Полюби меня, если сможешь

Мура очнулась, когда едва-едва начало светать. Не сразу открыла глаза, не сразу вспомнила, где она и что с ней — в голове плыл сплошной туман, виски ломило, в теле разливалась противная слабость. В предутреннем сумраке с трудом рассмотрела бревенчатый потолок, маленькие окошки с давно облупившейся краской, большую печь с потрескавшейся побелкой, развешанные рядом пучки каких-то трав, незажженную керосиновую лампу на полу… И вспомнила: задание, сторожка, невовремя разыгравшаяся болезнь… Безумно хотелось пить. Рядом со спальником нашлась кружка с каким-то отваром — уже успевшим остыть, холодным и горьким. Женя жадными глотками выпила лекарство и без сил откинулась на постели, чувствуя, как бешено колотится сердце. Но усталость давала о себе знать — и вскоре Мурашова снова провалилась в сон, тяжелый, лихорадочный, душный. Но перед тем, как провалиться в полусон-полубеспамятство, успела подумать: где же Батя? Второй раз Женя очнулась днем. По-прежнему ужасно болела голова, все тело ныло, но подняться на этот раз все-таки удалось. Держась за стену, Мура выглянула наружу — сквозь плотную вязь морозных узоров за окном угадывалось солнце. Значит, уже день… Вот только какой? Тот же самый или уже другой? Сколько она вообще была без сознания? И где, черт возьми, командир? На эти самые простые дествия — подняться, пройти несколько шагов, немного постоять, вернуться обратно — ушли последние силы. И, глядя на тонкую паутинку, зависшую под потолком, Мура сама не заметила, как задремала вновь. … Ей снилось что-то горячее, удушливо-дымное, жуткое. Какой-то грохот и треск, взрывы, шум погони, страх, грохот вылетающего из груди сердца и бешеный адреналин… А еще — жуткое осознание какой-то невосполнимой потери; чего-то непоправимого и пугающего.       — Батя, — задыхаясь, пробормотала Мурашова, не в силах разлепить мокрые ресницы, прийти в себя, очнуться от невнятного, липкого кошмара. — Батя… Шершавые горячие пальцы ласково коснулись ее лица, стирая соленую влагу; прошлись по горящему лбу. А затем совсем рядом раздался и тихий успокаивающий голос.       — Я здесь, Жень. Я здесь…

***

Булатов спешил как только мог. Никаких привалов, передышек, тем более ночевок. Даже теперь, когда задание оказалось выполнено, расслабляться права он не имел. Ведь там, в пустом домике, в полном одиночестве осталась Мура, которую в ее состоянии бросать он вообще был не должен… Агента он буквально с рук на руки передал куратору, который поджидал их в глухой деревушке, а сам, не медля ни минуты, отправился обратно. Даже «скорую» вызвать не получилось — связи в глуши не было никакой, до ближайшего населенного пункта еще дальше, чем до сторожки, да и пока приедут врачи… Ждать было никак невозможно. Не дай бог, Женьке успело стать хуже… И, потянув на себя низкую дверь сторожки, Булатов остановился на мгновение, не понимая, почему так безумно колотится сердце. «Старею», — подумал с усмешкой, пытаясь стереть необъяснимое ощущение смутной тревоги, и наконец шагнул в полутемную комнату, уже остывшую от печного жара. Только бы с Мурашовой все было в порядке…