Твой мир обречён

Такой тихий голос, он тише любых голосов

Чем тики и таки часов, шаги и скрип тормозов

Сражайся, борись, ты зачем всё измяла, изгадила?

Знать бы мне, где выключается это радио

— Ран? — девушка неосознанно дёргается, чтобы посмотреть на стоящего позади большого кресла Дазая, и визажистка недовольно цокает языком, крутанув ту за подбородок обратно к себе. — Нар, ну подожди ещё совсем немного. Мне только с губами закончить… — Прости пожалуйста, — бубнит Аика, стараясь как можно меньше применять для этого непосредственно ту часть лица, над которой так упорно пыхтит художница. Осаму терпеливо ожидает, пока девушка в чёрной футболке с большим бейджем на шее проведёт красной кистью по контуру, заканчивая макияж. Та чуть отклоняется назад, чтобы придирчиво осмотреть проделанную работу, быстрым взглядом пробежавшись по всему лицу певицы. — Всё, — заявляет она, захлопывая крышку рассыпчатой пудры, и нервно сдувает с лица прядь. Ассистентка, сидящая у стены левее Осаму, наконец заканчивает с каким-то долгим телефонным разговором и быстро оказывается рядом, чтобы тоже оценить результат. — Супер! — улыбается блондинка, — Тиба-чан, ты чудо! Только не забудь, что после фуршета всё нужно будет подправить. — Забудешь тут, — Тиба отходит в сторону, начав монотонно разбирать завалы косметики на столе, и её место быстро занимает стилист по волосам, слёта накручивая длинную пепельную прядь на плойку. — Дазай... — пытается начать Аика, выдержав длительную паузу, чтобы удостовериться, что она сейчас никому не нужна, но именно в этот момент в гримёрку залетают два парня, несущие чёрный футляр с длинным платьем. Ассистентка Утиба в тот же миг обращается к ним, сама не заметив, как перебила свою начальницу: — Эй, не мешок картошки тащите! — возмущённо вскрикивает она, — Аккуратно достаньте его и повесьте на вешалку! Да, да, вот на эту. Только не оторвите ничего! Иначе я вам тоже что-нибудь оторву. — С чего ты взял, что это именно она? — чуть повышает голос Нара, чтобы Дазай точно услышал этот вопрос. Тот пожимает плечами, даже зная, что девушка этого не увидит, и делает большой шаг в сторону, чтобы дать выйти из помещения костюмеру, побежавшей за туфлями. Светлая голова проносится в сантиметрах от его плеча, оставляя за собой в чужих глазах длинную смазанную линию, будто свет удаляющейся машины на фотографии с высокой выдержкой. — А с чего мне решить, что это не она? Насколько я знаю, вы не в лучших отношениях. Почему бы ей не докучать тебе подобным образом? Аика молчит пару секунд, пока другая девушка накручивает ей передние пряди у лица, а Утиба продолжает ругаться с курьерами. — Я не думаю, что она способна на такое… — Ты не можешь быть уверена наверняка. — Да, но… — Нара, чуть левее, пожалуйста. — Ты аккуратнее можешь с молнией обращаться? — Куда ещё аккуратней? Не хрустальное же оно… — Лучше бы хрустальное было! Меньше бы отдали за починку… — Так! — резкий выкрик со стороны певицы заставляет всё мельтешение остановиться, а испугавшегося стилиста обжечь пальцы горячим утюжком, с тихим шиком прихватив больное место губами, — Так, вы все мешаете мне сосредоточиться. Попрошу всех выйти из помещения на пару минут и дать мне поговорить с детективом… — Но... — выдыхает ошарашенная Утиба, — Нара, осталось чуть больше часа, мы можем не успеть… — Успеем, — резко кивает Аика, — Вы всё успеете, я в вас верю. А сейчас, пожалуйста, буквально пара минут… Мгновение все просто смотрят друг на друга, не зная, что делать. С одной стороны, пойти против слова нанимателя будет очень невежливо, но с другой, рациональной, если артистка опоздает на собственную презентацию, это, в первую очередь, будет прокол персонала. Но решает проблему Тиба, которая, закинув в свой чемоданчик последнюю палетку теней, тихо фыркает, первой выходя за дверь. За ней и курьеры, наконец стянув несчастный футляр с платья, бьют друг друга по ладоням, отправившись помогать световикам. Потом и Утиба, хоть и с недовольным выражением лица, но вспоминает, что ещё не до конца разобралась со звуком. И только после неё из гримёрки выходят и другие, кидая полные какого-то осуждения и оценивания взгляды на Дазая. Тот, ещё немного сонный, совершенно не понимает, чем так насолил незнакомым людям, и лишь провожает их удивлёнными поворотами головы. Когда дверь хлопает последний раз, а в помещении остаётся только два человека, Нара наконец-то выдыхает, съехав по спинке своего кресла, и прикрывает глаза, устало протерев виски. Резкая тишина, внезапно навалившаяся сверху, будто снег в середине июня, хоть и была долгожданной и даже в какой-то степени исцеляющей, но, как и всякое лекарство, оставила в ушных раковинах побочки в виде неприятного писка. Осаму чувствовал себя оленем на проезжей части, когда все автомобили выключили фары, и теперь не ясно, дорога пуста или следует ждать скоропостижного удара в незащищённый бок. Его чуть подташнивало от удушливого спёртого воздуха небольшого помещения без всякой вентиляции, а замыленые за ночь экраном ноутбука глаза болели от яркого света ламп у зеркала, заставляя чувствовать себя неуютно, будто прямо на сцене перед полным залом под натиском сбивающих с толку софитов. — У меня такими темпами голова лопнет, — жалуется певица усталым голосом. — Ты-то ладно, ты в этом кошмаре давно, — отмахивается Осаму, оторвавшись от дальней стены, у которой стоял всё это время, и медленным шагом подходит ближе, — А меня только-только затащила. Учти, ещё ни одна женщина не заставляла меня просыпаться так рано вторую ночь подряд. — Прости, — умоляюще оборачивается она через плечо, — Сегодня времени больше нет совершенно. Сам слышал, пресса будет через час, за ними фуршет, а ближе к вечеру презентация. Смогла выделить только так и в семь утра. Дазай тяжело вздыхает, присаживаясь на край стола чуть левее, и стягивает с шеи ненавистную ленту с бейджем обслуживающего персонала, без которой его не хотели пропускать. Надо же. В семь утра. Юноша смотрит на девушку, укутанную в розовый шёлковый халатик, усмехнувшись сам себе от того, как странно выглядела одна накрученная прядь волос у лица, а чуть рядом другая, ещё прямая, с незаметной тёмной линией отросших корней. — Хорошо выглядишь, — максимально честно замечает он. И вправду, если не обращать внимания на недоделанную причёску, Аика смотрелась просто превосходно — так, как полагает её статус. Нара вскидывает уложенную гелем бровь, скептически проходясь взглядом по своему отражению в зеркале. Конечно, её профессиональный глаз сразу уловил слишком плотное скопление румян на скуле, потрескавшиеся от частых нервных закусываний губы, что выглядели странно под красной плотной помадой, которой визажистка пыталась это скрыть, и те самые пряди, визуально делящее её лицо напополам. Ладно, может, только она это замечает? Зная Дазая, он бы не стал просто так отвешивать комплименты в своём сонном состоянии. Может, всё действительно не так уж и плохо. Главное, что под толстым слоем тона не видно явно выделяющихся тёмных пятен под глазами, а за накладными ресницами не заметно излишне нервного блеска синей радужки. А всё остальное — дело руки мастера. — Ты тоже, учитывая, что явно не спал сегодня, — лениво улыбается Нара, и Осаму склоняется рядом, чтобы тоже заглянуть в искрящееся светодиодами зеркало. Да уж, отросшие волосы, кое-как заглаженные рукой назад уже на подходе к зданию, такая же, как и у ассистентов, чёрная футболка с проглядывающимися из-под коротких рукавов бинтами. Прямо гениальный детектив, которому уважительно кланяются вслед и уважают только за то, что он такой харизматичный и всезнающий. Благо, лицо выглядит вполне сносно. Вернее, так же хорошо, как обычно. — Ай-яй-яй, уважаемая звезда, — качает головой Дазай, — Вы знаете, что за дачу ложных показаний следствию грозит уголовная ответственность? — Как хорошо, что я чиста и невинна, — смеётся Нара, подтягивая к себе огромный стаканчик кофе. Осаму ждёт, пока она сделает большой глоток, смочив пересушенное горло, и складывает руки на груди, смирившись с тем, что сегодня времени на пустые диалоги уже нет. А жаль. Снова придётся работать. — Так вот, о Ран, — напоминает он, и девушка с готовностью кивает, без стеснения закинув бледные ноги на своё кресло и обхватив колени руками, — Мне пришлось потратить ночь на изучение всей информации, доступной в интернете, о вас и ваших мелких стычках. Учти, что я терпеть не могу всю эту жёлтую прессу, а ты заставила меня таким страдать вместо здорового человеческого отдыха. В общем, биографию я прочёл, но читать про такое — одно, а узнавать от достоверного лица — совсем другое. Так что давай, расскажи мне в красках, кто у кого увёл парня и кто какие песни записал. Если увидишь на моём лице приступ отвращения, не сильно пугайся, меня просто уже порядком тошнит от этой истории. — Меня тоже, — закатывает глаза Нара и роняет раздражённый взгляд на свои ногти, — Раздули из мухи слона, ей богу. История стара, как мир, а поганые журналисты до сих пор мусолят эту тему в статьях, как сахар в холодной воде. Удивлюсь, если после сегодняшнего пресс-тура не пойдут такие же заголовки, хотя я даже ничего близкого к слову "Китамура" не скажу. В общем, на самом деле там нет совершенно ничего интересного. Ну, да, мы очень близко дружили. Возможно, даже чрезмерно близко, если ты понимаешь, о чём я, — она показательно вскидывает бровь, и Осаму медленно кивает, сразу вспомнив самые наглые и компрометирующие статьи, —Такие вещи публика очень любит, сразу появляются охваты из фанатичных девчонок, людям есть, какие взаимоотношения пообсуждать, а мы были и не против. Я думаю, ты сам знаешь, что познакомились мы ещё в раннем детстве, и с тех пор шли рука об руку. Да, она была популярнее, но я была не против. Было бы странно, если бы было наоборот, учитывая, что у неё была главная роль. Всю историю с музыкой и разогревом ты, очевидно, знаешь, так что просто подведу черту, так как газеты её размыли, растянув этот скандал на годы, хотя закончилось всё в один день. Да, она терпеть не могла то, что я стала выделяться на её фоне, но я-то так не считала, поэтому сначала она просто начала отдаляться, а затем, после отказа певицы от сотрудничества с ней, вообще взъелась, развела скандал, хлопнула дверью и больше мы не пересекались. Точнее, пересекались, конечно, на общих мероприятиях, но, ты знаешь, она просто меня показательно игнорировала. Ну и чёрт с ней, удачи. А с парнем там вообще всё мутно. Она ушла к какому-то актёру, тогда ещё малоизвестному, а потом, когда они расстались, он начал подбивать клинья ко мне. Будто ей назло, правда. А я... ну, да, возможно, воспользовалась положением, чтобы отомстить. Но он-то мне не нужен, там всё очень быстро закончилось. Но папарацци вообще всё равно. Они нас словили один раз, и Ран, видимо, решила, что я мало того, что заняла её место, так ещё и парня специально увела. Ну, дальше ты знаешь. Видимо, решила не просто меня очернить в глазах других людей, но и сорвать скандал на моём имени своими намёками. Меня правда тревожила та ситуация и я написала песню в ответ, а менеджер поддержала, так как это помогло подлить масла в огонь и держало наши имена на слуху. Я никогда не хотела ей никакого зла, просто в тот момент отвечала ей тем же, что и она. Но и обвинять её ни в чём не буду. Я... я всё же дорожу тем, что у нас было за долгие годы... дружбы... Мне жаль, если она смогла это очернить для себя. Аика закусывает губу, начав методично накручивать прямой локон на палец, но из длинных коридоров не самых приятных воспоминаний её вырывает взгляд, ненароком кинутый на лицо детектива, и как только она замечает там обещанное отвращение, просто не может сдержать громкого смеха, откидываясь назад. Осаму смотрит на неё совершенно озадаченными глазами, скривив губы. — Фу, — кидает он в сторону девушки, и та только пуще смеётся, махая перед глазами руками, чтобы ничего не смазать, — Фу. Других слов нет. Чтобы я ещё раз лез в ваш отравленный шоу-бизнес. — Что, совсем всё ужасно? — усмехается Нара. — Просто отвратительно. Хуже некуда. Столько грязи выносить на публику из личной жизни. Ты это специально, чтобы я потом сидел и копался, как трёхлетка в песочнице? — Что ж, прости, — насмешливо пожимает она плечами в ответ, — Но так здесь всё и устроенно. На одних песнях далеко не уедешь, хоть я и стараюсь. Кому-то легче налить грязи, чтобы продолжать зарабатывать столько, сколько они хотят. — Шли бы в Детективное Агентство работать, — бурчит Осаму, хмуро отвернувшись, — Там стабильно мало платят, хоть ты с ног до головы грязью обмажься. Пока Нара беспристрастно пожимает плечами, отвечая на, казалось, уже звонок двадцатый от Утибы, взгляд Дазая сам находит то самое платье, при транспортировке которого было столько ругани. Он не разбирался в моде от слова совсем, да и не интересовался подобным никогда, но глазам было всё равно не за что зацепиться, так что он чуть склоняет голову к плечу, пытаясь понять, что же в нём такого, чтобы ассистентка так громко орала на курьеров. С такого ракурса оно казалось непозволительно коротким, но, возможно, только Дазай видел его таковым, а на Наре, которая и на каблуках была чуть ниже Накахары, оно бы и смотрелось уместно. Чёрный шёлк блестел в ярком холодном свете, на уровне талии собираясь в ажурные складки, и поднимался выше, туда, где должно было находиться левое плечо девушки. Вся верхняя часть наряда была усыпана тысячами мелких камней, создавая эффект ночного звёздного неба. Дорогая ткань струилась дальше, обвивая шею, и ниспадала вниз, будто подол, расходясь там с полупрозрачным шифоном. Нет, определённо, Осаму не был идиотом, и примерно представлял, почему это платье было таким дорогим. Наверняка какой-то известный бренд, который Осаму бы ни за что не узнал, а вот Чуя, только услышав, сразу бы уважительно кивнул, оценивающе вскинув бровь. Но на Дазая оно не произвело и капли впечатления. Безусловно, на самой девушке оно должно смотреться хорошо, учитывая её пропорции и то, как дизайнер ими воспользовался, продемонстрировав все достоинства, но пока, на вешалке, оно не было ничем бо́льшим, чем обычной тряпкой. В этом отражается вся суть индустрии: за что-то ужасно дорогое можно выдать то, что таковым не является по своей природе. Только внешние качества играют роль, скрывая внутренности под красивой обёрткой. Дазай ненавидел всё, что подстраивалось под этот сценарий. Терпеть не мог улыбчивые лица, уже через секунду меняющиеся на отвращённые, стоит отвернуться. Может, он ненавидел это так сильно потому, что сам вёл себя раньше подобным образом. — Так что ты думаешь насчёт того, может ли Китамура быть связана с этой историей? — стоит Аике закончить с разговором, выпаливает он. Девушка замирает, нервно сглотнув, как всегда делала, когда речь заходила непосредственно о слежке. Она медленно откладывает разбитый телефон на столешницу, зарывшись пальцами в будто ноющие болью корни волос. — Не знаю, — качает головой Нара, — Нет, я не думаю. Она бы не пошла на такое, наш конфликт не столь критичен. Она, конечно, стала сукой, но подозревать её в подобном — это перебор. — Перебор — это подбрасывать тебе в окна твою убитую кошку, — осаждает Осаму, — А подозревать ту, у которой в распоряжении все средства и прекрасный мотив, — вполне нормально. Девушка громко выдыхает, понурив голову, и юноша это замечает. Он медленно поднимается со своего места, обходя её кресло по кругу, и упирается локтями в мягкую спинку, заглядывая в её лицо в зеркале. — Мы расследуем серьёзное дело, — строго напоминает он, — и это нормально, когда под подозрение попадает невиновный. Плохо может быть только тогда, когда мы не будем подозревать виновного лишь из-за того, что он "не мог так поступить". Мог. Все могут, уж поверь. Если у них есть чёткая цель. Аика поднимает взгляд, встречаясь глазами с его отражением, и долго смотрит, по привычке закусив губу и смазав старания Тибы-чан. За дверью уже слышится звонкий голос Утибы, которой явно надо срочно что-то решить, и теперь она негодует, что не может зайти и выполнить свою работу. Её успокаивает другой, более спокойный и мягкий, наверное, той самой Сано-чан, прося ещё совсем немного подождать. — Не знаю, — повторяет Нара, вздохнув, — Я ни в ком не уверена. Но ты прав. Бери её в разработку, если так нужно. Ей явно пришлось перебороть себя, чтобы это сказать, и Осаму одобрительно кивает, успокаивающе улыбнувшись. — Прекрасно. Где я могу её найти? Очевидно, просто вызвать её на допрос не выйдет. Девушка задумывается на несколько секунд, постукивая пальцами по подлокотнику. — Она сейчас не даёт концертов, может, снимается где-то, я не интересовалась. Я бы могла узнать у менеджера, где она могла бы быть, но не думаю, что нужно втягивать в это её. Но... Знаешь, сегодня в Токио будет вечеринка... Да, она точно должна там быть. Мне тоже пришло пригласительное, и я бы даже могла вас провести, но, сам понимаешь, у меня презентация… — Вечеринка? — вопросительно изгибает бровь Дазай. — Да. Раз в месяц в Токио в одном из самых шикарных клубов устраивают что-то типа тусовки для знаменитостей. Конечно, организаторы заявляют о том, что это только для того, чтобы люди могли хорошо провести время в достойной компании, не боясь вспышек камер или посторонних людей, но все прекрасно понимают, что это место — змеиное гнездо, существующее только для того, чтобы находить выгодные знакомства и распространять сплетни. Там собирается вся поднебесная Японии, начиная чиновниками и заканчивая известными художниками. Там они появляются в своих лучших образах, чтобы поддерживать свою репутацию, сохранять авторитет и лишний раз мелькнуть перед папарацци, которые всегда "магическим образом" узнают даты и поджидают у входа. Приглашение туда — как золотой билет в высший класс, которым каждый не грешит воспользоваться. Сплошная грязь. Я ненавижу там появляться, но мне нужно, опять же, для поддержания статуса, а вот Китамура этот лоск и блеск обожает. Она не пропускает ни одной. Осаму молчит, что-то решая в голове. Значит, Ран будет там сегодня в любом случае. Это прекрасный шанс выловить её и поговорить, так как то, где искать её дальше, просто неизвестно. В целом, неплохим вариантом было бы поймать её у выхода, но Нара упомянула, что там всегда стоит толпа из папарацци, а найти потом себя на первой странице главной газеты страны, утаскивающим куда-то знаменитую актрису, уже звучит как что-то, чем Дазай бы не стал заниматься. Но потом такого шанса может и не быть, а времени ждать месяц, чтобы пройти на эту вечеринку с Нарой, просто нет. Она сказала, что внутри нет камер. Лишь разукрашенные лица и хищные глаза, высматривающие то, над чем после можно поглумиться со своими друзьями. То, что происходит на вечеринке, остаётся на вечеринке. Это ли не самый лучший вариант? — Ты можешь достать мне два пригласительных? — спрашивает Осаму, и Аика изумлённо хлопает пышными ресницами, — Чисто теоретически. — ...Чисто теоретически, могла бы, — как-то вопросительно произносит она, — Но, Дазай, там могут появляться только известные личности. Даже если у вас будут пригласительные, если вас никто не узнает, вас просто не пропустят. Это исключительно конфиденциальное мероприятие. — Значит, нам нужны пригласильные на имя знаменитостей, — с улыбкой кивает юноша, — Предположим, двух малоизвестных актёров, которые пока не успели пополнить свою фильмографию чем-то большим и кассовым, но успели заявить о себе в прессе и имеют огромный потенциал. Нара смотрит на его довольное отражение скептически, как на полного идиота, но потом синие глаза распахиваются в осознании, а красные губы складываются в немой звук "о". — Ты... Ты правда сможешь это провернуть? Дазай склоняется чуть ниже, тихо шепнув на ухо: — Просто достань пригласительные. А всё остальное оставь на нас. Если всё пройдёт так, как нужно, — а всё пройдёт именно так — уже к вечеру мы будем чётко знать, насколько сильно задела твоя песня твою старую подружку. Нара ярко улыбается, покорно кивнув, будто готовясь прямо сейчас для позы перед камерами, и внаглую игнорирует топот десятков ног снаружи, обладатели которых, видимо, решив, что оговоренное время прошло, готовы прямо сейчас распахнуть дверь, ворвавшись внутрь. — А где, кстати, Накахара? — кажется, только сейчас опоминается она, наивно обернувшись вокруг, будто всё это время просто его не замечала. Осаму тяжело вздыхает, выпрямляясь во весь рост, и, даже как-то изменившись в лице, тихо, будто смущённо роняет: — Спит. Он подбрасывает в руке небольшую связку ключей от машины, — да, видимо, настолько всё было серьёзно утром, — и ненавязчиво встряхивает головой, мастерски меняя тему. — Позвони мне в свободную минуту после пресс-тура, я скажу тебе имена, на которые нужно взять приглашения. — Хорошо, я поговорю с менеджером, — снова кивает Аика, наблюдая, как он натягивает на шею надоедливый бейдж стаффа, — Я могу что-то ещё для вас сделать? Дазай был готов качнуть головой, здраво оценив, что больше ничего от девушки ни ему, ни расследованию ни нужно, но вдруг останавливается, тихо хмыкунув себе под нос. — Да. Меня попросили договориться о билетах на твой ближайший концерт. Могла бы ты организовать? Аика, кажется, даже искренне удивлена, уж точно не такой просьбы ожидав от скептически относящегося к музыке детектива, но действительно задумывается на секунду, склонив голову к плечу. — А сколько нужно? — Думаю, двух будет достаточно, — решает Осаму, предугадав, что даже клешнями Наоми не затащит на удушливый стадион брата и, скорее всего, возьмёт с собой Харуно. — На танцпол подойдёт? На фан-зону, насколько я знаю, уже солд-аут, так что ничем не смогу помочь, а так без проблем. — Супер, — отсалютывает двумя пальцами Дазай, уже следуя к выходу, — Значит, созвонимся. Удачи тебе на презентации, Аика. Всё будет хорошо. Её скромное "спасибо" и милая улыбка тонет в гомоне громких голосов, когда юноша толкает дверь и запускает внутрь целую толпу, до этого бьющуюся о стену, словно безропотные волны о мешающуюся скалу. Шум уже не раздражает так, как раньше, и даже удушливый спёртый воздух не заполняет разум, занятый сложными размышлениями о сегодняшнем вечере. Ключи приятно холодят ладонь, словно заземляя и напоминая о своём обладателе, когда Осаму поднимает телефон, набирая давно забытый номер. — Алло, Катай? Вылезай из одеяла. Я подъеду через несколько минут. Нет, без Куникиды. Мне нужна твоя помощь в одном очень интересном деле. *** В квартире стояла поразительная тишина. Настолько поразительная, что Осаму, только переступив порог, застывает на секунду, прислушиваясь. Кофеварка не гремит, телевизор не работает, из-за угла всё ещё не высунулось недовольное лицо с очевидным вопросом: «позвонить нельзя было?». Странно. Неужели ещё не проснулся? Он всерьёз начал задумываться о том, чтобы заставить Чую показаться Йосано. Сам он будет ждать момента, когда впадёт в спячку до августа, и только тогда, возможно, признает, что что-то не так. Хотя даже это мало походит на правду. Юноша как можно тише прикрывает за собой дверь, а после кладёт нагло украденную связку ключей на её законное место, заранее запомнив, как именно та лежала. Ладно, может, тогда удастся избежать скандала хотя бы на этой почве, раз преступление каким-то магическим образом осталось незамеченным. Тихими шагами выруливая в сторону кабинета, Дазай думает о том, что ведёт себя странно. Нет, не именно сейчас и точно не в данную минуту. А может, и сейчас тоже. Он не осознаёт этой странности, когда делает что-то намеренно или когда продумывает свои поступки наперед — он замечает её только тогда, когда анализирует своё поведение по факту. Что именно кажется ему странным? Ну, как минимум то, что он поехал на разговор с Нарой в компании себя любимого, а не своего непосредственного напарника. Почему? Он не знает. Но, несмотря на то, что, чтобы разбудить этого самого напарника и заставить тащиться с собой на павильон в такую рань, следует всего-то преодолеть разделяющую их стену, он даже не подумал об этом утром. Дазай мог бы смахнуть это абсурдное решение на явный недосып или на то, что просто хотел ещё больше разозлить Накахару, втихую взяв его обожаемую машину, которую тот так усердно защищает. Но это было бы неправдой. Это было бы отговоркой, которую Осаму сказал бы Чуе. Но себе он говорит откровенно: потому что сон после недавней порчи хреновый. Вот и всё. А Дазай и так не спал всю ночь, что ему, трудно сделать это самому? Еще казалось странным, что он покорно разделил с Накахарой обязанности напополам, оставшись копаться в ненавистном интернете в поисках информации по нужной теме. Сделал бы он так раньше? Да чёрта с два. Заняться ему, что-ли, нечем? А в этот раз, возможно, действительно нечем. И в этом вся причина. Только и всего. И сейчас передвигается он тихо только потому, что пропажа машины может быть всё-таки пресечена. Явно не потому, что не хочет никого будить. Странным казалось даже то, как быстро он привык называть эту квартиру с пятью, мать его, комнатами, своим домом. Он живёт здесь неделю. Месяц, если принимать в расчёт тот период, когда его отсюда выставили. В общежитии он прожил больше года. И комната там всё это время оставалась ничем большим, чем «комнатой». Контейнер, который он приспособил для себя в шестнадцать, всегда был «контейнером». Портовая квартира, в которую он переехал в семнадцать, всегда была «квартирой». Ненавистная жилплощадь в ненавистном жилом комплексе на ненавистном шестнадцатом этаже, так и провоцирующем открыть окно и выйти отсюда не самым традиционным путем, предательски стала именоваться даже в собственном в разуме «домом» за неделю. «К хорошему быстро привыкаешь,» — усмехнулась бы Йосано, если бы хотя бы знала об их нынешних жилищных условиях. Но она не знала, а Дазай знал только то, что это точно не было тем «хорошим», к которому он бы быстро привык. Осаму не мог бы назвать это странное чем-то плохим. Оно, как минимум, точно не являлось таковым, так как вызывало не раздражение, а странную тягу в животе, стоит только об этом задуматься. Он просто не привык вести себя подобным образом. А еще месяц назад казалось, что просто не умеет. Но сейчас он даже не заворачивает в спальню, чтобы не создавать лишнего шума, только потому, что переживает за чьё-то физическое состояние. Звучит до ужаса абсурдно. Но если Дазай и знал, что такое забота и как она проявляется, то точно не думал, что будет делать так подсознательно для кого-то, даже не отдавая себе отчёта. Вернее, не для абстрактного «кого-то». А конкретно для Чуи Накахары. Он коротко выдыхает, когда берётся за дверную ручку, чтобы скрыться в кабинете и найти всю информацию о нужном клубе, но та поворачивается в его ладони без лишней помощи. Осаму не на шутку пугается, отпрянув назад и ударившись спиной о стену, когда в проёме показывается удивлённое лицо. Чуя вскидывает бровь, опираясь плечом на дверной косяк, и несколько секунд просто любуется испуганным выражением чужого лица, чтобы после надеть обратно маску строгости. — Ты меня убить собрался? — выдыхает Дазай, преувеличенно хватаясь рукой за сердце. А может, и не совсем и преувеличено — он был слишком занят размышлениями, чтобы его могли безболезненно вырвать из собственной головы, — Я думал, ты спишь ещё. — Сколько можно? — пожимает плечами Накахара, с интересом оглядывая чёрную футболку, которую видит на нём впервые, — Я отоспался на лет десять вперёд без твоей компании, спасибо. Чувствую себя прекрасно, не переживай, — быстро предотвращает он почти вырвавшийся изо рта вопрос, — А ты, как я вижу, сегодня решил истратить весь свой рабочий потенциал, чтобы ближайший год припоминать этот день как причину своего ничего-не-делания? — Вообще-то я… — Да ладно, я шучу. Спасибо. С машиной всё в порядке? В голосе не слышится и капли злости или раздражения тем, что Дазай не стал его будить, чтобы спросить, и Осаму удивлённо смотрит на Чую, не веря своим ушам. Кажется, не он один стал замечать странность в своём поведении, раз юноша отнёсся к этому так лояльно. Хотя это не удивительно: иногда Осаму забывал, что его видят насквозь так же, как видит он. Раньше стоять обнажённым перед кем-то не нравилось. Сейчас — наоборот. Но странно наблюдать в чужих глазах понимание того, что он даже не собирался выражать словами. — Всё прекрасно. Ты очень недооцениваешь мои умения в вождении, — наконец выдыхает Дазай, расслабленно улыбнувшись. — Мне кажется, я их очень переоцениваю, — возвращает ему Накахара, закатив глаза, но больше к этой теме не возвращается. Осаму считает, что, раз дослужился даже до доверия в области автомобиля, может считаться самым особенным человеком в мире, — Что там с Нарой? С Нарой. Точно, у него же такие новости. Дазай довольно усмехается, откинувшись затылком на стену. — С Нарой всё ужасно. Она будет вынуждена развлекать прессу до четырёх часов дня, а после приглашённых на её презентацию важных шишек. А вот на тебя у меня есть шикарные планы на вечер. Чуя сводит брови к переносице, проходясь по нему долгим недоверчивым взглядом, будто выискивает какие-то изменения, которые произошли за пятнадцать часов с того момента, как он ушёл спать, и они, следовательно, больше не виделись. — Ты начинаешь меня пугать, — честно признаётся он, — Если таким идиотским способом ты пытаешься затащить меня с собой на свидание, то я даже под дулом пистолета не пошёл бы. — Конечно, не пошёл бы. Тебе вообще от огнестрельного оружия ни горячо, ни холодно. Но я всё равно ранен до глубины души. — Если бы ты упал мне в ноги и разрыдался, то я, может, ещё бы подумал. Но, к сожалению, я не уверен, что у тебя вообще слёзные железы присутствуют. — А если я просто упаду в ноги? — А если ты мне просто расскажешь, что ты запланировал на вечер? Дазай выдерживает драматичную паузу, наигранно прищуриваясь, будто получше рассматривает лицо напротив, и спустя несколько секунд огорчённо поджимает губы, качая головой. — Знаешь, ради тебя я не готов на такие унижения. Я передумал. Приглашу с собой кого-нибудь другого. Например... Ну, знаешь, Нагаи Каору. — Кого? — в непонимании хмурится Чуя. — Ты его не знаешь? — теперь уже натурально хватается за сердце Осаму, отшатнувшись ещё дальше, — Как? — Дазай, чем дольше ты говоришь, тем больше у меня желание послать тебя на хуй. — Я и пойду. Но только вместе с Каору. — Да ты мне объяснишь наконец, кто это? — Накахара почти раздражается до такой степени, чтобы повысить голос, но другой замечает это даже раньше, кивнув в сторону кабинета. — Посмотри в интернете, — спокойно объясняет он, снова загадочно улыбнувшись, и Чуя замирает, решив, что это очередной прикол. Однако Дазай выглядит вполне убедительно и отказывается давать иные инструкции, поэтому юноше приходится развернуться на пятках, чтобы вернуться к компьютеру с открытыми Осаму ранее вкладками со всеми существующими статьями о Наре и Ран. Он решил не ждать бывшего напарника с объяснениями, поэтому изучил всё сам, теперь хоть примерно представляя, что там была за драма. Пока он вбивает в поисковую строку нужное имя и фамилию, Дазай склоняется рядом с его плечом, уложив на него подбородок, чтобы тоже оценить масштаб проделанной Катаем работы. И когда недовольный Накахара, уже готовый взмахнуть руками над пустой страницей с отсутствием результатов и состроить самое скептическое лицо из своего арсенала, нажимает на "поиск", к его удивлению, ему первой же ссылкой выпадает статья на "Википедии". И вот теперь Чуя действительно удивлён. Осаму за его плечом лишь усмехается, когда он переходит по ней, придирчиво вчитываясь в выведенный текст. — Ты без шутки пойдёшь куда-то с каким-то малоизвестным двадцатидвухлетним актёром из провинции? — оборачивается Накахара, и теперь интонация по-настоящему испуганная. — Вообще-то, у него была одна главная роль, — с видом знатока заявляет тот, — Правда, фильм ещё не вышел, но, как говорят, будет достаточно перспективным. Как раз узнаю у него получше про него. — Откуда ты его знаешь и куда ты, блять, с ним пойдёшь? — Мотни сайт ниже, и сам всё поймёшь. Дазай знает, что раздражает бывшего напарника по сотне различных причин. И каждую он смог бы назвать самолично, потому что, очевидно, появлялись они не просто так. Но самая главная всегда была "загадочность" или, как любил выражаться Накахара, "скажи хоть что-то по-нормальному, ебаный выпендрёжник". Именно потому, что она была самой главной, Осаму уже попросту забыл, как общаться без неё. Реакция каждый раз была до жути весёлой. Но в этот раз Чуя отказывается от излишних вводных — может, действительно хорошо выспался, — и просто делает так, как ему сказали. И когда на экране ноутбука появляется фотография этого Нагаи Каору, юноша смотрит на неё не моргая секунд тридцать и, кажется, даже не дыша. — Что, узнал? — усмехается Дазай, склонив голову к плечу, когда придирчиво осматривает портрет. — Как ты?.. Накахара не может поверить своим глазам, ещё раз пролистав сайт вдоль и поперёк, но не находит ни единой подсказки, вернувшись к сраной фотографии самого себя. Сделана она, кстати, довольно давно. Возможно, лет так в семнадцать на какой-нибудь из документов. Потому что волосы едва косаются плеч, а черты лица выглядят совсем уж юными. — Как ты это сделал? — ахуев предостаточно, откидывается на спинку кресла Чуя, чтобы посмотреть на довольное произведённым эффектом лицо Дазая. — Ну, технически, это сделал не я, — уклончиво отвечает он, — Пришлось просидеть с Катаем в его душной каморке часа три, чтобы сделать объёмное количество статей по всему интернету о твоих заслугах в сфере кино. Я просто подыскал твои фотографии в базе Портовой Мафии, которую мы чистили когда ты только устроился в ВДА. Славно, что у нашего программиста остались все эти данные. Ну как, здорово? — Вообще зашибись, — действительно впечатлённо парирует Накахара, ещё раз осмотрев своё семнадцатилетние лицо. Ахуеть, блять. И поспал, и актёром с чуть ли не мировым именем стал. Какая продуктивная ночь, — Имя очень... интересное. — Сам придумывал. — Кто бы сомневался. Но это не отвечает на вопрос о том, нахрена это вообще нужно? Осаму усаживается на край стола, набрав в другой вкладке имя "Суторима Шуджи", и с гордостью открывает свою собственную страницу на "Википедии". Там красуется сегодняшняя фотография, сделанная Катаем уже на месте, так как фотографии из портовых архивов, очевидно, не слишком подходили для образа популярного актёра. Чуя ухмыляется, когда видит это, и Дазай не может сказать по этой реакции, фото вышло нормальным или отвратительным. В любом случае, это не сильно важно. — Аика сказала, что мы можем брать Китамуру в разработку, — начинает он, — Но её достать достаточно проблематично, потому что никто не знает, чем она сейчас занимается, а мило попросить её придти на допрос как главную подозреваемую в деле, где ей меньше десяти лет никто не даст, мы не можем. Но Нара упомянула, что сегодня в центре Токио состоится одна интересная закрытая вечеринка для знаменитостей, на которую Ран приглашена. Это самый простой способ поговорить с ней без лишней драмы и выяснить, причастна ли она, но здесь проблема: Нара, которая могла бы нас туда провести, сегодня по горло в работе и ничем не может нам помочь. А пускают в этот клуб только знаменинистей. — То есть, — подхватывает Накахара, — ты хочешь сказать, что создал нам ложную популярность, дав возможность попасть туда без помощи Аики? — Именно. Каору и Шуджи, очевидно, никогда не существовало и они не засветились ни в одном из фильмов или сериалов, приведённых в фильмографии. Но никто не будет разбираться, почему о них пока никто ничего не слышал, так как статьи о них гуляют по интернету уже долгое время. Нара уже делает нам пригласительные на эти имена, и даже если на входе произойдёт какая-нибудь заминка, охраннику будут достаточно проверить имена в интернете, чтобы удостовериться. — А ты уверен, что никто не задаст вопросов? — с сомнением спрашивает Чуя, — Очевидно, там достаточно узкий круг приглашённых лиц, где все друг друга знают. Если мы просто заявимся туда даже под другими именами, будет слишком просто перейти по ссылке на какой-нибудь фильм и посмотреть на список актёров. — Во-первых, именно поэтому фильмография такая маленькая и там только эпизодические роли, — объясняет Дазай, — Главный аргумент — мы оба сыграли главные роли в ещё не вышедших фильмах, которые покажут на экранах только в конце года. Как ты понял, этих фильмов тоже не существует. А массовку в титры не добавляют, вот так жесток шоу-бизнес. А во-вторых, держу пари, каждый из этих стервятников скорее Периньоном удавится, чем признает, что не знает о таком популярном фильме или не признаёт коллегу в лицо. Накахара откидывается затылком на мягкую спинку, сцепив пальцы в замок, и в задумчивости смотрит в экран перед собой, сузив взгляд. — Получается, что нам придётся весь вечер прикидываться идиотами в высшем обществе, только для того, чтобы каким-то образом узнать у Ран, связана ли она со всей этой историей? Как ты вообще собираешься тактично спросить это у неё, не выдав себя с потрохами? Просто подойти, угостить шампанским и сказать: «извини, а это не ты своей бывшей подруге подкинула позавчера труп в окно и убежала?» Дазай бы очень хотел проявить хоть каплю уважения и не вести себя так, как обычно, но ничего не может с собой поделать, снова загадочно улыбнувшись. — Всё уже продумано, об этом можешь не переживать. Сейчас тебе стоит получше задуматься о том, как ты будешь выглядеть, потому что, поверь, именно там нас встретят именно по одёжке. *** — Если я не ошибаюсь, в именуемый вами год мне было четырнадцать, — откидывается затылком назад Достоевский, подняв взгляд с меланхоличной улыбкой. Его глаза напоминают иллюзию на портрете, когда смотрящему с любой стороны кажется, что человек смотрит именно на него. Вот и обоим белорусам кажется, будто русский смотрит одновременно на них и в никуда, — Значит, действительно был. Я там жил в тот период. — Мы умеем считать, — холодно обрывает Колас, не вызвав на чужом лице и грамма испуга или удивления — будто такой реакции он и ждал. — И как тебе? — подаёт голос Янка, опуская руки в карманы брюк, чтобы не было видно крепко сжатых кулаков, — Хорошо жилось? Юноша задумывается на мгновение, словно действительно вспоминает, а после медленно качает головой. — Это давно было. Я не люблю углубляться так далеко в прошлое. Да и поздно задумываться о моём детском благополучии. Кажется, вполне сносно. — Ошибаешься, — шаркает подошвой ботинка по бетонному сырому полу Якуб, начиная медленно мерить шагами узкое пространство, отделённое от темницы высоковольтным напряжением, — Потому что, если ты и вправду там жил, ты должен знать, что в тот момент там шла гражданская война. Фёдор следит за ним из-под спутавшихся волос, медленно разминая пережатые ремнями запястья. По телу ползёт колкое статическое электричество. Но явно не от высоковольтного напряжения. Хотя само напряжение, конечно, тоже ощущалось жужжанием в висках. — Действительно, — вдруг улыбается шире он, — сразу не пришло в голову. По щёлкнувшей челюсти Якуба он понимает, что откровенная ложь была распознана. Но от своего не отступает. — Кажется, и вправду что-то такое припоминается. Что ж, прошу прощения, что ввёл в заблуждение. — Хватит, — ледяным тоном цедит Купала, и не сразу ясно, в какой момент диалог превратился в шахматную доску, — Ты понимаешь, о чём мы. — Не особо, признаться честно. — Как ты связан с войной группировок в девяносто втором? — открыто спрашивает Колас, когда, прихрамывая, оказывается у дальней части клетки. Мужчина вышел из чужого поля зрения, но Фёдор и не пытается на него взглянуть. Он не предполагал, что сейчас его так открыто прижмут к стене. Несмотря на то, что груда перекаченных верных псов Порта уже сделала это десятком часов ранее, усадив в это кресло и невежливо передавив и так плохо функционирующий кровоток в конечностях. Достоевский не предполагал, что наткнётся не просто на сопротивление, а на откровенный вопрос. Не предполагал, что хоть кто-то когда-то выяснит что-то подобное. Но белорусы, видимо, потратили на это достаточно времени и сил. К тому же, к счастью, юноша знал причину такого рвения к раскрытию истины. Осталось только продавить — насколько много им известно и насколько они верят в свою информацию. А дальше сыграть на чувствах будет проще. Сыграть на чувствах. Самая сладкая симфония. Особенно когда аппоненты не могут сделать так же в ответ. — Никак, — даже как-то смущённо бубнит он, — Мне было четырнадцать. Как четырнадцатилетний мальчик может быть связан с войной? Купала громко несдержанно фыркает, хищно ухмыльнувшись, а шаркающие шаги останавливаются за креслом, прямо за спиной пленника. — Если бы это был обычный рядовой четырнадцатилетний мальчик, может быть, я бы и подумал, что он ни с чем не связан, — раздаётся насмешливый, но грозный тихий голос, казалось, прямо над ухом, — Но ты, паскуда, Достоевский. Этим всё сказано. И, зная твою биографию сейчас, смею предположить, что ты виноват вообще во всём дерьме, что когда-либо случался с историей. Эхо отдаётся от стен шумным гулом, оставаясь лёгким шёпотом и покалыванием на лопатках. С грязного потолка подвала капает одинокая капля, будто убирая время с паузы. И шаркающие шаги идут дальше, обходя клетку по кругу. На губах Фёдора появляется всё та же мелонхоличная улыбка, не говорящая слишком много, но звучащая громче отчаянного вопля, и Купала сужает веки, когда следит за каждый его движением. Значит, знают достаточно. Значит, абсолютно уверены. Плохо. Но не критично. Потому что так будет даже легче обменять свою пешку на желанного вражеского ферзя. Осталось только нарядить свою пешку в королевские одежды, чтобы ставка сыграла. — Так что ты знаешь о войне девяносто второго года, спрашиваю последний раз, — предупреждающе щёлкает затвором пистолета Янка, когда тишина растягивается в долгие минуты, а давление подземелья прижимает макушку, словно тяжёлая плита. — Это всё, конечно, интересные предположения, — с весёлой интонацией наконец произносит Достоевский, — Но подобными претензиями следовало бы разбрасываться только при предъявлении каких-то доказательств вины. Или мы совсем забываем о презумпции невиновности? — Мы о ней прекрасно помним, — кивает Колас, выглянувший из-за кресла с другой стороны, — Просто пытаемся добиться чистосердечного, чтобы попытаться смягчить приговор. — Приговор в любом случае один, — пожимает плечами тот, — Я ведь в любом случае умру. Так что позвольте задать вам тоже один интересный вопрос, как последняя воля. — Ты не в том положении, чтобы задавать нам вопросы, — вспыхивает Купала, — К тому же, ответом на наш. — Сначала прошу дослушать, а потом мы все втроём подумаем о том, стоит ли нам всем отвечать на какие-либо вопросы. Якуб останавливается рядом с напарником, сканируя оппонента длинным взглядом вороньих глаз. В мимике Янки нет ни намёка на возможность, что он прямо сейчас не выхватит пистолет и не закончит столь милую беседу. Но Достоевский знает, что он этого не сделает. Потому что чувства всегда сильнее рациональности — именно поэтому их так неистово избегает сам Фёдор. А именно чувства движут сейчас Исполнителями, пришедшими в его подземелье и ослушавшимися приказа босса, за что могут быстро получить пару смертельных пулевых. Им важен его ответ. А значит, они выслушают его. Перейти на белорусский и обсудить перспективы не выйдет — все втроём уже говорят на чистом русском, а различия в языках слишком малы, чтобы надеяться на полное непонимание со стороны врага. Поэтому белорусы обмениваются совершенно разными противоречивыми взглядами, пытаясь всё решить невербально, и, кажется, приходят к какому-то умозаключению. — Спрашивай, пока имеешь возможность, — оглашает Якуб через секунду, и с губ Купалы срывается недовольный выдох. Улыбка становится ещё шире. — В декабре тысяче девятьсот девяносто второго года вы, как, оказывается, и я, были там. Янка сводит брови к переносице, опасливо смотря на него, а Колас с каменным лицом кивает, сухо отвечая: — Да. Были. — Если мне не изменяет память, на тот момент вы состояли в группировке с незамысловатым названием "Морозовские". — Это так. — И были близко знакомы с не последним человеком, сыгравшим одну из главных ролей в той истории. Каменная маска Якуба трескается, когда он дёргает уголком губы то ли в замешательстве, то ли в чистом негодовании от чужой осведомлённости, а Купала так вообще расширяет глаза, с неприкрытым шоком глядя на русского. — Предположим, — медленно протягивает Колас с явным опасением. — Он был главой вашей группировки, — заканчивает Достоевский, добившись ожидаемой реакции, — А теперь вопрос. Этот молодой человек создал одну не самую примитивную вещь. А именно — написал книгу. Купала прыскает, заметно расслабившись. — Книжку? — с саркастичной ухмылкой переспрашивает он, — Ты, парень, что-то перепутал. Фёдор снисходительно улыбается, склонив голову к плечу. — Я ничего не путаю. И про способность осведомлён, мальчики. Поэтому можно не строить такое искреннее удивление. Юноша выдыхает, размяв затёкшую от долго непрерывного сидения шею, чтобы снова посмотреть на них намного острее. — Где сейчас эта книга? Вопрос повисает в оглушающей ледяной тишине, разделив их сильнее, чем тонкие прутья решётки или оголённые искрящиеся провода, когда Колас до предела сжимает челюсти, отчаянно не разрывая зрительного контакта, а Купала чрезмерно нервно ухмыляется, постепенно снимая маску веселья с лица. И тогда Достоевский понимает: знают. Они знают. И это всё было не зря. — Это, конечно, очень интересный вопрос, — откашливается спустя какое-то время Якуб, — спасибо. Наши знатоки на него обязательно дадут ответ. Но сначала ты ответишь на наш и мы подумаем, что можно с этим сделать. — Ну уж нет, — сипло фыркает Фёдор, — Так дело не пойдёт. Мы с вами немного не в равных позициях. — Вот именно, — кивает Янка, — И именно поэтому ты либо признаёшься, как провёл свои пубертатные года, либо я прямо сейчас выполняю приказ Мори и мы уходим. Он угрожающе поднимает пистолет, и теперь это мало походит на шутку. Якуб ничего не говорит, но не пытается остановить напарника, продалжая проделывать в чужом черепе дыры своими глазами. Достоевский понимает, что другого шанса не будет. Что теперь, видя, что самая сокровенная информация лежит прямо перед ним на открытом блюдце, и осталось лишь протянуть руку, чтобы забрать свой заслуженный и самый желанный трофей, он не может просто отсидеться. Только в этом случае можно сыграть по чужим правилам. Правда, своими фигурами. *** Он прикрывает глаза, подтягивая одну ногу к себе. Копчик ноет неприятной болью от долгого сидения на холодной плитке, а шея уже порядком затекла, но Дазай и не думает жаловаться. Он упирается виском в тёплую кожу чужого бедра, и, возможно, мог бы и уснуть в таком положении, если бы над ухом в очередной раз не шикнули ножницы. Даже этот звук казался успокаивающим, когда чужие пальцы глубже зарываются в волосы, чтобы оттянуть очередную прядь. Как оказалось, проблема с внешним видом заключалась далеко не в Чуе. Тот быстро вытащил из шкафа длинный кожаный плащ, который Осаму видел если не впервые, то во второй раз, красную шёлковую рубашку и чёрный костюм какого-то смутно знакомого бренда, который незнакомые идиоты с именитыми фамилиями явно должны оценить. А вот что делать с Дазаем — вопрос уже другой. Похвастать таким объёмным гардеробом он не мог, как и взять одежду у Накахары — очевидно, размеры у них внушительно отличались. Чуя был готов отчаиться настолько, чтобы позвонить Куникиде за помощью в аренде нормального костюма, но, кажется, спустя полчаса даже с видом Осаму они разобрались. Точнее, не с видом, а с одеждой, потому что Накахара очень долго смотрел на него, сведя брови к переносице, с таким выражением лица, будто застал смерть бездомного котёнка. — Нет, это невозможно, — в конце концов выдохнул он, когда Дазай уже почти оскорбился до глубины души, — Ты своё гнездо на голове видел? Осаму совсем не понял, о чём речь, поэтому удивлённо посмотрел в зеркало, покрутив головой для достоверности. Вроде ничего необычного. Ну да, может, передние пряди отросли настолько, что их в пору закладывать за уши, но он так ходит уже давно, ничего сверхъестественного в этом нет. По крайней мере, даже от Чуи подобных претензий раньше не возникало. Хотя именно он был тем, кто обязательно что-то да выскажет. — А что не так? — повернулся он обратно, — Леонардо Ди Каприо в молодости. — Ага, — скривился Накахара, — Скорее бомж, который у нас под зданием Агентства коротает свои лучшие годы. Его ещё иногда Ацуши и Кенджи подкармливают, когда что-то с обеда остаётся. Скажи, когда ты последний раз хотя бы думал о том, чтобы расчесаться? — И что ты предлагаешь? Или это так, комментарий от главного кинокритика, чтобы разрушить мою ещё даже не начавшуюся карьеру? Чуя смотрит куда-то в сторону комода позади него, и когда Дазай прослеживает его взгляд, с ужасом замечает лежащие на столешнице ножницы. Ужас был совсем не поддельный — будто рыба заметила леску удочки над наживкой, которую уже проглотила. — Ты не будешь стричь меня налысо, — в предупреждении вскидывает указательный палец он, сделав шаг назад. Накахара широко распахивает глаза, нервно улыбнувшись. — Поверь, если я постригу тебя налысо, я просто не буду с тобой встречаться. Ты без волос — ещё хуже, чем с волосами. Просто заткнись и не возникай — я сделаю так, чтобы тебя вообще пустили на такое мероприятие, а не спутали с террористом. И теперь Чуя сидел на краю ванной, что-то сосредоточенно там чикая, а Дазай пытался выполнить хотя бы две оставленные обязанности: заткнуться и не возникать. Но говорить и не хотелось. Хотелось вздремнуть хотя бы эти несчастные двадцать минут за день, доверив абсолютно всё бывшему напарнику. Подобное не было чем-то новым. Все разы, когда Осаму вообще подвергался стрижке, всегда были с подачки Накахары. Даже в Мафии, когда босс говорил что-то о презентабельном внешнем виде и "лице организации", он всегда доверял подобное только Чуе. Наверное, потому что Дазай всегда категорически отказывался, когда дело касалось любых указаний, и только напарник имел хоть какую-то точку давления. Хотя бы угрозу просто сбрить всё к чертям, пока тот будет спать, или швырнуть на растерзание собакам, чтобы они сделали всю работу за парикмахеров и оставили три торчащие клока волос, два из которых остались бы седыми. Ещё ни разу Накахара не сделал с его волосами ничего ужасного, хотя, конечно, имел и возможность, и мотив. Сам он никогда не доверял свою шевелюру никому, кроме самого себя, поэтому с ножницами обращаться умел. Особенно Дазаю, даже когда тот настойчиво предлагал: был шанс остаться не только без уха или глаза, но и без зубов. Осаму таким привередливым не был. Ему вообще по большей части всё равно. Пусть делает то, что хочет, если считает, что так будет лучше. Главное — не лысым. Терпеть не мог блестящую на солнце кожу, которую толстенные дядьки за сорок натирали почти что воском. Чуя прочёсывает пальцами затылочную часть, с которой только что закончил, и перемещает зажим выше, отдельняя пару нужных прядей. У Дазая почти вырывается звук, который обычно издают коты, когда их гладят, но он сдерживается. Ему нравилось то, что сейчас происходит между ними. И в данную секунду, и в целом на протяжении последней недели. Возможно, какой-то частью сознания он всё же опасался, когда нервно излагал своё предложение на балконе, что всё слишком сильно изменится. Пойдёт не в то русло, перенесётся куда-то туда, где Осаму никогда не желал быть. Концепция отношений, которую он видел со стороны, совсем не прельщала. Но не изменилось ровным счётом ничего. Остались и утренние перепалки, и ядовитые подколы, осталась отстранённость в офисе, когда к ним прикован взгляд Ранпо или мимо проходит Кенджи. Но появилась возможность ненавязчиво прикоснуться, заправить выбившуюся прядь за ухо, как только дверь квартиры закрывалась за их спинами. Они не обсуждали это вслух, но и так было ясно, что ничего афишировать никто из них не собирается. И Дазай бы ничего не менял. Об этом не хотелось говорить никому. В какой-то степени это было даже приятным: знать, что что-то останется только между ними. Что ни одной живой душе это больше недоступно. Ну, точнее, почти ни одной. Нара оказалась умнее, чем показалась на первый взгляд. Даже в своём самом утопическом плане он не рассчитывал, что всё будет настолько спокойно. Настолько ненавязчиво, деликатно, не раздражающе. Накахара остался его напарником (к сожалению, на данный момент бывшим) в первую очередь, просто теперь он был рядом чаще. Просто теперь, если бы Дазай захотел, он мог бы просто поцеловать его тогда, когда взбредёт в голову, и в этом не было бы ничего такого. Количество перспектив и возможностей было настолько обширно, что не укладывалось в голове. Поэтому иногда Осаму даже забывал, что статус их взаимоотношений претерпел хоть какие-то изменения. Хотя раньше, наверное, он бы не смог себе позволить дремать, уложив голову на чужое бедро. — Эй, — чуть сильнее оттягивает его волосы назад Накахара, заставив открыть глаза и поморщится от резкой боли, — Я предупреждал, чтобы ты поспал ночью. Если уснёшь, я могу случайно отрезать тебе край уха. Его голос тихий и глубокий, заставляющий снова прикрыть ресницы и коротко выдохнуть. — Излишняя кровожадность тебе не идёт, — слышен лёгкий свист ножниц и звук, с которым мокрые концы волос опадают на плечи, укрытые полотенцем, — Случайно ты мог бы разве что ложку со стола уронить, но никак не лишить меня органа слуха. Дазай слышит, как Чуя усмехается, когда резко щёлкает своим орудием прямо напротив беззащитного уха, и тот дёргается от неожиданности. А после, раздражённо закатив глаза, принципиально укладывается поудобнее, откинувшись сильнее на чужие ноги. Зажим перемещается ещё выше, а длинные пальцы проходятся в волосах чуть дольше, чем требовалось. — Почему именно актёры? — снова подаёт спустя какое-то время голос Чуя. Осаму быстро понимает его стратегию — отвлечь его разговором, чтобы не уснул, — Ничего более лёгкого придумать не смог? — Это было самым лёгким, — больше бубнит, чем действительно отзывается Дазай, — А кем бы ты хотел стать на один вечер? Или я чего-то не знаю о тебе до конца и ты всё детство мечтал стать моделью, но с ростом не повезло? — К счастью, в детстве я мечтал оторвать тебе голову, — совершенно обыденным тоном возвращает тот, — Это занимало всё свободное время, так что не нашлось ни минуты, чтобы мечтать о чём-то другом. — Это так мило, что ты постоянно думал обо мне, оказывается. — Не обольщайся. Мысли были о способе убийства, в которых ты выступал только как цель, не более. Они оба говорят достаточно тихо. Чуя, наверное, потому, что сосредоточен на том, чтобы не испортить Дазаю череп, а Дазай потому, что каждый раз выключается на те несколько секунд, в которых между фразами наступает тишина. Одинокая капля падает из крана, разбиваясь о кафель. — Так почему? — переспрашивает Накахара, снова прихватив за затылок сильнее, как только заметил, что снизу слишком долго тишина. — Актёров сейчас хоть пруд пруди. В лицо особо никого не запоминают, так что вопросов не возникнет. Никто не будет особо допытывать, что и как. Максимум — спросят про каких-нибудь режиссёров, но там можно и ошибиться, сославшись на то, что совсем молодой, только пришёл в индустрию и ещё не разбираешься во всех тонкостях. С другими специальностями было бы сложнее. Там узкий круг действительно популярных персонажей, тем более, совсем другая профилизация. На этом вечере будет много людей, которые разбираются в этом. А поддерживать с ними светскую беседу нам какое-то время придётся. Я уверен, что, если нас попросят, мы не попадём ни в одну ноту, не сможем рассказать, что думаем о правиле "золотого сечения" в модернистском кубизме, не зачитаем наших последних стихов и не расскажем, куда бы вложили деньги в настоящей ситуации на рынке. Зажим поднимается ещё выше. Пальцы снова прочёсывают влажные волосы. Расчёска в одной руке, ножницы — в другой. — Там будет просто золотая молодёжь, я уверен, — чуть помолчав, отвечает Накахара. И пусть Дазай не видит его лица, но он уверен, что светлые брови сошлись у переносицы, — Они не будут вести столь светских разговоров. Они пришли туда выпить, накидаться в компании таких же понтовщиков, как и они, покрасоваться в новых модных шмотках и подцепить какую-нибудь певичку на ночь. — Конечно, — улыбается Осаму, — Цели у них именно такие, ты прав. Но средства будут другие. Не забывай, что это мероприятие — главный разносчик сплетен. Никто не хочет, чтобы его гнилые дельца вышли в свет. Поэтому будут строить из себя интеллигентов до последнего, обязательно осуществив все свои планы в какой-нибудь кабинке туалета или затерявшись в толпе подальше от знакомых. На какое-то время воцаряется тишина, пока Накахара сосредоточенно оттягивает пряди по одной, остригая их под определённым углом. Дазай понятия не имеет, к чему эта техника и что в итоге получится, но юноша действует чересчур уверенно, видимо, делая то, что сам хотел бы видеть в итоге. Осаму не против. Красоваться ему больше не перед кем. Точнее, больше не хочется ни перед кем, кроме самого парикмахера. Он почти поднимает голову, чтобы заглянуть в чужое лицо в отражении стеклянной поверхности душевой кабины, но Накахара предупреждающе бьёт его по плечу, приказав не дёргаться раньше времени. Угроза не сработала, ведь Дазай знает, что в любом случае уйдёт отсюда с двумя целыми ушами, поэтому предпринимает ещё одну попытку, получив вторую жёлтую карточку, но теперь пяткой по пояснице. Что ж, он не гордый, попытается ещё раз только для того, чтобы ещё больше побесить. Но тут чужая ладонь скользит вниз по шее, вызвав последовавший за этим действием табун мурашек, поднимается вверх вдоль горла и обхватывает подбородок, заставив откинуть голову назад. Осаму удивлённо распахивает глаза, когда видит направленный в его сторону раздражённый взгляд, и только сейчас замечает, насколько низко склонился Накахара. — Ухо я тебе, может, и не отрежу, — ровно и спокойно заявляет он, смотря прямо в глаза напротив, но до Дазая смысл каждого слова доходит через слог, — А вот случайно сделать тебе ирокез могу. Будешь самым модным парнем в Агентстве, Йосано расплачется и убежит, как только тебя увидит. Чуя задумывается на секунду, сузив взгляд, а затем всё же слоняется ниже, оставляя на чужих губах долгий поцелуй и одним этим действием выбив из чужих лёгких воздух напрочь. Интересно, у Осаму всегда будет сбиваться сердечный ритм в такие моменты? Если да, то тогда все шутки про то, что когда-нибудь Накахара спровоцирует у него сердечный приступ или рак, окажутся правдой. — Дай закончить, а потом вертись сколько хочешь, — бормочет юноша, отстраняясь, и возвращает голову Дазая в исходное положение одним движением руки, снова вернув её на прежнее место так же плавно, — Лучше уж спи, правда. И я услышал и понял, что ты сказал, просто не хотел озвучивать вслух, что ты прав. Он совершенно обыденно перемещает зажим ещё выше, переходя к торчащей во все стороны даже в мокром состоянии чёлке, и спокойно возвращается к своему занятию, будто ничего не произошло. Дазай тратит на то, чтобы придти в себя, ещё целую сраную минуту, и только после беспристрастно сдаётся, снова прикрывая глаза и пытаясь уснуть. Ни вертеться, ни хоть как-то по-другому мешать уже не хочется. Подобрал аргумент, сволочь. Ну, как минимум изменилось это. Как минимум теперь Накахара, как в старые добрые пятнадцать, может вывести его из равновесия одним лишь поступком, столкнув с правильной орбиты куда-то в сторону спутников Сатурна. Но Дазай, почему-то, не так уж и против. Он дремлет оставшиеся двадцать минут, после которых чувствует себя даже лучше, чем после здорового восьмичасового сна. *** Наверное, он выглядит неплохо. По крайней мере, точно лучше, чем обычно. Чёрная рубашка растёгнута на несколько пуговиц, позволяя спокойно дышать, а на шее болтается какая-то цепочка, которую он нашёл в тумбочке у Чуи. Волосы... Что ж. У Накахары вышло неплохо. Конечно, вслух он об этом не скажет, ещё не хватало кого-то хвалить за издевательства над его спиной на холодном полу, но теперь за уши заправлять ничего не надо, а чуть завитые на концах пряди хорошо выделяют правильные черты лица. Будь воля Дазая, он бы и пальцем и палец не ударил, чтобы вписаться в эту идиотскую компанию клоунов со сделанными стоматологами улыбками. Но план того требовал. Причём от него — в самой большей степени. Поэтому он со скребущими на душе кошками всё же поворачивает голову перед зеркалом, заранее отрепетировав такую же лицемерную улыбку, и тут же закатывает глаза, отворачиваясь. Получилось точно так, как нужно. И именно этот раздражало больше всего. Юноша быстро надевает какие-то ужасно дорогие туфли, — спасибо, что хоть размер обуви у них с Накахарой одинаковый, иначе пришлось бы нестись покупать какие-нибудь ласты за половину оклада — которые, очевидно, жмут в пятке знакомой болью — именно в таких когда-то он мучился на собраниях в Портовой Мафии. Он одним движением смахивает со столешницы всё нужное, прячет в нагрудный карман поддельный паспорт, и выходит в коридор с тяжёлым вздохом. Чуя стоит к нему спиной, окидывая себя в зеркале точно таким же раздражённым взглядом, как и сам Осаму минуту ранее. И первое, что бросается в глаза Дазаю, — то, в какую аккуратную причёску собраны длинные рыжие волосы. Небрежная коса заколота наверх длинными золотыми заколками, которые когда-то подарила бывшему напарнику Анэ-сан на какой-то из праздников. Осаму помнит, как долго издевался над обоими, за что быстро получил полный осуждения взгляд винных глаз и быстрый удар рукоятью катаны по рёбрам. После такого смеяться больше не хотелось. Не хочется и сейчас. Потому что выглядит это в волосах, оказывается... ну, пусть будет "неплохо". Даже то, как выбились из этой конструкции пара прядей и привычно упали на лицо, заставляя раздражённо сдувать их обладателю, выглядит... тоже "неплохо". Чуя в целом выглядит неплохо. И брюки сидят на нём тоже неплохо. Даже больше "неплохо", чем Дазаю бы хотелось. Когда Накахара оборачивается через плечо на замершие в нескольких метрах шаги, он тоже высоко вскидывает брови, проходясь по нему долгим взглядом. Обычно такие взгляды раздражали Осаму, так как обычно были оценивающими или оскорбительными. Но этот, кажется, можно было бы назвать одобрительным. Хотя юноша до конца не уверен, можно ли сказать именно так, потому что до этого ничего подобного на себе не замечал и вообще сомневался, что Чуя так умеет. — Ну... неплохо, — в конце концов говорит он, останавливаясь на лице Дазая, и тот довольно ухмыляется, поняв, что это "неплохо" было абсолютно таким же, о каком подумал Осаму, увидев другого. — Мы оба очень щедры на комплименты, я смотрю. Но я бы советовал тебе далеко от меня не отходить. — Это вполне взаимный совет. И тогда зазвонил телефон. Машина, которую вызвала для них Нара, уже стояла под подъездом. Она должна была доставить их до точки назначения, где вечеринка начнётся через десять минут. Опоздание было спланировано заранее — как сказала Аика, то, насколько могут себе позволить опоздать гости, и показывает их статус и определяет место в иерархии. Водитель, один из людей певицы, должен провести их до входа. Уже у него будут готовые пригласительные на нужные имена. В самом здании будет ещё минимум один её человек на всякий случай. Девушка ещё раз описала им, что примерно будет происходить, и дала пару наставлений по поведению, на которые Накахара лишь закатил глаза. Без особого раздражения, правда — Аика просто переживала за них. На заднем плане слышалась громкая музыка и множество голосов, что говорило о том, что совсем скоро её выступление, и оба разве что пожелали удачи, заверив, что всё пройдёт нормально. Правда, Дазай, если быть честным, откровенно соврал. Дорога должна была пройти в обсуждении плана действий, но прошла она в основном в споре, похож ли Осаму достаточно на какого-нибудь директора многомиллионной корпорации в дешёвом фильме, в котором влюбиться в простую деревенскую девушку и увезёт её в столицу. Накахара отмахивался, заявляя, что бывший напарник похож разве что на наркомана в каком-нибудь документальном кино о вреде зависимости, а Дазай с обидой бросил, что тогда Чуя больше похож на ту самую деревенскую девушку, которую миллионер увезёт под конец фильма в столицу и которая родит ему троих детей. План они и так знали наизусть. Но вот как его исполнить — уже другой вопрос. Всё зависит от того, насколько хорошо они смогут вписаться в нужную компанию. В юности у них было много дел под прикрытием, поэтому оба умели быстро переключаться. У Дазая даже получалось намного лучше, чем у другого. Но теперь он не уверен, что долго сможет продержаться в нужном амплуа. Накахара прекрасно это видел. Поэтому готовился тянуть главную задачу полностью на себе. Для него светские диалоги были не больше, чем привычкой. Навыком, который в нём долго оттачивали. Быть центром внимания он умел лучше, чем кто-либо другой, и Осаму знал это лучше всех. Для Чуи ничего сложного не будет — он просто будет вести себя так, как умел ещё на больших приёмах в порту. Но напряжение просачивалось даже в сторону его пассажирского сидения, когда дорогой седан с красным номером остановился прямо напротив входа, а Накахара кинул короткий взгляд на крепко сжатые в кулаки чужие пальцы. Вспышки замерцали даже сквозь тонированное стекло, хотя журналисты, очевидно, даже не знали, кто именно приехал. Это не важно. Если приехал, значит, кто-то важный. Водитель обернулся через плечо, быстро кивнув и обронив короткое «удачи». И тогда Чуе пришлось сжать предплечье Дазая, чтобы вытолкнуть его за собой из машины. Душно. Ярко. Громко. Какофония засвербила в ушах с утроенной силой, когда папарацци, даже не зная их имён, стали окликивать в сторону камер. Осаму крепко зажмурился, чтобы не выдать раздражения на лице, и низко опустил голову, позволив Чуе протащить его вперёд всего несколько метров до входа. На камерах светиться нельзя. Прошло не больше десяти секунд перед тем, как два охранника обступили их с обеих сторон, пропустив за большую дверь огромного трёхэтажного клуба, но для Дазая это время показалось вечностью. Только когда крепкий мужчина с чёрным галстуком захлопнул за ними дверь, отделив от шума улицы и недовольных криков, и вокруг наконец-то стало тихо, Осаму открыл глаза и мгновенно нацепил на лицо маску самодовольства. — Прошу, — с милой отрепетированной улыбкой вложил он два пригласительных в протянутую большую ладонь, и тут же встряхнул головой, откинув волосы с лица назад. Чуя из-под лба наблюдал, как охранник строго рассматривает имена на бумажках, а после поднимает на них обоих недоверчивый взгляд. — Нагаи Каору и Суторима Шуджи, — повторил он хрипло. Дазай заметил боковым зрением, как второй мужчина оглядывает их с ног до головы, но не подал вида. — Да, всё верно, — задрал подбородок Накахара, — Что-то не так, мистер? — Нет, что вы, — тут же пошёл в отказ сотрудник, подняв руки в знак извинения, — Всё прекрасно. Но не могли бы вы... предоставить документы, подтверждающие личность. — Я сомневаюсь, что это необходимо, — придал как можно больше остроты и колкости Дазай. Очевидно, документы у них были. И права на всякий случай, если паспорта не примут. Вот только настоящий актёр, получив приглашение на такое мероприятие в первый раз, возгордился бы до масштабов невероятного. И именно поэтому счёл бы оскорбительным недоверие со стороны персонала. Видимо, их реакция охранника удовлетворила. Потому что он взглянул на него с каким-то понимаем, в извиняющемся жесте склонив голову. — Прошу прощения, Суторима-сан, но такова политика клуба. Мне очень жаль предоставлять вам такие неудобства, но, думаю, у меня нет выбора. Накахара даже чересчур натурально закатывает глаза, когда вытягивает из кармана паспорт, быстро передавая принципиальному незнакомцу. А вот Дазай роется в одежде достаточно долго. Ровно столько, сколько потребуется мужчине, стоящему позади них с телефоном в руке, незаметно проверить в интернете нужные имена. Сразу ясно, для чего первый охранник повторил их имена вслух. Боже, как примитивно. Мужчина даже не смотрит в документы, когда видит, как его напарник кивает из-за плеча, уведомляя, что эти двое парней действительно большие шишки. Поэтому очень быстро передаёт паспорта обратно с дружелюбной миной, от количества наигранности в которой Дазай захотел в неё плюнуть. — Ещё раз прошу прощения, господа. Хорошего вечера. С этими словами он проводит магнитной картой по датчику и, дождавшись громкого писка, пропускает их в тёмный коридор. Мужчина не замечает, как Чуя медленно выдохнул, первым пройдя внутрь. Душно, громко, ярко. Музыка здесь не гремит так же, как в любом другом заведении Токио. Здесь она более расслабленная, спокойная, не настолько тихая, чтобы быть неслышимой, но достаточно, чтобы можно было не повышать голос при разговоре. Свет приглушён, но красные прожекторы ползают по огромному залу, будто лапы большого паука. Пахнет алкоголем, дымом и перемешанными вместе тысячами шлейфами дорогих парфюмов. Пахнет отвратительно. Дазай быстро пробегается глазами по помещению, пока Накахара уверенно шагает в сторону барной стойки, незаметно ухватив второго за край рубашки, чтобы держался рядом. Вокруг мелькают сотни дизайнерских костюмов, тысячи коротких и длинных платьев всех цветов радуги. Каждое лицо выглядит до ужаса напыщенным, зубы кровожадно ослепляют белизной, кроваво-красные губы игриво изгибаются в улыбках. Шелестят подолы, звенят украшения, блестят камни, рассыпаются волны волос, стучат каблуки, ревёт смех. Если ад существует, то он пуст. Потому что все демоны собрались сейчас здесь, облачившись в дорогие ткани и распивая вина. Кажется, словно все глаза в помещении врезались в них, хотя каждый притворяется, будто это не так. Но Дазай чувствует на себе сотни одинаковых оценивающих взглядов. Но на нём они долго не задерживаются, потому что Накахара притягивает к себе все. И, кажется, даже не замечает этого. Он просто взмахивает рукой, подзывая к себе официанта, и быстро говорит ему заказ с такой же улыбкой. Осаму тоже смотрит только на него. Потому что, кажется, стоит ему пересечься взглядом хоть с кем-то, и маска треснет. Накахара выглядит настолько непринуждённо, насколько возможно, когда забирает из рук бармена два стакана виски, один всучив в почти безвольную руку бывшего напарника. — Пей, — тихо говорит он, смотря куда-то в сторону, — И сделай что-то со своим лицом, Осаму. Дазай так и делает. Он резким движением вливает в себя чуть ли не всё содержимое стакана, чудом не проглотив вместе с этим мелкие кусочки льда, и коротко выдыхает. Да, это помогло. Но не настолько, чтобы глаза перестали быть настолько враждебными. Двое девушек, стоящие чуть левее от них, перешёптываются с мелодичными смешками, определённо смотря на него. Со второго этажа, перегнувшись через плетёные перила, за ними наблюдает мужчина с тёмными волосами. Его силуэт мелькнул на мгновение в скользящем красном прожекторе и так же быстро исчез. Что ж, их заметили. Их обсуждают. О них знают. Полдела сделано. Осталось только найти Ран. Осталось только выцепить её в этом море разношёрстных людей. Она может быть где угодно и с кем угодно. А им стоит подобраться как можно ближе. Правда, не совсем сразу. К ним должны привыкнуть. Пока нужно просто ждать. Чуя держится идеально. Может, потому, что покинул Мафию не так давно, чтобы забыть, как вести себя на публике. Он держит спину, опустив руку в карман своего кожаного плаща, и с упорством строит из себя просточка, который в профессии совсем недавно, и потому ещё не успел побывать на столь больших вечеринках. Он бегает глазами по помещению, и со стороны кажется, словно он просто оглядывает присутствующих, чтобы найти знакомые лица или просто привыкнуть к обстановке. Только Дазай знает, что это далеко не так. Он знает, что бывший напарник по привычке проверяет окружение на предмет опасностей, сразу просчитывает ходы отступления, подмечая несколько дверей и длинные винтовые лестницы на верхние этажи. На втором, видимо, зона со столиками для больших компаний или приватных диалогов. На третьем, там, где с потолка свисает огромная люстра с тысячей камней, которую используют вместо диско-шара, когда красные прожекторы переливаются в острых гранях, что-то вроде верхнего яруса иерархии. Там, должно быть, кто-то, кто даже на такой публике был бы выше остальных. Дазай задумался о том, где могла бы находится Нара, когда присутствовала здесь, и приходит к выводу, что, бесспорно, где-то именно там. Если бы Нара была на самом высшем, то Ран определённо была бы ниже. Учитывая, что здесь она как рыба в воде, становится ясно, что сейчас она должна быть вместе с какой-нибудь компанией на втором. Вот только достаточно ли они авторитетны даже со своей придуманной карьерой, чтобы пройти туда? — Нам нужно подцепить кого-то, кто смог бы провести нас выше, — склоняется Дазай к уху Накахары с такой улыбкой, чтобы со стороны это выглядело, будто он рассказывает шутку. — Не потребуется, — так же отзывается Чуя, и Осаму невольно задумался о том, что, возможно, большинство здесь абсолютно так же делают вид вежливых разговоров, на самом деле обсуждая не совсем приличные и законные вещи, — По лестнице спускается какой-то парень, который смотрел на нас последние минуты три. Не оборачивайся слишком быстро. Сделай вид, что я сказал тебе что-то ужасно смешное. Дазаю два раза повторять не нужно. Он откидывает голову назад, наигранно звонко рассмеявшись, и сквозь прикрытые веки действительно замечает, как в их сторону движется парень в белой рубашке с тёмными короткими волосами. Тот самый, который смотрел на них, перегнувшись через перила. Это прекрасный шанс. — Суторима-кун! — окликивает он, и Осаму не сразу соображает, что обратились к нему, поэтому натурально удивлённо оборачивается, — Какая приятная встреча. Парень выглядит даже младше них. Волосы зачёсаны по пробору и залиты обильным количеством лака. Рубашка, как и у Дазая, растёгнута на несколько пуговиц, чтобы открыть сильную грудь с золотой цепью. Карие глаза сверкают в свете красного прожектора, когда он в дружелюбном движении протягивает руку для рукопожатия. Дазаю даже не нужно притворяется, чтобы с весёлой улыбкой на него ответить. Потому что, очевидно, этот парень понятия не имел, кто перед ним стоит, но, чтобы не показаться невеждой, специально нашёл его в интернете. Всё точно так, как и было задумано. Всё точно так, как он и считал про этих лицимерных уродов. — Да, всё верно. А Вы… — Ёити Кондо, — ухмыляется парень, делая шаг назад, — Приятно познакомиться. Слышал о Вашем скором дебюте в главной роли, удивительная картина, рассчитываю стать желанным гостем на премьере. Вот же жук. Улыбка Дазая становится шире. — Прекрасно, буду ждать, — он лишь надеется, что музыка, сменившаяся на громкий инди, скрыла явную насмешку в голосе, — Ёити-кун, хочу тебе представить, мой друг и напарник по съёмочной площадке, Нака… — Нагаи Каору, — быстро перебивает Чуя, выступив вперёд, и незаметно заезжает локтем под рёбра, пока снимает перчатку и пожимает чужую руку с не дрогнувшей улыбкой на лице, — Приятно познакомиться. А чем Вы занимаетесь, Ёити-кун? — Можно на "ты", конечно, — кажется, Ёити не заметил небольшой заминки, либо же мастерски не подал вида, — Я басист группы "Самбомасута". Будем знакомы. — Ох, чудесно, — улыбается Дазай, — Слышал пару ваших песен. У тебя действительно талант. Засыпывать гитариста комплиментами пришлось не долго. Они пропускают два стакана, обсуждая недооценивание современных рок-музыкантов среди этих бесконечных поп-груп, и Дазай готов в этого Конду клешнями впиться, так как парень представляет их ещё нескольким людям и тем самым девушкам, что с такими многозначительными взглядами заглядываются на его спутника. Удивительно, как им могло так повезти сразу с порога. — Что ж, — улыбается им Ёити как-то совсем пьяно спустя минут двадцать, будто действительно успел за это время знатно охмелеть (хотя не ясно, что музыкант пил или принимал до этого), — Вы были бы не против присоединиться к моей компании на втором этаже? Признаюсь, Суторима-кун, возможно, ты немного приглянулся моей знакомой, поэтому я бы хотел вас представить. Есть. — Да, конечно, — отвечает Дазай, — с большим удовольствием. Чуя перекидывает свой плащ через руку, наконец отрываясь от болтовни с одной из тех танцовщиц, и с готовностью следует за ними. Здесь намного тише. Музыка играет снизу, отдаваясь в пол громкими басами, но атмосфера немного более расслабленная. Во всех смыслах. Потому что Дазай быстро улавливает запах сигарет, кальяна, да и не только этого, — самый явный аромат, определённо, трава. Свет ещё тише, красный прожектор ярче, и на каждом столе стоит несколько длинных свечей. За столиками сидят люди, причём в намного более дорогих одеждах, чем Осаму заметил у барной стойки. Десятки глаз снова обращаются к ним, когда они поднимаются, будто волки изучают кого-то нового в стае, прикидывая, достоин ли он быть здесь. Дазай не знает, родились ли они оба под удачной звездой, или кого-то из них при рождении поцеловала госпожа Фартуна. Возможно, и то, и то. Потому что за столом, к которому не совсем уверенной кривой походкой ведёт их Кондо, он замечает самый острый взгляд из тех, что ему пришлось перенести сегодня. Тёмные, почти чёрные глаза врезаются в них обоих, проходясь по каждому, но долго не задерживаются, потому что брюнетка в коротком чёрном платье быстро отворачивается, продолжив спокойную беседу с юношей по руку от себя, который смотрит на неё уж больно вожделенно. Осаму быстро узнаёт её. Не возможно не узнать ту, на которую смотрел всю бессонную ночь, изучая каждую доступную статью. Это Китамура Ран. Определённо. Чуя тоже замечает её, когда Ёити останавливается, падая на своё место с краю и громко объявляя: — Итак, господа, я привёл к нам прекрасных людей! Суторима Шуджи и Нагаи Каору. Они успешные актёры, впервые пришедшие на нашу вечеринку. Успел украсть их раньше, чем это сделали девчонки из АКБ-сорок восемь. — Приятно познакомиться, — склоняет голову Дазай, — Рад находиться в такой компании. — Ох, Нагаи-кун! Я видела Вас в одном из Ваших фильмов! У Вас прекрасная актёрская игра! Меня зовут Гото Азуми, — машет рукой блондинка в красном пиджаке, мило улыбнувшись. — Благодарю, — так же вежливо отвечает Чуя, когда она сдвигает свою сумку, чтобы он мог сесть рядом. Дазай такой милости не разделяет, поэтому садиться тут же, закинув руку на спинку дивана позади спины бывшего напарника. — Я Утида Джан. — Меня зовут Сибата Йоко, приятно познакомиться. За столом сидит человек восемь, и каждый из них представился с одной из своего огромного арсенала улыбок. Все, кроме одной особы. — Ран, ну ты чего! — пихает брюнетку в плечо девушка с каре, что назвала себя Йоко, — Некрасиво оставаться единственной незнакомкой за столом. Та смиряет её злым взглядом, изогнув вниз уголок губы, и сужает веки, когда с тяжёлым вздохом всё же смотрит на них. Дазаю очень не нравится её взгляд. — Катамура Ран, — тихо заявляет она, отпивая из своего бокала шампанского. И всё. Больше ни слова. Уже через секунду она отворачивается к блондину, имени которого Осаму не запомнил, и склоняется к его уху, чтобы что-то шепнуть. Тот ухмыляется в стол, кинув на Чую короткий взгляд, и отворачивается так же, будто ничего не произошло. Дазай сжимает пальцы на краю столешницы так сильно, что костяшки, должны быть, побелели, а спокойная улыбка на губах треснула. Она явно отличается он них всех. Если Кондо, который, очевидно, был не меньшим лицемером, чем все остальные, хотя бы вёл себя вполне дружелюбно и расспрашивал их в ответ скорее из пьяного интереса, чем из-за жажды сплетен, то Ран оказалась настоящей стервой. Она определённо чувствовала себя лучше всех, кто сидел с ней рядом. Даже над парнем с крепким телосложением, с которым они обменивались непонятными полушепотками, она частенько насмехалась, самодовольно закатывая глаза. Когда кто-то из группы Самбомасуты начинал говорить, она показательно склонялась к столу, строя глазки солисту. Ран крутила на пальце кольцо из белого золота, когда в кокетливом жесте поправляла длинные волны тёмных волос. На шее, чуть выше глубокого разреза грудей, которые она не стеснялась демонстрировать при каждом удобном случае, болталось колье с явно безмерным количеством карат, и Дазай был поражён, как она ещё не склонилась вниз под его весом. Но самое важное, что Осаму заметил сразу, — это то, насколько открытое чёрное платье было похоже на то, что он видел несколькими часами ранее на вешалке к гримёрке Нары. А ещё он знал, что записи пресс-тура, на котором Аика была именно в нём, вышли за несколько часов до вечеринки. И именно это делало эту выскочку ещё более смешной в его глазах. Ещё более раздражающей. А ещё — знание того, что именно она могла быть той, кто из зависти не только надевает похожие платья, но и следит за своей бывшей подружкой на протяжении месяцев. И теперь, глядя на неё, детектив уже не так уверен в словах Аики о том, что Китамура так бы не поступила. Дазай настолько занят рассматриванием актрисы, что даже особо не замечает, что там щебечет у него под ухом та самая Джан, которой, по словам Кондо, он понравился. Тем не менее, он старается поддерживать диалог, когда к нему обращаются, продолжает держать лицо и старается улыбаться, не обращая внимания на то, насколько сильное раздражение от всего происходящего охватывает тело с каждой секундой. Он ненавидит этих людей самой лютой ненавистью, на которую способен. Ненавидит эти поганые улыбки, полные лицемерия, когда у него спрашивают что-то про события будущего фильма и знаком ли он с тем или иным режессёром. Ненавидит то, как сильно хочется заорать прямо в лицо: «Господи, да никто из вас даже не знает, кто я такой, но вы настолько боитесь быть засмеянными, что поддержите любой бред». Держать себя в руках с каждой секундой становиться всё сложнее. Особенно когда он в очередной раз замечает, насколько насмешливый взгляд швыряет в него Ран через весь стол. И Накахара берёт весь удар на себя. Он говорит с каждым, мило отвечая на любой вопрос, адресованный Дазаю, чтобы перевести внимание. Выпивает вместе с тем Такаси Ямагути, смеётся с шуток Кондо и вежливо выслушивает историю Йоко о том, как ей подбросили стекло в туфли на одном из показов, пока Осаму лишь поражённо хлопает глазами, смотря на него даже чересчур восхищённо. Как ему может быть не противно, чёрт возьми? Как он, будучи самозванцем, смог вообще добиться такого уважения и принятия со стороны звёзд? Дазай был прекрасным лжецом и актёром, этого было не отнять. Но здесь он чувствовал себя словно улитка в слишком большой раковине. От количества яда в воздухе начинала кружиться голова. От количество грязи, укрытой красивым ароматом духов, хотелось принять душ. Спустя примерно час, когда Китамура вытягивает из сумки беленький новый айфон, что-то там клацая длинными синими ногтями, Дазай понимает, что надо действовать — сидеть здесь больше кажется невыносимым. Но подобрать момент, когда можно было бы к ней обратиться, просто невозможно. Остальные из компании облепили их обоих, словно сраные стервятники, не давая и лишнего слова вставить. И в тот момент, когда Осаму уже был готов перебить Джан, начавшую очередную безумно интересную сплетню про какую-то модель-соперницу, Ран первая поднимает на них взгляд. — Да, я слышала о вас, — вдруг говорит она, элегантно улыбнувшись, и Чуя быстро отвлекается, оборачиваясь к ней, — Я тоже актриса. И, знаете, в узких кругах говорят о том, что вы всегда снимались до этого вместе. Может ли это... что-то значить, к примеру? Улыбка на алых губах далеко не дружелюбная, а тёмные глаза, скользящие от одного в другому, выискивают каждую эмоцию, проскачившую на лицах. И в этот момент Дазаю впервые действительно хочется её пристрелить прямо здесь, не разбираясь ни в чём. Прямо здесь вывернуть ей руки, без всяких предупреждений заковав в наручники, и увести на глазах у всех, чтобы каждый видел, как громко она будет орать, что здесь не при чём, когда он схватит её за волосы. Это была прямая провокация. Одна из самых тонких, что кидали ему в лицо. Сраная змея. И Чуя, кажется, не до конца её понял. Потом что на секунду на его лице проскользнуло недоумение, а уголок губы дёрнулся. — Ну, да... — как-то вопросительно протягивает он. Вокруг образовалась относительная тишина, когда все взгляды обратились на них троих, и только музыка продолжает греметь басами, а за другими столами тянется беседа, — Мы познакомились как раз на одной из съёмок, и после нас часто приглашали вместе. Мы дружим уже несколько… — А по какому поводу интересуетесь? — обрывает его Осаму, оперевшись на столешницу локтем и прямым взглядом продавливая девушку. Милая улыбка в секунду стала жуткой, а голос — ледяным. И Китамура это заметила. Но лишь улыбнулась ещё шире, ни капли не смутившись. Ей понравилась его реакция. Ей понравилось то, как она может это развернуть для себя и других. Напряжение над столом кажется таким явным, что Дазай, вроде, даже может коснуться его рукой. Он жадно вдыхает его носом месте с дымом сигарет, шлейфом цветочных духов, ароматом виски. — Да так, из личного интереса, — отступается она, вскинув руки. Кровожадные глаза — единственное, что её выдаёт сейчас. Глаза, ищущие очередную сплетню. И Дазай готов прямо сейчас выдавить ей оба по одному, — На съёмочной площадке не часто встретишь такую крепкую дружбу… — А у Вас, наверное, тоже были такие друзья, с которыми вы много и тесно общались, да? — стреляет он в ответ, — Правда, наверное, вас потом что-то поссорило, не так ли? Он видит, как дёрнулся уголок её губы, как глаза сощурились в удивлении. Он слышит, как зашептались люди вокруг, как Кондо шикнул на ахнувшую Йоко. Он чувствует, как Чуя предупреждающе сжал его бедро под столом с такой силой, что там должны были остаться пять синяков от его пальцев. Но Дазаю плевать на всё вокруг. Дазай провокационно улыбается, так же, как и девушка напротив. — Я думаю, такую крепкую дружбу, как у вас, мне не познать, — голос Ран изменился. Стал откровенно защищающимся. Поза поменялась с расслабленной на нападающую, когда она смухнала с плеча длинный локон. — Я так не думаю, Китамура-сан. Думаю, вы познали уже достаточно. Правда, так и не узнали, как её сохранить. Дёрнулся кадык. За ним — тяжёлое колье, тянущее к полу, будто камень на шее утопающего. — Я знаю достаточно. Просто иногда лучше вовремя уйти, Суторима-сан. — Ох, в этом я с Вами согласен, Китамура-сан. Вовремя — это как Вы ушли со сцены. Слышал Вашу последнюю песню. Неужели та блондинка всё же оказалась лучше Вас не только в отношениях? Вряд-ли он чувствовал себя лучше за последние несколько дней, чем когда увидел, как в тёмных глазах напротив проскочила злость, а сразу за ней — ужас. Он упивается каждой из этих эмоций. И это опьяняет лучше, чем всё, что он выпил за сегодня. Йоко ахает второй раз, прикрыв розовый рот ладошкой, и теперь уже Кондо не старается её утихомирить. Он смотрит на Дазая так же удивлённо, будто видит впервые. Барабанщик и Джан выглядят не лучше, а ещё два парня, которых Осаму не запоминал, хмуро отворачиваются, сделав вид, что пропустили весь этот милый диалог мимо ушей. А вот солист-Такаси вдруг ухмыляется, переводя взгляд с одной на другого. Чуя не знает, куда деть их обоих. Осаму даже боком чувствует, как до пределов напряглось чужое тело, а рука скользнула по бедру ниже, сжав над коленной чашечкой так, что в глазах на секунду промелькнула вспышка. Накахара знает, что даже это не поможет, если бывший напарник продолжит давить. Но больше ничего сделать не может — ни въехать в челюсть, ни выставить своего "друга" идиотом с клинически диагностированным идиотизмом, ни рывком поднять из-за стола, поставив в угол за такое поведение. И Дазаю нравится абсолютная безнаказанность. Конечно, она продлится ровно до момента, пока они не встанут, но сам факт. — Следи за языком, — вдруг вставляет свои пять копеек тот блондинчик, который целый вечер виснет на плече Китамуры. Араи, кажется? — Что ты себе позволяешь? Дазаю невероятно смешно с того, как он старается казаться устрашающим. Задрал голову, показывая превосходство в росте на сантиметров десять, втянул свои европейские скулы, нахмурил брови, будто сраный петух расправил перья. Осаму еле сдерживается, чтобы не рассмеяться в голос. Правда, это может плохо кончиться — и для дела, и для него, так как блондинчик, вроде, чемпион мира по плаванию. — Не больше, чем каждый из здесь присутствующих, — всё же нахально усмехается он, — Поддерживаю диалог. — Диалог окончен, — холодно отрезает Ран, опомнившись после прямого попадания, и Осаму снова чуть не фыркает, когда она вскидывает руку, приказывая только было открывшему рот Араи заткнуться. — Так! — вскакивает вдруг с места Кондо, чуть не упав навзничь, и Йоко в третий раз ахает, но теперь уже от неожиданности, — Предлагаю всем пойти потанцевать и расслабиться. Нам всем нужно сбросить напряжение. Мы же сюда пришли отдыхать, в конце концов! Только далеко не разбегаемся, я уверен, нам ещё есть, о чём поговорить. Не успевает он закончить фразу, как Ран вскакивает со своего места, быстро перекинув волосы через плечо за спину, и вихрем уносится к танцполу, расталкивая людей вокруг одной своей тёмной злой аурой. Блондинчик сразу же теряет интерес к Дазаю, которого пытался прожечь взглядом, но получилось только рассмешить ещё сильнее, и, как верный пёс, бежит следом, позабыв на спинке кресла свой пиджак. Йоко громко выдыхает, смотря на пьяного Кондо не меньше, чем как на своего спасителя, и благодарно улыбается, поднимаясь следом. — Я пойду к бару, возьму нам пару шотов, — подмигивает она остальным, плавно скрываясь в тени прожекторов. Весь состав Самбомасуты так же откланиваются, правда, Такаси делает это с большой неохотой, будто представление оборвалось на самом интересном месте. Осаму может предположить, что этому парню тоже не шибко нравится Китамура. Те самые два безымянных парня остаются сидеть, перешёптываясь о чём-то (не трудно догадаться, о чём), а вот Джан как-то неловко оборачивается к Дазаю, заправив локон за ухо. — Суторима-сан, — хрипло откашливается она, нелепо хихикнув, чтобы скрыть волнение, — Вы были бы не против потанцевать со мной… — Прошу прощения, — быстро перебивает её Чуя, и отрепетированная улыбка, казалось, прилипшая к лицу за вечер, трескается, осыпав на столешницу любезность и оставив на губах высокомерие и раздражённость, — но, к сожалению, мне нужно украсть у Вас Суториму-сана на пару минут. Обещаю вернуть в целостности и сохранности, только дождитесь. Какая же ложь. Утида пребывает в неком замешательстве, сморщив носик, но всё же неуверенно кивает, пытаясь изобразить понимающую улыбку. Не то чтобы Накахаре нужно было её одобрение. Он уже в любом случае схватил Осаму под локоть, утаскивая в толпу людей, и тот не сопротивляется, правда, уж слишком завистливо глядя на оставшуюся девушку. Мда. Будет здорово, если его вообще смогут вернуть. Хотя бы по частям. Чуя прёт буквально как таран. Он наступает нескольким людям на ноги, разбрасываясь извинениями направо и налево сквозь стиснутые зубы, и хватка на предплечье с каждой секундой становиться всё сильнее, будто он хочет обхватить не руку, а кость. Дазай морщится, но ничего не говорит. Язык — очень важный орган, вообще-то, который ему ещё обязательно понадобиться. Правда, кажется, сейчас Накахара будет ему очень доходчиво рассказывать, почему им всё же нужно от него избавиться. Спустя несколько минут толкотни они всё же выбираются к месту, укрытому от посторонних глаз. В самом конце танцпола, там, где винтовая лестница следует на третий этаж. Сама лестница пустует, как и пространство под ней, поэтому Чуя не раздумывая затаскивает туда их обоих, тяжело оперевшись на стену локтем так, чтобы быть повёрнутым разъярённым лицом к Дазаю, а не к остальному залу. — Что ты творишь, блять? — резко выдыхает он. Говорить приходиться громче обычного, чтобы его можно было услышать сквозь громкую музыку, но достаточно тихо, чтобы услышал только стоящий напротив, — Какого хера ты на неё полез? — А что я не так сказал? — наигранно удивлённо вскидывает брови Осаму, — И я ни на кого не лез. Она первая начала. — Что это за детский сад? Какая разница, кто первый начал? Она всего лишь светская фифа без грамма такта и сдержанности. Если к тебе ребёнок на улице подойдёт и скажет, что ты дурак, ты начнёшь с ним пререкаться? — Во-первых, если он скажет что-то посерьёзнее "дурака", то вполне могу начать защищать свою честь. А во-вторых, ты прекрасно знаешь, что это не одно и то же. Ты так же как и я слышал, что она сказала. — Слышал, — сдувает с лица прядь Накахара, по привычке поправив чокер на шее, — Только почему-то у меня хватило мозгов не вестись даже на такую провокацию, а кого-то, видимо, обделили подобным. С каких пор ты стал таким джентельменом, сука? Не надо меня ни перед кем защищать, тем более, перед этой курицей. — Если тебе станет легче, я защищал не только тебя, — огрызается Дазай, — И влез я в это не только по этой причине. — Ох, — наигранно жалостливо смотрит Чуя, — Точно. У нас же всегда есть ещё какие-нибудь причины вести себя, как придурок. Ну, давай, придумай что-нибудь, чтобы оправдать своё желание сорвать нам нахуй весь план, из-за которого я уже несколько часов перед ними как скатерть стелюсь. — Я не собирался ничего срывать, Накахара. — Но именно это у тебя и получилось. В чём была проблема применить своё любимое женское обаяние и начать нести своё "милая, пойдём на крышу"? Что-то когда не надо — ты эту лапшу каждой собаке развешиваешь, а когда надо, впервые в жизни реально надо мило поулыбаться и попросить выйти в туалет потрахаться — мы стали моралистами с высокими ценностями. Дазай тяжело вздыхает, закатывая глаза с неприкрытой злостью, и несколько секунд просто смотрит в ожидающую синеву глаз напротив, хрустнув челюстью. — Проблема была в том, что я терпеть её не могу. И если бы не вся моя сдержанность, которой, поверь, осталось не так много, я бы уже пустил ей в голову всю обойму, и мне бы было плевать, виновна она в истории с Аикой, или же нет. Накахара замолкает, как-то странно уставившись на него в ответ. За его спиной продолжают толпиться люди, выплясывая под какую-то песню, в которой Осаму, на своё удивление, смутно узнаёт голос Нары. Пьяные и обкуренные тела прижимаются друг другу, хотя пространства предостаточно, чтобы вообще не касаться. Пол усыпан осколками красных пятен от огромной люстры, а бармен у стойки, кажется, только что разбил стакан. Люди из-за столов смотрят на это месиво излишне презрительно. Даже чересчур излишне. Так, что юноша быстро узнаёт во всех этих взглядах обычную зависть. Зависть к простому отдыху, не обременённому статусом или опасностью быть пойманным. Глубоко в толпе страстно целуются две девушки, скрывшись между тел. — И почему же она так тебя вывела? — с сомнением переспрашивает Накахара, когда Осаму переводит взгляд на блеснувшую золотую заколку, — Я не вижу в её поведении ничего сверхъественного. Да, она будет похуже этого просточка Кондо или упорно притворяющейся хорошей Джан. Но она абсолютно такая же, как и все люди вокруг. — Да просто... — Осаму запинается, пытаясь подобрать слова получше, и резко сглатывает, раздражаясь сильнее от собственных эмоций. Они очень не вовремя дают о себе знать, чёрт возьми, — Она не такая, как остальные, нет. Разве ты не видишь? Она ужасно напоминает мне Фёдора… — Кого? — Достоевского. Чуя изумлённо хмыкает, будто плохо расслышал. — Не вижу ни одного сходства. — Их и не было поначалу. Но её манера, когда она сказала про «может ли это что-то значить?». У неё было пустое лицо. Но взгляд, когда она смотрит на тебя, улавливая каждую эмоцию, чтобы после преувеличить её в сто раз и вывернуть любой твой ответ в свою сторону. В ней нет совершенно ничего нормального. Она абсолютно гнилая, такая же, как и он. Просто притворяется одной из них, даже не скрывая своего превосходства. Это просто мерзко, и ничего большего. Я даже ненависти к нему испытывать не могу. Накахара слушает его внимательно, не перебивая, и даже не акцентирует внимания на том, как в последнем предложении местоимение изменило род. Просто слушает, в конце коротко кивнув, и тяжело вздыхает, поправив растрепавшиеся толпой волосы. — Я тебя понял, — говорит он намного спокойней, чем раньше, — Хорошо, ладно. Тогда... Тогда я могу пойти к ней вместо тебя. Так даже безопасней будет. Просто иди за стол и посиди с этой... как её... Боже, ну с той, которая тебе на шею вешается. Дазай вдруг усмехается, когда лицо Чуи кривится от мерзости. Вдруг всё напряжение покидает тело, будто его и не было. Музыка кажется даже успокаивающий, красный свет — не таким уж и ребящим, а духота с привкусом запрещённых веществ — привычной. Всё будто в момент встаёт на свои места, когда только сейчас становятся заметными искреннее беспокойство и... забота, что-ли? — И что, даже если она полезет ко мне целоваться, ты будешь не против и просто исполнишь план за меня? — подначивает он. — Если будет необходимо — то пожалуйста, — наигранно безразлично отмахивается Чуя, — Но я бы всё же предпочёл, чтобы ты не совал свой язык в такие ужасные места, как её рот. Осаму снова улыбается, откинувшись затылком на стену. Чуя Накахара, человек, который ненавидит любые изменения в планах, сделанные на ходу, готов полностью поменять стратегию только потому, что Дазая раздражает какая-то певичка. Это даже... это приятно, если быть честным с собой до конца. Ещё одно незначительное изменение, которое он не заметил. А может, всё действительно изменилось? Правда, теперь юноша не находит в этом ничего плохого. — Да ладно, — выдыхает он, — Не стоит. Я не собираюсь менять план только из-за этого недоразумения. Всё пройдёт гладко. Иди и развлекай наших рок-гитаристов. — Ты уверен? — хмурится Накахара. — Ну, тебя я к ней одного не отпущу. — А ты что ей сейчас скажешь? Она тебя даже слушать после такого не станет. — Ты же сказал мне применить своё женское обаяние? Именно этим я сейчас и займусь. Поверь, даже она никуда не денется. — Мне кажется, ты чересчур себя переоцениваешь. — Мне так не кажется, потому что даже с тобой сработало. Он не дожидается, пока Чуя сообразит, что он имел в виду, чтобы не получить по лицу, которое сейчас будет отдуваться за себя, за него и за того парня, и быстро скрывается в толпе, просачиваясь в самый центр. Накахара справится, в этом никаких сомнений нет. Осталось только сообразить, что делать с Китамурой и как добиться её расположения после той сцены за столом. Она уж точно не выглядит как та, которая быстро забывает свои обиды. Но сымпровизировать можно уже по ходу действия. Главное — найти её среди всех этих тушь. На то, чтобы выцепить взглядом короткое чёрное платье, требуется несколько минут скитаний по танцплощадке. За это время музыка успела смениться два раза, остановившись на плавном инди, и парочки прилипли друг к другу, кто-то неловко, а кто-то очень даже ловко вытанцовывая в лучах прожекторов. Но в конце концов он находит нужную девушку. Правда, заключённую в объятья крепкого блондина, который выше её ровно на две головы. А вот это проблема. Но не настолько сильная, чтобы всерьёз из-за неё переживать. Дазай не задумывается ни на секунду, тут же направляясь прямиком к ним. Конечно, заранее растегнув ещё одну пуговицу на рубашке. Первым его замечает Араи, развернув свою партнёршу корпусом к себе, и беспечное лицо, больше похожее на лицо влюблённого идиота, быстро меняется на обозлённое, как только они пересекаются взглядами. Надо же, словно сорока охраняет свой блестящий трофей. — Чего тебе? — резко огрызается он, аж раздув ноздри от негодования, и Ран быстро оборачивается, чтобы посмотреть на виновника чужого гнева. Она удивлённо распахивает глаза, просто наблюдая. — От тебя — ничего, — как можно более мило отзывается Осаму, задрав голову, но сарказм всё равно вырывается за этой фразой, — Меня вообще спортсмены мало интересуют. А вот коллеги — очень даже. — Вот и иди поговори со своим дружком, а не трись рядом, — кажется, пловец готов лопнуть от негодования. Главное — не передавить. Драка точно не вписывается в план. — Я, пожалуй, могу сам разобраться, где и с кем мне "тереться", как ты выражаешься. В твоих советах я не то чтобы нуждаюсь. Но, раз мы решили обменяться опытом, тебе я бы посоветовал уплыть куда-то в направлении выхода, а не топтать своими ластами чужие ноги. Кажется, передавил. Очень жаль. Широкие ноздри раздуваются с новой силой, будто парень хочет вдохнуть в себя весь кислород в помещении, а белок наливается кровью, когда он делает выпад вперёд. Осаму быстро принимает нужную стойку, готовясь выломать чужую занесённую руку, как вдруг между ними вырастает девушка, сурово сверля глазами обоих. — Хватит, — шипит Ран сквозь зубы, быстро оглядываясь по сторонам. К счастью, все слишком заняты своими собственными отношениями, чтобы следить за чужими, — Что вы здесь устроили? Забыли, где мы находимся? Араи-кун, убери, чёрт возьми, руку. Пловец тут же выдыхает, обдав Дазая резким запахом алкоголя и чуть не сдув к ближайшей стене, и медленно делает шаг назад, будто действительно опасается, что актриса может что-то ему сделать. А может, стало стыдно. — Пусть он проваливает, — цедит Араи, встряхивая кулаком, будто ребёнок жалуется матери на обидчика. — Суторима-сан, что Вам нужно? — берёт инициативу на себя Китамура, в очередной раз стряхнув длинный локон с плеча. Недоверчивый взгляд ползает по всему телу, обдавая холодом и новой волной раздражения, но Дазай мастерски его подавляет. — Я хотел пригласить Вас на танец, — ненавязчиво протягивает руку он, подмигнув, — Ничего большего. — Ты чё, совсем слепой?! — опять вскрикивает блондинчик, — Не видишь, что место уже занято?!? — Закрой рот, — гаркает на него Китамура, зло сведя брови к переносице, — И "место", как ты выразился, теперь свободно. Ты слишком много на себя берёшь, если думаешь, что сдался мне. Уже в следующую секунду она резко принимает руку Осаму, обхватив его за плечо другой, чем, кажется, поражает обоих. Дазаю ничего не остаётся, кроме как положить вторую ладонь ей на талию, удивлённо выдохнув. А вот Араи как стоял на месте, так и остаётся стоять с открытым ртом, кажется, даже позабыв дышать. — Но… — Проваливай, — брезгливо кидает в него Ран, даже не взглянув в его сторону, — Или будешь стоять и пялиться? Осаму только сейчас приходит в себя, специально опуская вторую руку ниже, так как девушка, вроде, только за, и злорадно ухмыляется Араи над тёмной макушкой, пока тот, просверлив в нём дыру своим взглядом, огромной скалой движется к столам, сбивая всех на своём пути. Слышатся громкие ругательства из толпы, но Китамура только фыркает, ещё сильнее прижавшись к партнёру. Дазай ненавидел танцевать. И по этой же причине не умел. Когда-то очень давно, услышав краем уха о том, что Липпман очень ответственно относится к тому, чтобы обучить своего младшего — Чую — всем премудростям светского поведения, в том числе и танцам, он смеялся примерно две недели, только вспомнив об этом факте, пока в очередной раз не получал по уже старым синякам на рёбрах. Сейчас уже ничего смешным не казалось, и сейчас он очень жалел о том, что, вместо того, чтобы бесконечно смеяться, не уговорил Накахару дать ему пару уроков. Потому что оттоптать ноги известной актрисе, к которой нужно втереться в доверие, точно никак не поможет сближению. Кто бы мог подумать, что эта херня вообще когда-то пригодится? К счастью, спокойный медленный танец не требует он него изящных перуэтов или ещё чего-то подобного, поэтому Дазай, подражая парам вокруг, просто раскачивает хрупкое тело в своих руках под такт, ведя. Кажется, Китамура не видит его неловкости, так как вполне отзывчиво реагирует на каждое движение, иногда сама чуть прокручиваясь на каблуках. Кружа её в ещё одном развороте, он думает о том, насколько же ему повезло, вообще-то. Видимо, у парочки и так была размолвка, раз Ран так быстро отказалась от своего бойфренда, да ещё так поспешно и грубо. Или, может, ей он был изначально нужен не более чем как статус милой красотки рядом с крепким спортсменом, а он питал к ней чересчур сильные чувства. Может, кандидатура Дазая больше подходила на его роль. Может, она хотела, чтобы зрелище того, как она бросает Араи на глазах у всех и предпочитает ему молодого симпатичного актёра, повлекло за собой сплетни и нужные ей обсуждения. Да это и не важно, какие там мотивы могли быть у Ран. Все они уже ничего не стоят, когда она в его руках. — Что Вам нужно, Суторима-сан? — строго спрашивает она, задрав голову, чтобы смотреть в его глаза. От неё пахнет сладкими духами, шампанским и ванилью. Острый взгляд бегает по его лицу, чтобы уловить любые скверные намерения. — Один танец, — улыбается он ей, снова раскрутив, чтобы длинные волосы ударили по груди, — Ничего большего. — Это не так, — прямо говорит Китамура, — И мы оба это знаем. Только не после того, что Вы сказали за столом. Я вижу, что я Вам неприятна. Прямолинейная оказалась. Даже не увиливает и, кажется, всё понимает. Появляется резкое желание оборвать весь спектакль и прямо сейчас спросить самый главный вопрос этого вечера. Сейчас, когда она в толпе, в его объятиях и не сможет быстро скрыться. Когда её лицо так близко и он сразу поймёт, если она захочет соврать. Но тогда он не добьётся того, чего хочет. Тогда он не опустит её так, как ей это нужно. Она притворяется, очевидно. Снова провоцирует, чтобы вывести на опасения, что она обо всём догадалась. Но он больше не поведётся на этот номер. — Ах, Вы меня раскусили, — ухмыляется он, — Это действительно ещё не всё. Ещё я бы хотел извиниться за своё поведение тогда. Кажется, мы не совсем друг друга поняли. Как насчёт того, чтобы загладить это недоразумение коктейлем? Разумеется, я угощу. Ран смотрит на него слишком сосредоточенно. Кажется, пытается уличить во лжи или притворстве. Хватка на плече стала сильнее, будто она держит его, чтобы не выскочил и не убежал. Но лицо Дазая пустое. Он продолжает обворожительно улыбаться, больше не высказывая ничего. Даже пытается смотреть на неё вожделенно, но получается очень плохо. И, спустя минуту напряжённого зрительного контакта, когда песня заканчивается, парни и девушки расходятся в разные стороны, а они так и продолжают стоять в обнимку, и уже кажется, что она вот-вот его оттолкнёт, Китамура вдруг улыбается, мягко отпуская его руку и оставив другую лежать на своей талии. — Что ж, — быстро переходит на "ты" она, — Угощай. Дазай почти уверен, что она это сделала только потому, что люди начали оглядываться на них, несдержанно перешёптываясь. Или потому, что они оба боковым зрением увидели, как Араи стоит возле стены, сосредоточенно распиливая их обоих взглядом. Но это не важно. Теперь она в его руках. Поэтому не сдерживает довольной улыбки, проводя её ближе к барной стойке. Всё точно по плану. Он даже вежливо отодвигает ей высокий стул, чтобы она могла удобно разместиться, перекинув длинный шлейф через колено. Ран в ту же секунду разворачивается корпусом к нему, уложив локоть на столешницу, и задумчиво накручивает локон на палец, пока он усаживается рядом. — Есть какие-нибудь предпочтения? — Никаких, — пожимает плечами брюнетка, — На твой вкус. Надеюсь, он у тебя получше, чем умение поддерживать диалоги с дамой. Про себя Дазай кривится, но внешне лишь виновато улыбается, склоняюсь к бармену и делая заказ. В этот момент пальцы незаметно скользят под складку бинтов на предплечье, но ни он, ни спутница этого не замечают. Наверное, они смотрятся вместе неплохо. Как минимум, это видно по тому, как заговорщески ему подмигнул бородатый бармен, кивнув на Китамуру, и какие взгляды на них кидают всё так же замершие на своём прежнем месте танцовщицы. Что ж, это на руку. Но Дазай больше вглядывается в толпу, пытаясь выцепить глазами рыжую голову, чем смотрит на свою спутницу, пока им делают заказ. — Мне, кажется, тоже стоит извиниться, — вдруг подаёт голос Ран, очевидно специально выпятив вперёд своё декольте, — Я была не права насчёт тебя и твоего... друга. Осаму приходится опустить взгляд туда, куда брюнетка так хочет, чтобы он посмотрел. Но не задерживает его там надолго, сделав вид, что сглотнул и покраснел. Мерзость. — Ничего страшного, — наигранно нервно потирает шею юноша, — Я рад, что смог изменить твоё мнение. В этот момент Ран, кажется, только сейчас замечает бинты на его теле под шёлком рубашки, и хмурится, вглядываясь получше. — Зачем это? — ненавязчиво узнаёт она, — Не до конца вылечился после прошлого конфликта с каким-нибудь спортсменом? Попытка перевести диалог в другое русло чуть не ломает обворожительную маску на лице детектива, но он каким-то чудом выдерживает её смешок. — Не надо меня недооценивать. Я думаю, это твоему спортсмену стоило переживать за свои чересчур острые скулы. А это — просто часть образа к новому фильму. — И что, они прям везде? — кокетливо улыбается Китамура. — А что, хочешь проверить? — Может быть. Хвала небесам, именно в этот момент две руки ставят перед Дазаем два голубоватых коктейля, которые тот выбрал наугад, вспомнив название, которое когда-то слышал от Чуи. И Осаму в тот же момент подбирает их, ставя один перед Китамурой, в ненавязчивом жесте отстраняясь подальше. Ещё секунда кокетливого зрительного контакта с мерцающими озорством и кровожадностью тёмными глазами напротив, и он уже в томном движение проводит пальцем по грани её бокала, как бы задумавшись. Уж больно открыто она флиртует. Это не может не напрягать. Несмотря на внешнюю привлекательность, — а Ран была объективно очень красивой девушкой — он бы ни за что даже не подумал о чём-то интимном. А сейчас… Он продолжает говорить только тогда, когда она медленно поднимает свой бокал, сделав небольшой глоток и прикрыв глаза от удовольствия. — К сожалению, это вряд-ли осуществимо. Это место уже занято. Удивительно, как легко это правда сорвалась с губ. Как легко было смотреть в удивлённое лицо напротив. Раньше он даже подумать не мог, что будет отказывать кому-то именно так. Но раньше — уже давно не сейчас. — Правда? — разочарованно выдыхает Ран, будто действительно расстроенно, — И с этим совсем ничего нельзя сделать? — Думаю, совсем ничего. Моё сердце принадлежит только одному человеку. Причём настолько, что на других не хватит места. Брюнетка молчит несколько секунд, вдруг осушив бокал чуть ли не на половину, и Дазай улыбается только шире, видя, кажется, настоящую оскорблённость. О да, твою мать. — Жаль, — в конце концов выдыхает она от крепости, — Что ж, надеюсь, ты изменишь своё мнение так же, как и я насчёт тебя. Потому что вкус, вроде, у тебя неплохой. По крайней мере на выпивку. «Да, и именно по этой причине моё мнение не изменится». — Посмотрим, — с улыбкой пожимает плечами Осаму, тоже делая глоток. Действительно, не так плохо, как могло бы быть. Правда, чрезмерно сильно пахнет шампунем и спиртом, — Я твой большой фанат, знаешь ли. — Да? — вновь поднимает уголок губы Китамура. — Конечно. Обожаю каждый из твоих фильмов и слежу за твоей музыкальной карьерой. — Ох, это в прошлом. Тем более, ты сам сказал, что я вовремя ушла со сцены. — Я пытался тебя задеть в тот момент, поэтому сказал так, — невинно выкладывает ей полуправду Дазай. И действительно, сказал он так, чтобы её задеть. Но это не значит, что он не считает точно так же, — На самом деле наблюдать за тобой было интересно. — Благодарю, — ослепляет белизной зубов она, — Мне тоже будет очень интересно наблюдать за твоей карьерой. Обязательно схожу на твой дебют. — Обещаю достать пару билетов на премьеру. — Это было бы очень кстати. Дазай понятия не имеет, когда должно подействовать. Поэтому продолжает развлекать Китамуру спокойной беседой, терпеливо ожидая. С каждой секундой держать дружелюбное лицо рядом с ней кажется всё тяжелее и тяжелее, но спустя пятнадцать минут, когда оба их бокала оказались пустыми, и он уже почти обратился к бармену за следующим, девушка вдруг меняется в лице. — Всё хорошо? — наигранно озабоченно спрашивает он. — Да, — натянуто улыбается Ран, но на бледном лице всё равно проскочила гримаса боли, — Просто мне немного... нехорошо. Мне на сегодня хватит. — Ты уверена, что всё в порядке? Может, мне отвести тебя к столу? — Я уверена. Приходится ждать ещё минуты три, занимая их какой-то совсем не смешной историей и упорно наблюдая, как всё больше и больше бледнеет лицо напротив. И в конце концов девушка вскакивает, зажав рот ладонью. — Подожди меня здесь. Я сейчас вернусь. — Всё в порядке? — Да! — бросает она уже через плечо, уносясь глубоко в толпу. Вот только Дазай знает, куда на самом деле она направляется, и только дождавшись, когда её фигура окончательно потеряется в телах других людей, ярко улыбается, впервые не наигранно. Он ждёт ещё три минуты, прося бармена повременить с заказом, и создаёт впечатление волнующегося за свою спутницу джентельмена, когда поднимается, уходя следом. А именно — к женскому туалету. Никто не обращает на него внимания, не обсуждает, не пытается остановить. Все слишком заняты своими делами. Поэтому никто и незаметил, как он проскользнул туда, захлопнув за собой дверь на замок. Здесь пахнет ещё хуже, чем в большом зале. И дело даже не в отходах жизнедеятельности. Под потолком витает плотная дымовая завеса, будто сюда кто-то всерьёз притащил кальян. Под ногами валяются окурки, использованные презервативы, а в мусорных вёдрах, если приглядеться, лежат тонкие блестящие шприцы. Дорогая светлая плитка заляпана совершенно всеми жидкостями, которые только могут находиться в человеческом теле, и Дазай уверен, что красные лампы здесь только для того, чтобы это скрыть, а не для причудливой атмосферы. Вот, значит, как развлекаются местные звёзды. Что ж, после такого Осаму вряд-ли сможет спокойно смотреть телевизор. Ведь это даже второй этаж. Место, доступное только для заверивших свою популярность и влияние личностей. Что же тогда происходит на первом? Настоящий бордель? Из самой дальней кабинки слышатся не самые приятные для ушей звуки, и Дазай морщится, пока быстро осматривает остальные. Везде пусто. Занята только последняя. Идеально. Он никуда не торопится. Терпеливо ждёт, пока его дама сердца закончит, прислонившись плечом к самой чистой на первый взгляд стене. Звуки продолжаются ещё минуты две, а после слышится измученный стон, который для Дазая звучит как самая сладкая песня, и шум воды. Уже через несколько секунд дверь открывается, и Ран перекидывает волосы с плеча обратно за спину, не чувствуя подвоха протирая рукой рот. А потом поднимает взгляд, тут же замирая на месте. Цокают длинные шпильки, когда они останавливаются друг напротив друга. Ухмылка к удивлению, предвкушение к недопонимаю. — Что ты здесь делаешь? — сводит брови к переносице она, — Это женский туалет. — Да? — словно удивлённо переспрашивает Дазай, — А я и не заметил. Что ж, это даже хорошо. Наконец-то сможем с тобой поговорить на чистоту. Он отрывается от стены, перегорождая ей путь к отступлению, и продолжает улыбаться, пока Китамура делает несколько неуверенных шагов назад. В тёмных глазах, в которых всегда плескалось чувство собственного превосходства и надменность, вдруг появляется искренний испуг. Конечно, она быстро поняла, что что-то здесь не чисто, когда после одного коктейля её стало мутить так, будто она опрокинула в себя бутылки три. Но всерьёз подозревать Суториму она не стала — на входе всех досматривают, поэтому он никак не смог бы пронести яд. Хотя... хотя Кондо смог пронести с собой маленький белый пакетик с понятным содержимым. Неужели и этот смог? Ей правда подмешали наркотики? — Я буду кричать, — угрожающе вскидывает указательный палец она, хотя получилось не столь убедительно, так как голос сорвался на последнем слове, — Снаружи куча охранников, в том числе и мои телохранители. Они от тебя и мокрого места не оставят. — Кричи, пожалуйста, — разводит руками Дазай, — Только я ещё пока ничего не сделал. Я же просто хочу с тобой поговорить. Так вот. Скажи мне, зачем? — ...Я же уже сказала, я просто хотела… — Нет, ты не поняла. Зачем ты следишь за Аикой Нарой уже четыре месяца? Китамура сглатывает, резко нахмурившись. — Чего? Причём тут Аика? Вдруг её лицо разглаживается так же быстро, а на губах появляется понимающая улыбка. — А... Так ты просто хочешь выяснить у меня что-то про Нару, чтобы опять пустить про нас слухи? Пошёл ты. Меня уже давно ничего с ней не связывает. — Ладно, я понял, — тяжело вздыхает Осаму, — делать неверные предположения — это твой единственный талант. — Не пускай мне пыль в глаза! Знаешь, сколько ко мне подсаживалось таких, как ты? Я все ваши вопросы наизусть знаю. Так что проваливай отсюда, пока я не начала кричать. Ты что, забыл, кто я такая? Да один мой звонок, и твоей карьере конец! Тебя ни в один фильм больше не возьмут! — Ох, — наигранно хватается за сердце Дазай, — Мне так жаль, что моя воображаемая карьера разрушится, даже не начавшись. Даже мой дебют и то пойдёт крахом. Китамура застывает на мгновение, и с каждым вдохом её грудь поднимается всё выше и выше. Тяжёлое колье тянет к полу с новой силой. Так, что девушке буквально трудно устоять на ногах. Она широко распахивает глаза, не моргая смотря на злорадную ухмылку напротив, и именно в эту секунду ей становится по-настоящему страшно. В горле, разрываемом от горечи рвоты, нервно запершило, а тошнота в животе поднялась с новой силой. В этот момент она всё понимает. И то, почему не узнала ни одного фильма, пока искала информацию о них в интернете, и то, почему его лицо даже на мгновение не показалось ей знакомым. Самозванец. — Кто ты такой? — почти беззвучно выдыхает она. А вопрос действительно хороший. Да, кто же Дазай такой? — Я мафиози, — вдруг отвечает он, поражая даже самого себя, и лицо актрисы теряет всякий цвет. — А что ты тут делаешь? Ты ж моя наивная девочка. — Тебя заказали, — быстро находится он, медленно подходя ближе, пока Ран в страхе вжимается сильнее в грязную плитку. — Чего?.. — Да, тебя заказали. А я исполняю. Яд должен подействовать через... ох, да, как раз через три минуты. Я подмешал его в твой коктейль. А здесь я только для того, чтобы проконтролировать и забрать твой труп, пока мой дорогой... друг отвлекает твоих очень милых, надеюсь, тоже друзей. У неё закружилась голова. Мир поплыл перед глазами, красные пятна от освещения сводят с ума. Внезапно всё тело покрылось испариной, будто она только что вышла из парилки. Дорогая ткань платья намокла, впитывая в себя запах пота, вони, страха и головокружения. Идиотка. Какая же идиотка. Принять коктейль от незнакомца. Уйти с ним, даже зная, что он подозрительно глубоко осведомлён о её истории. Не принять в расчёт, куда подевался тот рыжий, когда он к ней подошёл. Идиотка. А теперь её ждёт смерть. И тут уже ничего не попишешь. Сухость во рту сменяется огромным комом, вставшим в горле. Спина сама обрушилась на стену, когда Ран медленно съезжает по ней к полу. Кричать нет сил. Это уже не важно. Несколько минут. Девушка жадно глотает ртом воздух, чувствуя, как внутри холодеют все внутренности. Когда-то на такой же тусовке ей предложили расслабиться подобным образом. Тогда с ней была Нара. Китамура помнит, какой серьёзный взгляд голубых глаз поймала на себе, как качнулись серебряные пряди, когда блондинка повела подбородком в сторону, умоляя отказаться. Она помнит, что на её пальце блестело кольцо. Кольцо из белого золота. Она помнит, что согласилась тогда только назло бывшей подруге. Чтобы доказать и себе, и ей, что пошла она далеко в задницу со своей другой жизнью. Тогда с первым вдохом лёгкие сжались точно так же. Кто мог её заказать? Кому она могла так перейти дорогу? Кого она могла задеть настолько, чтобы дошло до обращения к Портовой Мафии? Любой мог. Она всю свою короткую жизнь делала всё для этого. Всё для того, чтобы однажды всё закончилось именно так. В свете красной лампы в поганом туалете грязного клуба. Она могла быть умнее. Она могла быть предусмотрительней. Она могла не быть такой, мать его, сукой. Дура. Дура. Дура. Обессиленное тело попадает на холодную плитку, а в тёмных глазах скопились слёзы. Дазай смотрит на эту картину несколько секунд, задумчиво склонив голову к плечу. Мда. Возможно, он всё же ошибся на её счёт. Актёрский талант определённо присутствует. Юноша медленно присаживается перед ней, встряхнув за плечи. — Китамура, — мягко зовёт он, пытаясь заглянуть в покрасневшие глаза. Кажется, он немного перегнул. Как и весь вечер, — Слушай. Тебе повезло. Потому что я правда твой большой фанат. Если ты ответишь на пару моих вопросов, я достану антидот. Не вырубайся раньше времени, слышишь? — Я не могу... — слюна скапливается во рту с новой силой, и из горла вместе с отчаянным рыданиями вырывается сдавленное бульканье, — Что ты… Дазай тяжело вздыхает, попытавшись успокоить хотя бы самого себя. Пытается позвать её ещё пару раз, но не ясно, какие вертолёты ловит под прикрытыми веками актриса, когда с протяжными стонами извивается, словно змея в предсмертной агонии. — Ты следила на Нарой? Китамура? — Мама, мама… — Да блять, — бить со всей силы девушку, даже такую идиотку, как Ран, не хотелось, но он всё же даёт ей слабую пощёчину, чтобы привести в чувство, — Отвечай на мой вопрос. Кошку ты убила? — Да какую кошку?! — тёмные расширившиеся зрачки бегают по помещению, ни на секунду не останавливаясь в одной точке. Приходится снова обхватить её обнажённые плечи, чтобы она хоть раз посмотрела прямо на него, глубоко и хрипло дыша. Ещё никогда Осаму не видел, чтобы настолько серьёзно сработал эффект плацебо. Но, видимо, на людей, у которых мозговое вещество в дефиците, он работает немного по-другому. Настолько серьёзно запугивать её, конечно, в планы не входило. Хотя зрелище успокоило бурлящее внутри отвращение. Но если эта шалость приведёт к тому, что он не сможет добиться от неё ни одного нормального ответа, объясняться перед Чуей будет ужасно сложно. — Ты кошку убивала? — Какую, к чёрту, кошку?! — стонет Китамура, — Я сейчас задохнусь, чёрт возьми, я не знаю никакой кошки. Воды… — Ты следила за Нарой? Ран! — Нет... — она зажмуривается, медленно качая головой, — Нет… Осаму тяжело вздыхает, отпуская её плечи. Привыкшая к тому, что её держат, Китамура чуть не падает прямо на пол, но детектив всё же толкает её назад, чтобы она снова опёрлась лопатками на кафель. И только потом поднимается на ноги, уперев руки в боки и грустным взглядом оценивая чужие страдания. Что ж. Это не она. И это действительно удивительно. Признаться честно, как только её увидел вживую, Дазай все ставки ставил именно на неё. Как раз-таки у Китамуры были и средства, и мотив для подобного. Но почему-то и этот выстрел оказался холостым. Сейчас соврать она бы не смогла, судя по тому, как корчится от фантомной боли — понятное дело, выдуманной. Дазай сомневается, что обычное слабительное могло настолько её подкосить. Делать нечего. Всё это было зря. Актриса тут ни при чём. А было бы очень здорово всё же посадить её на несколько годков. Может, чему-нибудь она бы и научилась. Даже искренне жаль, что не вышло. Но если не она... То кто? Об этом можно подумать уже потом. Сейчас точно не время. Теперь нужно быстрее убираться отсюда. Как можно быстрее, пока Ран ещё не поняла, что по прошествию положенных минут до действия смертельного яда максимум, который с ней случится, — очередной подход к белому трону. К этому моменту ни его, ни Накахары уже не должно здесь быть. Дазай резко разворачивается на пятках, намереваясь просто уйти ровным шагом, но всё же останавливается, цокнув языком, и быстрым движением вкладывает в обессиленую бледную ладонь с длинным маникюром белый платок. Ну, может, ей пригодится. Помог чем смог. Уже в следующее мгновение он уносится к выходу, не обращая внимания на хриплые стоны за спиной, и смешивается с волнующейся толпой. С Китамурой всё будет в порядке. А вот с ними, если он не успеет — вряд-ли всё. Найти старую компанию не составляет особого труда. Все восемь человек сидят за их столом, ведя какой-то оживлённый диалог. Не понятно, почему, но чрезмерное волнение исчезает, когда он видит, как Накахара спокойно улыбается Йоко натянутой улыбкой, прекрасно отыгрывая свою роль. Кондо смеётся так громко, словно хочет всерьёз задохнуться, и Такаси скептически пихает его локтем в бок, чтобы успокоился. Как только Дазай появляется в поле зрения, разъярённый Араи, который всё время до этого сосредоточенно стучал коленкой по столу, видимо, сдерживаясь, чтобы не сорваться с места, раздувает ноздри с новой силой, осматривая его потрёпанный вид с неприкрытой завистью и ненавистью. Но Дазаю, если честно, глубоко на него плевать, потому что он быстро склоняется над Накахарой, дёрнув того за кисть в свою сторону, и без лишних слов улыбается всем присутствующим в последний раз. Джан, которая, видимо, очень долго ждала его прихода, снова скомканно хихикает, а барабанщик, который вёл до этого с Чуей какую-то длинную беседу, хмурится, пока его собеседника утягивают подальше без всякий объяснений. Но остановить их никто не успевает. Потому что Накахара без лишних вопросов позволяет утащить себя в толпу, подхватив со стула свой плащ и отсалютовав хлопающей глазами Йоко двумя пальцами. Господи. Как же они все заебали. — Уходим, быстро, — шипит Дазай, пока протаскивает их обоих сквозь людей к лестнице на первый этаж. — Что ты сделал? — сразу понимает причину такой спешки Чуя, наконец стянув с себя надоевшую маску дружелюбия и вернув любимую раздражённость, — Осаму! Что она сказала? — Это не она, — приходится приложить немного усилий, чтобы подвинуть какого-то идиота с двумя пинтами пива в руках, но в конце концов Дазай всё же отталкивает его плечом, сосредоточенно ища глазами самый быстрый путь, — Зря травил. — Почему так долго? Ты что там, реально её трахал? — Какие ужасные мысли в твоей светлой красивой голове! — говорить на бегу получается скомкано, но останавливаться никто из них не собирается, — Да она больная вообще, ты не представляешь. Я ей грань бокала слабительным смазал, а она мне там устроила спектакль с собой в главной роли, разыгрывала смерть Джульетты. — Неужели ей стало так плохо от этого? — Я же говорю, она больная на голову. Ну и, может, я ей сказал, что это был смертельный яд… — Ты сказал что?! Когда Дазай уже собирался отмахнуться, кинув, что объяснит всё потом, музыка резко выключается, и шатен тридцати лет в замешательстве делает шаг назад, тут же сбив юношу плечом. Набравший хорошую скорость и кое-как глотающий горячий спёртый воздух Осаму запинается о чужую лодыжку, теряя равновесие, и чуть не падает прямо под ноги толпе, когда в последний момент его перехватывает за талию Чуя, выдёргивая обратно в вертикальное положение. Они оба замирают, молча уставившись друг на друга, и просто прислушиваются к обстановке, ставшей вдруг пугающе непривычной. Танцующие, недовольные внезапной тишиной, расступаются в стороны, громко крича в сторону диджейской стойки. С перил на первый этаж свешиваются люди, чтобы посмотреть, что происходит снизу. Дазай понимает, что это очень не к добру, только тогда, когда во всём клубе вдруг включается верхний свет, и всё, что было скрыто в тьме красных прожекторов, является глазам окружающих. И то, как быстро вылазит из-под одного из столов девушка с потрёпаной причёской, пока пятидесятилетний мужчина спешно разбирается со штанами, и расширившиеся зрачки некоторых личностей, которые уж слишком сильно реагируют на яркий свет, и стёртые макияжи, и окурки самокруток на полу, и разложенные на дальних столах дорожки, которые все спешно стряхивают салфетками. Начинается настоящая неразбериха, когда кто-то начинает истошно вопить о том, что происходит, а остальные подхватывают. Быстро мельтешат всё те же многочисленные тела, с благим матом поднимаются с мест мужчины, женщины недовольно переговариваются и сбиваются одна к одной. И в этой какофонии сотни голосов, сливающихся в одно сплошное эхо, Дазай точно узнаёт только один: — Он отравил меня! Он и его дружок! Схватить их! Обоих схватить! — Всем сохранять спокойствие! — Здесь двое самозванцев! Они мафиози! Они всё ещё здесь! — Не дать им уйти! Чуя низко склоняет голову, укрывшись с помощью роста за спиной какой-то блондинки, и напряжённо смотрит, как двое мужчин выводят из туалета заплаканную Ран в грязном перемазаном чёрт знает чем платье. К ним быстро подбегает Араи, что-то крича на охранника. Ещё пятеро мужчин в костюмах расходятся в разные стороны, выслушав скомканное описание актрисы, и смешиваются с негодующий толпой. — Самозванцы? — Где они?! — Боже, что с Китамурой-сан? Что они с ней сделали? — Как они выглядят? — Что за беспредел?! Кто их вообще сюда впустил?! — Всем сохранять спокойствие и не двигаться! — басит низкий мужской голос в микрофон, и в высоком брюнете со шрамом на губе Накахара с лёгкостью узнаёт того сотрудника со входа. Они в заднице. Что ж, Дазай не успел. — И что теперь делать? — говорит одними губами Чуя, всё ещё крепко держа бывшего напарника за талию, чтобы уж точно не потеряться. Он изо всех сил старается делать вид такого же испуганного происходящим идиота, но получается с большим трудом, пока он остервенело оглядывается по сторонам. — Ничего, — так же отвечает Дазай, стараясь не высовываться. Из-за сраного роста его голова торчит над всеми остальными, поэтому он сгибает колени, чтобы быть на общем уровне, — Нас никто не знает в лицо. Она не могла описать подробно. Никто нас не узнает. Нужно просто дождаться, когда путь будет свободен, и быстро… — Ты! — орёт кто-то за их спинами, и оба резко разворачиваются на пятках. Правда, слишком поздно. Потому что сильные руки спортсмена уже схватили Дазая за край рубашки, чтобы с силой притянуть к себе, — Ах ты!.. В нос снова ударяет ненавистных запах пота и алкоголя, когда Араи выдыхает ему прямо в лицо, и Осаму неосознанно морщится, отворачивая голову. Пиздец. Люди расходятся, формируя плотный круг, и громко ахают, отшатываются, кричат, плачут. Несколько охранников замечают столпотворение, тут же направившись в их сторону. Дело хуйня. — Я тебя размажу, — шипит блондин, и в радужке расплескалась абсолютно зверская кровожадность. Он смакует каждое слово, чувствуя абсолютное превосходство и безнаказанность, но тут его предплечье перехватывает ещё более сильная ладонь. — Руки от него убрал, — цедит сквозь зубы Накахара, стервозно задрав подбородок. — А то что? — ухмыляется Араи, только было занеся руку для долгожданного удара, и в этот момент… Что ж. Вряд-ли кто-то ещё в этом помещении когда-нибудь слышал, с каким хрустом может сломаться человеческая рука. А пловец вряд-ли знал, насколько это больно, когда обе кости разрывают кожу, вырываясь наружу. По всему клубу разносится гулкий крик, граничащий с воем и переходящий в сдавленный хрип, когда юноша отшатывается назад, машинально отпустив Осаму. Блондинка ахает, когда из массы, когда-то бывшей предплечьем, на паркет брызжет густая кровь, и падает в обморок. То, что начинается после этого, не описать словами. Кадры сменяют друг друга, один за одним, пока Дазай даже не успел осознать предыдущий. В центр круга вырывается один из охранников, наставив на них дуло, но Чуя уже отряхивает свою ладонь, дёрнув другого за рубашку. Звучат три выстрела, люди кричат громче, свет почему-то снова гаснет, и теперь единственные их ориентиры — красные пятна ползающих по залу прожекторов, пока они оба проталкиваются вперёд. Накахара быстро соображает, что проход на первый этаж перекрыт, и с несдержанным «сука» меняет траекторию, утаскивая их обоих к лестнице наверх. — Звони Наре, — тяжело выдыхает он, ловя взглядом несущихся наперерез им троих охранников, — Она должна знать, как выбраться из этого чёртового клуба. Но Осаму и так уже понял, что по-другому они отсюда ноги не унесут — по крайней мере, в относительной целостности — и прикладывает телефон к уху как раз тогда, когда приходится въехать какому-то придурку в колено, чтобы не мешался под ногами. Прекрасное завершение банкета. Погоня сквозь толпу. «Дазай?» Ещё два выстрела, ещё десятки криков, и Накахара хватается за перила, взлетая вверх по лестнице. На третьем этаже их уже поджидают ещё двое, но одно движение кисти в чёрной перчатке — и их обоих сносит ближайшим столом. Звенят кухонные приборы, визжит официантка. Грохот застывает в ушах вместе с очередными выстрелами, и Осаму трудно уловить даже собственные мысли в черепной коробке, что носятся внутри, словно пойманные в банку бабочки. «Что у вас там?..» — Нет времени, — уже порядком задыхаясь, тараторит юноша, пытаясь достать из заднего кармана пистолет, — На третьем этаже есть пожарный выход? Там вообще есть пути отступления? «Что вы устроили, мать вашу! — голос девушки звучит действительно взволнованно. Он не уверен, что не отвлёк её от выступления или ещё какого-нибудь важного звёздного занятия, но даже не думает извиняться, потому что эта проблема будет поважнее любой другой, — Вы же хотели с ней просто поболтать и выйти!» — Поболтали, теперь хотим выйти! И если ты сейчас же не ответишь на мой вопрос, выйдем мы в лучшем случае отсюда в наручниках и со сроком, а в худшем нас любезно вынесут. «Так, ладно... Где вы сейчас?» — Третий этаж, у самой лестницы. — Дазай! Юноша разворачивается, целясь не больше секунды, и безошибочно стреляет в бедро того самого брюнета со шрамом, что вылетел буквально из ниоткуда. Тот падает на пол с глухим стуком, и оба проносятся мимо. Люди, шум, мебель — всё смешивается в сплошное красное пятно. «Блять... Ты видишь зелёную ширму слева?» — кажется, Аика наконец поняла масштаб проблемы, поэтому быстро берёт себя в руки, начав холодным голосом инструктировать. На секунду Дазаю становится совестно. Кажется, именно он сказал ей, что всё пройдёт гладко. Правда, полностью отдаться чувствам у него не получается, пока в сантиметре от уха свистит пуля, в крови плещется опьяняющий адреналин, а хватка на его руке становится всё сильнее с каждой секундой, пока Чуя тащит их обоих вперёд. Слава богу, что хоть один из них умеет бегать. — Вижу, — выдыхает он, и непрошеная дикая улыбка сама рождается на губах. Он не знает, почему, но ему в момент становится неимоверно весело. «За ней проход в административную часть. Там длинный коридор. Сверните два раза налево, затем направо, и туда до упора. Я сейчас позвоню своему человеку, он вас выведет оттуда». С этими словами Нара отключается, не тратя лишнего времени, и в ухе раздаются короткие гудки. Дазай как никогда благодарен ей за краткость и понимание. Было бы не славно выслушивать речи о том, какие они придурки, прямо посреди перестрелки. — Куда? — громко спрашивает Чуя, не в силах контролировать дыхание. Впереди тупик, сзади четверо, и единственный выход — разве что прыгать вниз. И если Накахара, может, один бы и пережил такой полёт, то с Осаму наперевес — ни черта подобного. Дазай ничего не отвечает, так и не справившись с горящими лёгкими, и стреляет ещё трижды, прямиком в торчащие под самым потолком прожекторы. Дорогие лампы лопаются со свистом, взорвавшись фейерверком осколков, что посыпались на головы первому этажу. Всё погружается в сплошную черноту, разрываемую только слабыми лампами у стен, и люди за спиной дезориентируются, стреляя как попало. Осаму молится только за то, чтобы никто из них не словил пару касательных, когда по памяти толкает Накахару в проход за ширмой, скрывая их обоих в темноте. Теперь Дазай тащит Чую. Потому что тот не видит совершенно ничего, успевая разве что ноги вовремя переставлять. Дазай ориентируется здесь не лучше, но действует больше по инерции, на ощупь ища нужные проходы. — Куда мы идём? — спрашивает Накахара через какое-то время, когда они сворачивают в другой коридор, слабо освещённый всё теми же лампами, и с громким шипением врезается в груду коробок корпусом. Волосы растрепались, упав на плечи, плащ урвал какой-то счастливчик из толпы, а на сосредоточенном лице чуть выше брови красуется длинная красная полоса — Дазай очень надеется, что Чуя просто протёр окровавленной перчаткой испарину со лба, а не поставил новый шрам совсем рядом со старым. — Понятия не имею, — выдыхает Осаму. Дальше — до упора вперёд, — Аика сказала, это единственный выход. Тот скомканно кивает, чуть сбавив шаг, чтобы не собрать все углы по пути, но в этот момент из-за поворота выныривает незнакомец, выставив вперёд обе руки и переграждая путь. У всех троих нервы раскалены до предела сложившейся ситуацией, поэтому Дазай выставляет вперёд себя пистолет, сдув мешающуюся прядь со лба, а Накахара хватает мужчину за грудки и припечатывает к стене, пока тот остервенело машет пустыми ладонями. — Я свой, свой! — вопит он во всё горло, уставившись на обозлённое лицо Чуи глазами по пять копеек. — Что ты свой-то, блять? — рявкает юноша, сведя брови к переносице, но не торопится пока опускать в бетон по пояс. — Я от Нары! — чуть тише повторяет так называемый "свой" высоко подняв руки, — Меня зовут Роберт! Накахара смиряет его долгим взглядом, не выпуская из хватки, и с каждой секундой европейское лицо напротив бледнеет всё больше и больше. — Если ты мне сейчас пиздишь, я тебе гравитацией все твои органы подостаю и слеплю в такой компот, что доноров будешь годами искать. Роберт распахивает глаза ещё шире — хотя, казалось, шире только остаться без глазных яблок, но Дазай мягко отводит руки Накахары от него, спрятав пистолет в карман и коротко выдохнув. — Он не врёт, Чуя. Аика говорила, что он будет здесь. — Да-да! — быстро кивает тот, прочистив горло, — Я выведу вас из здания. — И как же ты это сделаешь? — недоверчиво вскидывает бровь Накахара, сложив руки на груди. Тот выпрямляется, поправив чёрный официальный пиджак, и вдруг улыбается. — Самым простым способом. Через вход. Дазай и Чуя переглядываются, практически одинаково нахмурившись. И спустя десять минут, когда клуб уже практически опустел, люди в панике повыбегали на улицу, к главному входу подъехала скорая, а сотрудники начали обыскивать каждый угол, один из охранников вышел к остальным, держа под локти двух вырывающихся юношей. — Я нашёл их! — громко объявляет он, привлекая к себе внимание коллег, и те быстро оказываются рядом, с неприкрытой ненавистью взирая на двух неудавшихся беглецов. У одного не хватает пары зубов, другой хромает на одну ногу, а у третьего сочится кровь из носа прямо на белую рубашку, видимо, после столкновения со столом. Дазай виновато улыбается, отводя взгляд в пол и перекручивая на запястьях металл наручников, а вот Чуя довольно смотрит на проделанную работу, даже с какой-то гордостью наблюдая, как парень со шрамом сплёвывает себе под ноги. — Твари... — рычит один из них, но никаких действий не предпринимает, зло хрустя кулаками. — Молоток, Роберт! — хлопает его по плечу главный со шрамом, с презрением покосившись на рыжего, — Мы этих ублюдков по всем этажам гоняли. — Сколько раненых? — Из гостей только шестеро. Парень со сломанной рукой, девушка какая-то в обморок грохнулась, ещё трое осколками себе царапин нахватали, ещё один упал в потасовке и его притоптали, и эта Ран, которую они траванули. Заебала уже орать, если честно. Слава богу её на скорой увезли. — С ней что-то серьёзное? — наигранно озабоченно спрашивает Роберт. — Ха! — фыркает тот, что со сломанным носом, — С головой у неё что-то серьёзное! Дазай сдерживает невольный смешок, низко опустив голову. — Ну что, ментам их сдадим? — Ага, ща. У нас четверо с пулевыми слегло. Может, мы им тоже парочку наставим, а скажем, что в перестрелке получили? — Всего четверо? — ухмыляется Осаму, — А я, вроде, насчитал шестеро. Тяжёлый кулак обязательно украсил бы его лицо заслуженным фингалом — он уже сбился со счёта, сколько раз за вечер его пытались отмутузить за длинный язык — но Роберт делает шаг назад, утаскивая их обоих за собой. — Я их ментам сдам, — кидает он через плечо своим коллегам, — А там пусть что хотят — то и делают. Охранники провожают его обиженными улюлюканиями, пока он тащит их мимо склонившихся над раненными врачей и заплаканных лиц, и на первом этаже вдруг сворачивает чуть раньше барной стойки, проводя их по длинному тёмному коридору. После оглядывается по сторонам, толкая увесистую металлическую дверь, и в следующее мгновение спёртый прокуренный воздух сменяется на свежий, прохладный, ночной. Дазай быстро вдыхает полной грудью, и в то же мгновение от облегчения закружилась голова. Чёрный тонированный седан останавливается у чёрного выхода с резким толчком, пока Роберт снимает с них обоих почти игрушечные наручники, и со спокойной улыбкой отходит назад к клубу. За углом здания у главного выхода сверкают вспышки фотоопаратов, звук мигалки, казалось, может разбудить ближайшие три квартала. Уже завтра все газетные заголовки будут переполнены — даже страшно представить, сколько страшных секретов этого места сегодня увидели свет. — Спасибо, парень, — всё же вздыхает Чуя, с извиняющимся взглядом оборачиваясь к Роберту. — Да не за что, — отмахивается он, застенчиво протерев шею, — Только уезжайте быстрее. Через три минуты все выходы перекроют. Будет чудом, если никто не запомнил ваших лиц. — Ох, — ухмыляется Дазай, разминая затёкшие руки, — Запомнили, не сомневайся. Эту ночь можно считать нашим удавшимся дебютом. Ну что, Чуя, уже чувствуешь себя популярным? Актёр из тебя действительно что надо. — Блять, садись в сраную машину, мистер Смит. *** Аика закидывает ногу на ногу, задумчиво склонившись над листом бумаги. Бесполезный карандаш, не используемый ещё ни разу, лежит чуть дальше и мозолит взгляд. Голова пуста. Никаких пометок нет. Она сидит на диване в гостиной, уже минут пятнадцать тупо пяля в давно заученный наизусть текст песни. Завтра запись плюса для концерта, а значит, сегодня последний день, когда она ещё может внести какие-либо правки. Кажется, у неё были идеи, как адаптировать конец второго припева для танца. Может, чуть сместить тональность, чтобы дать себе больше кислорода и времени на дыхание. Но сейчас девушка не помнит совершенно ничего. Как бы она ни старалась, а все мысли всё равно были где-то далеко отсюда, совершенно не в мажорах и минорах. Кажется, ещё вчера Мива пошутила, что, если бы размышления Нары кто-то захотел перенести на бумагу, вместо печатного текста получился бы нотный ряд с унылым мотивом. Сейчас она бы с ней поспорила. Потому что мысли похожи на эфемерные обрывки фраз, и зачастую не совсем цензурного содержания. Ещё вчера она была по уши в работе. Развлекала журналистов, красовалась перед камерами с оттренированной улыбкой, которая, как она знала, получается на снимках идеально. После ссорилась с ассистентами, распевалась, вспоминала хореографию, бурчала на Тибу-чан, пока та пыталась что-то сделать с её вечно скатывающимся консилером. А потом была сцена. Потом был крошечный кусок паркета перед большим залом, полным дорогих и не очень гостей. Но ей всегда было всё равно, насколько этот кусочек пола скромный. Ей всегда было плевать, что этот кусок пола ничем не отличался от любого другого. Главное — что он именовался сценой. Главное — что на неё смотрели сотни людей. Смотрели только на неё. Выход на сцену всегда походил на длинный полёт с обрыва. Момент, когда она делает последний шаг по невысоким ступеням, покидая тяжёлую тень кулис, был похож на прыжок. Нара каждый раз задерживала дыхание, как перед погружением, перед тем, как уже привычно ступить в крошечный кружок света, встать в самом центре и знать, что каждый взгляд в зале принадлежит только ей. Это нельзя было сравнить ни с чем. Это был самый лучший наркотик и самые тяжёлые антидепрессанты. И тогда начинала играть музыка. Её музыка. Музыка, где каждая нота принадлежала ей, где каждая партия была отыграна десятки раз только для того, чтобы стать единственной звучащей из колонок. Каждый чёртов раз, когда она поднимала микрофон, ещё никогда не кажущийся таким тяжёлым в дрожащей от переполняющих эмоций влажной ладони, подносила его к губам, и весь зал слышал первую ноту, это было похоже на маленькую смерть. Каждый раз что-то внутри обрывалось от бесконечного счастья, от бесконечного удовольствия, чтобы возродиться со второй нотой, чтобы вернуть её к жизни, будто прямая линия на кардиомониторе дёрнулась вновь. Но не к той жизни, что она жила всё время. К той, что она проживала там, именно в этот момент, и именно на этой сцене. Нара никогда не стеснялась, что во время выступления была совсем другим человеком. Все чувства и мысли исчезали, и оставалась только она, её музыка и крошечный луч света, ослепляющий глаза своим блеском. Она бы никогда не смогла вспомнить, что делает в этот момент. Тело двигалось само, лицо само выражало те эмоции, что шли из самой души. Голос — единственное, что она контролировала в тот момент. И этот контроль занимал всю концентрацию. Её сердце трепетало, словно крылья бабочки-однодневки, кой она и ощущала себя в этот момент. Её жизненный цикл начинается с первым тактом и кончается тогда, когда последняя партия будет допета до своей последней точки. И смерть длилась ровно тот промежуток времени, на которое прожектор тух. Там она не была Аикой. Той девочкой, что в страхе прятала нож под подушкой уже почти неделю после покушения на её квартиру. Той, что сожгла фотографию собственного обнажённого тела с полностью исписанной обратной стороной в той самой ванной, в которой она была сделана. Той, что готова глотать таблетки каждую чёртову секунду, лишь бы страх отступил. Той, кто никогда не ходит в одиночестве уже четыре месяца. Той, у которой дрожат руки, пока она вскрывает очередной конверт. Той, которая знает наизусть всего три номера — номер скорой и двух детективов. Той, кто стоит в ванной по утрам несколько минут перед зеркалом только для того, чтобы избавиться от иллюзии собственного испорченного лица в отражении, и той, что нервно оборачивается в темноте гостиной, боясь даже посмотреть в сторону замершей тёмной тени в углу комнаты. Там она была Нарой. Той, что сражает всех своим голосом, сводит с ума взглядом, постоянно улыбается, загадочно закусывает губы, мило морщит нос и элегантно поправляет волосы. Идеалом. И не только чужим. По большей части Нара — это идеал самой Аики. Как минимум потому, что у Нары никогда не было желания сойти со сцены, схватить манящее на полке ванной лезвие, задрать рукав дорогого блестящего платья и… И красный у Нары был только на губах. А не в самых смелых мечтах на светлой плитке душевой. Девушка одёргивает сама себя, быстро моргнув, и прижимает ладони к лицу. Вчера все взгляды принадлежали ей. Вчера она снова прожила жизнь, никак не связанную с той, что живёт она сама. И это было великолепно: впервые исполнять те песни, что были созданы в самый ужасный период её жизни. Слышать, как громкий крик, переходящий в рыдания на плюшевом ковре её прошлого дома в момент, когда была найдена первая камера, там превращается в белтинг, переходящий в йодль. Видеть сотни лиц людей, что вслушиваются в каждую строчку и думают, что понимают, о чём поётся, но не ныряют даже в мелководье высоченного айсберга. Кажется, этот альбом нарекли самым меланхоличным в её дискографии. Боже, да и чёрт с ними. Но затем последняя нота была спета. Затем танцоры сзади встали в финальную позицию, одинаково устало, но довольно улыбаясь. Затем были аплодисменты, взрыв оваций, окативший холодной отрезвляющей волной. Аика терпеть не могла аплодисменты. Это всегда был знак того, что всё закончилось. Что жизнь бабочки-однодневки подходит к концу. Как последние розовые лучи заката, по-хозяйски упавшие на лицо перед тем, как зайдёт солнце. Затем был поклон — короткий, отчаянный, болезненный. Она помнит, как позвонки не хотели разгибаться. Будто само тело не хотело отпускать её оттуда. И затем — жёсткий удар о землю, когда падение предсказуемо завершается. Главный софит погас. Пропал крошечный кусочек света, держащий её наплаву в бесконечной темноте космоса. И сцена стала обычным куском пола. И крылья отвалились — не так красиво, как это происходит у бабочки. Резко, с громким хрустом, с брызгами крови и противным хлюпаньем. Потом — с глухим стуком упали на крохотный кусок пола. И тогда вернулся страх. И тогда Нара превратилась в Аику, словно бабочка превратилась в гусеницу. Склизкую от пота, тяжёлую, прижатую грудью к коленям, ни черта не идеальную и никогда не смелую. Одна непрошеная слеза скатилась по лицу, утянув за собой консилер. Девушка встряхивает головой, поднимаясь на ноги. Пять неуверенных шагов — и она уверенным движением вытряхивает в мокрую ладонь таблетку сонекса. Ещё пять секунд раздумий, и она уже закидывает её в рот, и могла бы с лёгкостью проглотить и без всякой помощи, но всё же запивает большим глотком воды. Уже привычная, но как всегда отвратительная горечь порошка оседает на языке, сколько ни запивай. Это не помогает моментально. Поэтому хочется выпить ещё несколько колёс, будто это чем-то поможет, но Аика большим усилием воли отрывает руки от столешницы, шагая обратно к своему месту. Просто подождать пять минут — и мир вокруг будет не таким, как прежде. Веки сами начнут слипаться, голова станет лёгкой, всё тело — невесомым, а в мыслях останется лишь густой компот из давно сгнивших сухофруктов-обрывков нот. Нужно только чуть-чуть потерпеть. Белый лист перед глазами обжигает белизной, и пальцы сами тянутся к карандашу, чтобы написать хоть что-то. Не важно, что. И пусть ни одной дельной идеи так и не пришло, Нара машинально рисует у самого края маленький цветочек. Старательно выводит каждый лепесток, закрашивает сердцевину, дорисовывает стебель и листочки. Пока грифель тихо шуршит о сухую бумагу, она думает о том звонке. О том, как Дазай вырвал её из леторгического сна своим «нет времени, на третьем этаже есть пожарный выход?». Возможно, он даже не подозревает, насколько помог сдержать горькую истерику, подкатившую к горлу. Потому что ей просто пришлось взять себя в руки. Если не ради себя, то ради людей, которые только ради неё подставили себя под пули. И срать она хотела на то, что оба пообещали ей ничего не выкидывать. Ещё пока обещали, девушка поняла, что скорее вышла бы на сцену полностью обнажённой, чем поверила бы им. Поэтому заранее сказала Роберту, что что-то обязательно пойдёт не так. В целом, всё именно так и пошло. По пизде, проще говоря. Им всем очень повезло, что Нара выучила все запасные выходы в том клубе наизусть, панически боясь встречи на одной из вечеринок со своим сталкером. Предчувствие каждый раз кричало ей на ухо, что он где-то близко. Будто смотрит прямо на неё, скрывшись в толпе людей. И план третьего этажа, на котором проводила всё своё время, был бы выбит как татуировка на руке, если бы ей можно было бить татуировки без соглашения с менеджером по контракту. Уже сегодня Ран не поскупилась рассказать в подробностях каждому желающему о том, как её пытал тот страшный маифиози. И в каждой статье варианты были всё более и более фантастичными: то он её избил и подмешал ЛСД, то изнасиловал и подмешал виагру, то вообще что-то про смертельный яд и мол выжила она только потому, что её вовремя вывели из этого поганого туалета. Аика прочитала каждую, но Дазай заверил, что ни одна не являлась правдой. Девушка скептически хмыкнула, но решила впредь никогда не ссориться с этим парнем. И так не особо хотелось, — к обоим детективам она прониклась дикой симпатией до глубины души — но теперь была объективная причина. Но стоило отдать Китамуре должное: она не сказала никому ни слова, о ком её допрашивал Дазай. Чуя сказал, что это, скорее всего, только потому, что в приступе истерики актриса просто не сообразила и не запомнила, но это всё равно было приятным. Как минимум, отмазываться от слухов, что она заказала свою бывшую подругу у Мафии, точно не входило в её планы. Спортсмена госпитализировали с открытым переломом и лучевой, и локтевой костей разом, да настолько ужасным, что его карьера, судя по всему, на этом завершается. Накахаре даже стыдно не было: он лишь пожал плечами, сказав, что нечего свои хрустальные руки распускать на кого попало. Аика запомнила, что с ним тоже ругаться не стоит. Остальные пострадавшие её не интересовали. А что она могла сказать? Надо было аккуратнее защищать её честь? Тем более, что в итоге никто не погиб. Как оказалось, Дазай очень сдержано обходился с пистолетом и стрелял исключительно по коленям. Какое добродушие и милосердие. Клуб, скорее всего, прикроют. Слишком много людей устроили скандал, слишком много страшного и потайного утекло в газеты о том, что происходит на этих вечеринках, вместе с включением верхнего света. Вся Япония узнала, как проводят своё свободное время местные знаменитости. Большой скандал набирал обороты с каждым часом, и новостные сводки пестрели всё более и более компрометирующими подробностями — в попытке защитить самого себя, все разглашали самые лживые и реальные слухи о своих коллегах и друзьях. Дружба, как оказалось, стоила ровно столько, сколько взятка очередному журналисту. Наре было глубоко плевать. Всем своим сердцем она желала одного — чтобы этот кошмар когда-нибудь закончился. И его конец пришёл в лице двух никому не известных юношей, оказавшихся мафиозниками, а на самом деле являющихся детективами. Правда, уже спустя три минуты после эвакуации из клуба все статьи о Нагаи Каору и Суториме Шуджи пропали из интернета, будто их и не было, сколько следственный комитет ни копал архивы и базы данных. Оба неизвестных террориста были отправлены в розыск с фотороботами, составленными очевидцами, и за это дело даже взялось Вооружённое Детективное Агентство, забрав себе все материалы. А в ту же ночь куда-то подевались и оставшиеся копии — ходили слухи, что Портовая Мафия, недовольная очернением своего имиджа, дала всем необходимым людям учтивые советы не высовываться. В общем, дело прикрыли раньше, чем открыли. Правда, Чуя признался, что Мерелин Монро всыпала им получше любых надзирателей в тюрьме, а Дазай сказал, что лучше бы его приговорили к смертному казни, чем он отсидел в кабинете директора три часа, выслушивая нотации, словно нашкодивший дошкольник. И всё это ради Аики. Всё, что случилось вчера ночью, было ради неё. Но это ни к чему не привело. Все их подозрения оказались ложными, ожидания и труды напрасными. Это не Ран. И теперь придётся всё начинать сначала. Они откатились к тому, с чего начали, и никто даже представить не может, кто виновник её кошмаров. Никто не может ей помочь, как бы ни старался. И она снова в плену своего страха, боясь сделать неверный шаг вправо или влево. Птица в золотой клетке. Бабочка-однодневка в банке. Не человек и не личность — чужой трофей, поставленный на полку. Цветок получился совсем ничего. Как минимум, на её любительский взгляд совсем не художника. Правда, лепестки почему-то стали шевелиться, будто на поляну подуло спокойным летним ветерком, а стебель стал раскачиваться в стороны, иметируя танец. Карандаш выскользнул из безвольной руки и упал на столешницу с громким стуком. Или тихим, но в её голове прозвучавшим, словно гром. Словно отрезвляющий звонок с очень скучного урока, на котором она заснула, уперевшись головой в сложенные на парте руки. Этот звук приводит её в себя, и она наконец понимает, почему так легко ощущается тело. Таблетка подействовала. А значит, угарный газ высасывается из её плоти с каждым выдохом, как грязную воду откачивают через фильтр. Ей уже в разы лучше. Ей приятно быть здесь, в бесконечном забытье. Она не мечтала о смерти. Совсем нет. Аика искренне любила жить. Не только те мгновения, что стоит на сцене. Ей нравилась жизнь во всех её проявлениях: в приятной грусти, улёгшейся прозрачным покрывалом на плечи, — и в светлой радости, такой, что, кажется, ещё секунда, и губы треснут от искренней улыбки, а в лёгких кончится кислород от смеха; в ярких закатах, уносящих с собой все трудности и невзгоды с восходом луны, — и в тусклых рассветах, напоминающих, что после даже самой длинной ночи всегда наступает утро; в запахе свежескошенной травы весной на родительском участке, в лае собаки, лижущей лицо, и в аромате самой красивой сакуры, что ослепляла взгляд, — и в забитых ноздрях запахом пыли ужасно старой ткани кулис, в шуршании пыльных нотных страниц и скрипе расстроенного пианино; в любви, в розовеющем на щеках румянце, в мягких поцелуях в запястье и страстных объятьях, когда хочется проникнуть глубоко под кожу и остаться внутри тёплым комом жара под рёбрами, — и в расставании, в солёных слезах, стекающей к подбородку туши и разбитых в кровь коленям. Аика обожала людей: светлые улыбки, сведённые к переносице брови, в презрении поджатые губы, радостный смех, отчаянный плач, сорвавшийся на крик, — умных женщин и глупых мужчин, мудрых детей и наивных стариков, строгих девушек и мягких парней, и если всё наоборот — не хуже. Аика любила жизнь. Любила свой смысл жизни — музыку. Любила переливающиеся мотивы, всплывающие в голове сами по себе; коварные тексты с простым смыслом, в которых каждый сможет найти себя; любила каждую ноту до беспамятства и отчаянно хотела большего — хотела познать каждый звук и была более чем уверена, что он есть самая красивая песня. Музыка жизни — то, что она любила больше всего на свете. А у смерти вряд-ли есть хоть один красивый звук, кроме визжащего кардиомонитора, порвавшейся струны или сорванного скрипучего голоса. Но жизнь распорядилась с ней иначе. Жизнь не отплатила в ответ тем же. Оказалось, влюблённость может быть не взаимной. И этот отказ разбил Нару сильнее любого другого. Потому что появился человек, который не хочет, чтобы она жила спокойно. Потому что появился человек, одержимый ей сильнее, чем она одержима самой жизнью. И иногда становилось невыносимо. Иногда во снах, с приходом в её рутину снотворных, что, казалось, лишь увеличили способность мозга подбрасывать ей в черепную коробку отвратительнейших и до боли реалистичных картин, она видела, как умирает. Как глотает ртом воздух, как откидывается затылком на стену душевой, выронив из пальцев бритву, как пальцы ног больше не касаются пола, как высота забирает её всю, и это уже не похоже на тот полёт, что происходит с ней на сцене. И иногда, всего на секунду, когда сон кончался, и её выбрасывало обратно в уже не кажущуюся такой цветной реальность, она всего на секунду жалела, что никогда не посмеет этого сделать с самой собой. Не сможет избавить себя от этого страха. На той стороне нет страха. Потому что умершим нечего бояться за свою жизнь. Она не боялась за собственную жизнь, если быть честной до конца. Девушка не знает, откуда взялась это навязчивая идея испорченности. Но каждый раз, вскрывая очередной конверт, она чувствовала себя куклой в чужих руках. И он может сделать с ней что хочет, даже ни разу не прикоснувшись по-настоящему. Отломать голову, вырвать клоки волос, вырвать ногти, раздавить хрупкое фарфоровое тело или бросить в бетономешалку. И кукла уже не будет такой красивой, привлекательной, желанной. Кукла уже не будет нужна никому, ведь теперь её не выставить на прилавок магазина — она лишь детей распугает, никто в здравом уме не захочет её купить. И тогда кукла достанется только ему. Потому что она уже испорчена. Сломать, раздавить, сжать, испортить. Испортить. Не убить. Не пристрелить, не изнасиловать, не задушить. Испортить. Он сжимает её сердце в кулаке. И он знает это. И ему нравится это. Ведь на самом деле она уже давно верит, что принадлежит только ему. Аика вскакивает на ноги, и даже не чувствует этого. Потому что тело лёгкое, словно пушинка. Именно поэтому она чуть не вписывается коленкой в угол стола, но вовремя удерживает себя в пространстве, чтобы начать бродить взад-вперёд по всей площади зала, огибая горшки с цветами, диван, дверные косяки и полки с пластинками — своими и чужими. Каждый раз после этой таблетки тело само желало, чтобы она что-то сделала. Оно было тяжёлым, словно прижатым бетонной плитой к полу, и одновременно таким невесомым, что, если бы она захотела поднять руку, она бы не заметила, как та взвилась до уровня головы. И это была эйфория. Это было отсутствие самоконтроля, которым она занималась каждый грёбаный день. Одна таблетка — и она не чувствует ничего. Лишь желание ходить, танцевать, двигаться — всё, лишь бы прочувствовать каждой клеткой это состояние, подарить себе эти секунды отвратительнейшего кайфа, о котором, на самом деле, действительно мечтала. Врач как-то сказала ей, что они обязательно вызовут привыкание и синдром отмены. Аика не верила ни слову. Всё же хорошо, правда? На самом деле она просто ни разу за эти четыре месяца не пыталась заснуть без них, и в глубине души боялась, что без них больше не сможет сомкнуть глаз никогда. Страх лежать часами в темноте своей комнаты, слушая бубнящую колонку со спокойной музыкой (за время своей бессонницы она успела даже составить свой собственный плейлист, что слушала в то время, пока организм сражался с желанием отдыха) и ворочаясь по давно влажной от пота постели, был сильнее, чем страх стать зависимой от таблеток. Она уже зависима. И чёрт, блять, с ним. И она позволяет телу это. Она ходит туда-сюда, напевая песни с завтрашней записи. Пытается проработать голос, оттачивая каждый выдох и добавляя к этому заученную хореографию, чтобы понять, как это звучит вместе. Так становится легче, когда от стен отражается каждое слово в дрожащем эхо, а взгляд сосредоточен на зеркале, в котором она наблюдает за каждым движением танца, а не за тёмной шторой в углу. Она уберёт эти грёбаные шторы завтра. Или послезавтра. Но снимет их к чертям. Она игнорирует чужой взгляд, которого никогда не было, игнорирует чужое дыхание, которого никогда не существовало, игнорирует чужие слова, которые никогда не были произнесены. И с каждой минутой тело движется всё активнее, прерывисто, резко, а песня становится всё громче, всё отчаяннее. И голос ломается там, где никогда этого не делал. И мелодия идёт мимо каждой ноты, мимо каждой её ноты. Чёрная штора засасывает её полностью, словно чёрная дыра. Её сердце в его кулаке. И он его сжимает. «Ты только моя». Нара не сразу замечает, как в двери провернулся ключ. Руки покрываются мурашками, голова идёт кругом от ужаса, будто он уже здесь, будто вот-вот выпрыгнет, но… Но дверь открывается, и в коридор вываливается Утиба, придерживая в одной из рук большой прозрачный пакет с продуктами. В нём несколько бутылок воды, коробка зелёного чая, пара готовых онигири, лапша, овощи и фрукты, но где-то вглуби обязательно припрятан огромный кусок говядины — ассистентка всегда должна следить, чтобы певица соблюдала свою диету перед огромным концертом, вот только Аике и так не лезет в рот совершенно ничего, и пижамные шорты, в которых она ходит по дому, раньше державшиеся ровно на талии, теперь спадают к острым тазовым костям, — и девушка, зная об этом, пытается её снова откормить. Песня обрывается на полуслове, когда Мива поднимает голову, чтобы поприветствовать свою подругу с милой улыбкой, и тут же опустить уголки губ, когда рассмотрит хозяйку получше. Рассмотрит исхудавшее бледное тело, растрёпанные длинные волосы, покрасневшие глаза и исцарапанные на нервной почве бёдра там, где не скрывает тонкая ткань шорт. На секунду ресницы Мивы дрогнут, но она не скажет ни слова, вновь заглянув в синие глаза напротив с поражающей теплотой. И Аике снова станет совестно. Каждый чёртов день, что ассистентка ночует с ней теперь, ей стыдно за саму себя. Но она ничего не может сделать. Ничего не сможет выдавить и лишь постоянно извиняется за саму себя. Утиба в который раз отмахнётся, скажет, что они в первую очередь подруги, что в этом нет ничего такого. Но её голос снова дрогнет, когда она увидит красную ободранную кожу запястий. И Наре опять захочется закричать. «Неужели ты не видишь, что я уже испорчена?» Она уже не та, что была раньше. И никогда больше ей не будет. — Привет, — говорит она, стягивая с ног кроссовки и ставя их на уже принадлежащее только ей место в комоде, — Как себя чувствуешь? Ела что-нибудь? Хочется сказать правду. Хочется заплакать, разрыдаться, сказать, что всё только хуже от накатывающей безысходности, что она ела последний раз вчера, в такой же вечер, когда Утиба приносила очередной пакет и ей было стыдно отказаться от еды, которую ассистентка так любовно готовила несколько часов. Но она не скажет. — Всё в порядке. Да, немного перекусила. А ты не голодная? Я могу быстро разогреть тебе то, что осталось в холодильнике. — Да ладно, — усмехается Мива, расправив короткие тёпло-блондинистые волосы из-под капюшона чёрной кофты на замке. Наре всегда нравилось, как они блестят в свете её люстры. Словно чистое золото переливается на солнце. И сердце до сих пор ухается в пятки, когда она поднимает на неё на работе строгие, но здесь всегда добрые и понимающие янтари глаз, — Я сейчас быстро приготовлю на нас двоих. Если ты распевалась, то я не хотела тебя беспокоить, продолжай. — Да нет, не стоит, — нервно потирает шею Аика, внезапно смутившись, — Ты уже наслушалась за вчера и за сегодня… — Ты же знаешь, что я всегда люблю твой голос, — обезоруживающе улыбается Утиба, будто действительно не понимает, насколько сильно вгоняет бледное лицо в краску, — Я лишь рада, что у меня есть привилегия слушать его чаще. Девушка проходит мимо, ободряюще тронув свою начальницу, чувствующую себя ребёнком под взглядом доброй матери, за обнажённое плечо, и следует на кухню, уже прикидывая, что приготовит сегодня. Прикосновение обжигает и на облегчённое до массы атома тело действует как самый настоящий толчок, так, что Нару почти отбрасывает назад. Но она ровно удерживается на ногах, игнорируя то, как сильно дрожат колени. Нельзя показать Утибе, что она под таблетками. Только не сейчас. Она обязательно расстроится, а Аика уж точно не хочет быть причиной, по которой с губ этой прекрасной девушки спадёт улыбка. Нара ненавидит быть слабой. Она любила, когда люди признавали её силу, когда делали комплименты её стойкому характеру. Когда Дазай сказал тогда, что она действительна очень собранна и умна, это звучало лучше каждой длинной речи о её внешности, что ей пели каждый день. Тем более — это сказал Дазай. Но в то же время она чувствовала свой обман. Чувствовала, что, кажется, смогла обмануть даже его. И в такие моменты ей стыдно за свои мысли о красном в ванной. Ей стыдно за свою бессонницу, за красные полосы ногтей на коже, за зависимость от таблеток, за эйфорию и тяжесть в теле, за тёмную штору, подобную чёрной дыре. Но она никогда не сможет отказаться от всего этого. Чтобы даже на мгновение не показать, кто она такая на самом деле. Что на самом деле кукла была сломана в тот день, когда была сожжена та ненавистная фотография. Если бы она не была под таблетками, она бы, наверное, расплакалась. Но лекарство поддерживает в разуме плотный туман, скрывающий от глаз самые страшные нагие эмоции, и лицо не выражает ничего, кроме смятения. Девушка откашливается, быстро кое-как пригладив торчащие во все стороны колтуны, — и как она только умудрилась их так спутать, чёрт возьми? — и отчаянно пытается вспомнить, на какой строчке остановилась. С той стороны зала что-то гремит, пока Утиба раскладывает продукты только в ей понятном порядке для пока тайного, но определённо великолепного блюда, как вдруг край очередной коробки цепляется за что-то, и всё оставшееся врутри содержимое с грохотом падает на плитку куханной зоны. Мива ахает от испуга, подскочив чуть ли не до люстры, а вот Нара лишь обеспокоенно смотрит, чтобы ничего не разбилось и не поранило неуклюжую ассистентку, и быстро подходит, чтобы помочь поднять с пола рассыпавшийся букет руколы. Уже через секунду Утиба присаживается рядом, как-то слишком испуганно одёрнув чужие руки. — Не надо, всё в порядке, — слишком неуверенно для себя бурчит она, — Я сама справлюсь. Не отвлекайся… — Я просто помогу, — с сомнением смотрит на неё Аика, вскинув бровь, но блондинка отказывается поднимать свой собственный взгляд, спрятав его в разлитом белом пятне молока. — Не нужно, — так же настойчиво повторяет Мива, резкими движениями поднимая всё с пола. Нара смотрит на неё ещё немного, не совсем понимая, что случилось, но решает не обращать на это внимания. Перепады настроения у Утибы — несомненно, редкость. Но Аика не будет в это лезть точно так же, как та не копалась в её шкафах в поисках каждого скелета. А ведь могла бы. Потому что знала, что от её прямого вопроса певица не уклонится. Она просто не сможет ей соврать. Но она всё же решает поднять этот несчастный букет руколы, собирая зелёные стебли вместе, как вдруг прямо под ним на полу оказывается белый бумажный конверт. Без всяких обозначений и надписей. Обычный белый конверт, но настолько знакомый, что Нара одёргивает руку, будто обожглась. Утиба ничего не говорит. Она лишь с неподдельной грустью и ужасом смотрит то на находку, то на девушку, и медленно оседает на пол рядом, прекратив мельтешение. Все звуки в помещении умолкли, будто колонку выдернули из розетки. Аика чувствует, как сердце бьётся в горле. Как внутри всё неосознанно сжимается, провоцируя вывернуть рядом свой маломальский рацион в перемешку с желудочным соком. Всё замерло, когда она наконец отрывает невидящий взгляд от белой бумаги, смотря в упор на Миву. — Что это значит? — выдавливает севшим голосом она, кое-как поборов отвратительнейший ком где-то у гортани. Она бы определённо разрыдалась, если бы не была под таблетками. Только это сейчас держит её от того, чтобы не начать задыхаться, пытаясь по памяти вспомнить эту сраную дыхательную гимнастику для подобных случаев. — Прошу, прости! — глаза Утибы наполняются слезами, и сияющий янтарь радужки потух в темноте отчаяния. Её руки тут же находят чужие, дрожащие на самых кончиках пальцев, и сжимают изо всех сил, будто боится, что Аика прямо сейчас развалится на части. В целом, это не так уж далеко от истины, — Я могу всё объяснить! Это явно не то, что ты подумала! Я нашла это в подъезде под дверью, когда заходила. Я не хотела приносить это тебе, ведь я понимаю, как тебе тяжело. Чёрт, я хотела выбросить это, чтобы ты не увидела. Я должна была сжечь эту дрянь ещё в подъезде… Паника отступает, когда нижняя губа Мивы дрожит всё сильнее с каждым словом в страхе, что ей не поверят. Пружина внутри разгибается, так и не выстрелив, и изо рта Нары вываливается рваный выдох, похожий на облегчение после пролетевшей мимо пули. Это не она. Боже, как она могла даже подумать о… Но опасение сильнее здравого смысла. Усилием воли, пытаясь всеми силами спрятать какие-либо чувства, она вырывает свои ледяные руки из чужих, горячих, обжигающих, и невольно отшатывается назад. Мива застывает, с силой поджав дрожащую губу, и покорно отступает назад, неловко положив ладони на свои бёдра. Кажется, ещё секунда, и сердце Нары не выдержит. — Я должна была сжечь это, — спустя пять минут тяжёлого молчания произносит Утиба, отвернувшись, — Прошу, прости, ты не должна была это видеть. Я выброшу это прямо сейчас… — Нет! Кажется, получилось громче и агрессивнее, чем она хотела. Потому что и так до ужаса перепуганная Мива ударяется спиной о дверцу шкафчика, и слёзы в её глазах в момент пересохли от шока. Аика всё же стала причиной, по которой с этих прекрасных губ сошла улыбка. И даже её тень теперь не лежит на белом, словно конверт, лице. — Нельзя, — всё же переходит на шёпот Аика, виновато заправив локон за ухо. Ей пора просто остановиться. Это просто поганые таблетки. Хотя, если бы не они, её бы уже забирала скорая, — Для расследования важно каждое послание. Именно в этом он мог оставить что-то важное, что поможет Дазаю и Накахаре в поисках. Ничего не должно пройти мимо меня. — Давай я посмотрю, — с готовностью тянет вперёд руку Утиба. — Нет, — чересчур колко отвечает та, — Это сделаю я. Она не понимает до конца, почему говорит всё это. Почему отказалась от действительно хорошего предложения. Почему пальцы неосознанно вонзаются в бумагу, не давая выцепить никакими тисками. Может, потому что боится, что там будет что-то похожее на тот ужасный текст о её юбке? Или там будет ещё одна фотография, только уже не из душа, а из её собственной кровати? Нет, не поэтому. Потому что она уже принадлежит ему. — Ты уверена?.. — Да. Аика сдерживает дрожь в пальцах, сдерживает непрошенные эмоции, сдерживает рвотный рефлекс, когда заученным движением отрывает белую полоску бумаги, быстро, будто сдирая пластырь, вытаскивая то, что внутри. Чтобы не дать себе передумать. Чтобы не дать страху победить. И там действительно оказывается фотография. Вот же, она, в своём чёрном платье с россыпью звёзд в зоне декольте, длинным шлейфом и острым силуэтом, подчёркивающим все достоинства даже исхудалой фигуры. Она улыбается. Волосы завиты в локоны, одна рука поднята вверх в танце, а к красным губам поднесён микрофон. Сзади, за пределами узкого кружка света, видны силуэты её танцоров. Это фотография со вчерашней презентации. И так близко, будто была сделана из самого первого ряда. Будто он сидел прямо перед ней. Он был в толпе. Он был прямо рядом с ней в тот момент, когда Дазай и Накахара искали его в Токио и не взяли её с собой для её же безопасности. А он всё это время был рядом с ней. Он всегда был слишком близко. И на обратной стороне, как обычно, напечатанная курсивом подпись: «Ты была великолепна, как и всегда. Мне очень понравился твой новый альбом. Если я всё правильно понял, то тебе есть, что сказать мне, но ты решила прокричать об этом на весь мир? Мне льстит. Но не нужно кричать. Я ведь всегда рядом. Просто опусти свои прекрасные глаза чуть ниже. Я жду нашей встречи. И поверь, совсем скоро она случится. Не пытайся ничего изменить». Утиба плачет. Нара слышит, как хлюпает влага в носу, как рваные выдохи между рыданиями повисают в пространстве между ними. Нара не смотрит на неё. Взгляд голубых глаз направлен ниже. В напечатанный знакомый курсив. Рядом с последней точкой, словно нарисованный карандашом в нижнем левом углу цветок, вдруг расползается маленькое мокрое пятнышко. И девушка с силой сжимает пальцы, сминая проклятый лист в ладони. Она должна позвонить Дазаю. Прямо сейчас. Выпрямить бумагу, умыться, дождаться его приезда и выдохнуть. Получается только застыть на месте и попытаться заставить себя дышать. «Я всегда рядом. Не пытайся ничего изменить». Хрупкое хрустальное сердце трепещет в чужом тяжёлом кулаке, уже не в силах даже стремиться наружу. *** — Предположим, я действительно там был. Да, прошёл гражданскую войну, можно обойтись без аплодисментов. И война, безусловно, была ужасной. Количество убитых увеличивалось с каждым днём даже не в десятках, а в сотнях. Достоевский отрывает глаза от пола, кидая короткий взгляд на белорусов. Те сдерживаются как могут, пытаясь не выдать внутреннего напряжения, но пылающие в свете холодной лампы два жетона в данном случае говорят больше, чем мимика. Поэтому юноша сладко улыбается, спрятав это за козырьком задумчивости. — Что ж, почтить память погибших мы всегда успеем. Да и, давно это было, я очень плохо помню. Тогда в Приморье господствовала некая группировка с названием "Пепел". Они практически монополизировались в местных лесах, давя каждую мелкую бригаду, что только формировалась в тех краях. Они были опьянены своим влиянием и могуществом, имея главенствующую позицию. Использовали это в достаточно гнусных целях, запугивая местных жителей и не давая прохода ни днём, ни ночью. Был как-то введён даже комендантский час — уж слишком много людей пропадало вечерами. Конечно, население было этим не совсем довольно: всеми пьяными загулами, непрекращающимся разбоем и криминалом. А Пепел уж слишком сильно был влюблён в собственные достижения, считая себя чуть ли не сильнейшими на всём постсоветском пространстве. И тогда какие-то птички напели лидеру о том, что в порт Владивостока часто прибывают японские корабли. И не просто японские, корабли Портовой Мафии, верхушки всего криминального мира региона. Кто-то сказал им, что хорошей идеей будет на них напасть — для добычи желанных ресурсов, дополнительных финансов и поднятия авторитета. Думал Пепел недолго, и уже через сутки было совершено первое покушение, закончившееся смертью для одного из Исполнителей, прибывшим вместе с грузом. С этого момента начинается история сбившегося вместе Сибирского павильона и альянса Москва-Петербург-Минск-Сахалин-Йокогама, о котором, готов поспорить, вы наслышаны. Но, возможно, некие птички были не совсем доброжелателями для группировки. И всё вышло так, как вышло. Достоевский замолкает, уставившись на собеседников. Те заметно стухли, погрузившись в длительный мыслительный процесс. Колос сжал наболдашник своей трости до хруста, кивая сам себе, а Купала прикрыл глаза, не замечая мелькнувшей нервной белой тени за своей спиной. Что ж, раз они сами хотели это услышать. Кто Фёдор такой, чтобы противостоять Исполнителям Мафии? — Но, если вас это успокоит, — вдруг подаёт он голос снова, привлекая к себе внимание, — это было сделано с чистыми и благородными целями. Полуправда срывается с уст намного легче, чем ложь. И Янка сжимает кулаки плотнее, подавляя резкое желание разорвать их сделку. Значит, всё действительно так. Значит, всё это действительно было подстроенно изначально и все эти люди погибли с чужой подачки, по чужому приказу, управляемые ниточками, привязанными к чужим пальцам. Тяжесть оседает в горле горьким осадком скорби. Казалось, Купала уже давно перестал скорбить. Но новая открывшаяся подробность переворачивает последние пятнадцать лет его жизни, окрасив даже самые светлые моменты в красный. Чего он добьётся, если прямо сейчас прикончит Дьявола с грубым русским акцентом? Вернёт своих друзей и товарищей к жизни? Предотвратит тот кошмар и ужас, что пережил каждый, побывавший во Владивостоке в декабре девяносто второго? Раскопает давно сгнивший бежевый плащ или получит ответную телеграмму из Минска, которую так и не дождался? Достоевский прав. Ничего уже не изменить. Это было давно и вышло так, как вышло. И от этого сердце обжигает свистом свинцовой пули и морской солью на языке. — И это всё? — хрипло спрашивает Колас, пытаясь побороть внутренний шторм, который совсем скоро его укачает, — Это всё, что ты можешь нам предложить? Фёдор снова хмыкает, безразлично пожав плечами. — Не вижу смысла разглагольствовать далее. Всем известно, что Русь славится дураками, длинными языками, короткими ответами и светлыми умами. К тому же, у нас не так много времени. А вам ещё стоит поведать мне о том, что вам известно о книге. Купала только сейчас вспоминает о том, что теперь их черёд. Технически юноша ответил на их вопрос и дал прекрасный намёк на то, что абстрактные "птички" носят вполне конкретное имя — на тот момент четырнадцатилетнего, мать твою, школьника, что кажется одновременно смешным и до жути страшным. Но этого всё равно кажется недостаточно. Тем более, за такой приз. А что если… — Всё, что нам известно о Книге, — это то, что создал её и вправду наш хороший знакомый под воздействием способности, — вдруг произносит Колас, чем ввёл напарника в ступор. Он что, правда собрался всё сейчас выдать? Этому уроду? За весь их диалог Фёдор никогда не был настолько сконцентрированным, как сейчас. Всегда безразличный взгляд тёмно-сиреневых глаз стал острым, словно бритва, когда он впивается им в лицо напротив, напрягая слух. — Честно, положив руку на сердце, зачем Книга существует, я понятия не имею. Судя по характеру её создателя, смею предположить, что, не исключено, из чистой случайности. Ни о её способностях, ни о её специфике мы не осведомлены. И находилась она на момент, когда мы знали о ней, под правительственной охраной Беларуси, куда её поместил сам Полковник. Купала внимательно наблюдает за чужой реакцией и замечает, как на последнем предложении в замешательстве дёрнулась левая тонкая бровь. — Что ж, это очень хорошо, спасибо, что поделились знаниями, но информация немного не актуальна. Потому что сейчас Книга находится в Йокогаме. Знаете её более конкретное местоположение? Оба мужчины запинаются, уставившись на него точно так же удивлённо, как и он на них. — Нет... — как-то вопросительно протягивает Янка, — Последний раз, когда мы что-то слышали о ней, она находилась под охраной правительства нашей Родины. Тёмно-сиреневые глаза тухнут в то же мгновение. Впервые хоть что-то конкретное можно сказать по бледному избитому лицу, словно голографии на бетонной стене. И Купала видит — видит абсолютное раздражение и разочарование. Грудь под кожаными ремнями мягко поднимается и опускается, выдавливая из Фёдора неискреннюю улыбку. — Жаль, — единственное, что говорит он, встряхнув отросшей спутанной копной волос с засохшими каплями крови на кончиках. Внезапная тошнота подбирается к горлу Янки, когда он смотрит на ледяной профиль Кастуся. Ох, блять, нет. *** День большого концерта Нары, на котором девушка впервые выступит с новой программой и исполнит свой новый альбом, за неделю взорвавший все Японские чарты, был всё ближе. Для места проведения была выбрана крытая арена Ниппон Будокан в Токио, которая предоставлялась только для действительно масштабных мероприятий. От одной мысли о том, что певица выступит на сцене, на которой ещё сорок лет назад пели знаменитые "Битлз", её невольно бросало в лёгкий мандраж. Четырнадцать тысяч человек. Нара стала четвёртой в истории, кому удалось собрать аншлаг на этой арене. Танидзаки-младшая чересчур ответственно отнеслась к подготовке ко встрече со своим кумиром, и уже за неделю весь офис Вооружённого Детективного Агентства готов был волком выть — все только забыли о том, как нагло их отрезали от истории со звездой, а Наоми будто специально лила йода на рану, не давая покрыться коркой. Но той было глубоко плевать. Она совершенно забила на работу, вместо этого жужжа каждому, кто осмелится приблизиться на три метра, о том, где проведёт вечер субботы, и даже Куникида вроде не был против такого самовольства (на самом деле он тоже боялся стать жертвой, что осмелится подойти поближе, а кричать наставления из дальнего угла, выглядывая из-за баррикады, было как-то не совсем по-начальски). Казалось, девушка радовалась даже больше, чем её обожаемая певица. Хотя даже не казалось: она правда радовалась несравнимо больше. Потому что вдоволь насладиться атмосферой приготовления к одному из самых значимых событий в её жизни Наре не давала возросшая до масштабов невероятного после крайнего послания тревога. Аика стала оборачиваться постоянно, что в закрытых помещениях, что на улице, куда теперь вообще практически не высовывалась. Утяжелились синяки под потухшими глазами, из голоса пропала яркость и эмоциональность, и Дазай был уверен, что даже таблетки перестали помогать. У неё появилась паранойя: в каждом незнакомце она видела своего обидчика. Стала боятся поднимать взгляд, и пусть актёрская маска с отрепетированной улыбкой и была приклеена к лицу двухсторонним скотчем, теперь любой, кто захотел бы приглядеться получше, увидел бы тень отчаяния. Поэтому последняя неделя превратилась в ад. Им пришлось допросить Утибу. Уж слишком компрометирующим был тот факт, что конверт по случайности попал к ней в руки, а потом оказался в её пакете только потому, что она так не хотела показывать его начальнице. Аика пыталась встать между ними, говорила, что такого просто не может быть, что она верит Миве и не позволит подозревать её в подобном. Но голос был тусклым, глаза самовольно опускались вниз, а движения были никак не уверенными. Видимо, самой стало тошно настолько, так хотелось наконец найти виновного и закончить этот кошмар, что защищала подругу она только из этических соображений. И им пришлось. Конечно, на блондинке ни Чуя, ни Дазай не использовали тех средств, какими выбивали информацию из Йори или Китамуры. В этот раз они действительно просто разговаривали. Девушка много плакала. Самим детективам было как-то неловко задавать такие вопросы ассистентке, которая до этого момента делала абсолютно всё, чтобы помочь Наре. Это было ужасно. Сорок минут для всех троих растянулись в длинные унылые часы. И в двадцать из них не было сказано ни слова. Утиба просто пыталась побороть собственные эмоции, а Осаму и Накахара давали ей время, немо смотря друг на друга. И в конце этой пытки оба пришли к одному и тому же выводу: нет, не она. Снова не оно. На следующий день были готовы записи с камер, где было явно видно, как Мива подбирает конверт у двери, долго задумчиво крутя его между пальцев, а после с тяжёлым вздохом встряхивает головой, с ненавистью запихивая его глубоко между купленных продуктов и натягивая на лицо непринуждённую улыбку перед тем, как открыть дверь. Если подозрения и оставались, то они отвалились в то же мгновение. А Нара теперь избегала Утибу. Та была уверена, что певица ещё не может стянуть с шеи верёвку недоверия и разочарования или теперь поистине её ненавидит. Но Дазай был уверен, что Аика не может поднять глаз из обычного стыда. Ей было стыдно, что она могла даже подумать так о ней. Но объяснить этого не могла. И эти доверительные отношения, кое-как держащие Нару на плаву, развалились под гнётом тяжёлого кулака злоумышленника. И если втайне он и хотел избавиться от каждого конкурента, чтобы в конце девушке не оставалось ничего, кроме как самой придти к нему, у него это почти получилось. Теперь Дазай и Чуя были с ней практически всё время. Исключая, разве что, сон и походы в туалет — до такого уровня доверия они ещё не доросли. Чаще вместе, но иногда и по отдельности, когда один мог отправиться на разговор с очередным свидетелем или мнимым подозреваемым. Они опросили её родителей, младшего брата, с которым в основном говорил Накахара: Дазая вообще к детям подпускать близко нельзя, однажды он научил Кёку с помощью Снежного Демона красть очки с головы Куникиды, и так они оба чуть не довели несчастного заместителя директора, пока в процесс не вмешался Чуя. Научил бы и гранатой банку газировки открывать, и пули вместо дырокола использовать, и медвежьи капканы по парку для собак раскладывать, если бы, опять же, Чуя не вмешивался каждый раз. Дазай называл его скучным без грамма юности в душе, Накахара в возмущении вскидывал брови, потому что, вообще-то, это он придумал тот трюк с пулями ещё в пятнадцать. В общем, это ничего не дало. Родители ничего не знали, никого не видели, были уверены, что с их дочерью всё прекрасно, кошка потерялась в лесу, а брат шепеляво выдал, что рассказал всем в школе, что будущий концерт будет самым весёлым в истории. Разочаровывать они никого не стали. Причём ни в одном из изречений. Они допросили всех её друзей, самый близкий круг общения, всю команду — а это, между прочим, ни много ни мало, а почти шестьдесят человек. Сделать это так, чтобы никто не догадался о причине таких странных вопросов, было довольно непросто. Но вопрос о секретности слежки за Нарой оставался закрытым, поэтому пришлось изворачиваться. И снова ничего. Ни одной подсказки или зацепки. В какой-то момент стало казаться, что найти его невозможно. Пришлось смириться с фактом, что он один из неизвестных фанатов, и выйти на него они никак не смогут ровно до момента, пока он не покажет себя во всей красе. Эта мысль была ужасающей, но других вариантов нет. Здесь устроить засаду не получится, потому что псих сам выбирает, когда появиться. Оставалось только ждать. И, к сожалению, ставить под опасность Нару. Она не то что сильно радовалась этой новости, несмотря на довольно убедительные доводы, что они будут рядом и не подпустят его близко. К сожалению, Аика была далеко не глупой и понимала, какое предложение Чуя не осмелился произнести последним. «Но это не значит, что риска нет». Думалось, она в зоне риска все четыре месяца. И с этим доводом ничего не изменилось. Теперь они просто были в боевой готовности. Но паранойя, предсказуемо, стала только сильнее. Сегодня пятница, и уже завтра вечер субботы. Сегодня Накахара как никогда был счастлив, что уже почти две недели не появлялся в офисе, потому что, по словам Йосано (девушка забыла о своей просьбе не говорить с ней ближайшие полгода через три дня, обойдясь всего-то «я звоню только потому, что Ранпо на расследовании, так что не зазнавайся, я всё ещё тебя ненавижу и отрезала бы язык, а может, и что-то другое» для того, чтобы снова начать коммуницировать), на сегодняшнее утро пришёлся пик эйфории Наоми, и они с Харуно ушли под ручку с невероятной ширины лыбами на лице. Их радость не разделял никто: даже Акико призналась, что почти случайно хотела порвать два заветных билета, чтобы долгая пытка превратилась в короткую истерику и всё закончилось. Они сидели в гримёрке Нары, когда последняя репетиция подошла к концу. Все танцоры похлопали друг друга по плечам, бэк-вокалисты убрали стойки для микрофонов, световики до конца разобрались, где и как здесь что работает. Декорации были готовы и возвышались могучими глыбами за просторными кулисами, организаторы консультировали набранных волонтёров, техники перенесли всю аппаратуру в отдельные комнаты, а костюмеры вывесили каждый образ на длинную вешалку у стены, ещё раз проверив сохранность каждой пуговицы и петлички (некоторые пришлось перешивать накануне из-за изменившегося телосложения певицы), и подписали каждый, чтобы девушке было легче разобраться завтра утром. Всех наставляла Утиба, и даже осмелилась заглянуть в гримёрку, правда, только для того, чтобы сказать, что всё готово, работает, исполняется и пройдёт хорошо. Нара не смогла поднять глаз, стирая со лба испарину после генерального прогона, и облегчённо выдохнула только тогда, когда дверь тихо закрылась с той стороны. Она смотрит на себя в зеркало, сузив взгляд. На стекло то тут, то там наклеены стикеры с напоминаниями, вырезки из текстов песен, какие-то подбадривающие весёлые наклейки от друзей и знакомых. Такое же зеркало, только поменьше и подешевле, висит у дальней стены в самом тёмном углу на высоте лица Дазая, так что для Аики и ещё большинства людей оно бесполезно. Оно сразу цепляет взгляд Осаму своим странным положением, но не ему советовать владельцам главной концертной арены столицы, как размещать мебель. Может, так нужно. — Уже завтра, — шёпотом выдыхает Нара, задумчиво закусив губу, видимо, просто размышляя про себя и не рассчитывая на ответ. — Ну, получается, что да, — соглашается Дазай, крутанувшись в таком же кресле, как и у певицы, рядом, — А что, ты переживаешь? — Издеваешься? — невесело хмыкает Накахара из дальнего угла, сундук в котором он выбрал как свою кушетку, закинув руки за голову и устало прикрыв глаза, — Человек завтра перед четырнадцатью тысячами идиотов на сцене два часа плясать будет, а ты ещё спрашиваешь. Посмотрел бы я на тебя. — Ты можешь смотреть на меня двадцать четыре часа в сутки, — подкалывает тот, но Чуя предсказуемо не реагирует, лишь слепо отмахнувшись от него, — А вообще, я бы, конечно, не переживал. Эти придурки выложили из кармана ползарплаты, чтобы увидеть меня своими глазами. Это им стоит переживать, как бы не грохнуться в обморок от счастья. — Вот именно, что придут увидеть меня вживую, — тихо бурчит Нара, закинув ноги на косметический столик, последовав плохому примеру Дазая, — А если я их разочарую? — Господи, — язвительно хватается за сердце Осаму, очень натурально состроив вид умирающего, — Только не это, я вообще-то представлял тебя выше и с пятым размером. — Не смешно, — пытается огрызнуться Аика, но невольно улыбается уголками губ. — Идиот дело говорит, — осаждает её Накахара, — первый раз за сутки, вообще-то. Ты в целом не сможешь никого разочаровать тем, что просто будешь собой. Они уже готовы на твои плакаты дрочить холодными ночами, я не думаю, что ты можешь сделать что-то такое, чтобы убить их либидо. Я понимаю, почему ты так нервничаешь — там толпа с маленький городок под Токио — но не загоняйся слишком сильно. И так есть, о чём переживать. — Я очень рад, что ты перевёл то, что я хотел сказать, и полностью согласен со мной, но за идиота отдельное спасибо. — Всегда пожалуйста. Аика уже не пытается скрыть мелодичного смеха, когда откидывается головой на подлокотник, запустив тонкие пальцы в корни ноющих волос. Вчера пришлось сделать дополнительное наращивание для густоты, выполнить совершенно все женские процедуры, начиная маникюром и заканчивая эпиляцией, чтобы смотреться абсолютно с любого ракурса хорошо, но, кажется, это дало свои плоды. За исключением ноющих усталых ног — этот плод определённо был гнилым. — Я уже говорила, что безумно благодарна вам, парни? — Только за сегодня три раза, — протяжно стонет со своего места Чуя. — А за всё время около двадцати семи, — отзывается Дазай, — Я стал считать не сразу, только когда понял, что у тебя есть такая дурная привычка пытаться к нам подмазаться. — Значит, я говорю в двадцать восьмой, — пожимает плечами Нара, — Тем более, что это работает. — Кто тебе сказал? Очевидно, Дазай язвит. Подмазаться к ним у неё неосознанно получилось ещё в ночь первого нападения, а с этого момента прошло достаточно времени, чтобы между ними установились что-то вроде приятельских взаимоотношений. Не последнюю роль в этом сыграло то, насколько много времени приходилось проводить вместе из-за надвигающейся опасности, а на первых позициях где-то болталось глубокое взаимное уважение. Как минимум, оба детектива переосмыслили для себя труд именования знаменитостью, а Аика пересмотрела свои взгляды на сотрудников сферы правопорядка. — Кстати, — вдруг говорит Нара, — Я вчера говорила с Робертом… — Его уволили? — спрашивает Осаму. — За то, что он упустил двух опаснейших террористов? Естественно. Но сразу за ним поувольняли и весь персонал, потому что клуб меняет свою политику, чтобы отмазаться от той истории, так что как таковой проблемы в этом нет. Я о другом, — она поворачивает голову в сторону дальнего угла, — Ты правда угрожал Роберту все органы гравитацией раздавить? Накахара не открывает глаз, но устало морщится, будто мама на семейном застолье напомнила о том, как он учился ходить на горшок. — Он меня испугал, — тихо и невозмутимо парирует он куда-то в стену, и Дазай откровенно усмехается, тоже обернувшись к нему. Серьёзно? Огромный дракон из сингулярности его не пугал, Король Убийц его не пугал, ежедневные перестрелки в Мафии его не пугали, порча его не пугает, а мужчина в тёмном коридоре каким-то образом смог. Удивительный человек. Нара широко распахивает глаза, нервно улыбнувшись. — Интересный у тебя инстинкт самосохранения. — Ну, я же этого не сделал? — пожимает плечами Чуя, — К тому же, я даже извинился. — Мда, — поднимается с места Дазай, — Между бей, беги и замри у Чуи всегда работало только первое. Когда-то мне казалось, что он потомок каких-нибудь диких племенных индоевропейцев, которые только копьями кидаться умеют и орать что-то нечленораздельное. — Не похож, — прищуривается Аика, разглядывая детектива будто в первый раз. — Идите оба на хуй, — с тяжёлым вздохом открывает наконец глаза Накахара, чтобы наградить певицу и коллегу одинаковым раздражённым взглядом, — Ещё раз повторяю: я извинился. А что-то ты перед Китамурой не очистил совесть. — Я помог прочистить ей желудок, только и всего. Не вижу в этом ничего криминального. — Всё, — обрывает тот его одними движением руки, поднимаясь следом, — Давайте, поехали уже. Одной надо выспаться, а другому голову остудить, потому что котелок уже дымится. Нара с трудом вздыхает, без особого энтузиазма собирая оставшиеся вещи со стола и проверяя повторно, всё ли на своих местах. Возвращаться в номер она не хотела. Всю неделю, начиная с крайнего послания злоумышленника, она ночует каждый вечер в разных гостиницах и только в присутствии всей охраны, что стоит за дверью. Оставаться в квартире было слишком опасно, особенно когда тот открыто заявил, что переходит в наступление. На первую ночь она даже осталась у Накахары, но смущать обоих детективов ещё больше она не собиралась, поэтому быстро нашла себе нужные апартаменты. Там было спокойнее. Там не было тёмной шторы, не было отдельной полки с таблетками, не было переделанного окна, постоянно напоминающего о прошлом инциденте. Но теперь тень вышла из-за шторы и преследовала её каждую минуту, и ей пришлось просто смириться с её вечным присутствием. Гостиницы и дорогие отели не были уютными, страх всё равно подбирался предельно близко, особенно в ночное уязвимое время. К тому же, каждый раз, когда она открывала глаза и видела каждое утро разные потолки, это напоминало о том, что он уже близко. Что она лишь, как может, оттягивает встречу и пытается её сгладить. Посланий больше не было. И это пугало сильнее того, если бы они были. Страх стал постоянным чувством, дышал тёмной тенью в спину, вставал комом в горле, слезами на ресницах. Казалось, она должна была привыкнуть. Но предчувствие что-то упорно кричало в голове, а она пыталась не вслушиваться в его голос. Аика была уверена, что завтра что-то пойдёт не так. Что он найдёт её. Что именно завтра случится что-то, что изменит её жизнь ещё сильнее, чем уже изменили прошлые месяцы. Но она не могла понять, почему. Да, Накахара и Дазай не пойдут на концерт. У них тоже есть свои дела, к тому же, все эти дела связаны с её делом. А она здесь будет в большей безопасности, чем где-либо. Завтра здесь будет четырнадцать тысяч свидетелей, сотни волонтёров и охранников, десятки телохранителей, которые будут защищать её целые сутки. Уже сегодня привезли металлодетекторы, что будут стоять у входа. Он не сможет сюда зайти, не сможет ничего пронести, не сможет добраться до неё никаким образом. Но паранойя выла в голове сиреной, и с каждой минутой, когда суббота приближалась, становилось всё дурнее и дурнее. Видимо, она как-то выдала мимикой свою задумчивость. Или Дазай за столько времени научился понимать, когда страх подбирается под кожу, с одного взгляда. Это не важно. Главное, что он снова, как и тогда, становится позади её кресла, облокотившись на спинку, и заставляет посмотреть на себя через зеркальное покрытие. Его взгляд чересчур сканирующий, пробивающий до костей, заставляющий замолчать и перестать думать вообще о чём-либо. — Выдохни, — спокойно говорит он, — Ты готовилась к этому дню три месяца. Завтра будет твой день. И ты должна думать только о своих стразах на костюмах и громкости микрофона. Не позволяй ему испортить этот момент. Обо всём мы подумаем тогда, когда это всё закончится. Чуя подбрасывает в руке ключи от машины, прислонившись к дверному косяку. — Ему я тоже могу органы подоставать, если ты хочешь. Мы его поймаем. А пока, бога ради, перестань грузиться и поехали. Девушка ещё минуту просто смотрит на них исподлобья, а после коротко выдыхает, проведя ладонями по лицу. — Да, — уверенно произносит она, подхватывая со стола свою сумку, — Пошёл он на хуй. Только не завтра. Завтра — действительно её день. Первый день за четыре месяца, который будет только её. *** — Мори! Оба Исполнителя врываются в просторный светлый кабинет с таким упорством, будто не мечтали покинуть его парой часов ранее. Босс быстро отрывает глаза от заключённых с Рокудэнаси сделок, нахмурив брови, пока светлый силуэт тяжело упирается руками в дубовую столешницу, пытаясь отдышаться, а тёмный тормозит у кресла, резко опускаясь в него. Подобная ситуация заставляет Огая сцепить руки в замок на столе, сканирующим взглядом рассматривая то одно обеспокоенное лицо, то другое. Что, там по улице пару всадников Апокалипсиса пронеслись, или что? — Что произошло? — медленно и тихо спрашивает он, готовясь к самым худшим новостям. — Пока ничего, — качает головой Купала, — Вернее, произошло, но много лет назад. Мори только набирает кислород в лёгкие, чтобы задать повторный вопрос более властным тоном, как вдруг голос подаёт Якуб: — Что ты знаешь о Книге? — в лоб выдаёт он, считывая в чужих зрачках недоумение. Ого. Мужчина снова закрывает рот, уложив подбородок на сцепленные пальцы. — А что знаете вы? Янка будто что-то понимает, распахнув глаза шире, и с громким стоном падает на стул рядом, укрыв лицо ладонью. — Чёрт возьми… — Я ещё раз спрошу: что произошло? — смотрит то на одного, то на другого Огай. — Мы говорили с Достоевским, — начинает после секундного промедления Колас, опрокинув в себя забытый на маленьком столике стакан виски. — Я отдавал приказ его устранить. — Это сейчас не играет никакой роли. Важно то, что мы выяснили его миссию в Йокогаме: он охотится за Книгой. Мори расширяет глаза сильнее, но не чересчур явно удивляется. Да, это лежало практически на поверхности, и он не редко догадывался о мотивах доселе неизвестного теневого врага. Вариант с Книгой был самым примитивным и простым, просто теперь имел определённое подтверждение давно выстроенных гипотез. — Что ж, это было ожидаемо. — Для тебя, возможно, да, — кивает Купала, — Но для нас — далеко нет. И тебе следовало бы делиться подобной информацией со своими Исполнителями. — Важно другое, — обрывает его Якуб, — Книга сейчас находится в Йокогаме? — Да, — сдаётся Мори, разве что руки перед уже приставленным к виску дулом не поднимая, когда его так откровенно припирают к стенке, — Но где именно — неизвестно. Вы спрашивали, что я о ней знаю? Не больше, чем все остальные. Заветная Книга — это могущественный артефакт. Повесть с чистыми листами, позволяющая осуществить написанное на её страницах. Она единственная в своём роде и не поддаётся ни огню, ни способностям. В ней содержатся все вероятные миры, все альтернативные вселенные, в которых кто-то сделал иной выбор или иначе сложились обстоятельства. Именно поэтому она так опасна. К тому же, некий эспер, которому она принадлежала ранее, наложил на неё ограничение в плане использования, равное одному разу. Поэтому из неё была вырезана страница для исследований, что сейчас находится у Особого Отдела под строжайшей охраной. Но где сама книга и кто её создатель — неизвестно по сей день. Единственная зацепка — некто с даром ясновидения предвидел, что она запечатана на неком клочке земли, именуемом Йокогама. — То есть, — совсем уж хрипло и не свойственно себе испуганно выдавливает Колас, склонившись вперёд, — никто не знает, откуда она взялась? — Именно так, — кивает Огай. И в этот момент оба белоруса ошарашенно переглядываются, одновременно сглатывая. Подобное пугает Мори не меньше, чем всё произошедшее ранее, поэтому он спешит узнать: — И в чём, собственно, дело? — А дело, собственно, в том, что мы знаем, кто создал Книгу, — вяло отзывается Колас. — И этот кто-то — никто иной, как Полковник, — заканчивает Янка, откинувшись на спинку кресла. И в кабинете останавливается время, когда все трое смотрят друг друга одинаковыми дикими глазами. — Откуда вы… — Достоевский знает, — предотвращает чужой вопрос Якуб, поджав губы, — Он знал об этом, и даже о том, где Книга находилась всё то время, пока не прибыла в Японию. И пытался узнать у нас, знаем ли мы её местоположение на данный момент. Огай хмурится ещё сильнее, казалось, грозясь образовать между бровями глубокую трущину. — А вы знаете? — Мы не знаем, — качает головой Янка, блеснув серёжкой в ухе, — Мы не знали о ней совершенно ничего до сегодняшнего дня. Способностью Петровича была для нас загадкой вплоть до последней минуты его жизни. Но в период, когда в стране только случился переворот, и на смену ЦК КПСС пришёл парламент, который не занимался ничем, кроме как бесконечно устраивал дебаты, Полковник потерял доверие к правительству. Смею предположить, что Книга была создана им по случайности, и когда он осознал, какую силу выпустил в свет, самостоятельно наложил на неё ограничение и отдал тем, кто сможет достойно её защитить от попадания в чужие руки. Со сменой власти он захотел перепрятать её, но парламент ни в какую не хотел лишаться подобного артефакта, поэтому её пришлось выкрасть нам. Из-за того, что Петрович не раскрывал нам своей способности, он сказал, что это были всего-навсего какие-то важные документы, разоблачающие власть. Поняли мы, что он нас обманул, только тогда, когда осознали всё могущество его способности уже после смерти. И всю дальнейшую судьбу Книги мы не знаем. Конечно, он бы определённо захотел отдать её тому, кто сможет защитить её. — Но как она тогда попала в Йокогаму и откуда Фёдор о ней узнал? — спрашивает Мори. Мужчины молчат пару минут, погружаясь в далёкие воспоминания и пытаясь откопать там хоть одну зацепку, что поможет связать всю оборванную и потрёпанную временем и интригами картину воедино. Способность наделять предметы новой силой, давая им второй шанс, излюбленная до мозга костей учёным физика и параллельные вселенные, запрет, правительство, защита, Япония… — Он мог передать её кому-то из своих друзей, — предлагает Янка, — кому-нибудь из своих академиков любимых, их у него до кучи. Но смысл им было вести её в Йокогаму… — Ничего удивительного, если он хотел спрятать Книгу от посторонних рук, — уклончиво отвечает Огай, — На другом континенте, в портовом городе, за тысячи километров. Значит, кто-то из его друзей, как вы говорите, отвёз её именно сюда. — Но я не помню у Петровича ни одного друга-японца, — тяжело вздыхает Колас, — Хотя... Вучоны, ты помнишь, был же такой один, высокий, тоже узкоглазый и хмурый, сразу ясно, что японец... Ой, прости, Мори, не на твой счёт. — Плевать, — отмахивается тот. Уж точно не об этом стоит сейчас переживать. — Тёмный такой и в очках? — хмурится Купала. — Да нет же. Боже, ну в шляпе же был такой один, с усами и с тростью, что-то вроде моей. — Ты про кошку? — Что?.. — щурится Огай, быстро бегая глазами с одного на другого. — Да, — кивает Якуб, — Был один мужик, которого я смутно помню один раз у него на квартире примерно в начале девяносто второго. Но я не уверен, что он японец. — Я тоже, — соглашается Купала, — Как показывает практика, не все люди с узкими глазами японцы. — Вы сказали что-то про кошку, — хрипло повторяет Мори с побледневшим лицом, чем пугает Исполнителей ещё сильнее, — Что вы имели в виду? Колас недоверчиво ведёт бровью, вытягивая больную ногу вперёд. — Этот мужчина стал третьим эспером, которого я видел в жизни. И он умел превращаться в кошку, если в двадцать два у меня не было помутнения рассудка и я всё помню правильно. А что, у тебя есть кто-то на примете с похожей способностью? Мори обречённо откидывается спиной в кресло, вжавшись в мягкую обивку, и упирается невидящим взглядом в стену, наигранно улыбаясь. — Есть. — И кто же это? — оживлённо спрашивает Янка, придвинувшись ближе. Огай его радости не разделяет. Он продолжает рассматривать наизусть выученный узор на обоях, уже с головой уйдя далеко в свои мысли и лишь проговорив одними губами сдавленное: — Мой наставник. *** Хаотичный шум, заставляющий сердце забиться чаще, заполняет уши, проникает в кровь вместе с вибрациями пола, дурманит голову. Нара слышит грохот десятка тысяч пар ног, крики, разговоры, быстрые хлопки. Всё это заставляет ускорить не только пульс, но и движения, когда она последний раз проверяет батарею в микрофоне. Араки даёт конечные наставления по технике, прекрасно зная, что певица скорее прислушивается к шуму собравшейся публики, чем к его сбившейся, но очень важной речи, и в конце похлопывает девушку по плечу, передавая её в руки Утибы. Блондинка берёт Аику под локоть, закончив разговор со световиками по гарнитуре, и утаскивает её по длинным тёмным коридорам. — Разогрев очистил сцену, всё готово, до начала десять минут. Мы идеально укладываемся в тайминг, — быстро говорит Мива, и Нара боком чувствует, насколько влажная её футболка после бега по всей площади арены. Мимо проносятся пара танцоров из её группы, крича друг другу что-то про лак для волос, — Никаких неполадок не выявлено, всё работает исправно. Про микрофон… — Араки-кун мне уже всё сказал, — кивает девушка. — Отлично. Тогда только по площадке. Мы поменяли цвет центрального креста на сцене, потому что красный сильно бросался в глаза. Теперь он белый, не перепутай. Звук хороший, по нему вопросам нет. Бэк-вокалисты сейчас заберут свои стойки и поднимутся на сцену. Экраны и камеры пишут, я поговорила с Того-куном, больше рябить ничего не должно. — Что насчёт Маэды? — Её заменит Гото, всё в порядке, я договорилась. За левым задним экраном их перехватывает Тиба, только закончившая с бэк-вокалом, и последний раз оглядывает макияж на лице Аики, придирчиво прищурившись в темноте. После с тяжёлым вздохом проходится пушистой кисточкой по лицу, чуть не заставив певицу чихнуть, и кивает сама себе, убегая дальше. Утиба толкает девушку вперёд, в сторону гримёрок. — В общем, все организационные вопросы улажены, тебе не о чём переживать. Думай только о сцене и о своём выступлении, сконцетрируйся, пожалуйста. — Как там публика? — с нервной дрожью в голосе спрашивает Нара, посмотрев на неё с высоты своих каблуков. Та на секунду останавливается, пропуская ещё троих ассистентов к закулисью, и мягко измученно улыбается. — Всё хорошо. Они очень тебя ждут. Девушка ободряюще сжимает её запястье, но скромно делает шаг назад после этого, не позволяя себе большего. Ухающее в глотке сердце Аики прыгает выше и с глухим стуком падает в ноги. Накатывает непонятная тоска. И всё же, она сама виновата в том, какими стали их отношения. — А что насчёт... Ну, проблем со зрителями? Мива хмурится, пока поправляет розовую блестящую лямку на остром бледном плече, и поднимает обратно строгий взгляд. — Были пара уродов, пытающихся пролезть без билетов. Пара пьяных, куда ж без них, и тех, кто очень хотел пронести что-то запрещённое. Но это всё уже улажено. Лишний никто не зашёл, — она запинается, но после всё же заканчивает, — Его здесь нет. И не может быть. Мы все сделали всё, чтобы ты была в полной безопасности. Аика силой заставляет себя кивнуть, нервно крутя в пальцах ткань первого наряда: короткое нежно-розовое платье струится по телу, мягко переливаясь в свете софитов, но уж слишком колит в правом бедре костяшкой тугого корсета. Нервный зуд поселился под сеткой чулков, кажется, она вот-вот готова упасть с каблуков, на которых всегда ходила лучше, чем без них. — Ну перестань, — осаждает Утиба, — поправив плавную белую волну волос на чужих плечах, — Я же сказала: только о сцене думай. Восемь минут. — Я в порядке, — выдыхает Нара, проморгавшись. Видимо, кто-то озвучил оставшееся время в зале, и шум стал громче. Внутри затрепетали крылья молодой бабочки-однодневки, готовой к прыжку. Одна мысль о четырнадцати тысячах человек вытаскивает её из проруби обратно в реальность, заставляя сконцентрироваться на концерте. Это ведь тот день, которому она посвятила последние полгода. Боже, а она не забыла первый танец? А что там во второй строке первого куплета третьего трека? Механический голос из рации Утибы сказал что-то про позиции, и Мива расправила спину, последний раз тепло глянув на девушку. — Мне нужно бежать. У тебя есть ещё четыре минуты. Потом через западный выход, помнишь? — Я всё помню, беги. Ассистентка выдыхает, с каким-то беспокойством и грустью обернувшись через плечо, и уносится в сторону сцены, оставив Нару одну. В голове катится перекати-поле, и она не тратит времени на тупое втыкание в сцену, тут же ворвавшись в свою гримёрку. Здесь застыла опьяняющая своим контрастом тишина. Микрофон в руке стал обжигающе горячим и выскальзывает из вспотевших рук, пока она последний раз пробегается глазами по текстам всех песен. На столике валяется неразобранная куча косметики Тибы, в углу — гора одежды. Певица делает глоток воды из стакана на столике, пытаясь охладить горло и собрать в кучу все мысли. Четырнадцать тысяч человек. Уму непостижимо. На губах рождается истеричная, измученная, но наконец-то довольная собой улыбка. В череде всего ужаса, бесконечных погонь от своего страха и самой себя, в сладком тумане медикаментозного неведения, она совсем забыла, ради чего это всё. Ради чего она столько трудилась и мучилась. Когда-то давно десятилетняя девчонка с непослушными русыми волосами впервые улыбнулась в камеру, а в тринадцать взяла микрофон в руки и поняла, кем действительно хочет быть. И сейчас двадцатилетняя Аика исполнит её мечту. Чужую далёкую мечту, которая могла бы быть её. Она последний раз пропевает свою обычную распевку хотя бы для того, чтобы просто успокоится и вспомнить, как контролировать голос, перед тем, как обернуться к зеркалу и удостовериться в том, что она выглядит хорошо. Но стоит каблукам скрипнуть по паркету, а синим глазам впиться в зеркальную поверхность стекла, и дрожь сотрясает всё тело, парализует мышцы и не даёт расслабить связки. Колени предательски дрогнули, но не подогнулись. Аика пытается вздохнуть, но не получается. Пытается сдвинуться с места, но не выходит. Что-то в голове щёлкает, словно переключатель, и единственное слово, зависшее в разуме на повторе: "беги". Нара бы очень хотела убежать. Но из перечня «бей, замри или беги» у неё всегда работало только второе. Девушка чувствует себя оленем в свете фар, который знает, чем закончится столкновение, знает, какая опасность на него несётся, но не может ничего сделать, кроме как встать и смотреть. Шум зала стал пугать. Тишина стала пугать. Совершенно всё: эйфория, надежда, счастье, предвкушение — всё превратилось в страх. — Алло, Дазай? «Алло, — она слышит, как юноша устало выдыхает и как на заднем плане продолжает что-то бурчать Накахара, — Разве концерт не начинается через четыре минуты? Кажется, ты немного опаздываешь. Или всем девушкам это свойственно?» — Он здесь. Собственная фраза, сорвавшаяся с побледневших уст, пугает её больше, чем видение. Потому что, только сказав это вслух, до неё доходит, в какой заднице находится. На том конце провода повисает напряжённая тишина, прерываемая только быстрым тяжёлым дыханием самой певицы. Длинный на четыре счёта, три коротких. «Что он сделал?» — голос Дазая изменился. Стал более резким, она могла бы даже сравнить его с обеспокоенным, но солгала бы, поэтому характеризует его как крайне напряжённый. — Мне — пока ничего, — пытается совладать с эмоциями Нара. Боже, только не плачь, сучка. Девушка в отражении зеркала приказывает ей то же самое одними губами, но красная сетка сосудов в глазах говорит о том, что она мало верит в возможность подобного, — но он здесь. Он прямо на арене. Он был в моей гримёрке… «Что он сделал?» — спрашивает ещё раз Дазай, но уже более настойчиво, и на заднем плане Накахара спрашивает ещё что-то, повысив тон. Выдох на четыре счёта. Три коротких. — Он оставил мне последнее послание. На зеркале. Моей красной помадой. В голове голос Утибы вторит о том, что здесь она в полной безопасности. Что никаких проблем не было. Что он просто не мог войти сюда. Что все неполадки устранены и она должна думать только о концерте. Твою мать, просто как? Боже, сучка, только попробуй разрыдаться. «Пришли мне фотографию. Аика, только быстро». Она не знает, зачем кивает, когда включает громкую связь, чтобы сделать фотографию. Щёлкает затвор камеры, заставив её вздрогнуть. Изображение плывёт под длинной трещиной на экране, что делит его напополам. «Мы сейчас приедем и со всем разберёмся. Не переживай...» — Не переживай? Ты серьёзно? — ужас переходит в истерический смех, когда она громко прыскает. Красная помада на губах снова скаталась, — Каждый раз мне все говорят одно и то же. Но я не могу, блять, не переживать! Он смог сюда проникнуть! Он, блять, уже здесь! И я ничего не могу сделать с этим фактом, кроме как ждать ножевого в спину. Здесь четырнадцать тысяч человек! А если он устроит терракт? А если он сделает что-то похуже? Я понятия не имею, что от него ожидать, и я даже не узнаю его среди всех этих людей! Нужно срочно всё отменять. Я сразу говорила, что это слишком опасно, какого хера никто меня не послушал?! Я не смогу… «Сможешь. И послушать меня тоже смоги, пожалуйста, — голос Осаму стал металлически-холодным и сразу остудил горячие слёзы на веках, — Ты прямо сейчас возьмёшь себя в руки и пойдёшь на сцену. Там он не сможет сделать тебе ничего. Там — это единственное место, где ты будешь сейчас в безопасности. Он не посмеет тронуть тебя на глазах четырнадцати тысячи человек. Иди и делай то, что должна. Мы будем через пятнадцать минут. Ты продержишься это время и мы со всем разберёмся. Аика. Просто доверься мне сейчас и делай то, что я говорю. Удачи». В ухе повисает писк и оглушающие короткие гудки. Нара не сразу понимает, что в её дверь кто-то долбится уже последние минуты две, прося её выйти. Начало через минуту. Всё готово. Шумный зал, словно непокорное море в шторм, изменчиво волнуется под всеобщим помутнением. Она в центре сильнейшего природного бедствия, которое происходит только по её вине, но она больше не в силах его остановить. Она обессиленно роняет руку с телефоном вниз, громко вдохнув носом на четыре счёта. Нара знает, что у неё нет выбора. Что кулак сомкнулся. Что ехать из Йокогамы сюда — сорок минут, а учитывая перекрытые дороги из-за концерта — целый час. Что Дазай и Накахара не успеют. Что она потеряла контроль над собой и своим голосом и сейчас просто не сможет стать другим человеком для других. Какая-то косточка впилась сильнее в правое бедро, не давая пошевелиться без боли. Красные иероглифы на стекле врезаются в память, будто кто-то поставил размашистую печать на договор о покупке. Это может быть её последним концертом. Это может быть её последним днём. Коллекционер добрался до редкой бабочки, намереваясь посадить её в банку, поставить на полку и смотреть, как её медленно покидают силы. Сегодня сцена перестанет быть метафорой спасительной шлюпки. Потому что сегодня она станет действительно единственным спасением не только её души, но и тела. И если жизнь бабочки-однодневки закончится одновременно с жизнью Аики, то она совершенно не против. Страх уступает место тяжёлому смирению. Это всё закончится сегодня. И уже не важно, как. Главное, что закончится вообще. Соль влаги впитывается в кожу, когда девушка на деревянных ногах подходит к зеркалу, стирая помаду со стекла одним движением руки и оставляя на ладони кроваво-красные следы. Тридцать секунд до начала. *** Чуя выворачивает из коридора, попутно натягивая какую-то футболку, и чуть не спотыкается о собственную не до конца подтянутую штанину, чертыхнувшись себе под нос. Взгляд тут же натыкается на продолжающего что-то высматривать в экране ноутбука Дазая, что подтянул одно колено к себе и задумчиво уложил на него подбородок. Думать рационально и быстро получается с трудом, но он проводит ладонью по лицу, разгоняя сладкий туман в голове. Последние сутки они провели в поиске хоть каких-то подозрительных действий фанатов Нары в интернете, раз версия с кем-то из окружения отвалилась. Изучали все форумы, все комментарии в социальных сетях, ища хоть один намёк на недоброжелателя. Шанс того, что настолько расчётливый и умный — а сталкер действительно был умным, раз за четыре месяца не появилось ни одной подсказки, — мог так просто выдать себя, был максимально мал. Но был. А значит, они не могут его упустить. Последние две недели не принесли ничего нового и, казалось, лишь всё усугубили. Накахара искренне не понимал, почему всё так по-идиотски складывалось. Почему до сих пор ничего. Почему они, блять, не справляются, несмотря на то, что пообещали. Не оно. Не то и снова не он или она. И вот теперь он нашёл её. И вот теперь она одна и ничего не сможет ему противопоставить. И Дазай, и Накахара понимали, что она уже сломана. Просто боялись озвучивать это вслух. Но теперь он может пройтись твёрдой подошвой по прозрачным осколкам, растоптав их в песок. И именно, блять, тогда, когда они решили дать ей больше кислорода и не слоняться бесконечно по пятам. Расчётливый мудак. Неужели, сука, и это просчитал? — Собирайся, блять, — хмурится Чуя, подходя к бывшему напарнику ближе, — Какого ты всё ещё сидишь? — Я знаю, — тихо бурчит Осаму в ответ, резко протерев ноющую покрасневшую шею рукой. Накахара хмурится сильнее, разобравшись наконец с этими ебаными брюками. — Что ты, блять, знаешь? Собирайся, говорю. Ты в трусах поедешь? — Могу и без, если тебе так больше нравится. Чуя только собирается ответить что-то с ещё большим количеством едкости и мата, как вдруг Дазай поднимает на него взгляд и без грамма веселья в тёмной радужке. — Почему мы с тобой всегда думали о близком окружении Аики, но никогда не вспоминали прошлое? Внезапный вопрос заставляет юношу нервно почесать затылок, задумавшись, и глянуть на часы. Концерт начался пять минут назад. Времени ничтожно мало. — Сейчас очень не вовремя рассуждать о наших следственных ошибках. И с чего ты вообще… — Каждый рассказ, — перебивает его Дазай, всё же поднимаясь с места и быстро натягивая одежду поверх бинтовых повязок, — о прошлом Нары начинался с "того шоу". Понимаешь? Это был сериал на одном из подростковых каналов, в котором вместе снимались Аика и Китамура. — Да, я помню, — кивает Чуя, — У Китамуры была главная роль, у Нары второстепенная. И потом они обе прославились и стали музыку писать. Но как это… — Слава. О Наре узнали с того момента, когда она сыграла в том сериале, — Осаму останавливается прямо напротив, устало выдохнув, — Если бы она не получила славу в тот момент, она бы не построила такую карьеру. Это стечение обстоятельств, которое сделало её знаменитостью. Но начиналось всё с шоу. Ран, Такэда, Наоми, Утиба, родители. Все каждый раз упоминали шоу. — И причём тут вообще оно? — всплёскивает руками Накахара, — Это было одиннадцать лет назад. Дазай ничего не отвечает, просто протягивая юноше телефон с открытой входящей фотографией. Тот сначала с сомнением смотрит на него, а затем всё же принимает, вглядываясь в изображение с красными неровными иероглифами на зеркале, в котором видно край нежно-розового платья. «Я тот, кому ты обязана всем. И сегодня я заберу то, что мне принадлежит. Обернись же, звёздочка!» — Пиздец… «Три, два, один... Позиция. Расход. Северный выход» Механический голос Араки в наушних даёт финальную команду, и Аика убирает микрофон от лица, чтобы последний раз улыбнуться взорвавшейся криками публике. Казалось, если бы не гарнитура, она бы оглохла от того, насколько здесь громко. Она видит каждый улыбающийся рот, каждый восхищённый взгляд, каждую поднятую руку. И их тысячи. Их, блять, тысячи. Хрустальное сердце трепещет в грудной клетке, и она не думает, что это из-за усталости. Крылья хлопают за спиной, буквально неся её к северному выходу, туда, куда приказал голос. Танцоры убегают за ней, купаясь в блестящих овациях. Стоит тени кулис укрыть её от глаз, как улыбка спадает с губ, а Тиба начинает механически поправлять стёршийся или пострадавший от пота макияж. У девушки нет сил сопротивляться или что-то говорить. Дыхание сбилось, а сердце продолжает глухо долбиться в рёбра, грозясь сломать хрупкие кости. Эйфория переливается в венах с новой силой, будто наркоману дали самую большую дозу за его карьеру зависимости, а затем отобрали, и теперь хочется ещё. Голову дурманит так, что Нара почти забывает оборачиваться через плечо, следя за каждым лишним движением. — Хватит, хватит! Время! — Мива выныривает из темноты коридора, хватая безвольную руку Аики, и утаскивает её вперёд, обернувшись к негодующей Тибе: — Перед выходом всё поправишь! Если она не успеет переодеться, я вас всех на шкуру пущу! Держась за тёплую ладонь из последних сил, Нара не замечает, как меняются люди и помещения перед ней. Она не заметила, кто достал из сжимающей крепко-накрепко руки микрофон, кто стянул с её ног каблуки. Она всё ещё не видит ничего за светом обжигающих софитов и не слышит ничего, кроме радостных подбадриваний публики. — Второй наряд, ты же помнишь, да? Чёрное платье и ботфорты на платформе, — талдычит ей в ухо Утиба, но Аика не разбирает ни слова, на автомате кивая. Только у двери гримёрки она понимает, что больше не на сцене. Что нет тысячи голосов, света, счастья, криков, танца и музыки. Есть холодная тишина коридора и страх. «Там — это единственное место, где ты будешь сейчас в безопасности». А Аика больше не там. Она больше не на сцене. Это значит, что она в опасности. Ужасное предчувствие засвербило в затылке вспышкой мигрени. Девушка не помнит, как зашла внутрь. Как щёлкнул замок на двери. Куда вдруг подевалась Мива, которая всегда помогала ей переодеться. Она помнит, как подняла взгляд уже у вешалки, зачем-то посмотрев в сторону того странного зеркала чуть выше её головы у дальней стены. Она помнит, как резко сглотнула, медленно развернувшись. И как вцепилась пальцами в тонкую сетку чулков, пытаясь сказать себе, что это дурной сон, что это ещё один сумасшедший сон после очередной таблетки сонекса — слишком явный и реалистичный. Но правое бедро продолжало ныть болью от впившейся в него косточки корсета. А силуэт мужчины в самом углу небольшой комнаты, прямо за сундуком, никуда не делся. Тень шторы не исчезла сразу, стоило ей перевести на неё взгляд. Теперь она приобрела реальные очертания, обрела плоть, теперь она смотрела на неё вполне живыми глазами и действительно дышала, казалось, прямо ей на ухо. И теперь проблему нельзя решить обещанием снять эти сраные шторы завтра. Теперь мужчина ухмыляется, смотря на неё в ответ, и делает первый шаг вперёд. Её ночной кошмар стал явью. — Он должен быть как-то связан, — быстро говорит Накахара, когда срывается с места на светофоре, вдавив педаль газа в пол. Феррари под ним коротко фыркнуло, молниеносно набирая нужную скорость, и покорно следует колёсами за каждым поворотом руля, пока обладатель собирает всевозможные штрафы, крышует повороты ударами по тормозам и пытается при этом никого не сбить. Йокогама осталась далеко позади, и теперь самое трудное — пробраться через забитые и перекрытые улицы столицы. Чуя в шаге от того, чтобы использовать дар и поднять автомобиль в воздух, рассекая по крышам, — Сраный сериал. Почему кто-то вообще может решить, что, раз он помог какой-то девочке попасть на экраны, теперь он причина всех её успехов, которые она сделала сама? — Человек может что угодно себе надумать, — кивает Дазай, что-то быстро печатая на клавиатуре ноутбука. При следующем резком повороте он бьётся виском об оконное стекло, но даже не замечает этого, — Особенно когда это очень жадный до денег человек, которому кажется, что он получил их недостаточно. — Тогда кто это мог бы быть? У этого сериала была огромная команда. Это мог быть, блять, кто угодно, начиная режиссёром и заканчивая тем, кто её на кастинге выбрал. — Мы не могли знать, что это человек из настолько бородатого прошлого. И она тоже, — юноша шмыгает носом, поворачивая экран ноутбука в сторону Накахары. — Кто вы? — ещё минуту назад казалось, что Нара может контролировать свой голос. Ещё минуту назад казалось, что она полностью контролирует его, когда берёт очередную ноту. Но теперь он предательски дрожит, когда девушка делает один неуверенный шаг назад в шаг незнакомого мужчины. Ухмылка на тонких губах дёрнулась, но осталась на месте и, кажется, даже расширилась. Короткие светлые волосы приглажены точного по пробору, острые скулы и прямой нос, широкое угловатое взрослое лицо с сеточкой морщин. На крепком туловище повис чёрный костюм охранников, и Аика могла бы даже спутать его с одним из своих телохранителей, если бы не знала каждого в лицо. И его выдают глаза. Холодные, ледяные, острые, словно нож, пока хищный взгляд скользит по всему её телу, по стянутой лямке розового платья, по худым обтянутым чулками босым ногам. — А ты ещё не поняла? Голос кажется ей знакомым. Аика всегда запоминала звучание, тембр, частоту голоса, а не лица. Этот грубый, хриплый, весёлый. Скрипучий, словно несмазанные петли, пугающий и отталкивающий. — Я знаю, что это Вы делали всё это, — кое-как выдавливает она. Словно мышь в углу комнаты, когда кошка неожиданно застала её врасплох, — её голос похож на писк. — Ты права, милая, — улыбка ещё шире. Показался неровный ряд острых пожелтевших зубов. «Как у акулы», — невольно пронеслась мысль в её голове. От одного "милая" кожа покрылась мурашками ужаса с новой силой, — Но неужели ты не помнишь меня? Ещё один шаг вперёд. Ещё один неровный шаг назад босых ног. Нара скорпулёзно подбирает каждое слово в голове. Отчаянно пытается рассмотреть получше, вспомнить, растянуть диалог. Он не выглядит как тот, кто будет долго ждать. И точно не как тот, кого можно не бояться. Она не знает, чего от него ожидать и как он отреагирует на ту или иную фразу. Аика медленно сглатывает, сжав свои голые локти пальцами. — Нет… Улыбка спадает с губ слишком резко. Лицо становится злым и холодным. Руки в карманах брюк сжимаются в кулаки. Аика жалеет о том, что встала сегодня утром с кровати. — Вспоминай, сука! Изображение какого-то мужчины с противной наигранной улыбкой, угловатым лицом и зализанными светлыми волосами не даёт Чуе ничего, и он с вопросом в глазах поворачивается к бывшему напарнику. — Это её первый продюсер, — с сомнением протягивает Дазай, — Она не упоминала его, значит, наверное, не подозревала… — Ей было десять. Накахара психует, свернув руль вправо, и выезжает на пустынный тротуар, объезжая столпотворение сигналящих машин. Какая-то девушка хотела выйти из кофейни и чуть не попала под колёса, но вовремя отпрыгнула в сторону с громким матом. — Да. Ей было десять, — соглашается Дазай, — А он полгода назад вышел из тюрьмы, где сидел за домогательство. Чуя неверяще смотрит на него, заставляя стрелку спидометра удариться о максимально допустимое число. Чёрт. Резко сорвавшийся на вопль гром чужого голоса заставляет Аику подпрыгнуть на месте. На глаза наворачиваются противные предательские слёзы. Она больше не может быть сильной. — Прошу, — девушка бы никогда не подумала, что опустится до того, чтобы кого-то умолять. Но страх полностью заполняет разум, не давая сделать следующий вдох из-за судороги в лёгких, — пожалуйста, я правда… — Значит, ты не помнишь добро, — снова ухмыляется мужчина, и теперь она понимает, насколько сумасшедшая каждая из его эмоций. Каждая не подчинена никакой логике и проявляется хаотично, так, как прикажет неизвестное расстройство. Нара очень боялась неадекватов, а с этого дня — и того больше, — Как всегда. Конечно, зачем, если можно купаться в том, что тебе дал я! — Я не... — ещё пара шагов назад одновременно с двумя быстрыми вперёд, — Пожалуйста, я могу дать Вам всё, что Вы попросите. Деньги, квартиру, всё, что у меня есть… — Мне нахуй ничего из этого не сдалось, звёздочка. У меня есть всё. И я хочу забрать последнюю свою собственность. Или ты забыла, из-за кого ты сейчас здесь, а не в каком-нибудь борделе под толстым мужиком? Забыла, что я, сука ты такая, для тебя сделал? В морщинистой руке блеснуло дуло пистолета и нацелилиось во втянувшийся в страхе живот. Аика глотнула воздуха только тогда, когда поняла, что задыхается. Я тот, кому ты обязана всем. Синие глаза в панике бегают по исказившемуся в гневе лицу, и только в этих чертах, искрившихся от злости, и каком-то больном возбуждении от происходящего, Нара узнаёт его. Узнаёт грязь, ужас и свой ночной кошмар одиннадцатилетней давности. — Вы Фудзита Хизэо, — выдыхает она, сделав последний шаг назад. Лопатки ударились о холодную бетонную стену, когда девушка поняла, что больше некуда бежать. Что ответ был так близко. Так же близко, как сейчас металл пули. Угловатое лицо округляется, заново надевая маску наигранного дружелюбия. И Аика с лёгкостью её узнаёт. Узнаёт противные острые зубы, свою детскую наивную ассоциацию «как у акулы» и морщинистую руку под юбкой на ноге с колготками в полоску. — Ты неблагодарная сука. — Он был её продюсером в самом начале того проекта, — повышает голос Дазай, когда они оба выпрыгивают из машины и бегут в сторону главного входа, огибая неуклюжих прохожих и припаркованные горы автомобилей, — Вёл кастинг и отобрал на роли и Китамуру, и Аику. Ему всегда больше нравилась Ран. Наверное, была более податливой. Поэтому по окончанию сериала он вложился в неё… — И сделал из неё звезду, — понимает Чуя, взбегая вверх по крутой лестнице. Напарник тащится где-то сзади, пытаясь его догнать. Уж слишком много они в последнее время бегают, честно говоря, — Походу, вышел из тюрьмы, увидел ажиотаж вокруг его бывшей воспитанницы и понял свою ошибку, но не смог с ней смириться. Ты только представь, сколько бы денег он получил, если бы только разглядел её получше! — Но смотрел он в основном не в глаза таким молодым девушкам, — качает головой Дазай, чуть не столкнувшись с какой-то блондинкой, — а куда-то ниже. Поэтому пять лет назад его закрыли за домогательство. Какая-то актриса подала иск после одного из проектов, и парень потерял репутацию. — А сейчас потеряет член, как только я до него доберусь, — рычит Накахара, дёргая ручку и чуть не вырвав её с корнем. — Если бы не я, ты бы была сейчас никем, — своим скрипучим голосом продолжает Фудзита, наступая всё ближе и ближе. Но Наре деваться больше некуда. В какой-то момент её ноги подогнулись, и она плавно съехала по бетону к полу, разодрав открытую спину о мелкие неровности, — Если бы не твоя красивая мордашка в детстве, ты бы никогда не получила роль! Единственное, что действительно ценного в тебе есть, это твоя внешность. И я сделаю всё, чтобы ты больше никого не смогла обмануть. Из рукава в ладонь упал скальпель. Слёзы хлынули из глаз с новой силой. В дверь долбятся несколько человек, громко напоминая, что её выход через минуту. Аика не может закричать. Не может подать сигнал, что вот-вот, и больше некому будет выходить на сцену. Потому что певицы Нары вот-вот не станет. А ведь там четырнадцать тысяч человек. Четырнадцать тысяч человек, которые так её ждут и даже не подозревают, что с ней происходит сейчас. А если он устроит панику или уже это сделал? Что если начнётся давка? Что если погибнут ещё десятки людей только потому, что они любили её музыку? Как глупо. Умереть под прицелами сотен камер и под взглядом тысячи людей. Умереть, зная, что единственное, что отделяет тебя от спасения, — расстояние от Йокогамы до Токио, тонкая стена и собственные закостенелые связки. Он делает последний шаг и останавливается напротив, так, что Аика видит только начищенные носки туфель. Теперь она понимает, почему её могут только испортить. Не убить, не сломать, а испортить. Потому что она всегда была просто восковой фигурой с красивым лицом. Как произведение искусства, которое имеет ценность только тогда, когда оно красивое. И может нравиться людям только тогда, когда она — другая, привлекательная и сексуальная девушка. А такая — грязная, заплаканная, задыхающаяся от паники на коленях, не достойна даже спасения. Он присаживается на одно колено, и холодный металл скальпеля скользит вдоль подбородка, заставляя поднять голову. Глаза тут же натыкаются на дуло, угрожающе направленное в макушку. Чужие глаза — сплошная темнота. Ни тени тёплого янтаря. — Пожалуйста, прости, — шепчет Нара, импульсивно укрывая ноги короткой юбкой. Хизэо прослеживает это движение взглядом, когда прислушивается к обеспокоенным голосам снаружи. А после долго смотрит прямо в душу, будто оценивающе склонив голову к плечу. Но девушка знает, что он не передумает. Что поздно хоть что-то изменить. Что Дазай и Накахара уже ни за что не успеют. А времени не существует. Огрубевшие пальцы скользят по обнажённой коже, от самой ключицы к запястью. Нара пытается скрыть дрожь, скрыть то, насколько близко к горлу подкатила знакомая тошнота. И тонкие губы изгибаются снова, поддевая скальпель выше. — Не волнуйся, — тихо говорит он, — Я уже делал это не раз. Я не раз делал людей знаменитыми. Что ж, хочешь стать знаменитой? Он хватает её за запястье с такой силой, что чудом не вылетает сустав. Он толкает её вверх, ткнув в спину дулом пистолета и заставив упасть на стол животом. На пол с грохотом падает вся косметика, вся одежда, вся аппаратура. Он с нечеловеческой силой стягивает лямки с плеч, разорвав нежно-розовую ткань на открытой спине дорогого платья. Как и обещал в одном из писем, быстро, резко, грубо, выдрав за этим движением несколько длинных светлых прядей. Изо рта сам вырвался непрошенный высокий крик, переходящий в вопль. Никто не придёт. А она уже испорчена. Толпа негодует и становится всё более и более неконтролируемой. Кто-то обеспокоенно переговаривается, кто-то откровенно негодующе громко интерисуется у всех подряд, где артист, за выступление которого они заплатили деньги. Как только Дазай слышит о том, что певицы нет на сцене уже двадцать минут, он ускоряется ещё сильнее, в миг догоняя ушедшего далеко вперёд Накахару. Расталкивать такое столпотворение получается с трудом, дышать нечем под душным куполом, что ещё больше замедляет их процессию, но по-другому к администрации никак не пробраться. Дазай знает это, потому что когда-то давно, в другой жизни, они с Чуей точно так же неслись точно через эту арену, толкаясь плечами и выкрикивая друг другу несуразные проклятия. Но сейчас, конечно, всё по-другому. И в голове Осаму уже прикидывает, что могло случится за то время, что они ехали. И пока сценарии самые что ни на есть отвратительнейшие. Когда он спотыкается о чью-то ногу и чуть не падает в чьи-то пахнущие бергамотом волосы лицом, он вспоминает о том, что где-то здесь должны быть Наоми и Харуно. И они сейчас точно так же ничего не понимают, как и все люди вокруг. А если начнётся паника, они могут стать её жертвами. Но времени звонить и предупреждать у него просто не осталось. Потому что Чуя мгновенно находит какого-то охранника у ограждения, перекрикивая толпу предъявляя ему что-то, и тот быстро открывает проход для них, перекрыв его другим людям. Их освистывают в спины, но обоим глубоко поебать. Сначала она пытается сопротивляться. Подняться на локтях, оттолкнуть его ногой, схватить хоть что-то острое из предметов на столе и скинуть с себя ненавистные руки. Но тогда в затылок сильнее упирается дуло, напоминая о том, кто здесь хозяин положения. И тогда она чувствует первый порез на своём лице. Кривой, так как Фудзита не видит, что делает, но от этого не менее точный и болезненный. Он идёт от левого кончика брови к самому уху, обжигая нежную кожу. Левый глаз застилает красным, когда из пореза льётся горячая кровь. По всему лицу распространяется невыносимый жар — она бы никогда не подумала, что её кровь может быть настолько горячей. Нара дёргается, пытаясь убраться подальше от оружия, отвернуться. Но тогда появляется второй. Глубже, по губам и к подбородку. На язык капает горечь, а в голове не остаётся ничего, кроме дикой боли. Несдержанный крик рвёт связки, когда она обиссиленно падает испорченным лицом в столешницу, пытаясь хоть так уйти из зоны поражения, пока чужие руки рвут на бёдрах чулки и, как раньше, лезут под бельё. Сил сопротивляться не остаётся. И не хочется. Потому что ещё один порез — и она задохнётся от ужаснейшей истерики. Его нельзя провоцировать. Сбившееся вонючее дыхание опаляет раненную ушную раковину, когда чужое тяжёлое тело прижимает её маленькое и хрупкое к столу, не давая пошевелится. Пистолет прижимается к шее, а палец опасно скользит по курку с каждым толчком. Тошнота становится настолько явной, что девушка готова выплюнуть свой желудок. Запах крови, пота и лака для волос. Вместе с кислородом она вдыхает кровь, вместе со слезами она глотает кровь, вместе со смазанной картиной гримёрной она видит кровь. И самое ужасное — чувствует, как её красивое лицо расходится по швам, будто бутон розы. Ведь это даже не дурной сон. Даже во сне она бы не смогла представить такого кошмара. Аика уже не чувствует, как больно сжимают бёдра сильные руки. Мозг выбрал отключиться, чтобы не запомнить ни одного прикосновения, чтобы не дать ей сойти с ума. К моменту, когда он наконец справляется со своей пряжкой на ремне, а на горле остаётся ещё шесть порезов, она не подаёт признаков жизни, сжав край столешницы, на которой лежит. Смирение. Она слышит, как кричат люди снаружи. Как дёргается дверная ручка, пока кто-то пытается открыть дверь. Но никто не придёт. Никто не сломает одну несчастную разделяющую её и спасение стену. Ярче всех слышен крик Мивы. Её голос сорвался, пока она орёт её имя, стуча кулаками по дереву двери и крича самые грязные проклятия. А когда полоска белья смещается в сторону, сзади слышится долгий стон, а ноги самовольно сводятся до предела в неподдельном ужасе, предвкушая самое страшное, Аика слышит ещё один голос. Намного громче предыдущих. — Утиба, блять, уйди в сторону! А затем — треск слетевшей с петель двери. *** Кожа ещё болит, когда она аккуратно опускает руки под струю холодной воды. Содранные запястья жгут от смены температуры, и Аика тихо шипит себе под нос, силой заставляя себя мягкими движениями стереть с ран запёкшуюся корку. Перевязка уже сегодня вечером, так что мучаться осталось недолго. Она ещё секунду размышляет над тем, чтобы остудить горячее лицо под ледяной водой, но одна мысль об этом отдаётся болезненным осознанием. Точно. Ей же нельзя. Она поворачивает кран до упора, уперевшись ладонями в кафель блестящей раковины, и заворожённо смотрит на стучащие об эмаль капли. Кажется, она тратит на это даже чересчур много времени. Требуется собрать внутри всё мужество, что у неё когда-то было, чтобы опасливо поднять взгляд выше, прямо перед собой, взглянув в собственное отражение в большом грязном зеркале. Все зеркальные поверхности последние сутки вызывали у неё очередной приступ тошноты, и теперь казалось, что даже желчи не осталось в сжавшемся маленьком желудке. Но теперь она смотрит более осознанно, более здраво, и даже слёзы уже не катятся по щекам с той же отчаянностью, что раньше. Оттуда, из зеркала в маленькой ванной комнате вип-палаты в одной из частных клиник, на неё смотрит совершенно незнакомая девушка. Абсолютно так же, кое-как расправив ноющую шею, сощурив веки и бегая потускневшими взрослыми синими глазами по её фигуре так пристально, что Наре становится неуютно. Она не кажется близкой, знакомой, и выглядит скорее как какая-нибудь прохожая на улице, на которую ещё недавно Аика не обратила бы никакого внимания. Вот только эта девушка носила её имя, такую же серую пижаму, больше на несколько размеров, такие же длинные волосы. Эта девушка была ей. И давно пора перестать убеждать себя в другом. Три. Именно столько шрамов успел оставить Фудзита на её когда-то было красивом лице, пока пытался её изнасиловать. Три длинных глубоких раны с гладкими краями, сейчас скреплённые специальными скобами, красовались на девушке в зеркале. Один — самый длинный, самый тонкий и самый первый — задел тоненькую вену на краю брови и шёл до самого уха, напоминая форму дужки очков. Второй — самый глубокий и отвратительнейший, — пересекал её губы и тянулся к подбородку. Тонкая кожа вокруг пошла ужасными буграми, а алые пухлые уста теперь имели огромную пропасть, словно ущелье на живописной неизменности. Открывать рот было больно, говорить было больно, а улыбаться она даже не пыталась — есть вероятность, что никогда не вспомнит, как делать это искренне. И последний, — третий, следствие чрезмерно острой реакции её насильника на резко отлетевшую в противоположную стену дверь гримёрки, — был прямо вдоль скулы и по форме напоминал молнию, сверкнувшую на небе в летнюю грозу. Ещё шесть — именно столько порезов были по всей её шее, один из которых пересекал горло и который укрывала плотная бинтовая повязка, — она рассматривать не стала. Врачи сказали, что ей несказанно повезло, что в порыве своего возбуждённого сумасшествия он не задел ни одного жизненно важного органа, ведь если бы он тогда сдвинул лезвие на сантиметр правее — она бы вполне могла остаться ещё и без глаза. Врачи сказали, что ей очень повезло, что он использовал именно скальпель, достаточно острый для того, чтобы не оставить рванных краёв, как это было бы с ножом. Врачи сказали, что ей очень повезло, потому что её нашли раньше, чем он мог бы совершить что-то непоправимое. И Нара была солидарна с каждым словом: о да, ей несказанно повезло. Повезло остаться в живых и лишится своего самого страшного кошмара. Вот непоправимое уже случилось, как бы все ни хотели это отрицать. Девушка в отражении пугает. Аику искринне пугает какая-то пустота в её глазах, спутанные растрёпанные потускневшие волосы цвета табачного дыма от сигареты, перемотанные бинтами руки и шея. Девушка в отражении была другой — не той, которую знала Нара. Может, старше на несколько лет, а может, пережившая что-то очень страшное. Она смотрит на неё с искреннем сочувствием и жалостью, когда измученно улыбается, отрицая, что правда улыбается самой себе. Потому что несчастная девушка, старше на несколько лет или пережившая что-то очень страшное, — это действительно она. Зато у этой девушки было то, чего никогда не было у Аики: уверенность в завтра и отпущенная боль прошлого. У неё было душевное спокойствие и огромные букеты цветов, что уже давно не помещались ни в вазы, ни на подоконнике, ни на соседней койке. У неё было измотанное капельницами и голодовкой посеревшее лицо, но никакого страха. Ей больше никогда не придёт ни одного письма. Ей больше никогда не позвонят посреди ночи. Ей больше никогда, чёрт возьми, не подкинут труп кошки в окно. Боже, только не плачь, дура. Защиплет глубокий порез на скуле, а это того не стоит. Нара ничего не помнит с момента, как вылетела дверь. Наверное, потеряла сознание, а возможно, мозг просто не пускал её настолько далеко в дебри невыносимого кошмара. Как ей объяснили позже, Хизэо пытался прикрыться ей, почти успел перерезать глотку, пока Дазай не прострелил его руку, сжимавшую скальпель, и тот не выпал на пол. Но потом в другой каким-то образом возник пистолет, и всё закончилось одним громким выстрелом в собственный висок. Стены и зеркала гримёрной пытались отмыть от крови и мозговой жидкости два дня, но, кажется, эта комната нуждается в серьёзном косметическом ремонте. Чуя жалел только об одном — о том, что не успел прикончить его первым. Фудзита всё закончил сам. Наверное, так и планировал изначально, понимая, что ему ни за что не выйти оттуда живым. Она не помнит дороги в больницу. Не знает, чем закончился концерт. Вроде бы, паники удалось избежать, но все были до смерти перепуганы, когда объявили о причине отмены концерта посреди выступления. Это событие стало одним из самый громких происшествий за последний год. Заголовки газет пестрили громкими обсуждениями и рассуждениями журналистов о том, что же произошло в этот роковой день. И менеджер Нары вышел в сеть спустя сутки, сделав громкое заявление, что во время выступления было совершенно покушение на певицу. Без особых подробностей, разумеется. Они и не требовались — люди вольны придумать себе всё сами, особенно такие детали, как причину покушения. Не добавляли оптимизма и кадры, как девушку вывозят из арены на скорой, а на каталке — накрытое простынёй с головой тело. И вроде всё стало лучше. Вроде, всё нормально. Вроде, теперь она в настоящей безопасности, без нужды скрываться, маскироваться каждый раз перед выходом на улицу. Всё закончилось — это ведь то, чего она так хотела. Но что-то внутри душит, заставляя ворочаться по жёсткой больничной постели в синдроме отмены после снятия с препаратов. Наверное, раньше она думала о том, что, как только недоброжелателя поймают, посадят, казнят, — не важно — всё вернётся на круги своя. Она снова начнёт искренне улыбаться, забудет о нервном оборачивании через плечо, о красном на кафеле ванной, тёмных синяках под глазами, постоянном страхе. Вспомнит, что такое хороший здоровый сон с приятными сновидениями, снова начнёт писать игривые, но красивые песни, заново влюбится в своё дело и полюбит жизнь ещё в тысячу раз сильнее, чем до всего этого происшествия. Но ничего этого не случилось по щелчку пальцев. Ничего не изменилось. Кроме того, что теперь Нара могла честно и добросовестно считать себя сумасшедшей — ведь теперь объективной причине её страхам нет. Но её всё ещё пытались изнасиловать и смогли изуродовать. Её всё ещё растоптали, уничтожили крепкий внутренний стержень, прошлись по осколкам хрустального сердца и уничтожили её самомнение. И никто иной, как Фудзита Хизэо. Ей было десять, когда она попала на большие экраны страны. Он взял её на кастинге, отметив блестящую актёрскую игру. Аика пробывалась на роль главной героини, но её место заняла Китамура Ран, а продюссер объяснил, что у неё больше опыта, хотя для обеих это был дебют. Ну и плевать. Какая разница десятилетней девочке, которой только что сказали, что её взяли в кино, кого играть? Наре не было жаль. Эта героиня, кажется, подходила ей даже больше. Он не насиловал её, нет. В его действиях не было ничего противозаконного или пошлого — того, что она бы запомнила или на что хотя бы обратила внимание. Он относился к ней так же, как к другим таким же детям на съёмочной площадке. Просто иногда его рука чрезмерно высоко поднималась по хрупкой детской коленке, а иногда и ещё выше, туда, куда, мама говорила, никогда нельзя лазить чужим людям. Было, конечно, немного противно. Но ей было десять, а он был человеком, который привёл её в кино и сделал знаменитостью — такой, что даже на улице узнавали. Аике было всё равно. А вот с Китамурой было по-другому, ей пришлось намного тяжелее. Ведь у неё была главная роль, а значит, и обязательств перед ним побольше. Нередко девочка видела на глазах Ран мелкие хрусталики слёз, когда она покидала продюсерский кабинет после очередной просьбы «подойти и обсудить реплики». Но они никогда не обсуждали это между собой. Ни тогда, в детстве, ни потом, в юношестве. Аика не нравилась Хизэо в той же степени, что её подруга. Может, именно это её спасло от сломанной жизни. Но Фудзита сделал всё, чтобы восполнить пробелы. Лучше же поздно, чем никогда? Она и подумать не могла. Чёрт возьми, почему она не подумала о нём? Потому что ей было десять. А страх делает с людьми страшные вещи. А с их способностью здраво мыслить — ещё худшие. Но результат её ошибки теперь был на лицо. Причём в прямом смысле. Аика поворачивается к зеркалу той стороной лица, на которой находились раны. Каждая выглядела по-своему. Каждая — отвратительно. И каждая напоминала о том, что с ней произошло, каждая являлась меткой, которую невозможно стереть. Врачи сказали, что шрамы останутся не столь большие по сравнению с тем, какие остались бы после ножа — но шею, наверное, придётся прикрывать до конца своей жизни. Но успокаивающая мысль не осознавалась в нужной степени, потому что сейчас она выглядела ужасно. Сейчас, с огромными красными порезами, как побитая собака после встречи с безжалостными хулиганами, она не имела никакой ценности. Ей уже никогда не вернуть Нару на сцену. Испорченную куклу нельзя выставлять напоказ. От одной мысли о том, что придётся завязать с единственным, что даёт ей силы жить, — с музыкой — в горле встаёт ком. Но его приходится проглотить, с трудом заставив себя переварить ужасающую мысль. Так будет правильно. Так будет лучше. Так люди запомнят её такой, какой была Нара на пике своей карьеры, когда собрала стадион Ниппон Будокан в Токио. А Аика уйдёт в забытье. Она заставит себя справиться. Заставит себя встать заново, упираясь ободранными руками в холодную плитку. Научится стоять на ногах ровно, сделает свои первые шаги, найдёт причину идти дальше и пойдёт с высоко поднятой головой, как делала всегда. Но уже не как Нара. И пойдёт не она, а эта незнакомка в отражении, уже не кажущаяся такой чужой. За закрытой дверью вдруг раздаются голоса, слабо похожие на голоса медперсонала. Один, явно мужской, что-то упорно доказывает другому, — слышатся раздражённые нотки и усиленно сдерживаемая злость — а другой, женский, с нескрываемой агрессией огрызается. Аика удивлённо вскидывает брови своему отражению — девушка из зеркала удивлена не меньше, — а после медленно разворачивается, чтобы выйти обратно в палату. Обессиленные ноги ещё трясутся после длинного лежания в одной позе и многочисленных капельниц с обезболивающим, поэтому на это требуется какое-то время. Как раз тогда, когда она берётся за дверную ручку, что-то снаружи громко хлопает, будто об косяк, и Нара опасается, что, возможно, спор закончился не самым лучшим образом для одной из сторон. Но её опасения тут же развеиваются, стоит ей покинуть ванную, шагнув в залитую солнцем комнату, и увидеть знакомую фигуру, протирающую рукой лицо с тяжёлым вздохом. Чуя переводит на неё взгляд, и тот сразу смягчается и уже не кажется таким яростным. Аика смотрит на него в ответ удивлённо, точно не подобного гостя ожидав увидеть. Но потом на место шоку приходит какая-то радость, а сразу за ней — мысль, которой девушка пугается до глубины души. За то время, что она провела в больнице, её осмотрело с десяток различных врачей, а количество медсестёр она даже не пыталась вспомнить. И к каждому она не чувствовала ничего, кроме уважения — ну, они же доктора, это их работа. Но Накахара стал первым человеком из её окружения, который воочию застал всю эту живописную картину на её лице. И ей стало стыдно. Намного сильнее, чем было в момент, когда Мива впервые увидела ободранную кожу запястий. В этот момент Аике захотелось сжаться до размера атома, спрятаться и не показываться больше никогда. Лишь бы не видеть этой жалости, с которой юноша сейчас смотрит на её искалеченное тело. Это намного хуже, чем если бы он увидел её полностью голой. Потому что одно дело, когда нага плоть, и совсем другое — когда нага душа. Она никогда в жизни не стеснялась своей внешности — искренне гордилась, если быть честной до конца. Ведь прекрасно знала, что всегда хороша. Но теперь и эта уверенность испарилась. И внутри прорвало плотину, смешивая целую кучу эмоций в один непонятный и несъедобный коктейль: стыд, горесть, радость, гордость, благодарность. Но взгляд она не уводит. И не позволяет себе скрыть улыбки, даже когда чувствует, как среплённая скобами кожа губ расходится с ужасным сжением. — Привет, — выдавливает она своими никуда не годящемися связками. Мало того, что она сорвала голос, пока орала от боли, так и попытка вскрыть ей горло не прошла бесследно. Её уверили, что всё восстановится со временем, но теперь она об этом не переживала — теперь это ни к чему. О чём петь, если душа молчит? — Как тебя сюда пустили? — Меня не пускали, — усмехается Чуя, наконец вдоволь налюбовавшись на прискорбную картину. Аика пытается уловить в его голосе измения, будто после того, что он сейчас увидел, он уже не будет относится к ней так же хорошо, как раньше. Но, к сожалению или к счастью, не находит ничего. Ни намёка на отвращение или грусть, — Я сказал, что пришёл допросить очевидицу. Теперь ясно, что здесь был за скандал. Зато по этой интонации становится понятно, что ответственной медсестре, которая так отстаивала её строгий постельный режим, он чистосердечно соврал. Это вызывает ещё одну небольшую улыбку, уже более осторожную. Больше он не запинается, как тогда, перед дверью, когда подходит ближе, ставя на прикроватную тумбочку какой-то пакет, который Нара до этого не замечала в его руках. На её вопросительный взгляд он лишь спокойно пожимает плечами, пригладив спутавшиеся от уличного ветра волосы. — Дазай приказал тебе передать, — объясняет он, — и купить. У него, как обычно, от зарплаты до зарплаты жизнь на то, что он найдёт у меня в холодильнике. — А сам он где? — спрашивает Аика, предлагая ему стул возле постели, но тот, только увидев, как ей трудно стоять на ногах, сначала проводит её до постели, и только потом усаживается напротив. В пакет заглядывать сразу она не стала, решив оставить интригу на потом. Девушка с тихим стоном откидывается спиной на стену, по привычке подобрав к себе облепленные пластырями коленки. — Он серьёзно страдает, — отвечает Накахара, дождавшись, пока она усядется, — Сказал, что ему нужно время, чтобы пережить твоё горе. Но я думаю, он просто растянул себе что-то, пока бегал по арене. Боюсь, это была самая серьёзная физическая нагрузка, которую он переносил за последние лет так... пять. — Мне жаль, что заставила его мучиться. — Радоваться надо. Юноша немного молчит, закидывая ногу на ногу, а затем складывает руки в замок на коленях, гоняя в голове какую-то мысль. Нара прекрасно понимает, что он хочет ей рассказать. И одной стороной сознания хочет попросить его хотя бы несколько минут посидеть в безопасной тишине, а другой — заставить его говорить как можно быстрее. Он не стал спрашивать, как она, не сказал ничего про её состояние, и она даже боится представить, что он на самом деле думает о том, что увидел за слетевшей с петель дверью. Но при этом относится к ней очень мягко, никуда не давя и не проявляя лишней жалости. Он просто... он просто рядом? И от одного ощущения его крепкого плеча, готового поддержать в момент, когда она сама готова упасть, становится в несколько раз легче дышать. Она никогда не видела ничего плохого в том, чтобы привязываться к людям. Особенно к чувству безопасности, которым она жила последние две недели. Аика боится представить, что бы было с ней, если бы тогда она не прослушала своего друга и не отправилась прямиком в ВДА без всякой надежды на успех. И ведь он не обязан сейчас сидеть здесь. Его дело окончено. Злоумышленник устранён, опасности больше нет, они выполнили свою задачу и заказчик не имеет к ним никаких претензий или дальнейших просьб. Но он всё ещё здесь. И даже притащил пакет, который передал через него всегда безразличный ко всему Дазай. А заслужила ли она такого отношения? Теперь, когда всё уже произошло? Чуя облизывает губы, долго смотря ей в глаза, но в этом не ощущается и грамма дискомфорта или напряжения. Будто он просто ищет в потускневшей синеве нужные формулировки. И, видимо, находит там молчаливую готовность слушать. — Мы выяснили всё о нём, — сухо и тихо начинает он, и Нара чуть придвигается вперёд, сосредоточившись на его низком голосе, — Фудзита Хизэо вышел из тюрьмы полгода назад и, предположительно, был сильно озадачен твоей быстро возросшей за время его заключения популярностью. Кажется, его сильно разозлила собственная проигрышная ставка, которую он сделал когда-то давно. Ведь если бы он изначально продвигал тебя, он мог бы заработать намного больше, чем имел даже в самые лучшие года с Китамурой. С этого момента началась его одержимость. Его репутация была запятнана сроком, но имя не забыто, поэтому мудак знал, к кому и с какими вопросами пойти, чтобы узнать о тебе всё. Он и так знал достаточно. Но его болезнь требовала больше. Он определённо псих, сомнений в этом нет. Вернее, слава богу, был психом. Действовал через третьих лиц, но достаточно аккуратно и большую часть работы всё же исполнял сам. Ему удалось втереться в доверие к одному из твоих телохранителей. Таким методом он выяснял твои адреса и первым узнал, что ты обратилась в Агентство. Позавчера он его убил. Взял его проходку, бейдж, и пробрался в Будокан с её помощью под видом набранных секьюрити. Он застрелился сразу после того, как закончил своё дело. Накахара замолкает. Нара смотрит на него в ожидании, слыша, будто это ещё не всё, но по таким же ожидающим голубым глазам понимает, что это он ждёт от неё продолжения. Это он ждёт, что она обдумает всё сама и сделает для себя нужные выводы. И поэтому не произносит ничего личного или того, о чём Аика не хотела бы говорить вслух. Значит, его одержимость своей ошибкой в какой-то момент переросла не только в пошлую болезненно-возбуждённую одержимость, но и в жажду мести. Хизэо неплохо разбирается в психологии, раз сумел всё провернуть с большим уроном для своей жертвы. Он поступил очень умно — не убил, а уничтожил изнутри, оставив разбираться со всем прожитым. Для него только это было достаточной платой за то, что когда-то именно он был причастен к её карьере. Но теперь это не имеет значения. Теперь он добился того, чего хотел. Он разрушил не только её карьеру, но и внутренний мир. И, кажется, у неё больше нет сил противостоять давно разросшейся внутри мертвой пустынной долине. Она заполнила собой всю площадь, осыпав всё пепельно-белым песком. — Ты ушла не туда, — качает головой Накахара, вырвав её из не самых приятных размышлений. Только тогда она понимает, что, наверное, выдала что-то лишнее мимикой, и смущённо отводит взгляд, — Ты же не планируешь поддаться? — А что мне остаётся? — тусклым бесцветным голосом спрашивает она. — И что, даже со своими понтовыми концертами завяжешь? — А ты бы был рад, если бы перед тобой по сцене вместо твоего кумира прыгал урод? — Нет, — честно отвечает Чуя, выбив весь воздух из её лёгких, — Но нахуя ты спрашиваешь об этом, если остаёшься первым вариантом? — Потому что я смотрю на вещи рационально, — огрызается Нара, пытаясь скрыть за злостью душащие слёзы. — Не в ту сторону смотришь, — так же настойчиво парирует Накахара, и девушке кажется, что скоро этот диалог перетечёт в конкретную ссору, — если правда считаешь, что шрамы делают тебя уродом. Ты также считаешь про меня? Он красноречиво изгибает тонкую белёсую вертикальную полоску, пересекающую бровь, и только теперь Аика понимает, про что он говорит. Казалось, она не замечала чужого шрама на протяжении всего их общения, хотя нужно быть слепым, чтобы его не увидеть. Нет, может, она и обратила на него внимание в их самую первую встречу, но после этого совершенно забыла. И теперь приходится пристыжено опустить глаза на свои колени, чтобы сдержать вырывающийся румянец на щеках. Боже, как можно было такое ляпнуть? — Это другое, — будто оправдываясь, через какое-то время подбирает слова девушка, — Он не делает тебя менее привлекательным. Даже наоборот. Но ты мужчина… — Ого, — наигранно ахает Накахара, — Не знал, что у тебя такие двойные стандарты. Ещё и по параметру половой принадлежности. — Ты не понимаешь, — Аика чувствует, что хочет заплакать, но глаза пересохли, а дыхание перехватило, и у неё просто не получается, — Я выступаю на сцене… — Единственное различие в том, что моё лицо не крутится на камерах и его не печатают на билбордах. Я прекрасно знаю, что до этого внешность была твоей визитной карточкой. Но не забывай, что это далеко не единственное, что они в тебе ценят. К тому же, нет никакого смысла переживать об этом, если ты не стала менее красивой от пары царапин. Ты всё ещё остаёшься прекрасным сильным человеком, и никакой бывший продюссер не может это изменить тремя взмахами скальпеля. Они не меняют отношение к тебе людей. Если я прямо сейчас пришлю твою фотографию Наоми, которая, кажется, даже спит с твоим плакатом в обнимку, она и не подумает сказать что-то плохое. — Дело не только в том, что у меня теперь есть шрамы, — выдыхает Нара, — Твой шрам… — Я получил свой шрам в один из самых страшных дней своей жизни. И все остальные — в не менее хуёвые. Не надо пытаться доказать мне, что я не понимаю. В этот момент Аика по-настоящему замолкает. Она смотрит на Накахару со смесью удивления, шока и негодования, а у того внезапно помутнел зрачок, выражая лишь глубокую погружённость в воспоминания. И только тогда, кажется, девушке становится по-настоящему стыдно. Потому что теперь она понимает, что он ни разу не посмотрел на неё с жалостью. Тишина палаты повисает между ними, растягиваясь в бесконечные минуты, пока Нара с привычным закусыванием губы пытается унять нервное возбуждение и прокручивает всё сказанное ещё раз в голове, чтобы дать хоть какие-то очертания собственным представлениям. Всё, что сказал Чуя, шло в полный разрез с тем, как она видела себя и мир всю жизнь. С тем, как она воспринимала собственную значимость и всё происходящее вокруг. Неужели хоть кто-то может не считать её испорченной после такого? Неужели она ошиблась, когда собственными руками загнала себя в узкие рамки общественного мнения, которые, до кучи, оказались ложными? Люди ведь ценят в ней не только это? Это всегда лежало на поверхности? Она действительно может быть просто Аикой, без привязки к собственным недостижимым идеалам? Детектив смотрит прямо на неё, когда она вновь поднимает взгляд, будто всё это время чувствовал, что она хотела спросить. — Ты… — Да, — даже не дослушав, кивает он, вставая со стула и подходя к окну, чтобы открыть заблокированную створку одним щелчком пальцев и выудить из пачки сигарету, закурив и одним этим действием нарушив все правила безопасности медучреждения, — Каждый раз. Но если ты будешь относится к ним как к чему-то грязному, они останутся таковыми. Воспринимай их как знак того, что ты пережила. Искренне гордись этим, и они будут значить, что ты в несколько раз сильнее любого накаченного мужика. За этим ты забудешь о том, как они появились. Вопрос оседает пеплом на языке, будто закурила она, а не Накахара. Вопрос о том, вспоминает ли он о том дне каждый раз, когда смотрит в зеркало. Запах табака даже успокаивает, пока Нара медленно проводит пальцами вдоль зудящих болью краёв ран. Облегчение наваливается на плечи настолько тяжёлой волной, что её почти раздавливает. И затем смывает тяжёлую ношу страха с плеч. Уж точно не до конца. Но с этим она в состоянии справиться сама. Сама. Новое слово, когда-то всегда присутствующее в её рутине, но в последнее время потерявшее актуальность. Слово, которое означает "личность". А не чью-то марионетку. — Спасибо, — одними губами шепчет она, потерев колени тонкими пальцами, — за всё. С подоконника раздаётся сиплый смешок. — Двадцать девять. Аика хмурится, оборачиваясь к нему, чтобы застать злорадную улыбку. — Чего?... — Это был двадцать девятый, — пожимает плечами тот, — Осаму только что проебал мне десять тысяч и желание. Осознание приходит медленно, но сразу за ним девушка заливается мелодичным смехом, откинувшись головой назад. И боль в каждом миллиметре порезов не имеет никакого значения. — Мне стоит сказать Мерелин Монро, чтобы он шёл на хуй со своим отчётом, потому что у нас контракт о неразглашении? — Стоит. И ещё "привет" от меня лично. — Что ж. Придётся сохранить твой небольшой секрет. — Тогда у нас один-один. Накахара сводит брови к переносице, когда смотрит на её довольное снисходительное лицо, и спустя секунду расширяет глаза в осознании. А сразу после звучно закатывает глаза. — Ты сука та ещё, ни капли не удивлён, что ты тоже часть шоу-бизнеса. — Такая уж у меня работа — грязные сплетни собирать. — У меня тоже, к сожалению. Только у нас всё равно два-один. С этими словами, не дав певице возмутиться или спросить, что он имел в виду, Накахара в привычной манере отсалютывает ей двумя пальцами, шагнув прямо за оконную створку. На секунду сердце девушки замирает, когда она в ужасе бросается к подоконнику, чтобы запечатлеть отвратительнейший труп во дворике больницы, упавший с такой высоты, но не находит на улице ничего, и только потом вспоминает, что детектив-то, вообще-то, одарённый. И всё же, Аика в негодовании присаживается туда, где только что сидел Чуя, и пытается сообразить, что он имел в виду и почему так быстро ретировался. Увидел что-то в окне? Или… На коридоре раздаётся громкий шум, состоящий из нескольких орущих друг на друга голосов. Первый, женский, что-то громко предъявляет второму, и второй так же не уступает в децибелах и обозлённости, выплёвывая в ответ что-то не совсем цензурное. Внезапно сердце в груди сжимается, когда тон становится до боли знакомым, и ноги сами выталкивают её в вертикальное положение, заставив подняться. Уже через секунду дверь палаты впускает в себя второго по счёту за сегодня и по совместительству за всё время её пребывания здесь посетителя, когда синие глаза улавливают быстро сверкнувшее золото волос. — Девушка! Какая мне разница, ассистентка Вы или любой другой человек! Правила для всех едины! Сегодня нет часов приёма, а пациентке положен постельный режим! Кто Вас вообще сюда пустил?! Быстро покиньте стерильное помещение! — надрывается немолодая, но с Аикой всегда милая и добрая медсестра. Утиба на неё даже не смотрит. Яркие, как и всегда, янтари глаз врезаются в фигуру у окна, в миг наполнившись слезами, и Нара не успевает даже слово сказать, как девушка срывается с места, тут же сжав чужое тело в крепких, но аккуратных объятиях, стараясь не причинить боли. В нос врезается запах знакомых духов и бергамота, когда Мива утыкается в её плечо, высоко всхлипнув. Воздух выбили из лёгких Аики. Уж её она точно не ожидала сейчас увидеть. Здравый смысл кричит ей сейчас же спрятаться, убраться, сжаться до размеров атома и сгореть в этом жаре, что окружил её со всех сторон. Удивление вперемешку с шоком накрывают второй волной. Сразу за ней — тоска. Ведь именно она оттолкнула Миву несколько дней назад. Именно она виновата в том, что произошло. Она лишила себя всего этого с полной уверенностью, что поступает правильно. Но Утиба, кажется, будто совсем об этом забыла. Она обнимает так крепко, так долго, что хочется раствориться в её руках и наконец показать свою слабость хотя бы перед ней, если не перед собой. Она не заслужила всего этого. Точно не сейчас. Мива не должна её сейчас видеть. Только не это. Чужие слёзы впитываются в серую мягкую ткань пижамы, в наложенные на шею бинты, под кожу и остаются там колючей проволокой. Она опять стала причиной, по которой она плачет. По которой с обветренных полных губ сошла улыбка. Стыд впечатывается пунцовым огнём в щёки. Медсестра, всё ещё стоящая в проходе, громко цокает языком, с осуждением качая головой, но обеим уже глубоко на неё плевать. И тогда Утиба отстраняется. Но только на несколько сантиметров, чтобы посмотреть красными глазами в бледное лицо в своих ладонях. Аика задерживает дыхание, ожидая, что её мимика сейчас превратиться в гримасу отвращения при виде ужасных ран. Вот сейчас, через секунду, Мива пожалеет, что вообще пришла, отвернётся и поймёт, что обнимает совсем чужого и незнакомого человека. Но сколько бы Нара ни ждала, этого не происходит. Потому что Утиба вдруг отчаянно улыбается сквозь хлынувшие с новой силой слёзы, смотря только в глаза напротив, чем вводит Аику в ступор. Только сейчас она понимает, что тоже плачет. Не давясь солью, не задыхаясь и не прокручивая в голове сраную дыхательную гимнастику. На ресницах повиснули мелкие камни, выпуская наружу всё то, что она так долго держала в себе. Когда Утиба, вдоволь насмотревшись, вновь обнимает её только сильнее, Нара понимает, что наконец свободна. Когда наконец обхватывает хрупкое тело в ответ слабыми руками, она чувствует, как в животе бьётся одинокая бабочка. Но теперь далеко не однодневка. У неё есть силы справиться со всем. У неё есть силы разрезать тугой клубок мыслей и страхов в голове на мелкие кусочки и пойти дальше. Она снимает тёмные шторы в своей квартире через неделю, вешая на их место белые полупрозрачные. А ещё через день в газете появляется дата благотворительного резервного концерта осенью. В белый конверт с тридцатым, юбилейным «спасибо», она кладёт два билета, даже зная, что адресаты отдадут их Наоми.