Призрак Оперы

      Регина замолчала и будто из ниоткуда достала бутылку. Слишком маленькую для бутылки вина. Эмме стало любопытно, что в ней. Регина сделала большой глоток из бутылки и облизала губы. На мгновение это отвлекло Эмму. Сильно отвлекло. Но она не хотела, чтобы это чувство взяло верх. Она все еще была слишком сильно заинтересована в том, чтобы узнать больше. Её разум был в смятении после жестокой истории, которую только что рассказала Регина. Отец, который ушел, едва увидел её, и мать, отказавшаяся расстаться с иллюзией, которую создали они с мужем.       Темные глаза Регины бесцельно смотрели на одну из стен логова. Было очевидно, что она ничего не видит. Вид у неё был такой, будто она находилась за много миль отсюда. Возможно, она перенеслась на несколько лет назад. В то время, когда она была ребенком. Спустя мгновение она вновь подняла бутылку и сделала еще один глоток, Эмма заметила слабый проблеск янтарной жидкости на губах Регины, прежде чем та слизнула её кончиком языка. − Что произошло дальше? – спросила Эмма, будучи не в силах сдерживать любопытство.       Регина моргнула, взгляд её темных глаз вновь сфокусировался на Эмме. − Что я тебе говорила о перебивании? − Но ты больше не рассказываешь, − заметила Эмма, удивляясь собственному бесстрашию. Она бросала вызов Призраку Оперы. Конечно, это было опасно.       Но, к её удивлению, Регина просто рассмеялась, в её глазах вспыхнул веселый огонек. − Ты маленькая нахалка, − сказала она и слегка взболтнула бутылку. – Маленькая нахалка, которая не знает, когда нужно держать рот на замке.       Это могли бы быть очень, очень резкие слова. Но Регина все еще выглядела удивленной, а её глаза искрились. У Эммы возникло ощущение, что её не собираются вышвырнуть из логова. Слава богу. − Эрик и его мать жили в большом доме в Провансе, − сказала Регина, без лишних слов продолжая с того места, где остановилась. – Она держалась особняком. Не хотела, чтобы кто-нибудь видел тот ужас, который она принесла в этот мир. Видимо, тяжесть позора была слишком велика.       Эмма открыла и тут же закрыла рот. Перебивать нельзя. Сколь бы сильно ей этого ни хотелось. − Некогда великолепный дом вскоре превратился в неухоженную развалюху, шторы всегда были задернуты и внутрь никогда не проникал свет. Она закрывала окна газетами, чтобы никто не мог заглянуть внутрь, а главное – чтобы Эрик не мог выглянуть наружу. Она не могла допустить, чтобы кто-нибудь увидел меня хотя бы мельком, − пробормотала Регина. – В доме пахло болезнью. Хотя это была не та болезнь, что поражает тело. Та, что ранит душу. Моя мать… − она замолчала и издала короткий смешок. Уже не столь добрый. – Моя мать не была доброй женщиной, малышка Свон. Она была жестокой. И больной. Очень, очень больной. Она завидовала прежней жизни, сравнивая, с чем осталась. Мое первое воспоминание – она была недовольна мной. Я видела её фотографии. Она была красивой женщиной. Но женщина, с которой я выросла, была полной противоположностью. Её рот был всегда искривлен, меж глаз залегли морщины, нос был вздернут. Иногда мне казалось, что это она была в маске, а не я. Казалось, что она носила маску гнева и ненависти ко мне. Я росла. Мать коротко стригла меня и одевала в мальчишескую одежду, которая вскоре пачкалась, ведь она отказывалась её стирать или покупать новую. «Мы не можем себе этого позволить» − говорила она. Травма из-за того, что она привела меня в этот мир… − еще одно невеселое фырканье. – Роды лишили её голоса и, как ты можешь представить, это только подогрело её гнев и ненависть ко мне. Я отняла у неё все. Мужа. Мечты. Голос. И богатство. Она променяла свою певческую карьеру на работу в маленьком бутике, где шляпки продавали богачкам, которым они совсем не сдались.       Одно из моих самых ранних воспоминаний – меня запихнули в маленький шкафчик в задней части магазина, где я должна была сидеть тихо, пока она не закончит работу. Видишь ли, я была слишком мелкой, чтобы оставаться дома одной. – Регина сделала еще один глоток из бутылки, и Эмма напомнила себе сохранять спокойствие, пока Регина рассказывает свою историю. Если она её перебьет, Регина вышвырнет её из логова. − Когда я была маленькой, не уверена, сколько мне было, наверное, четыре года или пять, я совершила роковую ошибку, − ровно продолжила Регина. – Мать на мгновение оставила меня без присмотра, и кусок ткани, который я носила вокруг головы, стал меня раздражать. Я его сняла. И взглянула на себя в зеркало. И закричала, когда увидела себя. Я впервые увидела себя без этого куска ткани, обвязанного вокруг головы. Услышав крики, моя мать ворвалась в комнату. Я хотела, чтобы она меня успокоила, ведь я боялась существа в зеркале… − Регина усмехнулась. – Но она пришла не за этим. Вместо этого она ударила меня. Встряхнула. И крикнула, что я никогда больше не должна снимать этот кусок ткани. Если я его снова сниму, она запрет меня в шкафу и не выпустит, пока я не усвою урок.       В тот же день она сшила мне новую маску. Она была очень похожа на эту. – Регина подняла руку и коснулась белой полумаски, скрывавшей правую половину её лица. – Она надела её на меня, туго завязала на затылке и сказала, чтобы я больше никогда её не снимала. Впрочем, в этом приказе не было необходимости. Я еще не знала, как развязать узел, который она завязала. Так что маска осталась на мне. Можно было подумать, что это сделало её чуточку счастливее, но это было не так. Она все еще таила на меня обиду за то, кем я была. Я была постоянным напоминанием обо всем, чего она лишилась, и она никогда не упускала возможности мне об этом сказать. Но в то же время она ясно давала мне понять, что она – это все, что у меня было. Никто другой не забрал бы меня с собой. Ни в одном приюте такую, как я, близко не подпустили бы к другим детям. Ни одна семья не приняла бы меня в своем доме. Она говорила так, словно была моим божеством, и, конечно, я ей верила. Верила, что она делает мне одолжение, позволяя жить под её крышей. Верила, что должна быть благодарна, вне зависимости от её отношения ко мне.       Эмма резко прикусила внутреннюю сторону щеки. Теперь ей было не просто грустно из-за истории Регины. Она почувствовала злость. Очень, очень сильную злость. − Эрик вырос, − безжалостно продолжала Регина, полностью игнорирую растущую злость Эммы. – И он был очень хорошо воспитанным ребенком. Всегда изо всех сил старался угодить матери, но никогда не мог этого сделать, что бы он ни говорил или делал. Он обнаружил, что лучше всего получается, когда он просто молчит. Видишь ли, его мать часто уставала, когда приходила домой после долгого рабочего дня.                         Приготовление еды и уборка были для неё слишком утомительными, поэтому на ужин часто был ломтик тоста. Но Эрик никогда не жаловался. Ведь это была его вина, что мать не могла больше работать. Это была его вина, что у них не было денег. Его вина, что отец ушел. В том, что мать потеряла свой прекрасный голос. Во всем был виноват Эрик. Он изматывал её. Он был таким трудным ребенком. Когда он достиг… примерно шестилетнего возраста, у матери появилась новая привычка. Выпивать целую бутылку вина, а потом засыпать. Ей нравилось слушать музыку на большом ржавом граммофоне. Она утверждала, что это был единственный звук, который она могла вынести. И Эрик… − Регина втянула щеки. – Ну, ему тоже понравилась музыка. Больше, чем что-либо.       Эмма про себя подумала, что слушать это очень больно. Регина продолжала говорить о себе то от первого лица, то от третьего. Как будто Эрик не переставал быть частью её личности. Это было душераздирающе. − Однажды ночью, когда мама, как обычно, уснула, выпив слишком много, − сказала Регина, поиграв с горлышком бутылки, – запись на виниле еще не закончилась. Пела Регина Резник ‘Afraid, am I afraid’ из "The Medium", и её голос что-то пробудил внутри Эрика. Он подумал, что, возможно, будь он такой девушкой, как Регина, он бы нравился матери больше. И если бы он мог петь, как Регина… Возможно, тогда мать относилась бы к нему иначе. Поэтому, пока мать спала, он пел. Не так хорошо, как Регина Резник, но его голос был живым и его словно было больше, чем могли вместить его маленькое тело и разум. Он пел громче, чем Регина Резник, и это разбудило его мать. Она смотрела на него. Просто смотрела на него. Её лицо было бледным, а глаза широко раскрытыми. Но впервые она не велела Эрику замолчать. Поэтому он продолжал петь. Мать не улыбнулась и не сказала, что он хорошо поет, но слушала. Впервые в жизни Эрику удалось безраздельно завладеть вниманием матери, и он пел, пока не замолчала Регина Резник. Его мать ничего не сказала. Она просто заснула вновь. Очень внезапно. Много позже Эрик осознал, что может усыплять людей силой своего голоса…       Регина зловеще улыбнулась. − Но кое-что он все же понял. Его мать не была недобра к Регине. Пока он пел в роли Регины, она не сказала ни одного грубого слова. Ни одного. И, конечно же, он рассматривал возможность наконец-то понравиться своей матери. Но все пошло не так, как планировалось. Поскольку мать начала требовать, чтобы Эрик пел всякий раз, как она этого захочет. Эрик не хотел расстраивать мать и, конечно, исполнял её желание. При одном условии. Мать должна была называть его «Регина» и «она» всякий раз, когда он пел. Иначе он отказывался петь. Он всегда пропевал, что хотел, ведь мама не могла сказать «нет», когда Регина пела. Она была очарована. Почти умиротворена, когда пела Регина. Тогда мир бывал прекрасен. Когда Регина пела, все плохое исчезало, но, когда она останавливалась, мама всегда засыпала. Проснувшись, она притворялась, что не помнит, как видела Регину прошлой ночью. Но всегда просила позвать её вновь. – Регина снова улыбнулась. – Я с юных лет научилась использовать свой голос как оружие. Отказывать моей матери было в лучшем случае неприятно, но это доставляло мне определенное удовольствие. Я нашла способ оттолкнуть её и бороться с ней.                   Бывали вечера, когда я попросту отказывалась петь. Она меня била, да, но потом тоже начинала рыдать. Она ненавидела меня всем сердцем, но ей нравился мой голос. Она была от него зависима. Нуждалась в нем, чтобы успокоить свою измученную душу. Мой голос стал для неё наркотиком, и, когда она не получала свою дозу, ей становилось плохо. Мне казалось, что она и боялась моего голоса. Она боялась того, что я могла заставить её сделать. Ведь мне не требовалось ничего, кроме пения, чтобы подчинить её себе. Заставить её почувствовать себя слабой. Боюсь, эта черта характера у нас общая. К тому времени, как мне исполнилось восемь, мне нравилось слушать, как она умоляет меня спеть. Мне было важно услышать от неё хоть одно словечко. «Пожалуйста». Мать была упряма. Она не любила ни о чем просить. Поэтому она пользовалась единственным известным ей методом. Физической силой. Она меня била. Но я всегда побеждала. Она говорила «пожалуйста», и я пела. Она засыпала, и у меня наступал момент покоя. Я могла свободно бродить по дому. Мама никогда не хотела, чтобы я поднималась наверх, к её спальне. Она предпочитала держать меня взаперти, в моей собственной комнате, без окон, с засовом на двери.       Эмма поежилась. Господи, это было ужасно! Совершенно ужасно! Она открыла рот, чтобы заговорить, но Регина предостерегающе взглянула на неё. − Что я тебе говорила о перебивании, маленькая нахалка? – эти слова могли быть безобразно недобрыми, но она слегка улыбнулась. – Перебьешь меня, и я вышвырну тебя из своего логова.       Эмма сглотнула и молча кивнула. − Я начала носить одежду матери, когда она спала, − продолжила Регина и невесело рассмеялась. – В моем детском сознании это было маленькой местью. Носить её одежду, тем самым её оскверняя. Это была моя личная шутка. Видеть, как она надевает одежду, которую прежде носила я, и радоваться, ведь она этого не знала. Мелочи. – Она вновь усмехнулась. – Едва я обнаружила, что могу отправить мать в страну грез, спев ей, моя жизнь стала гораздо легче. Она спала, а я носила её одежду. Все чаще. Я все больше пренебрегала условностями. Разбрасывала её одежду повсюду. Она меня наказывала. Иногда она запирала свой шкаф, но я была очень искусна, когда дело доходило до вскрытия замков. – Регина пожала плечами. – И я стала выдвигать ряд других требований. Я хотела надевать её одежду всякий раз, когда пела. Сперва она отказывалась, но я была очень… убедительна. Я спела максимально красиво и ясно дала понять, что больше петь не стану, если мне не разрешат носить её одежду. Она разрешила. Ну, как разрешила… Отдала мне свое самое старое и некрасивое платье. Выцветшее и безразмерное, ведь она носила его во время беременности. Но мне было все равно. Все же это было платье. Я все время его носила. Смотрелась я отвратительно. – Регина слегка покачала головой. – Я начала расти, волосы становились все длиннее. Я отказалась, когда мать захотела меня подстричь. Я хотела все время быть Региной. Регина была сильной и властной, а Эрик – заблудившимся маленьким мальчиком, цель которого заключалась в том, чтобы быть невидимым и выполнять приказы матери. Больше я не хотела быть невидимой. Мы с матерью поссорились. Она швырнула в меня ножницы… − Эмма громко вскрикнула. − … но я уже привыкла уклоняться, − неумолимо продолжила Регина и слегка пожала плечами. – Я сказала ей, что всегда хочу быть Региной. Не Эриком. Когда она меня проигнорировала, я стала над ней насмехаться. Я вновь и вновь твердила: «Эрик мертв». Её это не радовало. Она заперла меня в комнате без окон, но меня это не остановило. Я всю ночь кричала, что Эрик мертв. Мать всю ночь не обращала на меня внимания, а утром выпустила со словами: «Выходи, Регина». И я поняла, что победила. Больше она никогда не пыталась подстричь мне волосы. Не заставляла надевать старую одежду Эрика. Правда, не купила и новую, но я была довольно искусна. И хорошо обращалась с иглой. Я сделала из старых штанов Эрика юбки и платья. Одежда была, мягко говоря, некрасивой, но женственной. А большего мне было не нужно. Впервые за все время своего жалкого существования я ощутила проблеск счастья. Пусть мать продолжала на меня обижаться, и каждый вечер перед сном выпивала бутылку вина, я начала обретать себя. Следующий год мои волосы становились все длиннее, каждый раз, когда я по телевизору видела женщину, я сравнивала себя с ней. Мне так хотелось быть похожей на этих женщин. Однажды ночью, думая, что мать спит, я сказала это вслух, а она усмехнулась и сказала, что я никогда не буду и вполовину так красива, как любая из этих женщин. Я спросила её, не в том ли дело, что я мальчик, но она ответила: «Нет. Это потому, что ты отвратительная девчонка, Регина». Так я узнала правду. Что всегда была девочкой. Что Эрика никогда не существовало. Я была в ярости. Я кричала, но мать лишь посмеялась надо мной. Насмехалась как хотела. Сказала, что не важно, буду ли я Эриком или Региной, я никогда не смогу вписаться в общество, несмотря ни на что. Я сбежала в комнату без окон и оставалась там до утра… − Регина прервала свой рассказ и потянулась за бутылкой, сделала большой глоток.       Эмма смахнула слезы со щек. От истории Регины у неё все свело внутри. Этот рассказ оказался мрачнее, чем Эмма могла представить. − Сколько мне было лет, когда все изменилось? – вслух размышляла Регина. – Я и не знаю, честно говоря. Может, десять или одиннадцать. Может, чуть меньше. Сколько себя помню, мы с матерью жили так: она запирала меня в той комнате без окон и с тяжелым засовом на двери и уходила на работу, а когда возвращалась, выпускала. Но я устала торчать целыми днями в этой комнате. Однажды я решила, что с меня хватит, и принялась колотить в дверь. Так сильно, что дерево не выдержало. Я была в настоящем экстазе от того, что мне удалось вырваться на свободу. Я никогда не могла разгуливать по дому, когда её не было дома. Первое, что я сделала – вышла на улицу. Она запрещала мне выходить. Когда я была помладше, она иногда меня выводила. Круг по нашему саду. Она всегда крепко держала меня за руку, чтобы я не могла сбежать. Когда я подросла, она перестала мне доверять. И выводить тоже перестала. До того дня я уже несколько лет не выходила на улицу, малышка Свон. Ты можешь себе это представить? Можешь?       Нет. Эмма не могла. − Вернувшись домой и обнаружив, что дверь взломана, мать, конечно, была в ярости, − беспечно продолжила Регина. – Она меня наказала и пообещала заменить дверь, но… У нас было мало денег. Разумеется, их не хватало на новую дверь. Так что дверь она так и не заменила. Однако меня все равно символически отправили в комнату без окон. Она заставила меня пообещать, что я останусь там, пока её не будет. Иначе она меня побьет, − Регина усмехнулась и покачала темноволосой головой. – Разумеется, это не удержало меня в комнате. Убедившись, что она ушла, я вышла. Иногда лежала в её постели. Носила её старые украшения. Играла на старом фортепиано, стоявшем дома. Оно было скверное, но мне удалось извлечь из него звуки. Мы с фортепиано понимали друг друга. Оно ответило, когда я с ним заговорила… − Регина усмехнулась. – Я не жду, что ты поймешь, малышка Свон.       Но Эмма каким-то образом поняла. Она точно знала, что имеет в виду Регина. − Вернувшись, мать меня за это наказала, на другой день история повторилась. Я вышла и села за фортепиано. Играла, сочиняла и повсюду оставляла следы своего присутствия, чтобы она увидела, что я там была. Я получала за это взбучки, конечно. Мне нравилось иметь полную свободу действий в доме, и я начала зажигать свечи. У нас дома регулярно отключали электричество, и мне нравилось, как мерцают свечи. У меня было ощущение, будто я стала героиней одного из тех старых фильмов, которые иногда смотрела мать. Свечи, ручка, бумага и старое фортепиано. Мне больше ничего не нужно было. Просто чтобы меня оставили в покое и дали сочинять музыку – я была счастлива. Но, конечно, я не могла позволить себе такую роскошь, как остаться одной. Мать ненавидела, когда я играла. Ненавидела и любила. Мой отец был выдающимся пианистом, и, глядя, как я играю, она вспоминала его. Мужчину, которого она потеряла из-за меня, так она сказала. А еще она ненавидела, когда я сочиняла музыку. Однажды ночью она вдруг вырвала у меня из рук бумаги с нотами и швырнула в камин, твердя, что не стоит позволять мне заниматься музыкой. Ведь музыка прекрасна. А существ вроде меня нельзя к ней подпускать. Ты оскверняешь музыку своим уродством, сказала она. Оглядываясь назад, я понимаю, что она, скорее всего, боялась услышать, как я пою свои же песни, но тогда я была в ярости от того, что она уничтожила мою музыку. Я жаждала отомстить. На другой день, когда она ушла, я, как всегда, бродила по дому. И нашла старое кольцо, которое ей подарил мой отец, когда сделал предложение. Я его спрятала. Она обнаружила пропажу и поняла, что это моих рук дело. Я ей так и не сказала, где оно, как бы сильно она меня ни била. Она могла мучить меня физически, я же терзала её морально. Это была моя месть. – Выждав паузу, Регина взглянула на Эмму. – Такая бледная, − пробормотала она и протянула длинный палец. На мгновение показалось, что она возьмет Эмму за подбородок. По крайней мере, Эмме этого хотелось. Но, к её разочарованию, Регина этого не сделала. Она опустила руку. – Скажи, малышка Свон… Ты меня боишься?       Эмма покачала головой. Нет, она боялась не Регины. Она боялась её матери. Губы Призрака Оперы слегка искривились в полуулыбке. − Возможно, начнешь, когда я закончу свою историю. – Она вновь потянулась за бутылкой и сделала еще один глоток. Вытерла губы тыльной стороной ладони и продолжила рассказ: − Примерно через полгода после случая с кольцом случилось невероятное. У матери появился друг. Друг. Мать была не их тех, кто заводит друзей. Всегда. Она держалась особняком, её приводила в ужас мысль, что кто-то узнает её постыдную тайну. Что у неё есть я. Но теперь она разговаривала по телефону с женщиной, с которой познакомилась на работе. Она разговаривала, смеялась и была так с ней ласкова, что я пришла в ярость. Мать не позволяла мне ходить в школу, знакомиться с другими детьми. Она утверждала, что никто не захочет со мной дружить, что она делает мне одолжение, держа меня взаперти. И вот она завела друга. Точнее, подругу. Её звали Луиза. Луиза Бернар. Она работала с матерью в магазине, и чем больше мать с ней общалась, тем больше я злилась. Она все реже ночевала дома. Уходила поужинать с новой подругой. Я спросила, не могу ли тоже прийти, она дала мне пощечину и сказала, чтобы я не глупила. Конечно, прийти мне было нельзя. Луиза не знала, что у неё есть ребенок. Мать ей ничего не рассказала. Оглядываясь назад, я сомневаюсь, что мать вообще кому-нибудь обо мне рассказывала. Но в то же время это казалось величайшим предательством. Мать так близко общалась с этой женщиной и даже не сочла нужным рассказать о моем существовании. Я была в ярости. И хотела отомстить. – Выражение лица Регины изменилось. – Знаешь, это было совсем не трудно, малышка Свон. – Её взгляд расфокусировался, она невидяще смотрела на стену. – У матери был особый день, когда она ездила в Лион за покупками. А может, мечтать о том, чего не могла себе позволить. И я заметила, что она забыла дома телефон. Я нашла номер Луизы Бернар. Это было нетрудно. У матери в телефоне было совсем немного контактов. Я позвонила ей. Изменила голос, чтобы он звучал похоже на голос матери. У меня был – и остался – определенный талант к голосовой имитации. Луиза сразу же поверила, что разговаривает с моей матерью. Она оказалась очень приятной женщиной. Это был самый приятный разговор в моей жизни, я почти почувствовала себя виноватой за то, что собиралась сделать. Но потом я подумала о матери, о том, как несправедливо, что у неё появилась подруга, в то время как мне ни с кем не дозволялось общаться. Я хотела причинить ей такую же боль, какую она причиняла мне. И я приступила к осуществлению своего плана. Я пригласила Луизу Бернар к нам. Я сказала ей, что отменила свою поездку в Лион. Она поверила. И охотно приняла приглашение. Думаю, ей было любопытно взглянуть, как живет моя мать, ведь прежде она никогда не была у неё дома. – Регина убрала за ухо прядь волос. – В ожидании её приезда, я поднялась наверх, в спальню матери, чтобы подготовиться. Я оторвала от своего платья рукав, чтобы оно выглядело тряпкой. Взъерошила волосы. Воспользовалась косметикой матери, чтобы лицо казалось грязным. Когда приехала Луиза Бернар, я вновь заговорила голосом матери. Я сказала, чтобы она шла в гостиную и ждала меня там. Дескать, я сейчас спущусь. Я слышала её шаги в доме. Мы еще поговорили, и это оказалось довольно приятно. Но этого оказалось недостаточно, чтобы заставить меня отказаться от задуманного. Услышав, что Луиза Бернар в гостиной, я спустилась. Все еще принимая меня за мать, она снова заговорила. Но на этот раз я ей не ответила, я слышала, что ситуация начинает действовать ей на нервы. Это-то мне и было нужно. – Эмма немного отодвинулась и незаметно вытерла о бедро вспотевшую ладонь. – Стоя прямо у двери в гостиную, я сняла маску, − уголки губ Регины чуть дернулись. Непонятно, то ли от удовольствия, то ли от испытываемых угрызений совести. – Легла на пол и принялась помогать себе руками. Луиза закричала от ужаса, когда я вползла в гостиную, стеная, отплевываясь и бессвязно что-то лопоча, как существо из Черной Лагуны. Тогда я немного переиграла. Казалась хуже, чем была. Притворилась, что не могу ходить и не умею разговаривать. Но мое лицо было вполне реальным, и, конечно, именно оно напугало Луизу сильнее всего. Наверное, она хотела бежать, спасаясь, но я лишила её такой возможности. − Как? – спросила Эмма, не успев осознать, что натворила. Поняв свою ошибку, она зажала рот рукой. – Прости!       Регина подняла длинный палец и указала на выход из логова. − Прости! – повторила Эмма. – Пожалуйста, не выгоняй меня. Я больше не буду перебивать, обещаю! − Обещания, − усмехнулась Регина. – Они так мало значат. Прервешь меня еще раз, и я вышвырну тебя вон, малышка Свон. Поняла?       Испытание. Эмма ограничилась кивком.       Регина одарила её лукавой усмешкой. − Умная девочка. Хочешь узнать, как я заставила Луизу остаться? Я пела для неё. Я её загипнотизировала. Это было довольно просто. Она добровольно стала жертвой. Я пела что хотела, чтобы она сделала. О том, что они с моей матерью больше не могут быть подругами. Я дала ей строгие инструкции, что она должна сказать матери, если она спросит о причине. Луиза должна была сказать одно-единственное слово. Только одно. Угадаешь, какое, малышка Свон? – Эмма молча покачала головой. – Эрик, − вкрадчиво произнесла Регина. – Одно простое слово, в котором столько смысла. Убедившись, что Луиза поняла, что ей нужно сделать, я отправила её домой и сказала, что, если она когда-нибудь вернется, я залезу к ней в окно. Я дала ей понять, что Эрик придет за ней, если она появится здесь вновь. Я переиграла, я же сказала. – Регина горько рассмеялась. – Теперь я понимаю, насколько это было несправедливо по отношению к Луизе. Она была не виновата. Я сожалею о том, что с ней сделала. Она стала сопутствующим ущербом в моей войне против матери, тогда важным было лишь то, что Луиза была её подругой. И это сделало её врагом. – Призрак Оперы на мгновение замерла и моргнула. Провела кончиком пальца по белой полумаске. На мгновение показалось, что Регина перенеслась туда, куда Эмма не могла за ней последовать, но она тут же вздернула подбородок и продолжила свой рассказ.− Матери потребовалось время, она не сразу узнала о том, что я сделала. Она несколько раз звонила Луизе, но Луиза ей так и не ответила, и я радовалась, видя как растет её замешательство. Она не понимала, почему Луиза вдруг стала избегать её. Но спустя примерно пару недель правда, как все тайное, стала явным – матери удалось дозвониться на их общую с Луизой работу. Не знаю точно, что ей сказала Луиза, но, полагаю, в какой-то момент она назвала то самое слово. Эрик. Потому что мать вернулась домой вне себя. Я была наверху, в её спальне, сочиняла песни, которые были еще не важны. Я зажгла свечи. Я была в своем собственном маленьком мирке, когда ворвалась мать и спросила, была ли здесь Луиза. Я подробно рассказала о нашей встрече с Луизой, и, когда мать узнала, что я сняла маску… Что ж, она сорвалась. Орала на меня. Говорила, что я дитя дьявола. Ей не понравилось, когда я напомнила ей о том, кто меня родил. Она начала меня бить, но с меня было достаточно. Я нанесла ответный удар. Впервые в жизни. Я толкнула её. Она ударилась спиной о стол и опрокинула свечу. Стол внезапно загорелся. Потом пол. Огонь быстро распространялся, и я поняла, что за выживание мне нужно бороться не с матерью. Если я хотела жить, я должна была выбраться из дома.       Эмма ждала, затаив дыхание. История Регины звучала как книжный сюжет. Трудно было смириться с тем, что это реально. Что это в самом деле произошло. Тем более – с Региной. − Дети удивительно преданны, − сардонически продолжила Регина, закатив темные глаза. – В мою короткую, полную несчастий жизнь мать не привнесла ничего, кроме боли, но я все равно схватила её за руку, чтобы мы могли вместе спастись из огня. Возможно, во мне накрепко отложилось то, что кроме неё, у меня больше никого нет. Возможно, сработала её манипуляция. Я до сих пор не знаю, почему взяла её за руку, но, вместо того, чтобы направиться со мной к выходу, мать попыталась затащить меня в пламя, крича, что «дитя дьявола должно умереть в огне».       У Эммы вырвался вздох, но она поспешно прикрыла рот рукой, и Регина, казалось, не заметила её реакции. Она как ни в чем не бывало продолжила рассказ: − Возможно, она была права. Возможно, я и в самом деле дитя дьявола. Но, конечно, в тот день я вовсе не хотела умирать. Я была несчастна, но умирать в огне под вопли матери, эхом отдававшиеся у меня в ушах, я не собиралась. Поэтому я прыгнула. − П-прыгнула? – задыхаясь, прошептала Эмма. − Да, малышка Свон. Прыгнула. Из окна. Ты уже второй раз меня прерываешь. Если будет третий, мне придется тебя наказать.       Эмма покраснела, но отнюдь не из страха. − Прости. Продолжай. Ты выпрыгнула из окна. − Ага… Да, − лениво произнесла Регина. – Прыжок был так себе, я приземлилась очень неудачно. Я подвернула лодыжку, но осталась жива. Я думала, что мать у меня прямо за спиной. Я звала её. Ждала, что она выпрыгнет из окна, но спустя несколько мгновений поняла, что она не придет. Верю ли я, что она умерла в огне? Да. Потому что она хотела умереть. – Регина постучала пальцем по маске. – А что касается меня… Я побежала. Так быстро, как это было возможно, учитывая поврежденную лодыжку. Мне не к кому было обратиться. Никто ведь даже не знал о моем существовании. За исключением Луизы Бернар. Но, если прийти к ней, легко догадаться, к каким она придет выводам. Ужасное существо, с которым она познакомилась, устроило пожар. Лучше было совсем исчезнуть.       Регина резко замолчала и потянулась за бутылкой. Сделала еще один солидный глоток янтарной жидкости. Потом еще один.       Эмма вытерла вспотевшие руки и глубоко вздохнула. Неужели она все это время не дышала. Похоже на то. Очень похоже. От рассказа Регины у Эммы закружилась голова, ей стало невероятно грустно. У Регины было ужасное детство. Даже язык не поворачивался называть это детством. Вместо любви и привязанности со стороны матери она была встречена ненавистью и презрением. Она подверглась жестокому обращению и мучилась от того, что с ней творили. Трудно было по-настоящему винить Регину за то, что она делала в детстве. Она была совсем ребенком. Это были акты отчаяния. Она взывала к вниманию. Она отчаянно жаждала любви матери. Эмма с трудом сглотнула и откашлялась, пытаясь избавиться от огромного кома.       После пяти больших глотков Регина, наконец, отставила бутылку в сторону. Вытерла рот тыльной стороной ладони и усмехнулась: − Теперь можешь говорить, малышка Свон. − Что произошло потом? – тут же спросила Эмма. − Много чего, − беззаботно ответила Регина. – Но этим я с тобой делиться сейчас не буду. И так тебя напугала, бедняжку.       Это была правда. Эмме, безусловно, стало не по себе. Но она ничего не могла с собой поделать. − Но все же, куда ты отправилась? – спросила она. − Что я тебе только что сказала? – огрызнулась Регина. Но выражение её лица немного смягчилось. – В Лион. Но больше я тебе ничего не расскажу. Пока.       Эмма прикусила язык. Она сгорала от любопытства узнать больше, но понимала, что ей остается лишь смириться. Больше Регина сегодня не расскажет о своем прошлом ничего.       Призрак Оперы пристально взглянула на Эмму. Её губы слегка искривились, когда она спросила: − Теперь ты боишься меня, малышка Свон? Теперь, когда ты знаешь, кто такой Эрик и какой страх он внушал людям? Знаешь, в какие игры он играл. Как он манипулировал. − Нет, − тут же ответила Эмма. – Я тебя не боюсь. Да, ты совершала разные поступки, но ты была лишь ребенком. Брошенным ребенком, нуждавшимся во внимании. Конечно, ты должна была как-то отреагировать…       Регина усмехнулась и перебила: − Да, это были бездумные действия оставшегося без присмотра ребенка, но что, если этот ребенок вырастет в безжалостного взрослого? Что, все еще не боишься? − Ты не безжалостная, − без колебаний ответила Эмма.       Время от времени ей доводилось сталкиваться с грубостью Регины, но не безжалостностью. − Надир Хан не согласился бы с тобой. − Кто такой Надир Хан? – с любопытством спросила Эмма. − Мужчина, которого я когда-то знала, − беспечно ответила Регина. – Время вопросов истекло, малышка Свон. Тебе пора покинуть мое логово. − Можно задать еще один? – взмолилась Эмма. − Один, − предупредила Регина. – Только один. − Гипноз людей пением, − пробормотала Эмма. – Ты… этим все еще занимаешься?       Регина мрачно фыркнула. − Я все еще могу загипнотизировать человека, если захочу. Этого ответа тебе достаточно, малышка Свон?       Да. Да, достаточно. Эмма почувствовала, как волосы у нее на затылке встали дыбом. Но не из-за страха. Она вспомнила случаи, когда не могла отвести взгляд от поющей Регины. Была ли она тогда загипнотизирована? − А теперь уходи, − промурлыкала Регина, снова указывая длинным пальцем на выход из логова.       На этот раз Эмма безропотно поднялась, отметив, что отсидела себе все на свете, и вновь перекинула рюкзак через плечо. И направилась к выходу. Но прежде чем скрыться в дыре, она обернулась и осмелилась окликнуть: − Регина? − Что я тебе говорила про вопросы? – отозвалась Регина. Но в её голосе не было злобы. − Ты расскажешь мне остальную часть своей истории? – спросила Эмма.       Было же после этого что-то еще. Сколько лет было Регине, когда она сбежала, одиннадцать? Чем она занималась все эти годы? Конечно, она не… Эмма прикусила губу. Не жила же Регина здесь с самого детства?! − Когда-нибудь. Когда придет время, − ответила Регина. – А теперь, для разнообразия, разреши мне задать тебе вопрос, малышка Свон. − Хорошо. Спрашивай. − Твои родители… Они любят тебя? – тихо спросила Регина. − Я… − Эмма удивленно моргнула. Она не ждала этого вопроса. – Да. Да, любят. Очень сильно. − Хорошо, − отчетливо проговорила Регина. – А теперь иди. − Ладно, − сдалась Эмма. – Я пошла. Спокойной ночи, Регина. − Спокойной ночи, малышка Свон.       Эмма покинула логово с полной головой вопросов. Как одиннадцатилетняя Регина жила в Лионе? Чем она там занималась? Как она очутилась в логове под Оперой Гарнье? Да, сегодня Регина многое рассказала о своем прошлом. Но, похоже, количество вопросов у Эммы лишь возросло. Она узнала лишь половину истории. И, конечно, она так до сих пор и не знала, как Регина стала Призраком Оперы…