Non progrĕdi est regrĕdi

WILDFLOWER — Billie Eilish

      Блэр доковыливает до кровати. Разворачивается к ней спиной и, распахнув руки в стороны, падает.       Пружины скрипят в общей влажности, перекладины конструкции кровати издают натужный треск, но выдерживают обрушившуюся атаку тела Эйлин.       Ее глаза смотрят прямо в никуда, ленивым взором отмечая паутину трещин в отделке потолка. Квартира молила об генеральной уборке и ремонте, рассыпаясь штукатуркой по утрам ей на голову вместо будильника.       Это еще в копилку причин, почему Эйлин не жаловала общий, «большой» свет в комнатах, выступая сторонником пассивного освещения при помощи ламп или гирлянд. Да хоть свеч, ей богу.       В голове у Блэр такая глухая пустота, что ее мозг просто напросто отказывался пускать реакции по нейронам.       Эйлин просто лежит и смотрит в потолок. Бесцельно встречает этот потрясающий, семейный праздник.       Фыркнув и тут же испугавшись изданного самой собой звука, Блэр словно выходит из транса при единственном вопросе, что возник сам собой.       А у Каллена есть семья?       Наверное, нет. Иначе почему в канун праздника он работает? Стал бы тот, кому есть куда возвращаться, работать допоздна, еще и отдавая весь вечер на встречу в баре? Стал бы он уделять внимание кому-то еще, если у него есть, к кому возвращаться?       Эйлин сходится на том, что нет. В конце концов, в ее голове Карлайл Каллен был примерным семьянином, который устраивал воскресные ужины у себя в загородном доме, приходил на все собрания в школах и был довольно активным участником какого-нибудь родительского комитета.       Потому что, по мнению Блэр, Каллен был гиперболизированной картинкой идеальности. Карлайл Каллен был консистенцией всех добрых, светлых чувств, он был настолько ярок в своей открытости всему миру несмотря на присущую тому гнилость и мерзость, настолько не щадил себя, помогая всем и каждому, кто о том попросил, что даже после смены уделил время ей. Прямо перед праздником, хотя мог бы отдыхать у себя дома или у друзей в Рождество.       У Эйлин в голове не укладывалась концепция, в которой Каллен мог быть иным.       Более того, даже зная о его тяге к помощи утопающим, стремлении вытянуть из болота заболеваний или переживаний нуждающихся, обернуть весь мир в одеяло и протянуть какой-нибудь отвар из лечебных вкусных трав для укрепления иммунитета, Блэр не могла понять, почему он согласился.       Тысяча почему вертелось у нее на языке, стремясь сорваться с губ. Эйлин нетерпеливо вскакивает, принимаясь ходить по комнате взад-вперед, загнанная в клетку собственных вопросов, на которые она пока не нашла ответа.       Ничего. У Блэр более чем достаточно времени, вся ночь, а после и выходные, чтобы найти те мучимые ее правды.       Она переодевается на автомате, выуживает из полупустого холодильника открытую бутылку вина, наливая в бокал. Отстраненно делает глоток, вперив взгляд на фейерверки за окном.       Подходит к нему, открывая то настежь, впуская морозный воздух внутрь наконец-то прогретой квартиры и опирается плечом о раму, покачивая стекло в руке ровно точно также, как это делал пару часов назад Каллен.       Каллен, Каллен, Каллен, Каллен.       Разум Блэр был заперт в четырех стенах, на каждой из которых было написано одно слово, шесть букв которого несли столько смысла.       В этих шести звуках была сокрыта личная тайна для Блэр. Ее бывший врач, ее новый друг, ее голос разума.       Он знал о ней так много личного, а она знала о нем столько поверхностного.       Это мучило Эйлин. Незнание разъедало ее изнутри, оно въедалось кислотой разочарования и нетерпения в кожу, заставляя ее рычать от бессилия.       Очевидно, она не могла пойти к нему и задать в Рождество поток бесконечных вопросов. Это было некрасиво, невежливо и неэтично по отношению к Каллену. Более того она ни единым словом не обмолвилась о дальнейшей встрече, не спросила о его жизни здесь, в Глазго, после того, как он упомянул свой недавний переезд.       Эйлин хотела попросить кого-нибудь распилить ее к чертовой матери болгаркой, потому что будучи настолько зацикленной на себе и своей никчемной жалости она даже из чертовой вежливости не удосужилась поинтересоваться тем, как Каллен обосновался, как ему город, нравится ли, нужна ли помощь в освоении?       О, Блэр, ты превышаешь все показатели жалкости, ей богу. Еще не захлебнулась в окончательном отвращении к себе, м?       Эйлин рычит, как раненое животное. Раненная в самую глубь ее прогнившей дешевой душонки правдой о собственном эгоизме, в коем потонула. Да как она смела вообще при таком божьем человеке, как Карлайл Каллен, буквально забыть о его комфорте? С каких это пор она решилась на то, чтобы забыться?       Почему ты решила поступиться собственными принципами, Эйлин?       Вопросы, навязчивые вопросы крутились один за другим. Блэр не останавливала собственное самокопание. Наверное, если она хотела быть открытой к другим, стоило бы начать с себя и хоть раз в жизни прислушаться к тому, что внутри.       Почему ты пошла на крышу на самом деле? Почему ты соврала о своих мотивах, Блэр? Почему ты не откровенна с тем единственным человеком, который решил прислушаться к тебе? Эйлин, почему ты боишься показать себя другим людям после смерти бабушки?       Эйлин, почему ты плачешь?       Разве?       Ее плечи содрогаются раз, затем второй и вот с глухим стуком бокал вина едва ли не падает из ее подрагивающих пальцев на узкий подоконник.       Оглушительные залпы за окном раздаются то на севере, то на юге, то на западе. Лицо Эйлин Блэр, аспирантки и учительницы английского средней школы в одном лице, ослепляет один за другим взрыв пиротехники.       Ее голова падает вниз, лоб упирается в раму и она, смотря вперед и округлившимся немигающими глазами, подносит руку в щеке. Смазано проводит пальцем, всматриваясь в жидкость на коже, в отражении которой виден один из зарядов фиолетового цвета.       Она не плакала так давно, что ей начало казаться, что слезные железы атрофировались. Эйлин вздрагивает всем телом, когда ее легкие втягивают воздух с всхлипом. За одним следует второй, за вторым третий и вот вся квартира наполняется судорожными поскуливаниями, пока из распахнутых глаз течет без остановки град слез.       Она упирается обеими дрожащими руками в этот узкий подоконник, макушкой ударяясь раз за разом об раму окна.       Эйлин не может с точностью определить, по какой причине ее тело ходит ходуном: холодно ли ей или это истерика всему виной.       Блэр может с филигранной точностью заявить одно: она уже ни в чем не уверена. Нет ни единого факта в своей жизни, о котором она не начала бы сомневаться.       Едва стоя на своих двоих, она тянется к блистеру успокоительных. Дрожащие пальцы держат на свету взрывов всех цветов пластик, замутненный взгляд вглядывается в пустующие ячейки, где раньше были таблетки. Перевернув, всматривается в оставшиеся две, не замечая падающих на фольгу соленых капель.       Отбрасывает в сторону с разбитым криком, не следя за тем, куда лекарство падает. Лицо Эйлин перекашивает в рыдании, когда она возводит взгляд к небу.              Одного лишь вида на фейерверки, в которых отражено чужое счастье, достаточно, чтобы разбить шаткий самоконтроль.              Эйлин бьет ладонью по подоконнику. Раз, затем два, оглушительно крича.              Почему это происходит с ней? Почему она? Почему-почему-почему-почему?              Почему она такая жалкая? Почему она не может справится сама, почему ей обязательно нужен кто-то, на кого она переложит чертову ответственность за принятие некоторых решений, которые определяются моралью?              Почему, Эйлин, ты не можешь быть такой же чистой, как Каллен?              Почему тебе надо быть законченной змеей подколодной, вечно притворяющейся нормальной?              Именно твоя личность никому не нужна, Блэр, поэтому тебе приходится выдавать то, что люди желают, а не то, что ты действительно думаешь!              Все из-за твоей поганой души, эгоистичная самозацикленная сволочь, использующая доброту людей вокруг, лишь бы удовлетворить собственное ощущение нужности хоть кому-то.              Ее ладонь болит. Адски. Кажется, даже кожа на ней разошлась.              В любом случае, Блэр не чувствовала начиная от кисти и до самих кончиков пальцев всю правую ладонь. В последний раз проорав в свете и оглушительном звуке вырвавшегося из коробки фейерверка, она затихает. Делает шаг назад, целой рукой хватая бокал и залпом выпивая.              Она не глушит чувства. Впервые с момента госпитализации ее бабушки Блэр не затыкает себя.              Эйлин отходит от окна, зареванными глазами безотрывно глядя на дома напротив.              Шаг за шагом пятится к стене, врезаясь в нее и теряя всякий воздух в легких, съезжает вниз, на дощатый пол, пока судорожно не вздыхает, хрипло и так, словно не могла сделать вдох столетиями.              Ты никому не нужна. Совершенно никому, Блэр. Ты гналась за этим, скрывая саму себя, губя собственное горе, и именно такой неживой ты никому не сдалась.       Всем на тебя насрать.              Она снова всхлипывает. Уже не так яростно, не злостно, а окончательно жалко. Апогей ее срыва прошел, кульминация была достигнута.              Эйлин задается вопросом о том, почему она так беспокоилась о мнении других. В действительности.              Потому что буквально полгода назад ее жизнь была другой. Абсолютно. Она была веселой, беззаботной, полной безбашенных приключений и вот ей звонят с сообщением, что Розетта в реанимации и весь мир Эйлин Блэр рухнул. В одночасье, одномоментно ее поведение сменилось, погребя под собой слои настоящей Блэр.              Она никогда себя не жалела. Никогда не предавалась каким-то отчаянным самокопаниям, коими утруждала себя сейчас, никогда не задавалась вопросом о собственных чувствах, предпочитая просто проживать, а не анализировать и придавать какой-то смысл.              И все же, на кой черт она полезла на крышу? Так ли ей нужна была эта «свобода»? Или она стремилась коснуться великовечных крыш, держащих в себе больше памяти о тысячах судеб?              Коснуться металла, под которым столько жизней было изломано, слиться с ним в единое целое, раствориться в порыве ветра.              Исчезнуть.              Ведь больше ничего не держало ее на этой земле.              О-о нет, Эйлин, блажь. Ты слишком любишь жизнь, проматывать годы молодости напролет в свое удовольствие, сбегать от ответственности…              Раньше.              Или она не изменилась?              Что с тобой происходит, Блэр? Какая ты теперь?              Она снова всхлипывает. Нижняя губа подрагивает, лоб напряжен, брови нахмурены. Затылок с глухим ударом упирается в стену.              Словно распятая, Блэр сидит на полу до момента, как из-под плотного слоя облаков в глаза не начинает свербеть рассветное солнце.              Боже, она так скучает по Розетте.              

***

      

      Больно.              Ох, как же поясницу, черт побери, тянет.              Опять рутина.              Едва подняв по спине еле разогнувшуюся после вчерашней истерики фигуру, Эйлин на несогнутых ногах, словно оловянный солдатик, приближается к кофейнику. Единственное, что в ее доме было воистину дорогим, так это кофе. За хороший кофе она готова была продать собственную душу, хоть оная стоила сущие копейки с точки зрения оценки демонами.              Гейзерная кофеварка проста в использовании. Открутить низ, залить водой, желательно не из-под крана, смыть старую заварку, засыпать в соответствии с необходимым и желанным уровнем крепости молотые зерна, закрутить верхнюю часть, в которую приготовленный кофе и перельется, поставить на конфорку, ждать прихода Иисуса… точнее кипения.              Одеревеневшими ногами подходит к окну, закрывая. Удивительно, как она не застудила себе весь таз с учетом того, что провалялась несколько часов в таком отвратительном положении на полу.              Еще более необъясним тот факт, каким образом она умудрилась вчера отрубится так скоро.              Шарахается собственного отражения: размазанная косметика, темные подтеки, опухшее лицо делают ее абсолютно неузнаваемой. Воспаленные глаза скользят с легкой, несколько ироничной ухмылкой по каждому сантиметру собственного лица, пока Блэр наконец не принимается смывать с себя весь бедлам.              Кофе кипит. Эйлин, протирая одной рукой лицо полотенцем, другой наливает в чашку живительную эссенцию, что всегда гарантированно приводила ее в чувства.              Она возвращается к окну, идентичная поза той, в которой ее настиг срыв ночью.              Под окнами, протаптывая дорожку по только выпавшему снегу, идет редкий прохожий, покачиваясь: кажется, он даже не ложился, лишь сейчас добираясь в буквальном смысле окольными путями до дома.              В окнах соседнего дома Эйлин видит ребенка, который, очевидно, смеясь, раздирал подарочную бумагу своего рождественского счастья. Его родители стояли чуть поодаль от елки, обнимая друг друга.              Счастье. Она словно сквозь замочную скважину подглядывала за чужим счастьем, маленьким миром, ведь собственного у нее не было.              Раньше Эйлин считала, что вся планета, вся Солнечная система, да что уж там галактика, вся вселенная начиная от Большого Взрыва, была ее домом. Она чувствовала себя ровно на своем месте в любом помещении, любой точке планеты, в любом окружении, в каждом социуме.              Что уж говорить, она была неотъемлемой частью коллектива. Как основная шестеренка механизма, как связывающий союз между двумя частями предложения, без нее все распадалось, весь смысл терялся, целостность картины нарушалась.              Сейчас Эйлин казалось, что ей нет места нигде. Как бы она не убеждала себя в обратном, не повторяла про себя то, что каждый сантиметр этой планеты ей рад, она чувствовала себя чужой. Лишней. Ненужной.              Она не хотела путешествовать. Словно ее ребячество и тягу к приключениям кто-то мгновенно выкрал, оставив после себя пустоту, не заполняемую ничем дыру в душе, на которой базировалась личность Эйлин Блэр.              От нее прежней остался лишь призрак, фальшивая обертка, внутри которой было подавленное и одинокое создание.              Глоток.              Эйлин замирает, когда осознает, что не чувствует вкуса кофе.              Ее единственной отрады!..              Опускает глаза на темно-коричневую жижу, что именует напитком жизни, прежде чем сделать еще один глоток. Замирает, потеряв всякую нить самоуничительной мысли, и расслабляется, ощутив привычную и полюбившуюся ее душе горечь на языке.              Нет, честное слово, если бы она перестала чувствовать вкус кофе, последней отрады ее жизни, то Блэр действительно могла подумать, что мир если не перевернулся с ног на голову, то тогда сменил свое положение во вселенском масштабе.              Но она чувствует усталость. Измотанность. Словно из ее души этот срыв выкачал остатки сил и возможностей.              Эйлин опускает чашку на круглый столик, на белую скатерть из тонкой аккуратной ткани, доставшейся ей в наследство от бабушки, и ей кажется, что рука дрогнула, обливая белоснежную, чистейшую ткань грязно-коричневым кофе.              Блэр видит, как ее гнилая душа обливает точно также чистейшее существо Каллена.              Она рухнула всем телом на стул, и ее рука вслепую начала шориться по поверхности. Нащупала пачку сигарет, потянулась чуть дальше, чтобы притянуть к себе ее и зажигалку.              Притупленным взглядом уставилась на коробочку, приоткрыла ее, видя почти все сигареты на месте. Вытягивает одну, наклонившись над столом и уперевшись локтями, едва не ложась на дерево, подносит к губам.              Закуривает.              Эйлин повторяла эти действия раз за разом бесчисленное количество моментов. Когда возвращалась после очередного посещения больницы, когда вернулась после кремации, когда доползала после похорон, даже когда в дверь колотили, требуя открыть оную, сидя в темноте, имитируя собственное отсутствие.              И сейчас тоже. В это тихое и солнечное утро после Рождества.              К черту крышу, Блэр. Лучше ответь, когда это все действительно началось? А что главное, почему? Ты знаешь ответ. Иначе бы не задавала вопрос.              Тебе не так нужен профессиональный совет со стороны, сколько нужно знание, что кому-то ты все же нужна. Это ответ на тот вопрос, что мучал тебя ранее: почему ты написала ему и только ему.              Теперь же ответь на другой вопрос, ответ на который ты точно также подавляешь. Та истина, от которой ты бежишь, как подорванная, прячась за семью замками, запирая себя саму в четырех стенах.              Эйлин выдыхает так громко и шумно, чувствуя привычное жжение в глотке, переводя глаза на фоторамки на полке ее маленькой кухоньки. Смотрит на бабушкину фотографию, в уголке которой черная лента.              Все началось, когда она ехала в больницу. Тогда она запрыгнула за руль внедорожника знакомого, заставляя мотор зарычать, обороты турбины подскочить, а подвеску подготовиться к жесткой проверке на прочность, пока они неслись через поля и холмы бездорожья прямо в сторону Глазго.              Все просто. Она всегда чувствовала эту вину, но откладывала любое налаживание взаимосвязей, которые утруждали и вытаскивали любые силы из нее куда в больших количествах, чем постоянные пешие прогулки по неизведанным лесам и горам их местности. И именно в ту секунду она поняла, что потеряла все возможности в своем инфантильном старании сбежать от всякого «не должна, но очень желательно, чтобы все же сделала».              Блэр заставляет себя вспомнить.              И ее дыхание перехватывает. Дело совсем не в том, что ей пора заканчивать курить.              Она практически видит саму себя за рулем того Ренджа, когда ее зрачки были маленьких размеров, когда глаза были распахнуты, веки не закрывались, слизистая жглась от сухости, а руки выворачивали руль, прокладывая дорогу через ямы прямо к проселочной дороге, с которой они на скорости и оборотах, превышающих три тысячи в секунду, вырвались на федеральную трассу.              Она помнила, как на душе было поразительно пусто. В сознании не было ни единой мысли, кроме одной: ты не успела и это только твоя вина, Блэр.              Эйлин начинала понимать сейчас, что произошло с ней тогда.              Она напрочь отключилась от собственных желаний, пытаясь нагнать двадцать три года за пару месяцев бабушкиной госпитализации. Когда она буквально переехала в больницу, но при этом оставаясь вне палаты призраком собственного существования.              Блэр забыла о себе. Но ее чувство вины никуда не ушло. И по этой причине, наверняка по этой, она до сих пор выедала поедом себе душу, с привычки продолжая подстраиваться под всех. Плевать на собственные чувства и желания, на необходимости своего тела и мольбы собственного сознания.              Все шло от ее чувства вины, которое она каждый год пихала куда подальше от себя.              Затяжка. Глубокий вдох, затем второй. Пальцы привычно стряхивают пепел в запылившееся стеклянное блюдце, рука с сигаретой обхватывает кружку, делая глоток стремительно остывающего кофе. Сгорбившаяся и практически лежащая на столе Блэр, освещаемая лучами утреннего зимнего солнца, находит корень проблемы.              Осталось найти способ выковырять этот сорняк из ее души, очерняющий ее насквозь. Понять, кто его туда посадил, когда и полить отравой. Для начала.              Эйлин выдыхает дым. Снова. Циклический путь курильщика.              Альвеолы раз за разом принимают на себя большую часть удара. Становятся сморщенными, скукоженными. Чернеют.              Блэр горько ухмыляется со смешком, зная, что этот процесс совершенно ничем не отличается от того, что она сотворила с собой сама за последние месяцы собственной жизни. Что то, что она делает, стало ее новой зависимостью.              Вылезти из скорлупы, в которую она себя запрятала, равносильно тому, чтобы бросить курить.              Эйлин махом допивает кофе. Недокуренную сигарету раздавливает в пепельнице, поднимаясь из-за стола. Разводит в стакане иммуноукрепляющее, выпивает точно также залпом, а после идет в спальню, падает на кровать, заворачивается в одеяло и спит.              Спит чертовых пятнадцать часов или вовсе того больше, отсыпаясь за все страдания, что причинило ей время, люди и она сама.       

***

      Утро Эйлин начинается с режущего слух звонка в дверь. Потом за дребезгом следует пару ударов.              У Блэр сердце падает в пятки, когда она подскакивает с кровати и ее первая мысль лишь о том, что все же по ее душу пришли, несмотря на то, что она отдала все долги даже с процентами.              Недюжинных сил стоит поднять себя и дойти до двери на цыпочках с колотящимся в глотке сердцем, чтобы едва не упасть от облегчения, услышав голос, который точно не принадлежал незнакомым мужчинам.              — Эйлин, пожалуйста, открой дверь.              Знакомый голос Карлайла Каллена прямо за ее дверью. Не коллекторы.              Эйлин Блэр чувствует последовательно одно из другого вытекающее чувство облегчения, за ним радость, после этого осознание, кто именно за ее дверью, испуг, ушедшее снова в пятки сердце.              Блэр, до этого от облегчения скатившаяся по двери, подбирается со слегка подрагивающими коленями к глазку, искренне надеясь, что голос просто похож.              Ничерта подобного.              Она видит Каллена, в одной руке у которого портфель и Блэр готова поставить одну из своих почек на то, что там все его рабочие инструменты, а в другой картонные пакеты, один из которых с логотипом пиццерии, а другой она никак не умудряется опознать.              Эйлин запрещает себе думать. Сделав еще один вдох и выдох, она открывает дверь, замечая полную картину того, как собрались соседи на площадке этажа. Проводит рукой по растрепанным волосам, пытаясь зачесать их назад и неловко улыбается.              — Добрый день, доктор Каллен?..              — Добрый глубокий вечер, мисс Блэр. — и смотрит на нее так, словно узнал, что она пнула щенка в подворотне десять лет назад, и это стало началом ее злодейской карьеры.              Она не в коем случае не пинала, вы не подумайте.              — Можно ли я полюбопытствую о причинах вашего визита в мою скромную обитель? — Эйлин нервно мнется на месте, бегая глазами то от лиц своих соседей: бабульки, которая ворчала постоянно на Блэр по любому поводу и даже без него, того самого горе мужчину, еще одного ее ровесника, с которым она предыдущим — предыдущим же? — утром столкнулась на лестнице, торопясь на работу, а также навеки вечные уставшую учительницу начальной школы, с которой они обычно виделись на обедах, молчаливо потребляя пищу под летящие над головой тарелки, вилки, ложки и прочие продукты, созданные человечеством.              — О, Эйлин, видите ли, ваш мобильный отключен уже вот как больше суток и ваша коллега несколько взволновалась той тишиной, что наступила после вашего возвращения. Редко когда вас совсем не слышно с учетом здешних тонких стен. Особенно после некого шума. — на определенных словах Блэр, ей богу, слышит акцент. Громко сглотнув, она улыбается строгим взглядам, чувствуя себя в высшей степени неловко и также ощущая фоном наконец-то опознанное чувство вины.              Впрочем, такая смесь ей все же куда более знакома. Эйлин удивляется собственной вовлеченности в реальность, и еще больше даваясь диву тому, что чувствует себя как раньше.              Вот уж точно чудодейственная сила доктора Каллена и его сострадательных фибр души, распространяющихся на окружающих.              Блэр делает шаг вглубь своей квартиры, пропуская внезапного гостя внутрь, еще раз неловко, но в достаточной степени искренне, что уже было ого-го каким прогрессом, улыбнулась всем собравшимся свидетелям ее идиотизма и, мазнув взглядом по окошку в подъезде и, очевидно, поняв, что зимой время по освещению на улице определить затея заранее проигрышная, закрывает дверь, отрезая ее и Каллена от всего мира.              — Да как-то забыла о телефоне, наверняка разрядился. Я, — Эйлин замялась, обернувшись к врачу, и потерла растрепанный затылок, — спала. Сейчас пойду телефон поищу, а вы проходите на кухню, разувайтесь, раздевайтесь, в общем, чувствуйте себя как дома.              Блэр не замечает то, что говорит все в последовательности точно наоборот, бубня себе под нос, что даже она себя здесь как дома не ощущает, и идет к кровати, выискивая в сумке холодный мобильный телефон, который, по ощущениям, замерз окончательно и навсегда, и держа его в руке и зарядку, приносит на кухню, где Каллен стоит с протянутой к холодильнику рукой.              Ой зря, ой зря…              Эйлин шоркает ногами в носках специально громко, заставляя врача обернуться к ней, так и не открыв дверцу. Поднимает вверх телефон, с особой торжественностью заявляя:              — Доктор Каллен, мой диагноз таков: окоченение, обморожение третьей степени у батареи! — и протягивает телефон и зарядку ему, отвлекая от неизбежности лицезрения пустоты ее холодильника.              Тот, закатив глаза и с доброй улыбкой забирая технику из рук, повертел тот в руках, открыл, потыкал на кнопки, убедившись в том, что тот действительно «умер», воткнул зарядку в розетку рядом с включенным чайником, довольно оборачиваясь к ней.              — Реанимация прошла успешно, пациент в стабильном состоянии, мисс Блэр. — а потом все же открывает холодильник, желая на короткий момент положить туда привезенную бутылку вина, которую вытащил таки из ресторанного пакета.              Пауза.              Абсолютно летаргическая пауза.              Эйлин заглядывает в холодильник из-за его плеча, медленно поворачивая голову синхронно к нему, а потом обратно к повесившейся мыши на полке.              — Знаешь, я отчего-то совершенно не удивлен, Эйлин. — Каллен смазано произносит черт-пойми-каким-именно тоном, а Блэр шумно сглатывает, сверля взглядом бутылку пива, которая стояла здесь наверное неделю, дожидаясь своего часа, да заплесневевший сыр, который давным давно пора бы выбросить, да все руки не доходили к нему притронуться. Наверное, все же из брезгливости.              — Да оно как-то… само себя подъело, знаете. — Эйлин трет ногтем нос, выпрямляясь за его спиной, отводя в неловком выражении лица в сторону взгляд, принимая вид «это не я, ничего вообще не знаю, моя хата, так сказать, с краю». — Забыла сходить в магазин, устала и уснула.              И снова этот взгляд. Взгляд, в котором читается «Эйлин Блэр, я не верю ни единому твоему слову».              — Эйлин, вы мне до боли в груди напоминаете одного человека, которого звали точно также. — Каллен убирается у нее на кухне, словно действительно чувствует себя как дома.              Блэр чувствует, как у нее самой в груди екает. Только ничего связанного с какими-то ассоциациями и предыдущими знакомыми, нет. Она видит саму себя, такую далекую и прошлую, в этом «мне весь мир мил и открыт и я везде своя». Она тоже могла в любой точке мира на любой чужой кухне так просто и словно у себя дома убираться, наводить порядок, готовить…              Эйлин сглатывает, отступая к круглому столу. Взгляд скользит по сигаретам, брошенной пепельнице, зажигалке и она прячет их в карман пижамных штанов, словно надеясь, что Каллен не почувствует.              Хотя, Блэр ни на секунду не сомневается, что даже если он и заметит, то промолчит. В конце концов, Каллен был образцом тактичности и воспитанности, так что сомневаться в этом совершенно не приходилось.              Эйлин смотрит за тем, как он орудует на кухонном столе, доставая пиццу из коробки, раскладывая на тарелках, разрезая куски и сервируя стол.              Блэр заставляет проглотить себя один за другим вопросы, возмущения о черт пойми чем, потому что, честно говоря, она в таком смятении, что даже идентифицировать испытываемые ею в данную секунду чувства она не может.              Садится, когда он отодвигает ей стул. Отодвигает ей, растрепанной и все еще со следом подушки на щеке, стул, сварганив шикарный обед, он же и ужин, за считанные минуты.              — Ешьте, Эйлин. Это вам необходимо.              И стоило ей открыть рот, чтобы возразить, как в нос попадает самый вкусный запах ее любимой пиццы и живот издает настолько громкое урчание, служа ответом куда более четким, чем любое слово, любой звук, который собирался слететь с ее губ.              Она не спорит. Не находит боле для того причин и смысла, затыкая себя треугольником пиццы из четырех сыров, и в тишине и довольных взглядах Каллена, у которого, ей богу, так и горела бегущая строка из списка дел, где стояла гордая галочка у «накормить бессовестную Эйлин Блэр».              Она знала: он хотел спросить насчет тех криков, о которых ее соседка однозначно поведала врачу. Эйлин буквально видела этот вопрос в его глазах, но она лишь спрашивает, наконец успокаивая собственную совесть, о его жизни в Глазго, о том, как он устроился, рассказывает о продуктовых, где лучше купить свежие овощи и фрукты, а где стоит закупиться мясом, забыв о всякой этике и всех уроках Розетты, сидя с задернутым коленом и между кусками пиццы болтая во всю.              Эйлин Блэр словно сорвалась с крючка агонии. Ее прорвало: она болтала без умолку, шутя и улыбаясь, активно жестикулировала, практически не обращая внимания на выражение Каллена, она смеялась заливисто, подшучивая над ним самим мягко и без укора с издевкой, заставляя давиться смешками и пиццей и ей правда казалось, что только рядом с ним она была собой. Что она могла быть собой, не бояться осуждения и презрения за счастье после горя.              Между ними столько недосказанности, столько невысказанного, оставшегося висеть в воздухе не заданным, и именно это оставляет между ними флер тайны. Одной общей тайны, которую делят только они двое. Та загадка, недоступная всему миру, объединяющая Эйлин Блэр и Карлайла Каллена.              Мистика, не иначе.              — Уверен, что когда-нибудь ты слышала, но ты чертовски похожа на жену Оруэлла. Ее звали также: Эйлин Блэр, урожденная О’Шонесси, она даже внешне похожа на тебя. Была учительницей английского, училась в университете. Эйлин, если ты начнешь писать стихи, станешь и вовсе ее копией.              Блэр смеется, так заливисто, запрокинув голову назад, что едва ли не падает со стула, и от того еще более громко продолжая смеяться, заражает смехом и Каллена.              Он поднимается, просмеявшись и шагает к другому пакету. Большому, даже одного взгляда было достаточно чтобы понять, что набит тот был до отказа и машет ей рукой.              — Давай, поднимайся. Я не могу позволить тебе пробыть все выходные в будничности этой квартиры. Давай-давай, Эйлин, самое время размяться после обеда.              Она не знает, который час, она не знает, сколько времени они ели и болтали, Блэр даже не знает, какой сегодня именно день.              Она ничего не знает. Но чувство безопасности и покоя рядом с ним заставляет ее подорваться с места с абсолютным доверием, пока Каллен что-то ищет, сопровождая шуршанием, а после поднимается и с гордым видом вешает ей на плечи мишуру.              Мишуру.              Нет, вы понимаете?! Мишуру!              — Украсим твою квартиру, м, мисс Блэр?              В голове Эйлин что-то словно замыкает. Она просто смотрит на Каллена, держащего в одной руке свернутую гирлянду, а в другой игрушки, от которых пахло сосной и кедром и, закусив губу, отчаянно кивает.              Смеется, опуская голову, вытирая накатившие слезы. Улыбается ломко, но искренне.              Казалось, что теперь, вот прямо сейчас, именно в данную секунду она была собой. Именно той версией, которая была погребена за тонной людских ожиданий, скрытой скорби, чувством вины и «я должна». Надломившаяся версия Эйлин Блэр, которая, казалось, наконец нашла собственное счастье.              Он дает ей время, перекладывая игрушки в другую руку и, освободив, протягивает, кладя на плечо и слабо сжимает, заставляя поднять на него поблескивающие глаза. В его странно оранжевых, охровых радужках она читает немое обещание вечной помощи и поддержки.              Сильнее растянув губы в кривой улыбке, она берет из его руки игрушки, запутавшись в гирлянде по законам неловкости Эйлин Блэр, и сняв руку с плеча и переплетя пальцы, тянет его ко входной двери.              Она смеется. Рождественско-новогодняя музыка, включенная между делом, играет, пока заливистый смех Блэр заставляет Каллена улыбаться, пока она командует им, указывая, что куда вешать.              Даже приказывает поднять ее на плечи, чтобы она сама забила гвозди в балки и повесила гирлянду, собрав при этом с десяток шишек на макушке от постоянного битья об низкий потолок.              Но это действительно то, чего у нее никогда не было.              Этот момент — один из самых счастливых в ее жизни.              Ни один пейзаж, который она видела словно в прошлой своей жизни, ни один горный вид, ни один водопад, озеро, море, океан не делали ее настолько счастливой, как собственных смех под одну из песен Аббы, улыбающийся своей голивудской улыбкой Каллен, спорящий о необходимости вешать еще одну гирлянду, теперь над окном, и начавший падать снег за этим самым окном.              Этот вечер после Рождества стал воистину волшебным.              Какая-то часть души Эйлин Блэр поверила в чудеса.