«с любовью, герыч»

Sunset — GHXST3R

      — Меня зовут Герман.       Парень, выше Германа на две головы, осматривает его сверху вниз, поднимает правую бровь, прикуривая сигарету от зажигалки своего друга рядом.       — Цветочный который?       — Я просил не называть меня так, — оскалившись, юноша сует руки в карманы в защитном жесте. — Я от Паука.       — Серьёзно.       Высокий молодой человек делает затяжку, о чем-то думая. О чём именно — сложно. В его голове взрывается атомная бомба, будто сама Хиросима пылает адским огнем. Глаза даже не смотрят на всё ещё недовольного подростка, который стоит столбом, слушая какое-то сказочные мелодии у себя в голове. Симфония Чайковского пала, как Римская империя, если бы человечество услышало эти звуки.       Кислого — именно так называют здоровяка — предупреждали, что Герман странный и проблемный. Нагасаки. Вместе они были бы ядерной катастрофой посреди океана.       — Давай, иди за мной.

***

      — Юра, заедь по дороге в магазин. Я не донесу пакеты.       — Хорошо, Оль, — парень выдыхает едкий дым через открытое окно машины, стоя на парковке детской больницы. — Буду поздно.       Ольга всю жизнь была для него что-то вроде яркого фонаря посреди безлюдной, ледяной пустыни. Весёлая и понимающая диковатого Юру, она смогла достучаться до сломленной души, которую не склеит уже ни один пластырь, но она пытается; искренне пытается, несмотря на замкнутость супруга, который всего себя отдаёт работе.       Да, супруга. Их пути разошлись на некоторое время, но во времена учебы в институте, по велению судьбы, снова сошлись, чтобы что-то дать понять Ольге, которая грезила о бывшем друге, и Юре, который тогда истерзал себя до голых костей. Встретились два одиночества — так говорит Геннадий Константинович и он слишком, предельно, прав. Только вот молодой врач так и остаётся один, окружённый внутренними демонами, которые душат каждый год все больше, ломая шейный Атлант на две ровные половинки.       Заводя мотор автомобиля, Юра обещает себе, — в который блядский раз — что обязательно сходит к психологу, ляжет в дурку, наденет на себя смирительную рубашку, перегрызет на запястьях вены — все что угодно, лишь бы перестать корить себя за прошлое, которое было предначертано. Хреново божественное вмешательство, из-за которого вся жизнь пошла кувырком.       Он закуривает снова, стоя в пробке. Машины сигналят со всех сторон. На город капает редкий дождь, который рано или поздно превратиться в ливень. По радио играет ненавязчивая песня, в бит которой барабанят по лобовому стеклу частые капли. Юра дышит глубоко, ощущая на языке вкус табака, и крутит на безымянном пальце серебряное кольцо. Песня сменилась на астрологический прогноз и ему бы очень хотелось услышать, что Рыбы, несмотря на свою сущность, сегодня должны утопиться в ближайшей луже. Пробка начинает рассасываться.       Настя встречает Юру в холле «Центра борьбы со СПИДом» с широкой улыбкой, освещая ею всё: от отчаявшихся пациентов до собственного белоснежного халата.       — Привет, дорогая, — клюнув подругу в щёку, они двинулись дальше по коридору, завешенному плакатами. — Как ты?       — Что может измениться? — девушка продолжает улыбаться и только сейчас Юра видит у неё в руках свою медицинскую карту.       — Дядя Гена говорил, ты хотела перевестись в «Центр переливания».       — Хотела, — пожав плечами, она открыла дверь с табличкой «манипуляционный кабинет» и остановила мужчину у входа, вручая ему из кармана голубые бахилы. — Какой смысл бегать с места на место? Мне и здесь хорошо.       — Твоя правда.       Нет ничего нового в записи сегодняшнего числа в карте и в протоколе забора биоматериала. Все знакомое до тошноты, будто ты читаешь Библию, изначально зная, как безрассудно Ева съест яблоко. Только Святые письмена можно закрыть и положить на самую дальнюю полку, а тут приходится расписываться, закатывать рукав и сжимать кулак.       Ничего не меняется уже очень много лет. Ничего и не изменится, хоть из него высосут всю кровь до последней капли. Юношеская глупость. Безрассудство Евы. Первая крупная пьянка, где все закончилось быстрым сексом в туалете клуба с ВИЧ-положительным незнакомцем. Юра не знал; он забыл об этом также быстро, как и подцепил худого, похожего на Джима Керри, парня, который, словно мираж, растворился в темноте улицы. А потом и клинические проявления, и анализы, и слёзы, и терапия… Добрые глаза Насти, её лучезарная улыбка, будто она не держит смерть в пробирке, а жарит блинчики на завтрак, которыми подкармливала всё общежитие. Это было так давно, но слепо кажется единственной правдой.       — Ты о чем-то думаешь.       — Я всегда о чём-то думаю, — мужчина согнул локоть, удерживая спиртовую салфетку. — В нашей профессии по-другому не бывает.       — Об Ольге лучше думай больше.       Не получается. Не получится. С того самого дня, когда отец посмотрел на Юру презрительно, как на мусор под ногами, из головы будто сделали мячик для игры в гольф, которую бьют каждодневно клюшкой. Да, конечно, он умолчал, при каких обстоятельствах это случилось, но даже крупицы информации было достаточно, чтобы накричать и презирать всю оставшуюся жизнь.       А сколько той жизни вообще осталось?       Этот вопрос любил задавить преподаватель философии в университете; еврей со смешными усами и низким ростом, который никогда не приходил на занятия по субботам. А ещё он никогда не знал ответа на собственный вопрос. «Мы живы, пока сами так считаем», — самый точный и в тоже время глупый ответ, который слышал Юра. Считать можно планеты в солнечной системе, количество костей в организме человека, количество неудачных попыток суицида — не жизнь, не её количество.       В этом месяце маркер на пробирке синий. Имя не меняется: Приходько Юрий Николаевич. Собственная фамилия на пластиковом контейнере на долю секунды испугала, как впервые. Глупый импульс, который исчез слишком быстро, чтобы мужчина понял, как его классифицировать.       — Ну всё, — Настя снимет перчатки и смотрит на настенные часы. — Ты домой или…       — Да, — перебивать крайне не хотелось, но окончание предложения про «кружок анонимных ВИЧ-положительных» слышать не хотелось ещё больше. — Тяжёлый выдался денёк.       — В нашей профессии по-другому не бывает.       Они смеются и Юре кажется, что он забыл, как это делают нормальные люди.

***

      Егор-Никита слушает шум дождя за окном. Думается, он как этот дождь: громкий, не постоянный и холодный. Настоящая гнилая колючка в нежной плоти, которая должна выскочить с громким хлопком, как пробка шампанского в новогоднюю ночь; но она держится и пульсирует сердечным ритмом. Юноша трогает ладонями грудную клетку, удостоверившись, что его сердце всё ещё живо. Бьётся, качает кровь — никак иначе, когда ты рождён на Земле с правилами, которые не смог оспорить сам Иисус.       Дежурная медсестра приносит в палату лоток с большими флаконами и капельную систему. Стараясь не издавать лишних звуков, она ставит флакон на штатив. Берет жгут, но получает сопротивление. Егор-Никита плачет, брыкаясь руками и ногами, после чего начинает мелко биться в эпилептическом приступе. Медсестра убегает, а тело теперь кажется каплей дождя за окном. Разбилось об асфальт.

***

      — Ты сегодня поздно.       Хочется извиниться и кинуться в ноги, как к иконе святой Девы Марии, но Юра оправдывается, неся пакеты с продуктами на кухню, где пахнет борщом. Оля не задаёт лишних вопросов, только обнимает супруга со спины, пока тот кладёт специи на полку и прижимается губами к позвоночнику через ткань футболки. Лишенный личного пространства мужчина считает до десяти, а после оборачивается, целуя Ольгу глубоко, будто хочет достигнуть её головного мозга через рот, чтобы изучить все его сложные структуры и извилины. Быть может, только так найдутся ответы на самые сложные вопросы.       — Голодный? — она смотрит на кастрюлю на плите, но Юре кажется, что имеется ввиду отнюдь не приём пищи.       — Немного, — ложь во благо, чтобы не обижать жену, которая трудилась после работы. — А потом и… — улыбаясь, он игриво гладит тонкую бархатную шею.       Быть хорошим мужем просто.       Куда сложнее быть хорошим человеком. С этим Юрий Николаевич проваливается на все сто семьдесят систолического и около девяноста диастолического давления.

***

      В детском доме ты моментально становился запредельно жестоким. Простая закономерность Дарвина про то, что выживает сильнейший, здесь работает как по методичке, превращая детей в шипящих на всех подряд аллигаторов. Только наедине с самим собой ты имеешь право плакать и мечтать, когда на пороге появятся твои будущие родители. Мечты, правда, очень хрупкие, соизмеримые с фарфоровыми вазами, внутри которых пусто и темно.       Приёмная мать Юры всегда говорила, что не существует человека без дыры под ребром или в солнечном сплетении, а значит, что все мы по-своему китайские вазы с красивым оформлением снаружи и белые, темные внутри. Не будь она поэтессой, он бы ей поверил, но в отцовские слова было смотреть куда легче: все мы дирижёры театра своего. И никаких Чёрных дыр в теле, в которые можно нырять, ожидая своего счастливого конца.       Оля не верила ни во что, возможно, поэтому с ней было всегда настолько легко. Отрицание бога — её утренняя пилюля от всех проблем, а признание теорий заговора — вечерняя пуля в висок. Тем не менее, помимо Насти, Юра знал, к кому может обратиться по любому поводу, даже если этот повод является ночной прогулкой по холодной набережной, где волны смывали страхи, но питали предрассудки. В какой момент прогулки превратились в свидания, а предложения пропустить пару в предложение выйти за него замуж — сказать сложно, но когда рубеж был достигнут, то что-то надломилось в нём снова.       Поломанная развалина с кофеиновой зависимостью. Это была фраза матери, чтобы обсмеять отца, но именно в ней Юра услышал высмеивание себя.       Дети не смеялись над ним во время утреннего обхода; они всегда внимательно смотрят, как Юрий Николаевич слушает их сердце через фонендоскоп, делая задумчивое лицо, как Доктор Кто, которого всегда показывают по общему телевизору в комнате отдыха для пациентов.       — Завтра на выписку, — глаза полугодовалого мальчишки горят ночными звёздами, будто он понимает каждое слово, сказанное врачом.       Дети искренние и не знают прошлое взрослых, потому что своего ещё не много нажили.       — Юрий Николаевич, я Вас искала! — медсестра в бордовом костюме бежит через коридор, чиркая по кафелю черными кроксами. Разговор намечается серьезный.       — Вдох и выдох, успокойтесь, — сохраняя на лице улыбку, мужчина ждёт, пока девушка, оперевшись на кулер, объявит свою новость.       — По поводу Квятковского, — эту фамилию вперемешку с волнительным тоном было слишком очевидно услышать на вторые сутки пребывания юноши в стационаре, — он не дал утром и ночью нам сделать ему капельницы и отказывается от таблеток. Кричит, а потом припадок. Только под «Сибазоном» что-то делать ему можем.       — А вчера?       — После Вас дался.       — Вот как, — найдя среди остальных записей историю Егора-Никиты, Юра положил её на верх стопки, подчёркивая свои следующие слова: — Сейчас к нему наведаюсь. Спасибо, Ясмин.       Ты умираешь.       Фраза, испугавшая врача вчера, сейчас кажется непоколебимой истиной случайного прохожего. Только помарка: он уже умер. Как минимум, для самого себя.       Палата Квятковского Егора-Никиты выглядела так же, как и в прошлый раз. Фокуса со стулом только не было, из-за чего Юра легко вошёл внутрь, обнаружив, что стула для посетителей и вовсе нет. Будто кто-то подумал, что подросток не способен придумать баррикаду из штатива для капельниц или железной тумбочки.       — Герман? — было не сложно запомнить приемлемое обращение. — Это Юрий Николаевич.       Герман, лежавший лицом к стене, резко сел, из-за чего простынь, которой он был накрыт, сползла вниз, обнажив руки в татуировках — чем сейчас никого не удивишь, даже если это семнадцатилетний подросток — и голую грудь с многочисленными ссадинами и шрамами, будто парень самоповреждает себя — осознанно или нет. Юра никогда не видел у эпилептиков такие раны: тонкие, чётко между ребрами, где тонкая кожа; где больнее всего…       — Я ждал, — мертвецки тонкие руки потянулись к волосам, чтобы заправить их за уши, и врач впервые увидел бледное, угловатое лицо с бездонными глазами. — Тебя не было ночью.       — Я дневной доктор, — ответил Юра, присаживаясь на край кровати, — и редко выхожу в ночь, — цокнув механизмом ручки, мужчина открыл медицинскую карту где-то посередине, откуда, как шпили, торчат результаты анализов. — Тебе хотелось меня видеть ночью?       — Ночью не слышно, — Егор-Никита посмотрел на свет из окна, поджав губы. — Они молчат.       — Кто молчит, Герман?       — Не знаю, — плечи задрожали от холода стен и Квятковский натянул на себя простынь, пряча шрамы, про которые никто и словом до этого не обмолвился. — Рядом с тобой они тоже молчат.       — Что они тебе говорят? — спросил Юрий Николаевич, заполняя протокол сегодняшнего обхода.       — О таком нельзя говорить.       Что-то не так. Что-то определенно, блять, не в порядке; и врач уже засомневался — в себе или в Егоре-Никите, который явно чувствует больше, чем кто-либо, смотря карими глазами сквозь призму настоящего. Смотрит соколом, являясь птицей не летающей, больной, с обрезанными крыльями.       Юра молчит — ему некомфортно заговорить первым. Герман молчит — ему просто больше нечего сказать.       Молчание прерывается громким вздохом неожиданности Юрия Николаевича, когда ледяная, шершавая ладонь накрывает его теплую, похожую на лаву. Герман не сжимает — просто накрывает, как снегом, что-то пытаясь этим сказать. Не смотрит в глаза. От его волос пахнет потом и хлоркой, от чего кажется, что он мертвец, поднявшийся с разделочного стола в морге.       — Тихо, — Егор-Никита дышит с надрывами, будто всхлипывает, но глаза остаются сухими. — Тихо…       В голове Юры впервые тоже тихо. Безмолвная точка Эверест.