Хороший пёсик

      Это же игра. Весёлая игра с мячом. Тысячу раз так играли: Том бросает мячик, Гэвин его приносит. Иногда отдаёт сразу, чтобы Майлз и дальше кидал, иногда не отдаёт, впиваясь зубами в резину. Рычит, головой трясёт, пока Том пытается отобрать. Весело, весело, весело! Звонко гавкает, когда мяч отбирают, немного наскакивает на смеющегося Майлза, пытаясь отобрать. Их обычная игра.       Может иногда, заигравшись, Гэвин и покусывает руку и пальцы. Может и за колено цапануть, если слишком долго дразнят и не отдают. Не сильно, чисто за штанину. Ну тут его вины же нет никакой: просто инстинкты. Псы так делают, если слишком заиграются. Вот и Гэвин делает. Но он же несильно. По крайней мере ему кажется, что несильно. Ну это сложно контролировать, когда внутри всё клокочет от азарта, когда перед глазами маячит блестящий от слюны оранжевый бок мячика, когда он буквально вот тут, на расстоянии руки — вытяни да отбери. Но у собак нет рук. У Гэвина нет рук, только лапы в виде перчаток с уплотнениями на ладонях. Ими не отберёшь. А зубы есть. И он ими пытается забрать. Клацает, что есть сил, в дюйме от руки Тома. — Осторожней, пёсик. Не кусаться, — грозно предупреждает Том.       Ну так ты отдай мяч, и никто не будет кусаться. А раз не хочешь сразу отдать… А раз потом сразу хочешь отобрать…       Гэвин мяч не приносит. Залёг буквально в шаге от Тома и грызёт резину. Тяжело дышит. — Отдай, — Том руку тянет.       Фига с два! Рид мяч принёс. Его мяч!       Гэвин низко рычит, с угрозой поглядывает чуть исподлобья. — Всё? Наигрался? Больше не надо кидать?       Надо! Не наигрался!       Гэвин привстаёт, и рука тут же хватает за торчащий изо рта выпуклый бочок оранжевой резины. Тянет на себя. И Гэвин тянет. Не хочет так легко отдавать. Ему тоже мяч не легко достался — пришлось скользить по кафелю в наколенниках и перчатках. Пусть же и Тому мяч так легко не достанется. — Отдай! Нельзяяя!       Настаивает ещё так строго! Совсем охренел?! Это Гэвина мячик! Личный! Отдаст, когда захочет!       Рид головой трясёт, рычит. А Том с такой силой тянет, что кожаные перчатки скользят по мягкому ворсу. И Гэвин слегка разжимает зубы. И Том с победным «ага!» отбирает мяч. И забрать его надо…       Оттого Рид вперёд подаётся и как-то так получается, что зубами предплечье Тома хватает. Слегка совсем. Чутка задел же, Том резко вскакивает с окриком: — Фу!       Так грозно и так резко, что Гэвин челюсть разжимает, плюхаясь на задницу. Тяжело дышит и не понимает ничего. Глазами за оранжевым сокровищем следит и к нему тянется. — Нельзя! Плохой пёсик!       Как удар под дых эти слова. Хуже ругательств. Наказание за неправильное поведение. Да ещё таким тоном…       А что такого Гэвин сделал-то? Не понимает ничего с тревогой, поглядывая на Тома. Уже и мяч не волнует. Просто понять пытается, почему тот вдруг сердится. — Место! Живо!       Том возвышается такой суровый. Рукой тычет на лежанку, которую сам оттащил под рабочий стол, чтобы Гэвину удобней было за мячом по комнате бегать. Потом должен был к дивану принести, чтобы Гэвину было удобно в ногах лежать, наигравшись. А теперь почему-то командует туда идти.       Гэвин не очень хочет. Оглядывается на своё место, а потом опять вверх на Тома. Брови сами собой вверх ползут в немом вопросе: «реально?» — На место пошёл! Быстро!       Видимо, реально.       Тяжело вздыхая, Гэвин медленно, очень медленно тащится на место. Оглядывается разок, чтобы убедиться, что Том не передумал, но, заметив суровый взгляд без капли сочувствия, быстрее семенит на мягкую плюшевую лежанку для больших собак. Он же большой пёс, и лежанка у него под стать: почти три фута длиной, можно калачиком улечься.       Хмурясь, Гэвин на ней усаживается, а, заметив, как Том в ванную направляется, пытается следом пойти. Но Том тут же строго прерывает его попытку: — Место! Сидеть! Наказан.       Гэвин быстро высунутую с плюша лапу назад убирает. До сих пор не очень понимает, что это за часть игры такая. Вот только что буквально так весело с мячом резвились, а теперь что? За что с ним так? Что он сделал-то?       Сидит и ждёт. Лапы образцово на колени складывает. Ну может что-то там Майлз ещё интересное придумал. Может сейчас принесёт из ванной что-то? Может в душ позовёт, чтобы намыть употевшего от беготни на четвереньках Рида? Может хвост притащит со смазкой? Сбил, конечно, немного настрой, а с другой стороны может и к лучшему. Перейдут сразу к ласкам: не игривым и нежным, а к такой, суровой любови, а? Так Гэвина тоже устроит. Жёсткий и властный Том — это прикольно.       Только всё равно внутри тянет беспокойством: как-то по другому Том жестит, не так как играючи, не прелюдия будто.       Майлза нет долго. А когда возвращается, то предплечье у него бинтом затянуто. Вот дерьмо. Гэвин почти сразу замечает, и беспокойство внутри нарастает. Уже хочется наплевать на всё: выскочить да спросить, что случилось. Понимание резко пробивает: он укусил Тома и, судя по бинту, сильно. Игривые укусы бинтами не заматывают. Вот дерьмище. — Сидишь? Молодец, — кивает Том.       Забирает с дивана плед и подходит к виноватому Гэвину. Накидывает ему на плечи мягкий шерстяной плед, который слегка колет разгорячённую после игры кожу. Гэвин ему навстречу тянется, лизнуть в щёку хочет, извиниться. — Фу, — строго прерывает Том. — Сидеть, — дёргает слегка за ошейник, возвращая Рида на место. — Хороший пёсик. Сиди.       И уходит к дивану. Садится и включает телевизор.       А Гэвин сидит. Конечно, в пледе уже сидеть намного комфортные, чем голышом. Но на диване же было бы куда комфортнее. Оттого Гэвин и слегка поскуливает. Прощения просит. Ну он не хотел, честно. Ну он заигрался слегка. Ну бывает у нас такое, у собак. Ну чо ты? Ну Тооооом… — Тихо. Нельзя, — зыркает на Гэвина своими глазищами. Брови хмурит.       Рид лишь скулит погромче. Лапами перебирает в нетерпении. — Нет, нельзя на диван. На диване сидят хорошие пёсики, а ты себя плохо вёл.       Гэвин виновато опускает голову. Он бы и уши прижал, если бы мог. Или если бы у него был тот ободок с голографическими ушами, то и их бы опустил, демонстрируя извинения. А так только может поскуливать и виновато смотреть на Тома. — Да, плохо. Только плохие пёсики кусаются. Хорошие не кусают хозяина.       «Но я — хороший», — пыхтит Гэвин. — «Хороший». С протяжным всхлипом аккуратно встаёт ладонями на ковёр. Конечно, хороший. Вот подойдёт и покажет Тому, какой хороший. Залижет укус. И Том сразу поймёт, что у него хороший пёс… — Хорошие пёсики выполняют команды, — Том суров и не приклонен. — Место.       Вздохнув, Гэвин делает оборот вокруг себя. Словно показывая — я не выйти хотел, я просто вот кружок делал, чтобы улечься удобнее. Потому что я хороший пёс и выполняю команды. «Место» я выполняю. Видишь? Гордишься?       Том видит. Кивает. А Гэвин тяжело заваливается на бок на своей лежанке. Поглубже зарывается в плед. Только макушка и глаза видны через шерстяные складки. Самые печальные и трогательные глаза на свете. Такие глаза, глядя в которые растает самое суровое в мире сердце. Даже сердце выходца из дальнего, богом забытого острова. Даже такому сердцу не устоять от вида этих печальных глаз. Этого трогательного раскаяния…       Но сердце Тома, видимо, сделано изо льда или другого какого булыжника, что извергла из своих недр матушка Британия. Гэвин не силён в их геологии. Том кивает и включает какое-то шоу. Смотрит его, периодически скролля что-то в телефоне. Это совершеннейшее безобразие. Он никогда так не делал во время их игр. Никогда так внаглую не игнорировал своего пёсика. Нет, смотрел конечно или читал, но Гэвин всегда при этом был рядом: или лежал на диване, или сидел в ногах. Но голова всегда на коленях Тома, а ласковая рука гладила по загривку, или макушке, или почёсывала за ухом. Вот так должно быть. А не: Том сидит на диване, а Гэвин за тысячу миль на своей лежанке. Так неинтересно, невесело. Что за дебильное наказание?!       Гэвин недовольно рычит. Даже делать тут нечего. Даже игрушки никакой нет, чтобы погрызть. И спать он не хочет. Зачем ему тут лежать?! — Я всё слышу. Не надо там ворчать, пёсик. Ты виноват. Ты кусался, так что никаких игр, — опять сурово и нравоучительно.       Гэвин в ответ скулит. Ну сколько можно-то? Ну он же извинился. Он же вот чесслово не хотел. Заигрался. Ну извини… — И хватит скулить. Ничего ты этим не добьёшься…       Только звучит уже не так сурово и уверенно. Гэвин поглубже зарывается в плед и уже скулит там. Жалуется на несправедливость наказания и жизни в целом. Вот как можно наказывать за игривость? За лёгкий характер? За честную игру, в конце концов! Это его мяч. Он принёс. А если Том хотел забрать, то должен был понимать последствия. Не с щенком игрался же. С большим и сильным псом. А когда с такими борешься, то вот, могут быть последствия. Вот такие тоже, Том. Извини, но могут… — Так ну это уже совсем невозможно, — ворчит где-то там снаружи Том. — Ты угомонишься, если ближе ляжешь?       Гэвин молнией выскакивает из своей норы. Точнее выскочил бы, если бы не запутался в дурацком пледе, завернувшись в него. Поэтому неловко скатывается на пол, борясь с тряпкой. — Аккуратнее, — хмыкает Том. — Неси сюда лежанку и плед.       Гэвин с удовольствием! Сначала тащит в зубах плюшевое ложе и кладёт его у ног Майлза, а следом притаскивает плед. Садится и улыбается. Чуть ли не задницей раскачивает от восторга. — Доволен? Добился своего? — улыбается Том, укутывая Рида в тряпку.       Да! Гэвин с восторгом смотрит на такого милого и заботливого Тома. Намного же лучше, чем сердитый и суровый! А потом замечает повязку на руке. Тянется к ней лицом, мешая накрыть свои плечи. — Ага, ты укусил, — кивает с пониманием Том. — Нельзя так делать.       Гэвин и сам понимает. Он не со зла же. Поэтому старается зализать укус, бинт неприятно елозит на языке. — Вот же ж, — ухмыляется Том. — Ну молодец, залечил, — треплет Гэвина по макушке. — Всё. Теперь лежи тихо и не мешай мне. Место.       Ладно. Гэвин укладывает голову Тому на колени. И его гладят по голове. И его чешут за ухом. И он самый довольный в мире пёс. И самый наглый, потому что аккуратно кладёт одну лапу на колени, потом вторую, а потом, под довольное хихиканье Тома «ну ты и наглющий», уже и грудью укладывается, заползая оставшейся частью тела на диван. И гладят его уже целиком, широкими мазками по спине и ягодицам. А на последних потом начинают гладить настойчивее и интенсивнее.       И Гэвин уже скулит не из жалости, а из нетерпения. И трётся членом об обшивку дивана, а потом уже и о живот Тома, оседлав его. И вылизывает лицо Тома, шею Тома, плечи Тома, сгорая от желания и не решаясь укусить, хотя кусать хочется. Особенно когда Том сильными толчками вгоняет чуть ли не до желудка: рычит, стискивает, хвалит. «Хороший…мокрый…горячий…пёсик».       Наполняет и залезает пальцами, чтобы помочь убрать лишнее, доводя обезумевшего от ощущений Гэвина до финала, так ни разу не прикоснувшись к текущему члену.       Нацеловывает, баюкает в конце, позволяя прийти в себя. Нежно заворачивает в плед, уходя за чашкой чая, который Гэвин теперь по-видимому тоже пьёт.       А потом после душа Рид стаскивает с Майлза эту повязку, чтобы осмотреть укус. Глубокий. Два бордовых полукруга на коже, в центре верхнего даже кровь подсохла. — Вот, блядь, — сокрушается Гэвин, аккуратно промакивая, смоченной в спирте ваткой. — Да всё ужжжж, — шипит Том.       Рид тут же дует на ранку, чтобы сильно не щипало. — Нихуя. Надо смазать с антибиотиками, — ворчит Гэвин, аккуратно нанося мазь. — Да перебор, Гэв. Ерунда полная… — Ты ебанулся?! Ничо не ерунда! Пиздец!       Гэвин будто бы ругается на беспечность Майлза, а на самом деле на себя. Вот же придурок! Ну как так можно было?! Ещё и так сильно! Даже не заметил, не понял!       Аккуратно заматывает укус, стараясь не потревожить лишний раз. — Ну ты тревожный конечно, — хихикает Том. — Ничо такого. На работе же и жёстче бывает. — Да срать, чо там на работе. Тут я… — Гэвин виновато смотрит на Майлза. Прямо в эти тёплые медовые глазищи смотрит. Щёки обхватывает. — Прости. Я честно не хотел. Заигрался и не помню даже. — Да фсё норм, — бубнит невнятно Том. Стиснутые щёки мешают нормально говорить. — Не норм. Так нельзя. Ты лучше ударь меня, если я опять… Я постараюсь не делать, но если опять забудусь…       Майлз освобождается из хватки. Тянет на себя Рида, обнимая. — Вот уж нет. Если хочешь, то можем обсудить такие наказания, но просто так — нет. — Это не просто так! Я же укусил… — Так бывает. Собаки кусаются. Это моя ответственность такое помнить. — Но я же не собака… — В сцене — собака. Это очень хорошо, что ты там на столько глубоко. Я в восторге, Гэв, честно! — Ты больной? — Рид освобождается и внимательно смотрит на своего любовника. Ищет в нём признаки лихорадки, или может внезапно развившегося бешенства. — Нихера не нормально. Я должен думать… — Как раз и нет, — Том мягко улыбается. — В этом и суть. Ты не думаешь, а думаю я. А ты не сдерживайся. Будь. Я хочу, чтобы ты был там собой, — рука ласково гладит по щеке. — А я прослежу, чтобы ты всё правильно делал. Так что ты меня прости, что напугал тебя. — Да с хера ли напугал? Это я испортил. — Не испортил! Всё как надо сделал. В лучшем виде, Гэв. — Том, я серьёзно… — И я. Мы же оба этого хотим. Ты отпускаешь контроль. Я его беру. Идеально же! — Уверен?       Рид ещё немного сомневается. В целом, да, понимает, что в этом суть их сцен, невинных игр. Но быть причиной травм Майлза не хочется… — Ещё как! Ты всё идеально сделал. Ничего страшного не случилось. Я знаю и понимаю риски. Слегка забыл, что имею дело с настоящим бойцовым псом. — Ну есть такое, — Гэвин густо краснеет. Это точно: он боевой. Не такой, которому можно руку по локоть в пасть совать. Такой, который, если проморгать, то эту руку по плечо отгрызёт. — Так что всё хорошо. Будь собой, а я прослежу. — Ладно.       Том ещё умудряется Гэвина в лоб чмокнуть. Типа точку ставит в разговоре. — Так по поводу физических наказаний, — серьёзно кивает Том, — хочешь обсудить? У тебя есть запрос? — Нет, — кривится Рид. — Не моё как-то. У тебя? — Тоже не самая любимая часть. Я спокойно к этому. — Ну и всё.       У Гэвина тоже есть способ, как поставить точку в разговоре. Может и не такой невинный, как чмок в лоб, но тоже эффективный. Включающий губы Майлза и его блядский язык.