более насыщенной, чем он думал — и... все. Большую часть времени он избегал взгляда Ремуса, успокаивая разговор подсказками, чтобы добавить что-то к истории Марлин. Ремусу показалось, что он тянет время. Как бы то ни было, это был довольно приятный разговор. Он перешел от особенностей дня Марлин к... Ремус даже не мог вспомнить, если честно. Там было просто множество тем и мягких разговоров, двигающихся так обыденно; как оборотень, меняющийся так быстро, что вы никогда не увидите прежнюю форму, прежде чем он примет новую. Однако это было странно легко, и Ремус обнаружил, что вносит свой вклад открыто — до такой степени, что почти забыл, где он был, что делал, какова была его цель. Он был просто безликим голосом, говорящим в тандеме с четырьмя другими безликими голосами. Было приятно избавиться от всего хотя бы на мгновение. Было приятно, когда Сириус смеялся. Он ненавидел это, но это было приятно. Удивительно, но в конце концов об этом заговорил не Ремус, а Джеймс. — Приятель, — сказал он, — ты собираешься рассказать историю или нет? Уже поздно. Глаза Сириуса метнулись к Ремусу — они время от времени встречались взглядами, но Ремус мог сказать, что Сириус прилагал усилия, чтобы этого не делать, по причине, которую он не мог понять, — поэтому, когда серебряные глаза Сириуса остановились на нем, он почувствовал, как странная дрожь пробежала по его спине. Он на мгновение уставился на Ремуса, а затем отвел взгляд. — Да, — хрипло сказал он, собираясь встать. — Только мне нужен бокал вина. Марлин фыркнула и тоже встала. — А мне три. А затем произошло нечто довольно странное — они встретились посередине, когда Марлин встала, чтобы встретиться взглядом с Сириусом (она была немного ниже его, но не настолько, чтобы вытягивать шею), и его взгляд снова смягчился. Мешки под его глазами, казалось, образовались мгновенно — их не было, Ремус увидел их только сейчас, будто никогда не замечал тяжести мира на плечах Сириуса до этого самого момента, — и он нахмурился. Странным было то, что отрывочные слова, казалось, содержали миллион красноречивых разговоров между строк. — Ты можешь...? — Все в порядке. — Ты уверена? — Я в порядке. Марлин сжала ладонь Сириуса большим и указательным пальцами, а его пальцы сомкнулись вокруг ее собственных. Это казалось странно приватным; Ремусу хотелось отвернуться. — Все в порядке, — повторила она, и Сириус улыбнулся, прежде чем уйти. Он вернулся примерно через пять секунд с четырьмя удивительно стабильными бокалами вина. Он протянул три Марлин. — Вообще-то я не это имела в виду, — засмеялась она. Сириус чертовски хорошо это знал — конечно, он знал — и передал их по очереди; Джеймс отказался, и поэтому они оказались в руках Ремуса и Лили. Сириус сделал три целомудренных глотка, прежде чем заговорить. — Даже не знаю, с чего начать. — С самого начала? — спросила Марлин. — А где это начало начинается? — Ну, на благо людей... — сказал Джеймс; Лили бросила на него злобный взгляд, и его глаза слегка расширились от ужаса. — Лили, я имею в виду... может, пройдемся по основам? Происхождение и все такое? Сириус повернулся к ней. — Ты что-нибудь знаешь? — спросил он довольно прямолинейно, и Лили нахмурилась. — Я знаю основы, — медленно сказала она. — Знаю, что сказал мне Ремус. — Верно, значит, ты ничего не знаешь, — сухо сказал Сириус, делая еще один глоток вина. — Фантастика. Ремус закатил глаза. — Объясни, как работают Чистокровные, — подсказал Ремус, и он не стал утверждать, что это и для него, и для Лили, потому что это было бы неловко. Сириус ухмыльнулся, и он все равно знал, что тот видит его насквозь. Он сделал долгий, глубокий вдох и начал. — Никто не знает, откуда произошли вампиры, — медленно произнес Сириус. — Есть легенды, мифы и истории, передаваемые из поколения в поколение, но это все — легенды и мифы. Это как трехсторонняя иерархическая система, верно? Внизу обычные штампованные вампиры, — Джеймс слегка отдал честь, как будто он был примером, — Чистокровные в середине, а потом... что бы там ни было первым. Я полагаю, это как ваш Бог. Все, что существовало до девятого века, является мифом и легендой, давайте начнем с этого. Ремус подался вперед. Ему было интересно. — Так что, да, старшие... старшие чистокровки происходят примерно из 800 года нашей эры. У них те же предпосылки, что и у полукровок — все работает точно так же, клыки и жажда крови и так далее, но они по своей природе сильнее. По своей природе быстрее. Менее восприимчивы к слабостям — особенно к солнцу. Они, по сути, прирожденные охотники — не обижайся, Ремус... — Не обижаюсь. — ...но они созданы убивать. Созданы убивать людей. И вот, у них есть... ну, они могут заставить делать все, что хотят, — он поднял глаза; встретился взглядом с Лили, затем с Ремусом. — Они могут играть с вами, как с марионетками. И да, Ремус знал это. Он знал, что у них было что-то вроде телекинеза над человеческим телом — знал, что это был один из их партийных трюков. Знал, что это делает их самыми опасными. Знал, что, возможно, сеть веретенообразных охотников не верила, что чистокровные вымерли, но обманывала себя чувством наивности, притворяясь, что это так. Потому что альтернатива — тот факт, что эти смертоносные монстры существовали — была просто слишком властной, чтобы ее принять. (Внезапно он почувствовал себя неловко; неловко от мыслей, пронизывающих его разум. Причина в том, что Сириус знал столько же, сколько и он. Он оттолкнул ее, но она отскочила назад.) Сириус отвел взгляд. — И они не могут передать эти способности тому, кого обратили, — осторожно сказал Сириус; он посмотрел на Лили, и Ремус понял, что он объясняет основы для нее. — Чистокровные были — есть — не созданы, а рождены. Они вырастают такими, какие они есть. И в течение первых нескольких столетий они типа... превосходят остальную часть своей расы, и, честно говоря, почему бы и нет? Они практически другой вид. Многие люди верили, что это божественное вмешательство, а остальная часть вампирского вида — обращенные — мерзость. Типа... как вариант — мутант, цитирую, «истинного вампира». И какое-то время они жили мирно, но... ну, Чистокровные не могут просто создавать и создавать. Есть предел сумме потомков, которую они могут вынести. Самое большее, что я когда-либо знал — это трое детей, и это было чудо; два — сами по себе редкость. В большинстве семей один ребенок, а затем у них еще один ребенок, и так далее, и так далее. Так что... их быстро стало слишком много, — он повернулся, скользнув глазами по каждому человеку. — Повышенные способности могут сделать так много против армии. — Они... свергли их, то есть в восемнадцатом веке. Тысяча семьсот шестидесятые, если точнее. Это было целое восстание, достойное книги по истории. Это была кровавая баня. Не то чтобы они этого не ожидали, — быстро сказал Сириус, будто отчаянно желая прояснить, на чьей он стороне. — Они были жестокими, фанатичными и кровожадными. Это не несправедливая битва; это не неспровоцированное нападение. Но они были полностью захвачены или вытеснены, а их ментальные трюки не работают на вампирах, поэтому их влияние в конечном итоге было подавлено, и Чистокровки, что не были убиты, признали свое поражение и скрылись. И на самом деле время для них было просто чудесным. В его голосе послышался самодовольный тон, губы дрогнули. — Ремус, напомни мне свою охотничью историю? Когда было создано первое бюро? Ему даже не нужно было об этом думать. — 1773. Его рот открылся, будто эта мысль пришла ему в голову с опозданием; Сириус кивнул, успокоенный. — Вот именно. На самом деле, это не ваша вина, что вы все так заблуждаетесь. Вы ни хрена не знаете о чистокровных, потому что чистокровные не были вашей заботой — о них уже позаботились. И поверь мне, они очень хорошо умеют исчезать. На его лице появилось задумчивое выражение. Он нахмурился, прочистил горло, откинул волосы с глаз, словно стряхивая и свои внутренние мысли, сделал еще один глоток вина и продолжил. — Итак, они скрываются, — быстро сказал он, чтобы подытожить. — Они пытаются снова размножиться. Конечно — я не уверен, что это было очевидно, Лили, — но Чистокровные могут создавать только с другими Чистокровными. И это, само собой, не было проблемой, когда их было больше, но сейчас, когда так много семей практически вымерло... было трудно найти пары, которые не были бы слишком близки по родству. — Инцест? — с отвращением сказала Лили, и Сириус поморщился. — К сожалению, — сказал он, сморщив нос. — Это пиздец как отвратительно, я знаю. Природа не допускает слишком близких отношений, но я почти уверен, что троюродные и более дальние родственники — это честная игра. Лили выглядела ошеломленной. — Тут и проявляются мотивы ковена, которому мы сейчас угрожаем, — осторожно объяснил Сириус. — Чистокровные мстят. «Сильнее вместе» или что-то вроде. Они хотят править, как раньше, в средние века. Они хотят уничтожить «нормальных» вампиров и заселить мир Чистокровными. Я думаю, что трое детей, родившиеся только в прошлом веке, слишком взволновали их — их не было так много, типа, с шестнадцатого века. Особенно то, что Драко и Астория родились с разницей в год — это практически неслыханно; нет, это именно что неслыханно. Это просто дало им больше мотивации для реформ. Божественное Вмешательство, — он слегка фыркнул, хрустнул пальцами. Его глаза приняли ошеломленное выражение, когда он медленно произнес: — Им просто нужно было дождаться Реддла. — Почему? — спросил Ремус, не в силах остановить себя. — Почему он, если он не чистокровный? И почему — как — его вообще заразили? Сириус поджал губы, которые были слегка опущены. — Это... все это вступает в игру, когда мы размышляем о том, как они попытались сделать это впервые. Вообще это был рост с 40-х по 50-е годы. Конец 50-х — вот, когда они по-настоящему набрали обороты. Он глубоко вздохнул, и Ремус приготовился. — Видите ли, изначально он был слугой Малфоев. Глупая маленькая штучка. У меня здесь есть пробелы, но я знаю, что он родился в девятнадцатом веке, и Люциус обратил его к 1875 году. Они с Люциусом сблизились, остались полностью преданными друг другу, и когда Люциус обратил Снейпа для Реддла, он впервые почувствовал, каково быть такой маленькой сукой, и ему это понравилось. Я думаю... блять, я не знаю, что думаю. Меня там не было. Оставшиеся Чистокровки увидели что-то в Реддле — свежее лицо — и понеслось. Думаю, может, они считали, что он может понравится таким же, как он, полукровкам. По крайней мере в начале. — Я полагаю, он просто жаждал большего, — просто сказал Сириус; Ремус внезапно вспомнил, как его учили, что сила развращает вампира. Что сила становится ими. Что они сделают все, чтобы стать непобедимыми. — Они сформировали армии вампиров-подхалимов. Пиздецки жалко. Поверьте мне, армии вампиров и раньше пытались создать, но это никогда не приносило результатов. Не так, как это было в пятидесятых. И дело было в том, — он, казалось, начал немного волноваться на этом месте или, возможно, был охвачен историей, — что это были даже не просто обращенные вампиры. Это были вампиры, которые уже были живы. Вампиры, которые сбились с пути — им не для чего было жить. Реддл дал им повод. Реддл дал им выход из бесконечной скуки. Что-то, во что можно верить. Думаю, облегчение промыло им мозги. Это было похоже на... Боже, это было похоже на ебаную болезнь. Я потерял из-за этого довольно много друзей. — Само собой, дело было не только в вампирах — они тоже хотели править людьми или что-то в этом роде, но вампиры были первым шагом. Они действительно были просто... — он замолчал, качая головой, будто пытаясь подобрать подходящее слово. Он решил: — ...абсолютно кусачими ублюдками, потому что они устроили беспорядок, породив слишком много вампиров и создав полукровок, которые уничтожили их в первую очередь, и они, блять, не хотели это убирать. — Я сделаю вид, что ты не назвал меня беспорядком только что, — пробормотала Марлин, глядя на свои ногти. Сириус моргнул, а затем, похоже, осознал, что сказал; он смущенно зажмурился и рассмеялся. Это было самое счастливое, что Ремус видел у него за день. Это было до смешного мило. — Прости, — сказал Сириус. — Ты знаешь, что я имею в виду. — Я знаю, что ты имеешь в виду, — сказала она, кивая, все еще улыбаясь. — Продолжай. — В общем, — сказал он, качая головой. — Я хотел сказать, что они убивают, и пытают, и промывают мозги, и Реддл в основе всего этого. И что, возможно, в 1940 он и был просто подставным лицом Малфоев, но к 1959 он держал обе руки на руле, а они были просто... второстепенными персонажами в его катастрофе. Сириус помолчал, покручивая вино в бокале, прежде чем сделать последний большой глоток. Марлин молча встала и взяла его из его рук, поднося ему новый. Он даже не признал этого. — Итак, — сказал он через мгновение. — Мы боролись. — Мы самостоятельно сформировали... группу. Не совсем такую, как эта, но и не сильно отличающуюся. Мотив был тот же самый. Мы назвали ее Орденом, Орденом Феникса, да, Джейми? Джеймс улыбнулся до ушей, а Ремус нахмурился. — Джеймс придумал название, — беспечно сказал Сириус, а затем продолжил: — Мы, по сути, объединили самых могущественных вампиров, которых знали — ни один из них не был так силен, как Реддл, я до сих пор не знаю, как он получил свою силу, возможно, продал душу ебучему дьяволу, — но достаточно могущественных, чтобы справиться со всеми ними. И мы пошли. Это длилось несколько лет, затянувшийся процесс, и все это вылилось в одну битву в 1959 году. Кажется, нас было около сотни, но мы были сильны. А их армия присутствовала не полностью — они разделились, и я думаю, что нам повезло в этом аспекте, — он глубоко вздохнул. — Это было в июне. Было солнечно. Это была кровавая баня. Серьезно. Он снова замолчал, но на этот раз выглядел пораженным. Его глаза метнулись к Марлин, а затем к Ремусу. Единственным движением был Джеймс — он слегка вытянул ногу, чтобы толкнуть Сириуса своей ногой. Просто. Обнадеживающе. Сириус продолжил. — Я потерял много друзей в тот день, — тихо сказал он. — Я был лидером. Это была моя вина. Конечно, мы знали, что будут жертвы, мы все смирились с этим, но... но это было очень много. Видите ли, на мне был Реддл. Я добрался до его тронного зала. Джеймс был там, и Марлин тоже. У него было только два охранника, нас было четверо. Я не мог этого понять. Я этого не понимал. — Прости, — тихо и виновато сказала Лили в ответ на это замечание. — Ты сказал... четверо? В комнате на мгновение воцарилась тишина, прежде чем Марлин беззвучно встала. — Я буду на балконе, — тихо сказала она. Однако, прежде чем уйти, она потянулась к Сириусу — он поднял глаза на ее слабое прикосновение, и она запустила руки в его волосы, убирая прядь с его лица. Она твердо кивнула ему; он слабо улыбнулся. И она ушла. Он подождал, пока она уйдет, чтобы заговорить снова. — Эммелина Вэнс, — сказал Сириус голосом не выше шепота. — Красивая, красивая женщина. Длинные темно-каштановые волосы, яркие глаза. Полная жизни. Так много жизни. Он перевел дыхание. — Она была женой Марлин. Ремус почувствовал, как его желудок сжался от ужаса. — О, нет, — выдохнула Лили. Сириус сделал еще глоток и продолжил рассказ. — Я не мог этого понять, — повторил он. — Это было так, словно он хотел, чтобы мы были там. И он продолжал говорить мне сделать это — продолжал говорить мне убить его. И все. Я мог бы сказать, что это ловушка, думаю, где-то внутри себя — или, по крайней мере, я мог бы сказать, что что-то не так. Это казалось неправильным. Я подошел к нему, а он встал и дрался со мной — он дрался со всеми нами четырьмя, все мы были старше его, но он был таким сильным... — он прикусил губу, его глаза слегка остекленели. — И я подумал: да, это знакомо, это то, что мы должны были сделать. Это правильно. Я собираюсь победить его, я собираюсь убить его, и весь этот ад закончится. И я это сделал. Был лучше его, то есть. Все трое отступили, и я схватил его за горло, а его охранники ничего не делали. Они просто стояли там. Будто статуи. И он смеялся — смеялся, как чертов маньяк, я чувствовал, как его голосовые связки двигаются под моей рукой, — и у меня даже не было времени, чтобы позволить страху просочиться внутрь, прежде чем они привели его. Он остановился, челюсть дико искривилась, когда он сжимал и разжимал ее, перекладывая стакан из одной руки в другую, сосредоточившись на определенном месте на кофейном столике. Он посмотрел на Ремуса — его глаза были ледяными, такими же ледяными, как картинка на белой доске. Такими же глянцевыми, как у Лили в кафе. Он моргнул, и лед разбился вдребезги. — Регулус, — сказал он, как будто каждый слог обжигал его язык. — Они привели Регулуса. Джеймс вздохнул и обхватил голову руками, потирая пальцами линию лба. Сириус горько рассмеялся. В его глазах стояли слезы, и сердце Ремуса упало. — Снейп держал его, ты, блять, веришь в это? Он держал его с одной стороны, Люциус с другой — это единственная причина, по которой он не сбежал, потому что Регулус достаточно силен, чтобы раздавить Снейпа одним мизинцем. Но они держали его, и он бился, а в его сердце был кол. А я держал Тома Реддла за горло — я буквально чувствовал, как хрустят его кости — и я видел, что это был ультиматум. Это был ультиматум, и я должен был решить за доли секунды, и я решил... — он покачал головой, нижняя губа слегка задрожала. — Блять, я даже не знал, что сделал выбор. Я видел его там, с колом в сердце — он выглядел таким испуганным — и... я ослабил хватку. Он посмотрел в глаза Ремусу и тихо сказал: — Реддл вылетел из моих рук и вырвал сердце Эммелины из груди. Это было так быстро, что я даже не заметил, как это произошло. Она была там... а потом нет. Ремус увидел, как Лили поднесла руку ко рту, и понял, что она начала плакать. Лицо Сириуса было ледяным, бесстрастным, две тихие слезинки текли по его лицу, скручиваясь у линии челюсти. Он одним глотком допил остатки вина. Джеймс не поднял глаз. — Регулус не знал, что они собирались делать, — сказал он после долгого напряженного момента с легкой горькой улыбкой. — Он был верен им — или, нет, они были верны ему. Он же был, блять, старшим. Он был самым могущественным. И все же они использовали его — и самое худшее, блять, в том... — теперь он начал горячиться, брови сошлись вместе, нос сморщился в агонии. — Самое худшее в том, что все это была блядская игра — это была игра, чтобы выяснить мою слабость. Точно так же, как у Люциуса — это его работа, у Нарциссы — сын, у Снейпа — мать... Он перевел дыхание, а затем горько рассмеялся. — Его мать — так Регулус и сбежал, знаете. Потому что я привел его мать, и он ослабил хватку. И так Том Реддл сбежал и убил одну из моих. Потому что он привел моего брата, — он выплюнул это слово, будто оно было ядом, сосредоточившись на точке в другом конце комнаты. В его глазах была боль. — И я ослабил свою ебаную хватку. Брат. Конечно. Конечно. Это казалось таким очевидным. Глаза, нос, лед в их глазах. То, как сидят их щеки. Форма их глаз. То, как у них отвисают уголки рта. Его брат. Вот почему это была щекотливая тема. Вот почему он был расстроен из-за своей семьи. Вот почему у него такая вендетта против этого ковена. Вот почему, вот почему, вот почему. Сириус Чистокровный, подумал Ремус. Я убил его родителей. Сириус Чистокровный. Он солгал мне. Я убил его родителей. Сириус Чистокровный. Он солгал мне, но ему больно. Он солгал мне, но он любит своего брата. Он солгал мне, но ему больно. Скажи что-нибудь. Скажи что угодно. — Регулус Блэк, — прошептал Ремус, и Сириус рассмеялся теперь полностью, все еще горько; за этим стояла тяжесть мира. — Мой младший брат, — сказал он, поднимая свой бокал, чтобы произнести тост, словно в нем еще что-то осталось. — Моя ахиллесова пята. Скажи что-нибудь. Скажи что угодно. — Ты сказал, что родился в двадцатых. Не это. Не это. Сириус недоверчиво посмотрел на него, а затем снова рассмеялся — на этот раз по-другому. Он был слегка не в себе. — Но я ведь не сказал, в каком веке, не так ли, милый? Я предпочитаю «проблема», бессвязно думал мозг Ремуса. Говори. — Это была не твоя вина. Лучше. И Сириус, и Джеймс повернулись, чтобы посмотреть на него — лицо Сириуса было вялым от шока. Джеймс был совершенно непроницаем — в его глазах тоже стояли слезы, но челюсть была сжата, а глаза горели в защите, и Ремус, в нелепом, внезапном свете, понял, что там за отношения. Братья не в плане крови, а во всем остальном. Джеймс, принимающий на себя вес Сириуса. Джеймс, контролирующий ситуацию, когда Сириус терял контроль. Джеймс, являвшийся равновесием, когда Сириус падал на одну чашу весов. (Взгляд Сириуса был почти невыносим для Ремуса. Он был так чертовски благодарен Джеймсу Поттеру.) — Что, — прошептал Сириус; это было больше похоже на утверждение, чем на вопрос, плоское слово. Никаких эмоций. Ремус повторил свое мнение. — Это была не твоя вина, — выдохнул он. — По твоим словам они... больные, больные люди. Это была их вина. Не твоя. Сириус отвел взгляд, сосредоточившись на углу кофейного столика. — Марлин не разговаривала со мной десять лет, — сказал он. Его голова была опущена так, что слезы капали прямо на стекло, разбрызгиваясь как дождь по окну. Ремус придвинулся ближе — достаточно близко, чтобы он мог наклониться вперед и положить руки на кофейный столик. Привлечь внимание Сириуса к себе. Он всегда нуждался, чтобы внимание Сириуса было на нем. — Она простила тебя? — спросил он. Сириус поднял на него глаза — такой, такой красивый, — и его губы приоткрылись. — Да. Ремус почувствовал, как его брови сошлись вместе, но все же отказался отвести от него взгляд. Его глаза оставались неподвижными, карие на сером, и на секунду Джеймс и Лили исчезли, и всем, что существовало во вселенной, всем, что поддерживало Ремуса на протяжении его существования, были глаза Сириуса и этот стеклянный кофейный столик. — Тогда прости себя. Его глаза слегка расширились. Его рот все еще был приоткрыт — белые зубы сверкали между губами, — и Ремус наблюдал, как его грудь судорожно двигалась, посылая дрожь плечам, когда он вдыхал; он наблюдал, как он закрыл рот, слегка напрягая мышцы губ, достаточно, чтобы его подбородок напрягся; он наблюдал, как тот сглотнул, перелив его кадыка слегка сдвинулся, а затем вернулся на место. Он наблюдал, как его глаза опустились. Вернулись обратно. Он наблюдал за всем этим. Сейчас я вижу тебя, подумал Ремус, кровь стучала в ушах, страсть бурлила в венах. Сейчас я вижу тебя. Я вижу все. Я вижу все. Прошло много времени, прежде чем тишина была нарушена. — Я, эм... — начала Лили, и Сириус, наконец, разорвал зрительный контакт; потеря его взгляда была странным отсутствием тепла для Ремуса. — Спасибо. Что рассказал нам все это. Это, должно быть, было нелегко. Сириус улыбнулся, и это выглядело искренне. — Спасибо, что выслушали. Лили тоже улыбнулась, шмыгнула носом и протянула руку, чтобы вытереть слезы, катившиеся с глаз — свидетельство ее действительно доброго сердца, самого доброго из всех на милю. Это было уместно, чтобы именно она вышла на балкон, чтобы найти Марлин и предложить ей все, что могла. Джеймс казался настороженным — вполне понятно, учитывая, что они были незнакомками, — но Ремус не волновался. Лили не сказала бы ничего плохого. У нее была способность говорить правильные вещи, чтобы перевернуть мир с ног на голову, когда все остальное кажется мрачным и неправильным; он знал это из первых рук. Сириус позвонил в сервис, чтобы доставить им ужин, потому что они не ели — на самом деле, желудок Ремуса начал урчать теперь, когда он подумал об этом, — и как только еда пришла, он удалился в свою спальню со своей едой. Лили и Марлин вернулись, когда принесли еду, и, если судить по тому, как они улыбались друг другу и расслаблялись, настороженность Джеймса действительно была напрасной. Никто не говорил об истории. На данный момент казалось слишком грубым возвращаться к ней. Только примерно через час, после того как Лили и (по-видимому, ее новая подруга) Марлин вернулись на балкон, чтобы насладиться приятной прохладой ночи, Ремус повернулся к своему оставшемуся товарищу. — Джеймс? Он поднял взгляд от телефона, в котором сидел, потягивая кока-колу из банки. — Ась? — Э-э... — начал Ремус, не зная, с чего на самом деле начать свой вопрос. — У меня... был вопрос? Сириус не особо описал в своем рассказе. — Продолжай. Он прочистил горло. — Что... Ну, что случилось потом? Чтобы отправить Реддла в спячку? Это же редкость, да? Джеймс улыбнулся, но выглядел немного расстроенным. — Да, эм... Ну, ты же знаешь, что такое спячка? Типа, научное объяснение? — Спячка наступает, когда тело вампира слишком повреждено и не подлежит восстановлению, чтобы началось быстрое заживление, — продекламировал Ремус — гребаный ответ из учебника. Джеймс кивнул. — Это инстинктивная форма самосохранения. Джеймс кивнул. — Ага, — сухо сказал он. — Из того, что я знаю, это, по сути, короткое замыкание нашей нервной системы, верно? Она не может понять, что лечить в первую очередь, поэтому она просто... не делает этого. Но мы — существа, созданные для выживания, поэтому в крайнем случае наше тело просто полностью отключается. — Да, — продолжил Ремус. — И это может длиться годами. — Самое короткое, что я слышал, было семь лет, а самое длинное — семьдесят, — сказал Джеймс. — И это очень редко случается, потому что мы, как правило, занимаем очень высокое положение в пищевой цепочке, но некоторые существа — оборотни, например — могут... одичать настолько, что мы впадаем в спячку. Ремус сглотнул и прочитал между строк. — Сириус, — тихо сказал он, и Джеймс опустил глаза и снова улыбнулся своей страдальческой улыбкой. Кивнул один раз. — Думаю, Сириус недооценивает свою силу, — тихо сказал он через мгновение. — Он подавлял ее так долго, что забывал о ней, пока кто-то не обижал его, и он не отрывал им челюсть начисто. У Ремуса самого отвисла челюсть. — Он оторвал ему челюсть? — недоверчиво спросил он, и Джеймс рассмеялся. — Ага, — сказал он. — Все случилось так быстро, что я даже не понял, что произошло. Реддл... ну, ты знаешь, что случилось — и Сириус побежал и схватил его за шею, и поэтому Снейп угрожал Регулусу. Сириус притаскивает Эйлин, Снейп колеблется — Регулус вне опасности, поэтому челюсть полностью отрывается. По-моему, он еще и руку оторвал. Ремус, забавляясь, почувствовал желание рассмеяться. Он прикрыл рот рукой, но Джеймс уловил его намерение и захохотал. — Это чертовски блестяще, не так ли? — О боже, — тихо сказал Ремус. — Как он вообще не сдох? Джеймс пожал плечами. — У нас не было возможности сжечь его. Это сложный процесс, но повсюду темные ведьмы, которые могут снова соединить наши конечности. — Верно, — беззаботно сказал Ремус. — Конечно. В этот момент Лили с Марлин вернулись, и на этот раз они шли рука об руку; это было довольно мило. — Эм, я думаю, мне скоро нужно возвращаться домой, — сказала Лили всей комнате, и Ремус проверил время — оно приближалось к половине двенадцатого. Джеймс встал. — Если хочешь, я могу тебя подвезти? — с надеждой спросил он, прежде чем попытаться изобразить немного очарования. — В конце концов, мы живем в одном доме. Лили приподняла бровь. Казалось, ее это совершенно не забавляло. — Уверен? — Да. — Хорошо, — сказала она, пожимая плечами, и отцепилась от Марлин, чтобы обнять Ремуса и поцеловать в щеку. — Завтра у меня смена с семи до семи, так что я позвоню, когда закончу, ладно? Ремус улыбнулся. — Ладно. Лили ушла с Джеймсом на буксире, который объявил себя ее защитником от вампиров здания — его встретили опустошительным закатыванием глаз, — и Ремус понял, насколько он устал. — Мне, наверное, следует вернуться к себе, — сказала Марлин, рассеянно хрустнув костяшками пальцев, высказывая мысли Ремуса. — Я, наверное, пойду спать, — признался он, и она одарила его сладкой улыбкой и пожелала спокойной ночи, собирая свои вещи и выскакивая за дверь. Пентхаус Сириуса, возможно, был более пугающим, когда он был один; с другими, казалось, занято больше места, было меньше темных пространств и властных высоких потолков, а в одиночестве он чувствовал себя муравьем в особняке. Он медленно поднялся по лестнице, инстинктивно высматривая Сириуса, чтобы тот не притаился в тени и не напугал его (хотя после сегодняшних событий Ремус был почти уверен, что это последнее, о чем он думал), и пошел по коридору. Он остановился перед комнатой с настенной лампой — своей комнатой — и уже собирался войти, когда услышал тихий шум в конце коридора. Ремус знал угрожающие звуки, и это был явно не один из них — это больше походило на признаки жизни, — но он также получил информацию о том, что комната Сириуса находится на противоположной стороне пентхауса, так что, надо признать, ему было любопытно, что тот делает. Несмотря на подсказки мозга, что ему, скорее всего, ничего не угрожает, он все равно протянул руку к боку и схватился за маленький пистолет (где его кинжал? Когда он успел убрать его? Когда он почувствовал себя достаточно комфортно, чтобы убрать его?). Он шел легкими шагами по темному коридору, держа пистолет наготове, но не направляя его. Секунд через пятнадцать он заметил, что дверь приоткрыта, и беззвучно толкнул ее. Это была огромная библиотека — одна из самых больших в жилом пространстве, которые Ремус когда-либо видел. Она была довольно готической по сравнению с большей частью квартиры, но, возможно, все дело в стопках старых книг в кожаных переплетах, зеленых, синих и коричневых, с рисунками из старинных золотых букв и завитков, окаймленных коричневой краской в местах, где они были изношены и состарены. Там был небольшой укромный уголок с изумрудно-зеленым диваном у великолепно украшенного окна (шторы выглядели так, словно их привезли прямо из Букингемского дворца) и круглой, похожей на бархат, зоной отдыха, изогнутой вокруг стола, который был встроен, с лампой во главе. С настоящим огнем, конечно же. Ремус начал замечать, что для кого-то, кто так легко мог загореться, здесь было странное обилие огня. Он вытянул шею; в комнате был изгиб, стены все еще уставлены книжными полками, а сама комната разделена пополам мраморной колонной; и там был Сириус, стоящий спиной к двери. Ремус тихо вошел (хотя он не сомневался, что Сириус знал о его присутствии) и сделал несколько шагов вправо, чтобы полностью осмотреть сцену. Противоположная стена, перед которой стоял Сириус, казалась чем-то вроде святилища или какого-то мемориала — чему, Ремус не знал, но на столе стояли свечи и множество портретов, тактически расположенных на стенах; некоторые старые, некоторые новые. Сириус стоял перед портретом, который выглядел так, словно принадлежал эпохе Возрождения. Там были изображены два мальчика: оба с короткими черными волосами, оба одеты в подходящие царственные одежды для их царственной ауры. Один из них сидел на стуле, слегка наклонив голову, а другой стоял рядом, высокий, похожий на солдата, но не совсем; у него было мягкое, детское лицо, что проступало даже сквозь краску. Сидящий мальчик выглядел каким-то более усталым, как будто он видел и испытал больше. Был повержен, отправлен в море и обратно, снова и снова. Стоявший со свежим лицом мальчик выглядел так, словно был готов вступить в войну, которую не понимал, и Ремус точно знал, кто они такие. — Ты скрывал это место от меня, — тихо сказал он, отворачиваясь от портрета, чтобы полюбоваться книжными полками. Он провел пальцами по корешкам пары рассказов о путешествиях, по-видимому, восемнадцатого века, и глубоко вдохнул запах старых книг и потрескивающих благовоний. Сириус усмехнулся. — Как-нибудь устрою тебе экскурсию, — сказал он, все еще не двигаясь. — Хотя, боюсь, это самая впечатляющая комната, так что все остальное может показаться немного мрачным по сравнению с ней. Ремус пожал плечами, хотя Сириус не мог этого видеть. — У меня низкие стандарты. Плечи вампира слегка затряслись от жалкого, хриплого смеха. Ремус вздохнул и использовал это, чтобы продвинуться вперед на несколько шагов, устраиваясь слева от Сириуса. Его руки лежали на столе, как бы поддерживая его, а глаза не отрывались от портрета. — Который из них ты? — спросил Ремус, хотя и знал ответ. Сириус ухмыльнулся. — Тот, красивый. — Значит тот, что стоит? Сириус резко выдохнул, приподняв губы, и отвернулся от портрета, чтобы посмотреть на Ремуса, который обнаружил, что улыбается. — Пошел ты, — сказал он, и Ремус рассмеялся. Он снова повернулся к портрету, и Ремус прищурился. — В каком году это было? Сириус вдохнул. — 1511. Они только позволили этому идиоту Генриху VIII взойти на трон. Мой отец был членом его Тайного совета. Ремус промолчал, давая себе несколько мгновений, чтобы пересмотреть свои чувства. Его суждения были затуманены раньше, и он чувствовал, что его голова достаточно ясна, чтобы решить, как он относится ко всему этому делу сейчас. Сириус солгал ему. Он обнаружил, что не так зол, как ожидал или хотел бы быть, и это немного сбило его с толку. Было ли это потому, что он привык к этому? Возможно, да. Но как? Он не мог вспомнить другого момента, когда Сириус откровенно лгал ему — язвительные комментарии и саркастические оскорбления, да, но у них никогда не было возможности узнать друг друга достаточно, чтобы скрывать информацию. До этого момента. Это была каменистая почва. Это были чужие воды. И с одной стороны, это был пиздец. Это раздражало — его раздражало, что он сидел там, а Сириус так нагло пиздел ему в лицо и унижал истинный вес ковена. Потому что он был здоровенный. Он был намного больше, чем Ремус когда-либо представлял — на карту было поставлено гораздо больше, чем он думал, и у них обоих была вендетта; у них обоих был общий враг, более жестокий, конечно, для Сириуса, но тем не менее общий; так что, несомненно, это прежде всего должно быть мотивирующим фактором — быть правдивыми друг с другом? Несомненно, боль, которую он испытывал, чувство вины, которое он нес, были бы достаточным мотивом для сотрудничества? Потому что откровенность с ним о его прошлом с самого начала упростила бы задачу. Это избавило бы его от множества ненужной путаницы — от множества ненужных недоразумений; и разве это не было именно тем, чего они пытались достичь? Общение? Ремус почувствовал немного злости, где-то глубоко внутри, что Сириус согласился быть открытым для него, солгав ему в лицо о чем-то таком невъебенно огромном, как то, что он является частью определенной династии вампиров, которых они здесь, блять, и убивали. Но Ремус не мог не думать о себе двухмесячной давности и о том, как бы он тогда разозлился. Больше, чем сейчас, и он проецировал себя назад; он поместил себя в образ мышления Ремуса, который не знал всего, что знал сейчас. Зачем? С чего бы ему, собственно, злиться? Потому что, в более широкой картине, подобная ложь не имела бы значения — он все равно был вампиром, врагом, несмотря ни на что. Так что это была бы просто ложь. Неотъемлемая часть сокрытия такой огромной правды. Концепция лжи, и Ремус тогда не проявил бы такого сочувствия, как тот полный идиот, которым он был сейчас; потому что он не поверил бы, что Сириусу нужна была причина. Теперь он знал, что была причина; должна была быть причина. Теперь он знал, что в Сириусе было нечто большее, чем он когда-либо думал. Но небольшая часть сознания Ремуса издавала красные тревожные сигналы. Это было... много. Чистокровки были не просто старшими вампирами — он не просто солгал о своем долбаном возрасте, как Доркас, все еще пытающаяся сойти за двадцатипятилетнюю в баре, — они были сильнее, могущественнее, опытнее. Они были по своей сути смертоносны. Они могли заставить человека сделать все, что угодно; и вот он, человек, идиот, идиотский человек, стоял рядом с чистокровным вампиром, который мог повернуться и дотянуться руками до его черепа. Сжать его мозг, как игрушку. Гонять его, как ебаный футбольный мячик. Это полностью говорило бы о его самосохранении, если бы он не беспокоился — если бы хоть что-то из того доверия, которое он приобрел с Сириусом, не упало бы на землю и не рухнуло, как башня Дженга. Ибо чем старше становился вампир, тем сильнее он был; а Сириус, по-видимому, был сыном старейшего из живущих Чистокровных. То есть до тех пор, пока Ремус и Мэри не убили их. И в этот внезапный момент ясности — и Ремусу, честно говоря, почти захотелось рассмеяться над абсурдностью всего этого — он понял, как легко, должно быть, было Сириусу ускользать от него все эти годы. Как легко было бы убить его. И все же он продолжал возвращаться. И все же Ремус был здесь, стоял, дышал. Видел его. Чувствовал себя в состоянии оправдать его от этой лжи, понять, почему он сделал это, когда три месяца назад он даже не думал, что вампир достаточно разумен, чтобы завязывать гребаные отношения; жить человеческим опытом. Не считал его достаточно сильным, чтобы сопротивляться крови из-за его животности, не считал его достаточно вежливым, чтобы не оставлять за собой след из тел, а теперь Ремус был здесь, и по какой-то причине часть его, которая, вероятно, находилась в спячке, как Том блядский Реддл последние 8 лет, говорила ему, что он не причинит ему вреда? Почему? Почему? Почему? Ему казалось, что в последнее время он только и делал, что спрашивал «почему». Но его вопросы были уместны, потому что он был зол, и все же он сочувствовал. Он был настороже, его стены были воздвигнуты, и все же он был открыт для колебаний. Какой бы полу-самоубийственный пульт в его мозгу ни хотел понять Сириуса, понять, почему он это сделал. Передать ему сочувствие, которое привело бы в ужас Ремуса трехмесячной давности. Подойти к нему с кинжалом в ножнах. Так где именно это их оставляло? Как должен был пройти этот разговор? Чего хотел Ремус? Должен ли он ожидать извинений? Это было последнее, что он ожидал услышать от Сириуса, честно говоря; так что, само собой, именно это и произошло: — Прости, — сказал он не громче шепота, не отводя взгляда. — За то, что солгал тебе. У тебя есть полное право злиться. Ремус вздохнул. Его мозг превратился в кашу. — Здесь есть о чем подумать. — Я знаю. — Все это время, — медленно произнес Ремус, приводя свои мысли в порядок. — Ты... я имею в виду, ты мог легко убить меня. У тебя не было проблем с побегом. Целых восемь лет. Губы Сириуса слегка дрогнули, но он промолчал. — Типа, — сказал Ремус, обнаружив, что его маленькая часть, которая была иррационально зла, села за руль, — что, для тебя все это было просто игрой? Выставлять меня идиотом? Пытаться заставить меня доверять тебе только для того, чтобы бросить это мне в лицо? Он нахмурился. — Нет, вообще нет... — И ты не хочешь, чтобы я работал с тобой? Ты не хочешь уничтожить этот ковен вместе? Потому что я думаю, что то, что ты именно такой, как и они — это пиздец важная информация для нас, Сириус. — Я не такой, как они, — прошептал Сириус. Его лицо было невозмутимым. Возможно, даже немного грустным. Когда он заговорил снова, его голос звучал так, словно он собирался заплакать. — Я не такой. — И я хочу в это верить, Сириус, — выдохнул Ремус, мягче, чем когда-либо. — Я без понятия, блять, почему, но хочу. Сириус был монументально спокоен. Ремус сосредоточился на мерцающем пламени. Наблюдал, как оно становится миллионом вещей одновременно. Хотел бы он, чтобы оно застыло хотя бы на секунду, чтобы он мог разобраться в этом и понять. — Но почему ты солгал? — спросил он. — Я не понимаю. Не улавливаю. — Меня здесь все знают, — тихо сказал Сириус. — Ты заметил? Ремус разинул рот при смене темы — месяц назад он мог бы разозлиться, но сейчас научился улавливать вокализации Сириуса; научился улавливать, когда одно ведет к другому. Он кивнул. — Они обращаются с тобой как с какой-то ебучей королевой. Сириус сухо рассмеялся. — Ага. Ну, я самый близкий к королевской семье человек, который у них есть. Это место когда-то принадлежало моему отцу, знаешь? Он использовал его как бордель для вампиров, чтобы заманивать невинных людей на смерть; это было отвратительно, — он помолчал, потирая губы. — Последнее, что сделал мой брат перед тем, как исчезнуть — это подал заявление о своей законной смерти, чтобы бразды правления этим местом перешли ко мне. Я был вычеркнут из всех завещаний семьи Блэков... сколько, веков пять назад, плюс-минус? Ремус снова кивнул. (Ему не терпелось узнать больше о завещаниях, но он видел, что это был разговор с заостренным концом.) Сириус вздохнул. Казалось, что вся его сущность излилась с этим единственным, одиноким вдохом. — Ты не такой, — сказал он, словно выдавливая слова. — Не какой...? — Тебе было наплевать на меня, — сказал Сириус. — Ты обращался со мной, как с любым другим кровососущим подонком. Это было просто освежающе, не быть... самим собой на какое-то время. — Получается, что, тебе это... не нравится? Тебе все это не нравится? — Мне это не нравится, — повторил он прямо. — Ад, в котором я родился; моя семья. Я все это ненавижу. Я ненавижу почти всех их. Все это просто... показной перформатизм, коррумпированная власть и превосходство в крови — особенно с учетом того, что мы самая старая из ныне живущих семей. Они требуют, чтобы я был кем-то, кем не являюсь. Они мерзкие, и как бы я ни старался — и поверь мне, у меня за спиной пять веков бегства от них, чтобы доказать, — я буду связан с ними до самой смерти. И я пиздец как ненавижу это. — Значит, — сказал Ремус, зажмурив глаза, чтобы попытаться понять все это. — Значит, я тебе нравился... или, — он запнулся, — я имею в виду, ты продолжал возвращаться, чтобы досадить мне, потому что... Я обращался с тобой как с дерьмом? Сириус повернулся, чтобы мельком взглянуть на него, а затем рассмеялся. — Да, полагаю, именно так. — Это... — Ремус сделал паузу, качая головой в легком недоверии; возможно, с нежностью. — Настолько все переворачивает, что я даже не знаю, с чего начать. — Я никогда не утверждал, что стабилен, — пошутил Сириус, и, как бы тому этого не хотелось, уголки губ Ремуса дрогнули. Сириус выдохнул и посмотрел вниз, и воздух снова показался ему спертым. Лицо Ремуса нахмурилось. Какую бы тяжесть, какое бы осложнение, лежащее на плечах Сириуса, Ремус ни видел ранее, казалось, что оно просачивается сквозь воздух между их плечами и пронзает его сердце, а он просто впускал его. Наслаждался его вкусом, даже несмотря на... ну, все. Ремус Люпин был глупым, глупым человеком. Сириус нарушил осязаемую тишину. — Я сам себя загнал в яму, — сказал Сириус с видом раскаяния. — И прости за это. Я должен был сказать тебе раньше, но я этого не сделал, потому что... потому что не хотел, чтобы ты смотрел на меня так, как смотришь сейчас. Он поднял руки к волосам одним резким движением и поднял взгляд, снова встретившись глазами с Ремусом — и, черт возьми, он и правда почувствовал, как его лицо смягчилось. Он почувствовал, как гнев вытекает из него, как нарыв. Мир рушился и горел у его ног, а ему, казалось, было плевать. Это был долгий, болезненно напряженный момент, в котором были только Ремус, Сириус и мерцание свечей. — Я знаю, у тебя, наверное, есть вопросы, — сказал Сириус, снова сотрясая воздух. Не позволяя ему подняться достаточно высоко, чтобы снова создать стену между ними. Ремус был благодарен за это; он не думал, что сможет справиться с этим самостоятельно. — И я был серьезен в мотеле. Ты можешь спрашивать меня о чем угодно. Все мои карты на столе. И при упоминании об отеле дьявол и ангел снова уселись на плечи Ремуса. Поток холодной воды и обжигающе горячая струйка потекли по его шее. Он хотел ему верить. Он не хотел ему верить. Он хотел верить, что он больше не будет лгать, но как он мог? И все же; все же, как он мог создать доверие — доверие, которое, как он знал, у них должно было быть, доверие, которое было уместным, — не признавая ошибок и не двигаясь дальше? Сириус пытался. Это было трудно для него; даже дурак мог бы сделать такой вывод, но он пытался. И в порыве надежды Ремус решил поверить ему. Ловкими пальцами он перебирал карты. — Сколько тебе на самом деле лет? Он не был уверен, почему это был его первый вопрос, и, очевидно, Сириус тоже. Он улыбнулся и выпрямился. — Мне семьсот девяносто восемь лет, — сказал он, и воздух в горле Ремуса застыл. — Тебе восемьсот лет?! — Пока нет, — чопорно ответил Сириус; и осознание Ремуса подняло ветер и почти заставило его истерически рассмеяться. — Так ты реально родился в двадцатых! — сказал он, и улыбка появилась на лице Сириуса быстрее, чем раньше. — Окей, это была твоя вина, ты предположил, что я имел в виду 1920-е годы, — парировал он. — Я же говорил, я не сказал, в каком веке. — Тысяча двести двадцать третий, — выдохнул Ремус, упираясь двумя руками в грудь перед собой. — Вау. — Мхм. — Ты на самом деле самый старший? А как насчет тех, что родились в... 900 каком-то? — Да, я слегка преувеличил, — открыто сказал Сириус. — Формально я шестой по старшинству. У меня есть тетя, дядя и три кузины — ты их знаешь. Друэлла, Сигнус, Беллатрикс, — его лицо слегка сменилось легким, мелким раздражением, когда он добавил: — Нарцисса опережает меня всего на шесть месяцев, и я всегда буду злиться из-за этого. — Ладно, — медленно сказал он. — Ладно, так, солнце вообще хоть когда-нибудь беспокоило тебя? Или ты и об этом тоже лгал? Сириус слегка нахмурился; его лицо сморщилось в легком смущении. — Я... возможно лгал и об этом. — О, ты гребаный мудила. Ожоги? Серьезно? Сириус рассмеялся, и это было музыкально. — В свою защиту могу сказать, что оно, вероятно, сожгло бы меня, если бы я оставался на нем около... двадцати четырех часов, — сказал он, над чем Ремус насмехнулся, потому что был уверен, что любой получил бы ожоги, стоя под солнцем в течение двадцати четырех блядских часов. Господи боже. — Так, — сказал он, пытаясь разобраться в своих мыслях. — Мой кинжал... святая вода? — О, нет, это обжигает, — кивнул Сириус. — Но сейчас боль больше похожа на щекотку. Я к этому нечувствителен. — Закусочная, два дня назад, когда ты вышел на солнце... — Абсолютное шоу, — сказал Сириус, стараясь не рассмеяться. — И ты меня измотал, так что я вышел и забыл поднять зонтик, пока не пересек половину гребаной стоянки... Ремус издал звук недоверия, а затем у него отвисла челюсть; над его головой замерцала лампочка. — Два месяца назад, — медленно произнес он, — когда ты попался на моем крыльце... — Мне просто было капец скучно и я хотел позлить тебя, да. — О боже, — сказал Ремус, уронив голову на руки, и Сириус засмеялся, резко и быстро. Словно его выпустили на волю, и он воцарился в ней. — Если честно, — сказал он беспечно, — я правда не знаю, как ты этого не понял. — Заткнись, — сказал он, пытаясь удержаться от смеха над явной абсурдностью всего этого разговора. Он убрал руки от лица и выдохнул; единственный, последний вопрос, который постоянно крутился у него в голове. Он вздохнул, и Сириус, казалось, почувствовал, когда на горизонте появилась более насущная тема. Он напрягся и стал ждать. — Чистокровные... — начал он уже тише. — Я имею в виду, способности, которые у них... у тебя есть. Я не... я имею в виду, мне нужно знать... Он не знал, как это выразить словами, и почувствовал нелепое облегчение, когда Сириус, казалось, понял его. — Я никогда не использовал это на тебе, — твердо сказал он. — Никогда. Я бы никогда не стал. Дьявол перед огнем, казалось, воспринял это спокойно, но Ремусу было не очень комфортно. Он не был уверен, что ему хоть когда-нибудь будет. Он попытался успокоить поток вопросов, мелькающих в его мозгу, но жажда знаний просто зашла слишком далеко. Он несколько раз постучал пальцем по столу и слегка повернулся. — Это, — сказал он. — Что это... такое? Что именно ты можешь делать? Сириус посмотрел на него и ухмыльнулся, и в нем была другая энергия, которая, казалось, не так сильно бесила Ремуса. — Это трудно объяснить, — сказал он. — Это что-то вроде... тяги? Синапсов мозга. Я вообще не могу толком объяснить, как это происходит — нет никакой метафоры, которая хотя бы начинала охватывать то, что я чувствую, — но это похоже на... — он протянул ладони, открытые, обращенные вверх. Мгновение смотрел на них. — Типа, если я буду достаточно усердно работать, эти... царства материализуются в моих руках. Не настоящие царства, метафорические, но я их чувствую; они похожи на марионеточные нити. И они отделяются и соединяются с миллионами маленьких разъемов в мозгу, и я могу... Могу потянуть за одну и заставить кого-нибудь что-нибудь сделать. Менять воспоминания, контролировать движения, заставлять людей говорить мне все, что я хочу. И это действует только на людей. Ремус с одной стороны чувствовал отвращение, а с другой — абсолютное восхищение. Он почувствовал, как легкая пелена беспокойства накрыла его, но ноги все еще твердо стояли на земле. — Это... — сказал он, инстинктивно скорчив гримасу, пока его мозг обдумывал этические и моральные соображения, — абсолютно варварски. Сириус поморщился. — Однако, позволь добавить, не лишено недостатков, — сказал он, склонив голову. — Это как... ты же знаком с ведьмой, да? Ремус кивнул. — Ты когда-нибудь видел, как она произносит одно из запрещенных проклятий? Он моргнул, размышляя, и понял, что да, на самом деле видел: Мэри однажды наложила Смертельное проклятие. Они охотились на оборотня. Это было последнее, отчаянное средство спасти жизнь Доркас; это отняло у нее так много сил, что она упала в обморок и была прикована к постели целый день. — Тут аналогично, — просто сказал Сириус. — Мы должны быть, типа, пьяны человеческой кровью. Абсолютно паралитическое. И это истощает все наши силы. Я не часто им пользуюсь — вообще-то, никогда, — он на мгновение задумался, немного нахмурился, а затем сказал: — На самом деле это очень похоже на проклятие Империус. Ремус что-то промычал в знак согласия. Информация камнем легла у него в животе, и они погрузились в тягостное молчание. — Сириус, я... — начал он, прежде чем сглотнул и судорожно вздохнул. Он хотел — так сильно хотел поверить, что это все карты, — но он просто не мог избавиться от беспокойства, которое пробирало его до костей. — Я не знаю, что думать. Я не... Я имею в виду, как мне узнать, что ты не лжешь обо всем? Как мне реально узнать, что ты не использовал его на мне? — Никак, — просто сказал он. Ремус застонал от разочарования, не уверенный в том, чего хочет на самом деле. Вечно неуверенный в том, чего хочет. — Как я могу верить тебе? — сказал Ремус, и Сириус посмотрел на него так, словно ответ был очевиден. — Никак, — снова надавил он, на этот раз тверже. — Ты не обязан верить мне, Ремус. Ты должен верить, что у нас есть общий враг и что мы нужны друг другу. Поверь в это, а потом спроси себя, рассуждая логически, сделаю ли я что-нибудь, чтобы поставить это под угрозу, зная, что ты знаешь о моем брате и об Эммелине, — он слегка наклонил голову, а затем ухмыльнулся. — Поверь тому, что знаешь — что я хорош в разработке стратегий. Случайный дар быть гением. — Самопровозглашенным, — пробормотал Ремус. Сириус тихо рассмеялся, проводя рукой по волосам. Ремус глубоко вздохнул. — Я бы воспользовался этим, — медленно сказал Ремус после мгновения, которое показалось ему тысячелетием. — На мне. Если бы обращение с тобой как с дерьмом было всем, чего ты хотел. Я имею в виду, ты мог бы с легкостью заставить меня исполнить любую твою гребаную мазохистскую фантазию, которая у тебя была. Сириус замурлыкал. — Я не знаю, — пробормотал он, глядя в потолок. — Ты мне очень нравился таким, каким был. Слова осели глубоко в корнях комнаты, вопиюще распространяясь по стенам. Угрожают приблизиться к ним, но нет. Ремус не позволял себе думать, что там было что-то более глубокое, чем пустые слова со стороны Сириуса и невежественное развлечение для него. И все же он не мог сказать, что не использовал Сириуса в ответ. Для чего именно, он не был уверен — фиксации, цели, охоты. Достижения. Волнения. В какой-то момент они переплелись. Пустота стала целой. Невежественный стал знающим только благодаря сотрудничеству, а это было сотрудничество, здесь и сейчас, и Ремус был слишком большим эмпатом, чтобы забыть хрустальные слезы, что отмечали путь по лицу Сириуса, и вину, которая проявилась на его лице, как сердце, бьющееся вне его груди. И хотя предание, легенда и бомбы, взрывающиеся в шатком убежище Ремуса, были невероятно сложными, да, но то, как они нуждались друг в друге, на самом деле было довольно просто. Легкие и воздух. Солнце и луна. Он мог бы прожить миллион жизней, и в каждой из них Сириус возвращался бы к нему. И хотя он не понимал потока сознания, который они каким-то образом разделяли, ему все равно внезапно показалось совершенно очевидным, что нет, Сириус не мог желать от него больше, чем кожи и костей, которыми он уже был. Потому что Сириус нуждался в простоте своей ненависти так же сильно, как Ремус нуждался в ее усложнении. И он задался вопросом, возможно, было ли это его стимулом поверить ему. Если это так, то у него был стимул согласиться. Часть его хотела знать наверняка — часть его хотела, чтобы пузырек с сывороткой правды материализовался на столе перед ними, чтобы был надежный способ узнать, что он может доверять вампиру — чистокровному, — но часть его не хотела. Трепет. Погоня. Желание. Нужда. Необходимость. Какой была жизнь Ремуса без непредсказуемости Сириуса? Какой была жизнь Ремуса без этих осложнений? Предпочел бы он не знать — предпочел бы он поставить на кон свою жизнь, не будучи полностью уверенным, что человек, стоящий рядом с ним, пойдет тем же путем? Для чего, для прилива адреналина? Какого-то оттенка в его жизни? Да, на самом деле он был совершенно уверен, что сделает это. Он был совершенно уверен, что примет осложнения Сириуса такими, какие они есть, вместо того, чтобы пытаться заставить их быть тем, кем они не были. А Сириусу нужна была простота его ненависти. Простота. Такому, каким он был, а не такому, каким мог бы быть. Слова гремели в его пустом мозгу, будто принадлежали ему, и он многого не знал; он не был уверен во многом в отношении себя, своей жизни, своей практики, объекта своей крайней ненависти и одновременно своего самого сильного желания; но он знал, что эти слова были его домом. Он знал, что не было сказано более правдивых слов, и, таким образом, для Ремуса было просто большим стимулом поверить, что он действительно не предал бы свою свободу, чтобы сделать это чем-то большим, чем чистая ненависть, которую он так жаждал. Что он не использовал бы то единственное, что ненавидел в себе, чтобы притворяться не самим собой. Что он мог бы работать с ублюдком чистокровным Сириусом Блэком так же легко, как согласился работать с ублюдком нормальным вампиром Сириусом Блэком. Что, как только пыль осядет, это не будет иметь значения. Несколько дней назад он был убежден, что это осложнение когда-нибудь его погубит. Что это будет его конец, он разобьется и сгорит, в то время как Сириус будет бесцельно плыть рядом с ним, как всегда. Теперь он чувствовал себя по-другому. Он смотрел шире; он видел больше красок, больше живости. Он улавливал сложность; изучал ее как ребенок, изучающий свой родной язык. Запоминал изгиб носа Сириуса и холодную, теплую гладкость кончиков его пальцев, словно это должно было принадлежать ему с самого начала. Возможно, это все время принадлежало ему. Возможно, решение довериться ему, здесь, было первым шагом к тому, чтобы научиться пользоваться этим. Пламя потрескивало, Сириус стоял молча, и ему ничего не оставалось, как сменить тему. — Ты сказал, что это место принадлежало твоему отцу? — сказал он, постукивая пальцами по деревянному столу; Сириус кивнул. Казалось, он воспринял изменение темы спокойно. — Да. Это место было ужасным. Система в Нью-Йорке в то время была просто пиздец — были всевозможные споры между землей и территорией. Моему отцу, само собой, было плевать — он просто хотел получить кайф от человеческой крови, — но, когда я изменил это место и начал его как... своего рода святилище, они прислушались ко мне. Все уладилось довольно быстро. Он закончил с легкой улыбкой на лице: он был горд. Это заставило желудок Ремуса перевернуться. Он попытался не обращать на это внимания. — Ну, полагаю, это объясняет все сомнительные декоративные решения, — сказал он легко. Воздух между ними все еще казался напряженным, но дыра образовалась с легкостью шутки и силой смеха Сириуса. Как и было сказано, он рассмеялся, повернувшись, чтобы посмотреть на него, сдвинув брови. — Эй. — Ну типа, — сказал Ремус, кривя губы, — тот факт, что половина этого места похожа на пригородный таунхаус, а другая на готический особняк. — Да, хорошо, — сказал Сириус. — Я пытался стереть как можно больше из прошлого, но не мог заставить себя изменить некоторые части. Как эту, например. Слишком красиво. Ремус кивнул. — Я рад, что ты этого не сделал. Они погрузились в молчание, но оно уже не было таким напряженным, как раньше. Свечи продолжали потрескивать на столе перед ними, и Ремус позволил своим глазам пробежаться по другим портретам на стене. Там был еще один с Сириусом, поменьше и, по-видимому, написанный намного позже первого, если отбросить стилистические предпочтения. Его волосы были длиннее, такими же длинными, как сейчас, и — если это вообще можно было передать краской — он был свободен. Он явно был свободен. Он отвел глаза и увидел портрет женщины — безошибочно, Марлин — викторианской эпохи, и еще один портрет из той же эпохи, где она с Джеймсом. Там была смесь картин и фотографий: портрет Сириуса и женщины, которая была поразительно похожа на него не только внешне, но и в странном добром взгляде его ледяных глаз, которые он разделял только со своим братом; и еще фотография с ней, на этот раз из пятидесятых или более ранних — одна из единственных, на которых они улыбались. Там была фотография Джеймса, Марлин и Сириуса и еще одной женщины справа от Марлин — казалось, это было в двадцатых годах, так как она и Марлин были в пышных платьях и жемчугах. Она была азиаткой, ее волнистые волосы ниспадали каскадом чуть ниже плеч, и у нее была яркая улыбка, контрастирующая с тремя другими. Ее энергия была заразительна. Сириус не солгал — Эммелина действительно была прекрасна. И была еще одна фотография. Она не висела на стенах — вообще-то она была слегка порвана, будто ее сорвали в порыве гнева. Она валялась за стопкой книг на краю стола, и если бы Ремус стоял на шаг правее, он бы ее не увидел. Это была фотография четырех человек. На ней были мать, отец, сын и сын. Он понятия не имел, когда она была сделана — в его знаниях были пробелы, касающиеся того, почему именно Сириус был со своей семьей, когда они с Мэри сожгли их дотла, но очевидно, что это было тот период, и Сириус выглядел абсолютно несчастным. Его брат тоже не выглядел особо счастливым: Регулус улыбался, но его глаза — нет. Он был похож на Сириуса с портрета 1511 года. Он тоже пережил войну и резню, что пережил его старший брат, и Ремус внезапно почувствовал сочувствие, глядя на них там — рука их отца обнимала Сириуса за плечо, рука их матери обнимала Регулуса; они были ужасающими, угрожающе злобными, несмотря на то, насколько они были молоды. Их возраст отражался в злобном взгляде, а Сириус был ребенком. В нем не было ничего от Сириуса, которого знал Ремус — он не был ничем от его Сириуса, кроме пешки на этой злой фотографии, и в странном чувстве триумфа Ремус очень гордился тем фактом, что они с Мэри убили их, вообще-то. Он вздохнул и посмотрел вниз. У человека, стоявшего рядом с ним, был багаж, который Ремус даже не мог понять, и, хотя он мог видеть страдания на зернистой картинке, они все еще были с ним, и Ремус, который не видел свою собственную мать в течение шести лет и ужасно скучал по ней, не мог помешать эмпату догнать его. Все карты были на столе. — Прости, — вырвалось у него прежде, чем он осознал, что говорит. Сириус повернул голову и нахмурился. — За что? — Что убил твоих родителей. Сириус нахмурился. — Ты уже извинился за это. — Но я не знал, что они твои родители. — Я только что сказал как сильно их ненавидел. Ремус пожал плечами. — Но они были твоими родителями восемьсот лет. — Вообще-то семьсот девяносто восемь. Ремус закатил глаза и услышал, как Сириус слегка хихикнул. — Прости, — начал Сириус — Ремус не мог не чувствовать, что какая-то граница была нарушена, и они падали в водопад бесконечных и ненужных извинений. — За то, что разозлился на тебя в тот раз, когда ты сказал, что я не верен. Прижал тебя к дереву и все такое. Проблемы в семье, знаешь. — У тебя было на это полное право. — Ты не знал, — тихо сказал Сириус. — И не должен был предполагать. — Я не должен был ожидать, что ты не будешь предполагать. — Разве не в этом смысл нашего перемирия? — спросил Ремус — они никогда не называли это перемирием, и слово показалось забавным в устах Ремуса; он не был уверен, подразумевалось ли, что это временно, и чувствовал ли он, что это хорошо или плохо. — Я узнаю о тебе больше, чтобы перестать высказывать ложные предположения о твоем роде, а ты лучше понимаешь, откуда я пришел, чтобы мы могли избежать... этого. Сириус слабо усмехнулся. — Отучаемся от наших предрассудков. — Да. — Две стороны многовековой войны складывают оружие и говорят об этом как цивилизованные люди. — Ага. Ради большей картины. Ради большей угрозы. На самом деле это довольно поэтично. — Значит, — сказал Сириус, поворачиваясь лицом к Ремусу, все еще опираясь рукой на стол. — Когда все это закончится, если мы, возможно, в конечном итоге приглушим враждебность между нашими видами или что-то в этом роде... Или даже если нет, думаю, в любом случае... Он замолчал, опустив глаза и сжав губы в тонкую линию. (Ремусу хотелось обхватить его лицо ладонями и вернуть к себе.) — В любом случае...? — Что это нам дает? Вопрос прозвучал ясно и густо через всю комнату; свет свечи замерцал, и глаза Ремуса остановились на пламени — чем-то, что могло разорвать его мир на части за считанные секунды, сгустившись в такую прекрасную, сладкую, хрупкую вещь. Ему почти хотелось погасить пламя — гнев расцвел в груди, как отзвук гитары, — но в глубине души он знал, что не сможет. Он никогда не смог бы. Рука Сириуса лежала рядом с этой свечой, изящная и бледная на фоне глубокого готического дерева, и Ремус, не позволяя себе думать об этом, обнаружил, что его собственная рука метнулась туда, жаждущая прикосновения после того, как так он долго держал себя в нейтралитете. Жаждущая способа сложить их карты — способа привести их измученные души в состояние покоя хотя бы на время. Ты проебался сегодня, хотел сказать он мягким прикосновением мизинца к мизинцу, но мы будем продолжать вонзать наши ножи в лозы наших осложнений, и настанет день, когда огни поднимутся над горизонтом, и это не будет иметь значения. Кончики его пальцев гудели, когда касались его кожи. Она была не такой теплой, как в тот день в мотеле, но достаточно теплой, чтобы почувствовать прилив крови; заставить его почувствовать себя милым и хрупким, хотя Ремус очень хорошо знал, что это не так — и он поймал себя на том, что хотел бы исследовать Сириуса холодным или теплым; он не совсем уверен, что это изменит ситуацию еще больше. Он провел кончиками пальцев по костяшкам Сириуса и почувствовал ответное ощущение пальцев другого, прижимающихся к его ладони. Легкое ощущение, которое заставляло каждую его клеточку напрягаться. Сириус обвил мизинец вокруг мизинца Ремуса. Это было похоже на обещание, хотя ни один из них не знал, какое именно. Сегодня ты умещаешься в моей ладони, а завтра я умещусь в твоей. — Это твой ответ? — вздохнул Сириус; он снова замкнулся в себе, инстинкт самосохранения, но Ремус мог сказать по подергиванию брови и стиснутой челюсти, что он чувствовал все. Он выдохнул. — Твоя кожа теплая, — безмятежно сказал он, слегка поглаживая указательным пальцем растянутую кожу на костяшке Сириуса. — Ты знал об этом? Сириус провел языком по нижней губе, двигая рукой так легко, как только мог. — Поверхность моей кожи быстро нагревается... когда я рядом с... теплыми вещами... э-э... свечами. Ремус не смог удержаться от улыбки, появившейся на его лице. Сириус нахмурился. — Что? — У тебя жажда? На мгновение на лице Сириуса появилось пустое выражение, прежде чем он, по-видимому, понял, о чем говорил Ремус; все его лицо потемнело, и все же он не пошевелил рукой. — Заткнись. — И что же ты собираешься делать? Снова наброситься на меня? — Я убью тебя. — Нет, не убьешь. Ты даже рукой пошевелить не можешь. Возможно, этого говорить не нужно было — Ремус сразу же оплакал отсутствие руки Сириуса под своей, когда он почти сразу отдернул ее, как единственное, что он мог контролировать. Ремус засмеялся и подпрыгнул, как маленький ребенок, чтобы вернуть ее, и Сириус развлекал его, отступая назад и высоко поднимая руку — это не повлияло на Ремуса, так как он был выше (хотя и не намного), но Сириус двигал ею так резко и быстро, что ее было невозможно схватить; отступал назад, когда Ремус двигался вперед. Они оба смеялись, как дети; Ремус схватил Сириуса за плечо, чтобы попытаться приподняться, и Сириус ударил его по макушке той же рукой, о которой шла речь, заставив его отшатнуться, и Сириус последовал за ним. Свист воздуха, когда Сириус снова прошел мимо стола, задул три свечи, оставив жалкие две, освещающие этот угол комнаты; тусклый и одинокий. — Убирайся, — рассмеялся Ремус, когда Сириус схватил его за запястья, не сильно, но достаточно, чтобы Ремус не смог дотянуться до руки, за которой прыгал. Сириус ухмыльнулся и неопределенно удержал Ремуса на месте, пока тот извивался, и через мгновение или около того он снова начал идти, толкнув Ремуса спиной вперед на одну из книжных полок слева от них и прижав запястья над головой к корешкам пыльных старых книг в твердом переплете. Ремус резко вдохнул и посмотрел на лицо Сириуса; его улыбка исчезла, но не полностью. Его губы все еще изгибались вверх, и Ремус отстраненно подумал, что, возможно, он плохо разбирался во внешности, отмечая, что уголки его губ постоянно были опущены, когда это было не так; когда они были такими, и это было чудесно. Он задавался вопросом: действительно ли это была та же самая улыбка, на которую он смотрел все эти годы, и где была тонкая грань между улыбкой и насмешкой; его суждение о Сириусе просто затуманило эти чувства, которые охватили его, или это была перемена, частью которой он активно был, чтобы вызвать эту мягкую улыбку у него сейчас? Как странно, подумал он, что они вообще могли оказаться в таком положении и не подвергать друг друга угрозе насилия и смерти. Как странно, что с ним это могло быть приятным. Он ни разу не почувствовал — даже не подумал — о своем пистолете с тех пор, как вложил его в кобуру, войдя и отметив присутствие Сириуса. Он даже не заметил отсутствия своего кинжала — кинжала, который он носил с собой повсюду на случай случайной встречи с тем, кто сейчас прижимал его к этой стене в его собственном гребаном доме, — и было очень, очень странно быть без него; но не страшно. Ремус исчерпал свои страхи; он столкнулся с колебаниями и подавлением и развлекал свою ограниченность так долго, как только мог, прежде чем открылись шлюзы, и этот новый мир окутал его своей странной новой славой и успокоил его тревоги серыми глазами, кокетливыми поддразниваниями и ласкательными именами, которые он, блять, даже больше не ненавидел. Он привык к тому, что его жизнь была под угрозой, и он давно смирился со своей гибелью, поэтому он был готов зайти так далеко, как хотел Сириус. Он отдал их судьбу в руки Сириуса Блэка, и сделал это добровольно. — Я не знаю, как вести себя с тобой, когда не пытаюсь тебя убить, — прошептал Сириус, обдавая лицо холодным дыханием; его голова наклонилась, и Ремус, не глядя, понял, что его глаза вернулись к шраму на шее. Он ослабил хватку на запястьях Ремуса, и они упали по обе стороны его лица, прикосновение Сириуса скользнуло по его коже, но сейчас оно едва чувствовалось. Ремус сглотнул. Он тоже не знал. Это была новая территория, но от напряжения, просачивающегося между их телами, было никуда не деться. — Ты мне доверяешь? — спросил Ремус; у него перехватило дыхание от веры. Сириус перевел взгляд с его шеи на глаза, и его рот искривился вверх. — Нет, — сказал он, окончание слова осело на его надутых губах, и Ремус ухмыльнулся. — И хорошо. — Ты — проблема. — Мне это нравится. — Проблема? Ремус закусил губу. — Да. — Это должно заменить «красавчик» или «милый»? — Ничего из этого, — сказал Ремус, дыхание перехватило. — Ты можешь называть меня всеми тремя. Ты можешь называть как угодно. Ты можешь называть меня всем, чем захочешь. — Все, — пробормотал Сириус, снова переводя взгляд на его шею. Ремус издал насмешливый вздох. — Я не имел в виду буквально. — А я — да. Ремус выдвинул запястья вперед и рывком опустил их вниз, так что руки Сириуса сомкнулись на его ладонях. Он согнул пальцы так, что они просто вцепились в костяшки по бокам. Цеплялся изо всех сил. — Этот шрам сведет меня с ума, — сказал Сириус сквозь зубы, сердито стиснув их. Ремус нервно сглотнул, горло подергивалось. — Тогда сделай новый. Серые глаза снова поднялись на него. — Что? — Сделай его своим, — сделай меня своим. Лицо Сириуса было пустым от шока. Ремус умолял его отпустить себя, чтобы освобождение Ремуса могло встретиться с его собственным где-то посередине; где они могли бы понять, как быть тем, чем бы они ни были, и как не заботиться и одновременно заботиться обо всем, что у них было. Шок сменился решимостью; его глаза потемнели, веки отяжелели, а зрачки фактически расширились; он наклонился вперед, его дыхание щекотало нижнюю часть подбородка Ремуса и впадину его горла, прежде чем повернуть в сторону. (И, может быть, он был глупым, глупым человеком, но почему-то Ремус знал, что тот его не укусит. Он так привык знать, когда Сириус собирается причинить ему боль, что каким-то образом теперь знал, когда все было наоборот.) Это было что-то особенное, это, с ним. Губы Сириуса были холодными из-за отсутствия тепла от свечей; он нежно прижал их к шее Ремуса сбоку, к этому сладкому месту над ключицей и ниже твердых выступов настоящего горла, — и это было все, что было раньше, в клубе, и одновременно совсем не так: их тела не соприкасались, было пространство между их торсами и ниже, как бы сильно Ремус отчаянно ни хотел выгнуть бедра; единственным прикосновением было разрушительное касание его губ и хватка на нижней части его руки, задержавшаяся ранее, но теперь твердая, будто проверяющая почву, будто изучающая работу тела, которое ты никогда не знал раньше, или тела, которое ты знал в другом контексте, другом мире, другой жизни. Он почувствовал шипение в дыхании, когда клыки Сириуса выскочили из его десен, холодные, как и их ощущение на коже — тянущиеся вверх. Ремус наклонил голову, и все это было очень знакомо, кроме того, чтобы быть таким сексуально возбужденным, как в грязной ванной, приглушенной музыки из-за закрытых дверей. Здесь они были одни, совершенно одни. И это было так нежно. Это было реально. Он даже не вздрогнул, когда Сириус задел его, хотя резко вдохнул. Сириус немедленно отодвинулся. Ремус закрыл глаза и сделал глубокий вдох, прежде чем потянуть правую руку вниз, выпустив из хватки Сириуса, чтобы переместиться к шее. Сириус инстинктивно опустил обе руки, когда он двигался, и прикосновений больше не было; они могли просто разговаривать, стоя на грани слишком близкого. Он прижал указательный палец к тому месту, откуда слабая боль простреливала нервы, и посмотрел вниз, чтобы увидеть каплю крови; когда он поднял руку, она потекла по его пальцу, вниз по тыльной стороне ладони, скатываясь по костяшке. Он посмотрел на Сириуса, чье лицо было собранным; однако нижняя сторона его глаз была темной, зрачки расширены, и Ремус мог сказать, что его клыки все еще были там, спрятаны в зажатом рту. Его взгляд скользнул вниз к шее, а затем снова поднялся к глазам. — Это недостаточно глубоко, чтобы оставить шрам, — сказал он, его голос был лишь слегка искажен. Ремус пожал плечами. Он вытер палец о салфетку в кармане. — Все равно что-то. Сириус кивнул, но выражение его лица казалось страдальческим; он на мгновение закрыл глаза, поджал губы, прежде чем открыть их и вздохнуть. — Не можешь убрать это? Он нахмурился. — Твоя тупая кровь вкусно пахнет. Это инстинкт. — Могу я... — тихо сказал Ремус, осторожно поднося руки к лицу Сириуса — он провел кончиками пальцев по линии челюсти, по выступу скул. — Я никогда не видел их... Так близко, как сейчас. Когда ты не пытаешься убить меня. Сириус, казалось, на мгновение заколебался, а затем нахмурился. — Я не научный эксперимент. Ремус слегка отстранился. — Я знаю, — сказал он, напряженно кивнув и нахмурив брови. — Я просто... Хочу увидеть всего тебя. — Всего меня? — Я провел восемь лет, глядя на тебя, а когда я не смотрел на тебя, я хмурился на тебя, а когда я не хмурился на тебя, и тебя не было рядом, я думал о тебе, — тихо сказал Ремус, снова легко касаясь пальцами кожи, чтобы проверить воду. — И я чувствую, что узнал о тебе больше, чем за восемь лет — больше, чем за всю мою жизнь — за последние три дня, и... это единственная часть тебя, которую я не знаю. — Ты видел мои клыки много раз. — Теперь это по-другому, — сказал Ремус, и он знал, что имел в виду тот факт, что раньше это было жестоко, убийственно, на поверхностном уровне вампирского понимания, в которое он сейчас нежно вникал, но он также знал, на каком-то уровне, что больше не имеет это в виду. И он был почти уверен, что Сириус тоже это знал. — Все по-другому. Сириус с силой выдохнул, а затем кивнул, глядя вниз и наклоняясь к прикосновению Ремуса; он открыл рот, и Ремус потянулся большими пальцами, чтобы поднять его губы вверх, обнажая зубы, удлиненные клыки. Красивые, белые и фарфоровые. Они не выглядели настоящими. Он мягко провел большим пальцем по одному из них, проследив до того места, где вдавил в него подушечку большого пальца — недостаточно глубоко, чтобы разорвать кожу или пустить кровь, просто для ощущения; он хотел почувствовать все, что мог, впитать все, знать все. Сириус вздрогнул. — Они чувствительны? Он что-то промычал и кивнул. Ремус еще раз провел большим пальцем по его клыкам, прежде чем отстранился и позволил губам вернуться на место, слегка приоткрытым и мягким; его руки оказались на щеках Сириуса, десять подушечек пальцев прижались к его коже опустошающе легким прикосновением — она начала нагреваться в том месте, где он прикасался к ней. Теперь они были ближе — он бессознательно притянул Сириуса, чтобы рассмотреть его лицо, — и Ремус понял, что одним движением он может либо поцеловать его, либо убить, и подумал, что, возможно, именно к этому они и направлялись все это время, в общем-то. Спустя полторы жизни Сириус дернулся — почти подпрыгнул от неожиданности, и его голова резко повернулась влево; рука Ремуса осталась на месте и в итоге обхватила его подбородок. Он принюхался. — Что? — спросил Ремус, опуская руки. Сириус закрыл глаза и раздраженно вздохнул. — Джеймс вернулся, — тихо сказал он и сделал неловкий шаг назад от Ремуса; момент оборвался, ударившись об пол и разлетевшись на миллион осколков. Он сглотнул и бессознательно поднес руку к шее, случайно коснувшись нового пореза (на котором уже начала проступать засохшая кровь), и вздрогнул от неожиданности. — Я думал, он остановился у себя, в здании Лили? — Я попросил его кое за чем вернуться, — сказал Сириус, потирая лоб и выглядя так, словно никогда еще так не сожалел о сложившейся ситуации. — Я... гм, ну, уже поздно. Я думаю, мы начнем заниматься этим делом завтра, так что... Тебе нужно немного отдохнуть. Ремус открыл рот, чтобы что-то сказать, но повернулся, даже не пожелав спокойной ночи или попрощавшись. Он прошел мимо стола к двери, и две последние свечи погасли, погрузив Ремуса в спотыкающуюся темноту.