Полюби меня, если сможешь

Дождь зачастил, когда они уже очутились в парке. Высокие разлапистые деревья с густой листвой задерживали крупные, тяжелые капли, но гравийные дорожки уже намокли, в отдельных ямах образовались битые зеркальца луж. Сверху, над головой, шуршал дождь, внизу, под ногами, шуршал гравий; шелестел ветер, налетая рваными, злыми порывами. Они успели влететь в тесную деревянную беседку — и буквально сразу ливень рухнул стеной.       — Ничего, быстро закончится. — Булатов стянул пиджак, набросил его Жене на плечи. — Летние ливни быстро проходят… Женя доверчиво прижалась поближе к нему, обняла, уткнувшись в грудь. Булатов практически машинально обнял ее в ответ одной рукой, другой отвел от лица длинную русую прядь. Дождь хлестал по щелястой крыше, свинцово-тяжелые капли заносило внутрь резким ветром. Ливень. Теплый, грохочущий, скоротечный летний ливень — нахлынет внезапно, а уже через несколько часов разве что сырость и пряная свежесть напомнят о прошедшем дожде. Совсем как все, что случилось с ними — внезапно, бурно, сметая все на своем пути — а что потом? Какое оно вообще — это «потом»? О чем он вообще думал, закрутив отношения со своей подчиненной младше его почти что в два раза? Идиот. Свихнувшийся на старости лет идиот… А ведь есть еще устав, есть служба, на которой это все не может не отразиться, есть Ионов, который не забудет и не простит — ни Женю, ни его самого в первую очередь. Уволиться, что ли, к чертовой матери? С глаз долой — из сердца вон… Мура чуть-чуть отстранилась, подняла голову, преданно заглядывая ему в лицо — и от этого ее взгляда все внутри снова невыносимо сжалось. Не смотри на меня так. Пожалуйста, девочка, не смотри на меня так…       — Мне, наверное, придется уйти из отряда, — со вздохом пробормотала Женя, медленно скользя прохладной ладонью по его плечу. Батя, полностью погруженный в собственные мысли, не сразу осознал смысл ее слов.       — Что? — переспросил рассеянно. — Почему — уйти? Мура грустно улыбнулась, касаясь кончиками пальцев его щеки.       — Ну я же тебя знаю. Пока я в «Смерче»… Ты себя каждый день будешь грызть, что не должен, что не имеешь права… Да и Кот… — добавила, недовольно нахмурившись. — Незачем мне теперь ему глаза мозолить. И вообще, я не хочу… не хочу, чтобы у тебя из-за меня были проблемы. Булатов в полном изумлении вглядывался в ее лицо, как будто по-настоящему видел впервые. Сейчас, в вечернем полумраке, едва разбавленном светом отдаленных фонарей, ее лицо казалось совсем юным; юным, пылающим и очень решительным. Она… она что, действительно готова пожертвовать ради него — пусть не всем, но очень и очень многим?       — Жень, ты это серьезно? — переспросил хрипло, неосознанно еще крепче прижимая ее к себе. — Это ведь была твоя мечта — служить в «Смерче». Ты уверена… Она не дала ему договорить. Тихо рассмеялась, покачав головой.       — Ты так ничего и не понял. Раньше у меня была мечта — работать с самим Батей. А теперь…       — Что — теперь? — с трудом сглотнув, повторил Булатов.       — А теперь у меня нет мечты. Теперь у меня есть ты. А больше мне ничего не надо. Булатов молчал, практически оглушенный. Грохот ливня, гудение ветра, лихорадочный стук сердца слились в густой мерный гул. Это оказалось почти страшно — осознать, насколько много ты значишь для другого человека; осознать, сколь многим он готов пожертвовать ради тебя — даже тогда, когда ты не просишь. Еще никогда — за всю его жизнь, полную коротких интрижек, ненавязчивых романчиков, неудачных отношений и развалившегося брака, — еще никогда ни одна женщина не была готова жертвовать ради него чем-то. Привычным спокойным укладом жизни, возможностью иметь нормальную семью, миром и тишиной, определенностью — никто не хотел гадать, когда он вернется, если вернется вообще… И вот она, эта девочка, строптивая, сумасбродная, ветреная — она сделала его центром собственной жизни, готовая отказаться от всего, к чему так долго стремилась, чем жила. Разве такое вообще возможно? А самое главное — разве имеет он право принимать от нее эту жертву?       — Жень, послушай… Она снова не позволила ему договорить, с неохотой отстранившись и таким уже знакомым жестом вцепившись в его ладонь. Снова улыбнулась этой невыносимо-ласковой светлой улыбкой и первой шагнула в синеватые влажные сумерки.       — Пойдем. Дождь закончился. Булатов, выйдя следом, поправил на ее плечах сползающий пиджак — и замер, не убирая руку. С какой-то несвойственной яростной отчаянностью подумав: ему тоже сейчас неважно все остальное — ни ненависть и презрение Кота, ни то, чем это все в конце концов обернется. Он готов быть с ней. Даже если это продлится не дольше, чем бешеный летний ливень.