Сквозь щель в платяном шкафу

      Почти все юные омеги в той или иной мере мечтали о любви.              И в государственных школах с совместным обучением, где уже в шесть лет Ханде гонял мячик с альфами и разбивал колени. Там легко было влюбиться в какого-нибудь прыщавого одноклассника, подарить ему свои мечты и первый поцелуй, а, может, выскочить замуж с разрешения родителей. И в частных школах и академиях, где потом учился Ханде, и где не было альф. Лишь благородные и воспитанные омеги. Они все знали, что выйдут замуж не по любви. Потому что в высшем обществе было что-то дороже любви. Но все омеги из академии, которых Ханде знал, успевали влюбиться: в героя романа, в нового солиста из любимой группы, в друга старшего брата. Любовь эта, как правило, была тайной и невзаимной.              Ханде думал, что юные омеги любят саму мысль о любви. Любовь им была необходима для взросления, просто еще один этап, как смена зубов или первая течка. Взрастить в себе это чувство к какому-нибудь красивому альфе, оказаться ничем не хуже других. Уже не ребенком, а молодым созревшим омегой, познавшим взрослую тайну.              Ханде никогда не влюблялся.              Может быть, память о том, как в шесть лет он гонял мяч по полю, не позволяла ему до конца смириться с необходимостью растить из себя воспитанного благородного омегу, дорогой товар для богатого альфы. Ханде жил мечтами не о любви, а о протесте против новой судьбы. Протест был еще смешнее, чем любовь к альфе с плаката. На плакат можно было подрочить под одеялом, а юношеским максимализмом лишь испортить жизнь.              Как ее испортил Сирилл. Да, наверное.              Ханде повернул голову и посмотрел на альфу, который расслабленно растянулся рядом с ним. Вытяжка не справлялась, и явно пахло потом и спермой. Они были полностью голыми и еще немного грязными. И Ханде чувствовал себя счастливым, когда после хорошего секса лежал рядом с Эмре, касался его рукой и перебирал жесткие темные волосы.              Ханде не хотел называть это любовью, потому что это явно ей не было. Влюбленность, может быть. Или снова протест против своей судьбы. Или — вдруг — коварный способ вытянуть из этого альфы ответы на все вопросы.              Эти встречи точно не были признаком ума. Будь Ханде умным омегой, он бы нашел для любви и секса другого альфу, который бы не был таким подозрительным и опасным. Было много вариантов, и все они казались лучше Эмре Лорано. Благородный альфа, хитрый шпион — это табу, это запретная территория. Но до этого лета Ханде и не нуждался в любовнике. Ему не нравилось внимание альф. Не нравилось делить постель с Филиппом между течками.              Эти руки, которые ложились на его голую кожу, гладили, иногда вызывали желание быстрее помыться.              Но когда Эмре пользовался его телом, когда гладил живот или целовал в ключицу, у Ханде внутри все взрывалась, как будто он был полон шипучей взрывной карамели. Он сам чувствовал себя сладкой карамелькой, которую этот альфа очень хотел сожрать. И Ханде, вроде как, не против. Чтобы его сожрали. Потому что Эмре хотел именно того, когда втягивал Ханде в эти отношения.              Теперь он был полностью беззащитен перед Эмре Лорано. У него за дверью не было охраны, не было любимой острой заколки с рубином, не было ни одежды, ни чести.              Ханде потянулся и поцеловал Эмре в его горячие припухшие губы. Они были горькими от табака, а кожа вокруг соленой от пота. Ханде перевернулся на живот, лег на альфу и лизнул его шею.              — Уже ночь. — Рука Эмре прошлась по пояснице. — Останешься или поедешь?              — М? — Ханде чуть прикусил соленую, смуглую от летнего солнца кожу. — Филипп еще не вернулся.              — Где он?              — В Сеине. — Ханде уже приготовился прикусить темный упругий сосок альфы. Облизался, представляя на его месте вишенку на торте. — Или в Тильке. Не имею понятия, где его опять носит. Может, снова трахается со своей течной шлюхой.              — Камиль?              Ханде так и не укусил вишенку.              — Кто? — он приподнял голову, пытаясь в полумраке разглядеть глаза Эмре.              — Камми. Он же южанин.              От того, каким равнодушным и расслабленным тоном Эмре это сказал, Ханде еще больше завелся, чем, вообще, от упоминания этого омеги. Он недовольно зашипел и быстро сполз с альфы, уйдя на пару шагов в сторону маленького столика. Схватил с него сумочку с сигаретами.              — Ты с ним спал?              Ханде не ревновал. Нет, точно нет. Но что это был за блядский омега, который умудрился посидеть на членах всех его альф? Что Ханде ему такого плохого сделал? Эмре помалкивал, лежал голый на смятом покрывале, обложенный подушками, и дерзко сверкал в полумраке глазами. Все Ханде понял и так, без слов.              Закурил, впуская в легкие сладкий дымок. Тело после хорошего секса было уставшим, но каким-то довольным, ленивым. Мысли тоже ворочались не очень живо. Ханде, вроде, злился, а, вроде, и плевать хотел на Филиппа, на его блядство и на прошлых омег Эмре.              Кто они с Эмре друг другу? Никто. Так, приятные знакомые.              Другого Ханде и не искал.              — Камиль был ценным ресурсом, пока не решил, что может вот так легко пренебречь моей доброй волей. — Эмре говорил глухо, своим вкрадчивым голосом. Густой дым плыл в полумраке комнаты. Вытяжка все еще не работала. — Он не думал головой, когда променял меня на Семью Кайял. Это — Арсалан, а не Сеин. Мой город.              Матте тогда тоже говорил что-то похожее. Что Камми любил Филиппа. Рисковал жизнью ради альфы, который даже жениться на нем не мог. Ханде скривился. Он не знал, кто в этой ситуации раздражал его больше: супруг или его верная шлюха.              А ведь Камми до сих пор остался в жизни Филиппа. Исчез из района Мантуй, из светского общества, из местных сплетен, но все равно жил где-то там, в плотном графике Филиппа между сессиями в парламенте и поездками на заводы. Ханде знал график течек Камми — за три недели до его собственной. Ханде знал, что Камми жив, не бедствует, прячется от любого внимания и существует всегда рядом с ними.              — Где он сейчас?              Слова вырвались сами. Ханде не хотел спрашивать, потому что был уверен, что ему все равно.              — М?              — Где Камми? Он же должен регистрироваться, когда….              — В Арсалане. — Ответил Эмре все тем же ленивым тоном.              — И ты все еще….              — Нет.              — Хорошо.              Ханде затушил окурок в большой пепельнице из темного стекла, поднялся на ноги, снова показывая себя альфе во всей своей обнаженной красе, и схватил со столика полупустую бутылку. В ней было крепленое вино с добавлением черного перца, того самого, чей яркий аромат носили альфы Дома Кайял. Ханде пил, пьянел с каждым глотком. Микс из табака, травяной смеси и алкоголя быстро затуманивал разум и помогал расслабиться. Разве что не стоило появляться в таком виде перед детьми.              Ханде надеялся вскоре бросить такую жизнь.              Он нашел мятую рубаху и кулон с отдушкой. Собрал волосы в тугую прическу, оголив под взглядом альфы шею, и завернул их в крепкий пучок на затылке. Эмре был ленив, никуда не спешил, курил сигареты, украденные у Ханде, и все еще был голым. Член его снова стал наливаться, но Ханде уже устал за этот вечер.              Эмре подал ему заколку, большим кровавым рубином в сторону Ханде, и острым стальным наконечником к себе. Так принято было передавать оружие, но никак не украшения. Ханде вспомнил ту самую шкатулку и шило в ней. Но не вздрогнул. Смело протянул руку и закрепил непослушные, пропитанные потом волосы.              — Спасибо. — Сказал он.              В горле снова пересохло. И пол под ногами стал покачиваться, выдавая опьянение.              Синие глаза Эмре, казалось, горели в полумраке, отражая желтый свет настенных панелей. Ханде снова чувствовал на себе этот пожирающий душу взгляд, поэтому отвернулся в сторону. Стал медленно застегивать мелкие пуговки на груди.              — Знаешь, — тихо проговорил Эмре, — в тебе намного больше от южанина, чем кажется на первый взгляд.              Ханде подумал, обидеться ли ему или нет. Но решил лишь мило улыбнуться в ответ.              

***

             Филипп вернулся в столицу и первые несколько ночей спал в гостевой спальне. Это означало то, что супруг провел время с течным омегой и не смог избавится от его запаха. Ханде же почти не волновался за себя. У него был сильный собственный запах, хорошие гормональные и прекрасные отдушки из ароматных масел и трав.              И еще Ханде замечал за собой странное холодное равнодушие, присущее человеку смирившемуся или окончательно отчаявшемуся. За завтраком он лениво жевал лепешки и смотрел на хмурого сонного супруга, примечая, что, должно быть, именно с таким настроением можно было взять в руки нож и всадить его в чью-нибудь шею.              — Когда у тебя течка?              Ханде показательно сморщил нос и выразительно посмотрел в глаза Филиппа. Когда он мало спал и пил много крепкого кофе, они казались черными из-за широких зрачков. Если смотреть объективно, Филипп обладал той самой внешностью альфы, которую омеги считали идеальной. Ханде не всегда имел желание быть объективным.              — Не знаю, — ответил он с ленцой, — дней через десять.              — Тебе, что, лет пятнадцать, чтобы не знать свой цикл?              Ханде цыкнул.              — Я родил год назад.              — Это все твои сигареты.              Ханде мог признаться, что если бы Филипп решил снова завести разговор о третьем ребенке, он бы без сожаления вонзил в его глазницу десертную ложечку острой ручкой вперед и несколько раз ее провернул. Нет, все-таки течка могла наступить и через неделю. Ханде уже чувствовал необычайно сильное раздражение от всего, что его окружало. И от мужа, в том числе.              На следующий день Ханде приказал заварить ему крепкий травяной чай, который он всегда пил в течку, и стал меньше курить. В такие дни его постоянно тошнило от сильных запахов и дыма. Два дня Ханде провел дома, сидя с книгами у бассейна и почти не видя супруга — Филипп постоянно работал, заводы не простаивали, журналисты клепали статьи.              В выходной праздничный день, в тот день, когда в Сеине отмечали летнее солнцестояние и жгли яркие костры, Ханде выпил больше чая, чем обычно, отсчитал целую пригоршню нужных таблеток и провел все утро в ванной комнате, самостоятельно готовясь к вечернему посещению театра, к последнему представлению этого сезона. Опера про омегу-духа моря, который влюбился в смертного альфу, чем и погубил себя. У Ханде в библиотеке был печатный оригинал первоначальной новеллы, но он не спешил ее перечитывать.              Вечерние ритуалы, включающие в себя ароматные масла, шелковые одежды и выбор украшений, так же как и постоянные выходы в свет, стали повседневной обыденностью. Ханде носил красивые одежды, расшитые вышивкой и бусинками, напоминающие традиционные наряды. Ханде убирал волосы в высокую прическу и скреплял дорогими заколками с драгоценными камнями, Ханде выбирал, какие кольца надеть на руки, чтобы каждый мог заметить массивную золотую печатку благородной Семьи, Ханде открывал в себе таланты к светской жизни. Многие омеги, которые ходили на приемы и вечеринки вслед за своими мужьями, легко находили в Ханде свой недоступный интерес.              В театр Ханде выбрал красную нарядную рубаху, расшитую стеклянными бусинами, и под нее подобрал простую золотую заколку, такие же кольца без украшений. Их он недорого купил у одного старого мастера в Сеине. Эскаль, помогающий со сборами, обронил несколько лестных комплиментов и улыбнулся сухими губами. Ханде смущенно кивнул своему отражению в зеркале и нанес на губы блестящий бальзам.              — Экстравагантно. — Сказал Филипп, когда они уже ехали в машине вдоль побережья. — Вырез слишком широкий, видно….              Он посмотрел на Ханде, как будто тот был сочным куском говяжьего стейка. Этот взгляд выражал искреннее желание альфы его сожрать, и Ханде как никогда чувствовал подступающую течку. Следовало выпить еще пару блокирующих таблеток, чтобы не опозориться перед собравшейся публикой.              В центре Арсалана жизнь никогда не останавливалась. Широкие современные проспекты обступали со всех сторон мощенные старые улочки и площади. В центре каждой обязательно стоял фонтан или скульптура. Высокий обелиск тысячелетия Империи — двойник сеинского — возвышался над всем районом и находился прямо за зданием оперного театра. Огромная птица с пером в клюве была вырезана в белоснежном камне и неподвижно висела над входом. Глаза ее горели красными огнями, словно живые наблюдали за маленькими людьми, собравшимися под распахнутыми крыльями. Когда Ханде еще жил с Оми, он был здесь на школьной экскурсии, а потом посещал спектакль про принца Тильке в свой первый столичный сезон три года назад. Признаться честно, Ханде не очень любил театр, предпочитая ему книги.              Привычно улыбаясь всем подряд, Ханде без особого интереса разглядывал очередной роскошный главный зал театра, большие высокие двери, ведущие в партер и лестницы, по которым можно было подняться на балкончики. Первым делом Ханде подвел Филиппа к фуршетному столику и заставил альфу взять для него бокал с прохладным шампанским.              — Стоит сводить сюда Рози, — тихо сказал супруг, — он любит все такое блестящее.              — Да?              Ханде перехватил взгляд Атиля и отсалютовал ему бокалом, чуть кривя губы.              — Он утащил твой браслет с блестками. Прячет под кроватью.              — Тебе откуда известно?              Ханде сумел незаметно опрокинуть в себя бокал и подменить его на полный. Легкое подпитие никогда не мешало строить из себя идеального благородного омегу, наоборот, даже помогало.              — Рози сам показал мне. — Признался Филипп.              Ханде довольно хмыкнул, улыбнулся и приподнял голову, заглянув супругу в глаза.              — Значит, ты так легко предаешь доверие ребенка?              Филипп посмотрел в ответ. Всего на одну секунду он напомнил Ханде растерянную собаку, которая потеряла своего хозяина. Было немного смешно.              — Ты меня не похвалишь? — спросил супруг.              — Нет, конечно.              У Филиппа тоже было хорошее настроение, и он даже не ругал Ханде за шампанское и не просил своим этим свистящим шепотом перестать его позорить. Почему-то он до сих пор думал, что Ханде мог опозориться. Высший свет был очарован им, принял на веру вымышленное превосходство Ханде и жадно ловил каждую его улыбку.              После первого звоночка ленивая толпа оживилась, задвигалась. Большие широкие двери медленно открылись, явив за собой еще более роскошный зрительный зал, издалека послышалась мелодичная музыка. Мимо прошел пожилой мистер Пратт в компании своих старших сыновей, какой-то молодой омега с короткими волосами, пробежал незаметный бета в костюме служащего театра — он раздавал программки. Во всей этой невозможной смеси запахов Ханде различил один: море, соль, горькие травы. Лорано.              Ханде сбился с шага, крепко сжал в пальцах хрупкую ножку полупустого бокала, а потом и вовсе медленно поставил его на столик. Филипп заинтересовался, остановился, но ничего не сказал. Может, за проведенные вместе годы, он немного привык к странностям Ханде. Может, тоже заметил. Филипп был умным.              — Твой брат с супругом. — Шепнул он тихо, наклоняясь к самому уху. — Хотел сюрприз.              Ханде глупо посмотрел на него, плохо понимая, как брат был связан с Эмре. А потом чуть не рассмеялся от своей глупости. Запах Лорано был не таким, к какому он привык. Мягче, легче, и несущий в себе отголоски острого перца. Эмре здесь не было, а Ханде в очередной раз повел себя как глупый влюбленный омега.              — Я чувствую Лорано, — признался он, поднимаясь по широкой лестнице рядом с Филиппом, — но они не выезжают в город. Это Луиссиан?              Филипп лишь коротко кивнул.              — Каков он? — спросил тихо.              — Он… — Ханде запнулся и пожал плечами. — Он довольно мил.              — Про тебя мне говорили так же.              — Честно, Луиссиан милый и кроткий.              — Идеальный омега.              Длинный коридор изгибался полукругом и вел к частным приватным ложам, которыми пользоваться могли лишь некоторые избранные гости театра. Главы Семей, например. В коридоре без свежего воздуха запахи стали еще сильнее, и Ханде ясно чувствовал теперь сильный аромат своего брата, дополненный тонкими нотами омеги. Они идеально сочетались во что-то новое и, на самом деле, это было так поэтично: омега и альфа из двух сильнейших Семей Империи, искренне полюбившие друг друга. Такая бы история продалась.              Хмурый военный в гражданской одежде, стоявший на страже, сам коротко постучал в деревянную дверь и отворил ее, после чего поклонился, повернувшись к Ханде. Не к Филиппу. Личная гвардия Семьи Кайял оставалась верна только своим кровным хозяевам. Филиппу стоило смириться.              Темная аванложа оказалась пуста. Пахло перцем и солью, пылью, дорогим древесным парфюмом, вином. Филипп придержал Ханде за локоть, как воспитанный джентльмен отвел в сторону тяжелые бархатные драпировки, пропуская вперед. Большая ложа, занимавшая почти весь центр бельэтажа, казалась безжизненной, так же слабо освещенной и пустой. Внизу сотней голосов гудел яркий партер, разыгрывался оркестр, распорядители сновали между гостями, раздавая программки и бинокли. Редко кто из них поглядывал в сторону императорских мест, считая их пустыми и не замечая необычных гостей.              — Добрый вечер, брат, — Ханде вежливо склонил голову перед Диланом и омегой за его спиной, — Луиссиан.              — О, Создатель, я так ждал этой встречи!              Луиссиан быстро поднялся с кресла и выбежал из-за плеча мужа. Он был все такой же тонкий и худой, чуть-чуть нездоровый из-за частой анемии, но все еще красив. Черные одежды оттеняли его бледную кожу, и сошли бы за траурные, ели бы не вышитые золотой нитью цветы лилий и символы солнца. Золотые кольца и браслеты отбрасывали блики, когда он двигал руками, в прическе у него так же сверкали цепочки. Луиссиан обнял Ханде, обдав сильным запахом моря, и чуть всхлипнул ему в плечо.              — Я скучал, — сказал он, отстранившись, — ты так изменился!              — Брось, Лисси, все такой же засранец, поверь мне.              — Не надо, дорогой! Мы все скучали, Ханде. Ты же знаешь, ты для нас всех как брат. Даже Матте…              — Ханде не любит весь этот птичий щебет, мой дорогой!              Луиссиан замолк и повернулся к альфам.              — Дилан, зачем ты так? — спросил он тихим голосом, и его фраза почти утонула в переливистой трели второго звонка. Музыка заиграла громче, людские голоса начали постепенно утихать.              Филипп чувствовал себя довольно комфортно в императорской ложе наедине с тремя благородными. Он не дрожал и не волновался, не пугался и не менялся в запахе. Все такой же уверенный и прекрасный в своей наглости.              — Луиссиан, — сказал он, улыбаясь, — Вы еще прекрасней, чем я вас представлял. Ханде очень хорошо о вас отзывался.              — Это действительно так? — лукаво спросил Луиссиан. — Ханде не любит теплых слов.              Дилан опустился в резное красивое кресло в самом центре ложи. Ровно на то самое место, где сидел Император, окруженный своей Семьей и слугами. Филипп устроился рядом, а Луиссиан, заменяя прислуживающих бет, сам разлил альфам вино и приправил его специями, после чего быстро отошел в сторону, присев рядом с Ханде.              Прозвучал третий звонок, и зал под ними быстро начал погружаться во тьму. Большие люстры, спускающиеся с потолка на толстых цепях, погасли. На несколько секунд огромное пространство замерло в темноте, а потом ярко вспыхнула сцена. Оркестр сразу дал туш, заставив сердце Ханде испуганно вздрогнуть.              Луиссиан наклонился ближе, а его свежий и легкий запах снова напомнил Эмре.              — Я всю жизнь мечтал посетить этот театр, — сказал он с неким волнением, — еще со времен, когда жил в Арсалане. Это прекрасно.              Ханде снова оглядел высокий зал, заполненный цветами, хрустальными светильниками и мраморными скульптурами. Темное дерево, красный бархат и золото были повсюду. Такая роскошь быстро надоедала, и все сливалось в одно яркое пятно. Иногда Ханде представлял бесконечную морскую гладь, уходящую в горизонт, и чистое небо. Не эти, похожие друг на друга, залы и дворцы.              — Мы были с Филиппом два раза в первый сезон, — шепнул Ханде, — в партере.              — Тебе повезло с супругом.              Ханде посмотрел на Луиссиана. Его лицо продолжало светиться белизной в полумраке, а глаза в приглушенном мягком свете вдруг показались такими же синими, как и у Эмре, выдавая их близкое родство. Ханде уже устал прогонять этот морок, преследующий его весь вечер.              Глупый влюбленный омега.              Они вместе посмотрели в сторону своих альф. Те увлеченно что-то обсуждали, пили вино и совсем не обращали внимания на сцену. Казалось, эта музыка и шум внизу им только мешали. Ханде и не ожидал искреннего интереса к опере. Филипп никогда не понимал искусство и засыпал не хуже Кемаля под рассказы Ханде о новых книгах или постановках. Филипп всегда ходил налаживать связи и зарабатывать деньги, а не прикасаться к прекрасному. Прекрасными он считал подтянутые задницы и крепкие напитки.              — Волнительно вернуться в Арсалан? — спросил Ханде своим обычным светским тоном. Сцена уже была открыта, и скоро можно было прекратить всякие разговоры.              — Волнительно, — признался Луиссиан, — не люблю этот город.              Ханде снова посмотрел на него, оторвав взгляд от ярких декораций морского побережья.              — Отчего же?              Луиссиан пожал плечами. Золотые цветы на его одеждах слабо вздрогнули и блеснули в темноте.              — Сеин — наш город, а Арсалан полностью принадлежит Лорано. Я даже здесь чувствую их запах. — Луиссиан снова передернул плечами, а Ханде заметил, какой настороженный взгляд Дилан кинул в сторону своего супруга. — Мне как будто снова пятнадцать лет. — Шепнул омега одними губами.              Оркестр затих, уступив все внимание одной маленькой дудочке, наигрывающей народные мелодии старых племен. На сцене появился омега, облаченный в белые летящие одежды. Он был духом моря, легким и красивым, управляющий приливами и отливами и наблюдающий за людскими кораблями. Луиссиан отвернулся к сцене, и даже альфы рядом замолчали, прервав свои разговор про миграционную реформу. Омега завел протяжную тоскливую песню.              

***

             К окончанию первого акта Ханде многое узнал. Что морской дух спас утонувшего моряка, влюбился в этого альфу и сторговался со смертью, вернув ему жизнь. Узнал, что в партере сидело несколько подозрительных людей, которые частенько кидали взгляды в сторону их ложи, а некоторые черные фигуры стояли у входов в зал. Принадлежали ли эти фигуры Семье Лорано или Кайял, Ханде не понял. Луиссиан с интересом наблюдал за сценой и иногда шевелил губами, а их альфы выглядели спокойными и довольными, так что Ханде тоже решил пока не нервничать.              Еще Ханде узнал, что Совет Семи никак не мог достигнуть общего мнения по некоторым вопросам, одним из которых был контроль над сеинским проектом Атешей. Новое оружие — какая-та бомба — вышло намного мощнее, чем ожидалось, и Лорано, Иида и Шинавар не хотели оставлять эту мощь в руках Кайял и армии. Первый пробный взрыв разрушил весь северный полигон близ Тильке и даже стер с лица земли ближайшие хозяйственные постройки, ангары и казармы. Об этом пресса не писала и такие кадры телевидение не показывало.              Это немного пугало.              Молодой дух не должен был идти в мир людей и жить со своим возлюбленным. С каждым днем он все больше сходил с ума без моря, а море все больше волновалось, топило рыбацкие шкуны и зарождало в себе штормы и цунами. Дух понимал свою ошибку, но не мог распрощаться с телесной страстью и оставить возлюбленного. Альфа же не мог уйти с ним в море, так как был обыкновенным смертным человеком.              Море темнело, волны поднимались все выше, угрожая людям.              Империя была сильнее всех своих соседей даже и без нового оружия. Не имея бомб, способных разом снести небольшой город, она обладала огромной армией и сильной банковской системой, чтобы легко контролировать весь континент с холодного севера до жаркого юга. Теперь ни Диния, ни мятежные земли Дасе не могли рассчитывать на независимость. В следующий раз Митрин уже могли и не отстроить.              Луиссиан наклонился ближе к Ханде и быстро зашептал, все еще поглядывая в сторону сцены:              — В Тильке были волнения.              Получается, он тоже подслушивал альф. Трагедия влюбленного омеги на сцене была, конечно, пронзительной и увлекательной, но в реальной жизни происходило тоже что-то….              Страшное.              Ханде постоянно было страшно.              — Хефес снова в госпитале. — Еще раз шепнул Луиссиан. — И Матте летал к нему. Не знаю, зачем.              — На север? — недоверчиво спросил Ханде.              — Да. — Луиссиан кивнул.              Первый акт закончился, когда море вышло из берегов и смыло прекрасные набережные и пляжи, подобравшись к людскому городу на холмах. Игра оркестра оборвалась в кульминации, точно огромная волна, зависающая над головой, вдруг рухнула вниз холодным потоком. Театр замер, занавес упал, и в зале зажегся свет. Раздались аплодисменты.              Альфы ушли курить, оставив Ханде и Луиссиана в одиночестве. Вскоре в нишу забрался низкий бета и стал менять сервировку на небольшом столике.              Ханде сощурился на яркий свет и нервно поправил прическу. Луиссиан сохранял спокойствие и все так же дарил свой мягкий взгляд и легкую улыбку. Ханде привык считать его старшим омегой, который был слишком мягок и неинтересен, чтобы испытывать к нему уважение. Но Ханде не привык быть с ним на равных.              Ханде не знал, о чем им сейчас разговаривать.              — Как твои дети? — спросил он без особого интереса.              Внизу люди, которые смотрели не столько за сценой, сколько за их ложей, так и остались сидеть на местах. Черные тени же в дверях незаметно испарились.              — Хорошо. — Ответил Луиссиан. — Шери учится в кадетском корпусе, а Берарх уже поступил на службу. Мы несколько спорили с мужем, но он считает, что наследник тоже должен отслужить хотя бы пару лет.              — Дилан служил. — Кивнул Ханде. Вообще-то, почти все альфы Империи проходили через армию. — Ты боишься за Берарха?              Луиссиан молча кивнул, а только потом ответил тихим голосом:              — Ему даже еще не семнадцать, а армию сейчас стягивают к границам. Берарх может оказаться в Динии.              — Если будет бой, молодых никто не бросит туда.              — Да, я знаю.              Над головой Кемаля висела только служба в кадетском корпусе. Дальше — университет, долгая учеба и работа на отца в компании Атешей, чтобы в дальнейшем унаследовать ее. Роуз должен был выгодно выйти замуж. Может — Филипп иногда размышлял вслух — и за благородного альфу. Видя, как супруг искренне любит старшего сына, Ханде все чаще хотел спросить, а кому и когда он согласился его продать.              Филипп хотел еще одного сына. А, может быть, и двоих.              Бета закончил со столиком, принес еще кувшин с вином, и быстро исчез в темноте за бархатной занавеской. Прошло около десяти минут, а альфы все не возвращались.              В ложе повисла уютная тишина, и Ханде надеялся так и просидеть в своих мыслях до начала второго акта. Впереди их ждала трагичная гибель возлюбленных, и он бы хотел сохранить внутреннее спокойствие.       — Муж и Матте знают, что ты встречаешься с младшим Лорано. — Вдруг сказал Луиссиан странно спокойным, даже холодным голосом.              Ханде вздрогнул и не смог сдержать волнения. Посмотрел на омегу, который продолжал внимательно разглядывать зрительный зал под ними. Одна из золотых цепочек выпала из прически и теперь спускалась до плеча, касаясь вышитого цветочного лепестка. Ханде нервно поправил собственные украшения.              — Я знал Эмре ребенком. Он никогда не был близок с другими альфами Семьи, но он так же предан своему Дому. Говорят, сейчас он стал безжалостным и расчетливым человеком.              Ханде тоже посмотрел в сторону зала и опущенного занавеса.              — Что ты хочешь мне сказать?              Он бы никогда не подумал, что Луиссиан тоже начнет играть в эти игры. Он был домашним омегой, который любил того альфу, за которого его выдали, и который искренне обожал всех своих детей, занимая каждый день только ими. У Луиссиана не было образования, он не хотел учиться и не видел мира за пределами поместья и городского дома в Сеине. Но, не умея дать всей необходимой любви собственным детям, Ханде больше не имел права задирать свой надменный нос.              — Я беспокоюсь за тебя. — Ответил Луиссиан так же тихо, слова почти утонули в тихой музыке и гуле голосов внизу.              У Кайял и Лорано опять были разногласия из-за распределения власти в Совете и контроле над сеинским проектом Атешей. Во время того торжественного приема во дворце в зале парламента Хефес проводил Ханде в сад именно по просьбе Дилана. Эмре хотел чего-то добиться, Дилан и Матте это знали и молчали. Ханде с неприятным и горьким чувством понимал, что он оказался всего лишь пешкой в чей-то игре.              Глупый влюбленный омега.              Он не был умным, он не был хитрым и не был свободным. Он был в разы хуже Луиссиана, который оказался прекрасным мужем и Оми.              Альфы вернулись после второго звонка. Громкие, как всегда, веселые и немного пьяные. Филипп сжал плечо Ханде и поцеловал его куда-то в волосы. Носа коснулся запах крепкого табака, алкоголя и аромата альфы. Скорая течка снова напомнила о себе, потому что вдруг резко захотелось схватить Филиппа за руку и оставить при себе. Ханде его не любил, но уже привык быть рядом в такие моменты своей уязвимости.              Молодой омега признался любимому альфе в том, что является морским духом, и что он обманул смерть и без позволения покинул воду и вошел в людской город. Омега пел горькую песню, признаваясь в своей любви к человеку, из-за которой море взбунтовалось. Оркестр и громкий высокий голос творили что-то ужасное и прекрасное. Луиссиан почти не дышал, и только вытирал слезы платочком. Альфы говорили тише, а иногда и замолкали, поглядывая на сцену.              Ханде переживал внутри целую бурю, которая не имела ни малейшего отношения к тому, что происходило там.              Их отношения с Эмре казались довольно честными. Ханде не скрывал своей страсти, желаний и подозрительности, а Эмре не отрицал корыстные интересы. Они не разговаривали об этом напрямую, но все было понятно. Эмре согласно кивал, когда Ханде называл его лжецом и интриганом, Эмре продолжал играть в эту игру, пытаясь заставить Ханде говорить как можно больше.              Они никогда не разговаривали про оружие и испытания на севере. Только один раз Эмре признался, что он был на полигоне рядом с Тильке, а Ханде в ответ приласкал его член языком. Идти до конца в этих ласках он так и не решился, и дальше они говорили именно об этом.              Декорации менялись, и теперь возлюбленные плыли сквозь шторм в сторону больших высоких скал. Оставив побережье и город в покое, буря преследовала их, пока на помощь не пришли другие духи — братья омеги. Они спасли любовников, но, когда вода успокоилась, а музыка стихла, явилась смерть, и волна забрала жизнь альфы как должное. Дух от горя растворился в океане и высокой волной взобрался на отвесную скалу, разделяющую собой миры.              Началась одинокая и долгая сольная партия, которую пел омега, стоя босой и простоволосый в своих длинных белоснежных одеждах на вершине серой скалы. Все — зал, сцена и море — погрузилось во тьму, и только один яркий луч прожектора освещал тонкую фигуру.              Все знали, чем закончится эта песня, и все с замиранием сердца ждали последних нот, после чего всегда следовал короткий шаг в пустоту.              Ханде снова чувствовал это.              Это появлялось очень редко и исчезало, когда Ханде пил много травяных настоек или когда принимал специальные таблетки.              Боль в груди, недостаток воздуха и комок в горле, не дающий сделать ни одного вдоха. Темная ложа стала сжиматься, а зрительный зал за ограждением казался страшной ужасной пропастью, в которую Ханде мог упасть и погибнуть.              Он поднялся на ноги, и где-то вдалеке тяжелое кресло глухо ударилось о пол.              Омега пел о своей трагичной любви и скорой смерти, медленно двигаясь к обрыву. Оркестр старался, снова творя из музыки безумную эмоциональную бурю, которая медленно стала затмевать голос солиста.              Ханде затравленно оглянулся и встретился с синими глазами Луиссиана, с обеспокоенным мужем и братом.              Он отступил в сторону бархатной занавеси, за которой был выход, и даже сумел сбежать из этой ложи, но попался в еще более хитрую ловушку душной аванложи. Заметавшись по маленькому темному пространству, Ханде почти сразу забился в пустой пыльный угол, спрятавшись за тяжелой тканью и испуганно уставившись взглядом в темноту.              Где-то перед ним мелькнули тени и раздались голоса.              Ханде провалил попытку откусить от густого воздуха кусок, всхлипнул и почти провалился в свой страх. С каждым мгновением смерть была все ближе к нему. Ханде казалось, что вот уже он видит ее черные пальцы, тянущиеся из темноты. Мелькнул какой-то блик света.              Когда черные руки коснулись его, Ханде громко закричал.              — Уйдите! — громко приказали сверху.              Руки исчезли, а перед ним вдруг появилось лицо Луиссиана. Золотые цепочки засверкали рядом, и Ханде смог с большим трудом вдохнуть горячий воздух.              И замолчать.              В зале смолкла громкая музыка, подарив несколько секунд тишины. Потом толпа вдалеке взорвалась бурей оваций.              — Все хорошо. — Сказал Луиссиан.              Ханде еще раз сумел вдохнуть, но не смог выдохнуть.              Луиссиан сел на пол перед ним, смяв и испачкав свои одежды. Ханде уставился на вышитые солнца и цветы, на его тонкие бледные запястья и на пальцы, увешенные кольцами. Эти пальцы мягко ухватили руку Ханде и сжали ее.              Загорелся мягкий свет, и Ханде зажмурился.              — Дыши. — Приказал Луиссиан. — Дыши, как я. Давай, зайчик вышел из норки и вдохнул: раз, два, три четыре. Зайка задержал дыхание и посмотрел на солнышко: раз, два три четыре. Зайчик выдыхает и….              — …. встряхивает лапками.              — Правильно, встряхивает лапками: раз, два, три, четыре.              Воздух у Ханде уже закончился, и он быстро сам досчитал до четырех, прежде чем снова наполнить им легкие.              В первый год жизни в поместье Кайял он был маленьким трусливым зайчиком, который боялся темноты и даже писался в постель. Убегал из комнаты, прятался в темных коридорах и плакал в углах. Матте скармливал ему невкусные горькие таблетки, а измученный новорожденным младенцем юный Луиссиан приходил в комнату и сидел рядом, читая считалочки про зайчиков и уча правильно дышать и не бояться.