Пелена | The Veil

— Тебе больно. — Нет… Нет, мой Лорд! Мне хорошо! Она была красива: хрупкие плечи, аккуратная грудь, тонкая талия, пышные бёдра и узкие щиколотки, копна кудрявых тёмных волос и абсолютно страстные глаза. Красива и наивна в своих попытках его обмануть. Волдеморт наклонился ближе к спине любовницы, вжав её ладонью в изумрудное одеяло. — Когда женщине хорошо в этой позе, она прогибается в спине. А когда у неё наоборот поднимается позвоночник и зажимается таз, — выплюнул он озлобленным шёпотом, толкнувшись внутрь ещё резче прежнего, — вот так, как у тебя сейчас, — он натянул её локоны назад, становясь ещё ближе к уху, — это значит, что ей больно. — Нет! Нет, прошу… — судорожные всхлипывания обожгли его уши. — Я привыкну! Пожалуйста! Её руки сжались в кулаки, ногти впились в ладони, но она упрямо подавала бёдра назад, встречая его. Её тело кричало, её мышцы стонали от напряжения, но она не останавливалась. Только сильнее вжималась в Реддла. — И ты продолжаешь, потому что хочешь что-то доказать. Кому? Мне? Себе? Я не насильник, Беллатриса. Он вышел из неё, холодно оттолкнув, и отвернулся, очищая себя заклинанием и одеваясь. — Мой Лорд! Это ничего не значит! Это не значит, что мы с вами не можем… — Ты права. Это ничего не значит, — оборвал он. Беллатриса вскрикнула и ринулась к нему. Резким потоком магии он отбросил её назад в постель. — Как ты смеешь? — тихо спросил он. — Я… я просто хотела обнять вас… — заливаясь слезами, с детским упрямством пробормотала она. Страх засверкал в её зрачках, бегающих по лицу Тёмного Лорда. Он тяжело вздохнул и опустил руку, сдавив сгусток атакующей магии в ладони. От женщин всегда, абсолютно всегда возникают проблемы. Они интересуются твоим миром, поглощают, принимают его в себя, так же, как они принимают твой член, как символ проникающего, более острого и воинственного мужского мира, а потом, когда тебе кажется, что ты нашёл долгожданный покой в этой тёплой поволоке — начинается разлом. Ведь они с самого начала наделяли тебя качествами, которые хотели видеть, дорисовывали твой портрет своими грёзами, и, разочаровавшись после экстатических переживаний, они начинают страдать, мучать себя и тебя, пытаясь тебя изменить, требуя то, чего у тебя никогда и не было. От принятия и мягкости остаётся только ностальгическая дымка. Перспектива плотских удовольствий как единственное, что может оправдать такую головную боль, давно перестала быть для Волдеморта чем-то важным. Женщины хотели его ещё с юношества и начинали хотеть только больше с каждым его шагом в сторону власти. Со временем всё приедается. Секс блекнет, даже наделённый разнообразием. Но в юной мисс Блэк было что-то особенное, отличное ото всех волшебниц, с кем он спал раньше. Она была безумна и очень одарена. Яркая и сгорающая, безумная, полная обсессий, непредсказуемая и, что главное, — всепоглощающе верная. Подобный набор качеств очевидно влиял на её сексуальность. Особенно когда речь шла о Реддле. Беллатриса была непокорна, свободна как порывистый ветер, а в его руках она самовольно становилась расплавленной свечой, к тому же получая от этого удовольствие. Такой контраст и привёл Волдеморта в эту спальню. — Беллатриса, я объясню один раз, и мы больше не вернёмся к этой теме. Она смотрела на него во все глаза, тяжело дыша. Вместо страха в лице теперь отражалось отчаяние. Не стесняясь своей наготы, Беллатриса села на кровати, поджав под себя ноги. На мгновение в комнате воцарилась напряжённая тишина, как перед разрядом грома. — Ты не привыкнешь. Дело не в моём размере и не в том, что у тебя мало опыта. У тебя такое анатомическое строение, что секс будет причинять тебе боль почти во всех возможных позах. Беллатриса сжала одеяло, резко мотая головой. — Нет! Я не понимаю! Я не понимаю, что это значит, повелитель! Волдеморт взял палочку с прикроватного столика и направил её на живот своей любовницы. Жёлтое свечение очертило силуэт внутренних органов, заставив Блэк ахнуть. — Это называется ретрофлексией матки. Она отклонена назад. Он взглянул на часы, мысленно отмечая, что ему пора на куда более важную встречу. Знания из прошлого о маггловской медицине и женском теле давно не увлекали его ум. — Что?.. — Беллатриса нахмурилась, разглядывая тепловые узоры от его магии в области таза. — Мой Лорд, это значит, что я… — Нет. Это не влияет на твою репродуктивную функцию. Просто ограничивает в получении удовольствия от секса. В нетерпении Волдеморт встал и снял пальто с парящей в воздухе вешалки. — Мой повелитель! — она вскочила с кровати, явно пытаясь помешать ему уйти. — Не надо, — бросил он через плечо. — Мы ещё увидимся… наедине? Пожалуйста!.. — сдавленным голосом произнесла Беллатриса. — Не думаю, — ответил Реддл. — Ты нарушаешь границы, — прошипел он, оборачиваясь. Ты не можешь обнимать меня, не можешь требовать встреч. Это ясно? — Д-да, да, мой Лорд… — утирая слёзы, пробормотала она. Волдеморту захотелось запомнить этот момент. Вздымающаяся в страстях грудь, распухшие губы, разметавшиеся по плечам тёмные кудри. Разбитое юное сердце. Видел ли он раньше этот взгляд? О да, и не однажды. Смесь боли, утраченных надежд, злости и тоски. И всё же в Беллатрисе было что-то ещё. — Я всё ещё ваш Пожиратель Смерти, — с нажимом произнесла она. Вот оно, отличие. Свойство воина… или безумца? — Да, и ты одна из лучших, — честно сказал Реддл, в последний раз окидывая взглядом её потрясающее тело. Дверь захлопнулась. Она осталась сидеть в пустой комнате, но Волдеморт успел расслышать слова, сказанные ею, очевидно, самой себе, прежде чем аппарировал: — Он вернётся. Мне просто нужно быть терпеливой.

***

Скрип деревянных досок под его ботинками сливался с шорохом ветра, прорывавшегося сквозь щели в старых оконных рамах. Лютный переулок уже стих, но это спокойствие было обманчивым. Здесь даже у половиц были глаза и уши. Волдеморт остановился у двери, над которой висел покосившийся знак лавки: «Артефакты и редкости. Куплю-продам». Название уже давно поблекло, оставив лишь неясные тени букв и прорехи облупившейся краски. Он поднял палочку, не произнеся ни слова, и старое дерево двери начало трескаться, расползаясь под невидимым давлением. Заклинание открытия сработало легко, как если бы сам дом желал впустить его внутрь. Тонкий запах гнили и сырости обрушился на него, как только он вошёл. Тусклый свет уходящего дня проникал в помещение, рассеиваясь в темноте. Лестница скрипела под его шагами, провожая на второй этаж. Здесь пахло чем-то старинным, неподвластным времени. Стены, обросшие густым плющом, будто наблюдали за гостем. Волдеморта встретила неприглядная запылившаяся комната. Он увидел силуэт старца, сидящего в массивном кресле у окна. Фигура была неестественно вытянутой — время вместе с древней магией исказило его тело, сделав частью этого дома. Когда Реддл приблизился, плющ, обвивающий стены, стал заметнее. Живые лианы впивались в руки и ноги старца, соединяя его с домом. — Я не ждал тебя, Том, — голос волшебника был хриплым, сломанным, как звук потрескавшегося стекла. — У меня теперь другое имя, — спокойно ответил Волдеморт, шагнув ближе, чтобы выглянуть в окно. — Ах, вот как, — старец усмехнулся, и это выглядело больше как судорожное движение, чем эмоциональная реакция. Его узловатая рука дёрнулась в немом жесте, длинные ногти царапнули воздух. — Чем я могу быть полезен, если всё уже кончено? Волдеморт сел в кресло напротив и лениво закинул ногу на ногу. — Не кончено, — ответил он холодно. — Мне нужен ещё один. Старец резко вздохнул, словно его сердце подводило его. Водянистые голубые глаза, потухшие, с едва заметным отблеском жизни, расширились от ужаса. — Нет… Нельзя… Том… три… три уже… много, — волшебник еле справлялся со словами, так тяжело ему было дышать и говорить. — Ты… разрушишь… себя… — Я уже перешёл все пределы, не так ли? — протянул Волдеморт, слегка склонив голову. — Нельзя… — старец судорожно откашлялся, пытаясь продолжить. Его пальцы нервно заскребли по подлокотнику кресла. — Душа… трескается… как зеркало… слишком много осколков… Прошу… — Увещевания тщетны. Ты боишься испустить дух, а не повредить моё здоровье, — сухо отрезал Волдеморт. — И раз уж мы обсуждаем такие риски, то отбросим стеснение — мне нужно ещё четыре. Старик зажмурился и отчаянно замотал головой. Всё это начинало утомлять. Тёмный Лорд почувствовал сильное раздражение, как это бывало всякий раз, когда его мысли и решения жили уже далеко в будущем, а окружающие всё ещё тормозили его и тянули в наскучившее настоящее. Поджав губы, он наблюдал шоковую реакцию проклятого волшебника. — Ты… не понимаешь… Крестражи… Не будет пути назад… Ты станешь… ничем… лишь тенью… Волдеморт подался вперёд, его лицо застыло в холодной усмешке. — И это говоришь мне ты? Калека, запертый в ветвях? Старец скривился от унижения. Губы его затряслись, и из морщинистых век скатились первые слёзы. Это зрелище наблюдать было решительно невозможно. — Ты поможешь мне, или я заберу всё силой? — прошипел Волдеморт. Прóклятый плющ на стенах зашевелился, реагируя на угрозу. Дрожа, волшебник открыл глаза — в них был страх, смешанный с горьким знанием. — Пощади… — сдавленно выдохнул он. — Ты ведь сможешь взять их… позже… Зачем сейчас? Волдеморт поднялся и, игнорируя старца, окинул взглядом Лютный переулок, растянувшийся под окном. Порой человеческая природа казалась ему непонятной. Окружающие удивляли его: они словно жили вечно, не дорожа временем. Всё им было легко отложить на потом, всё позже, позже… Так и старились, влача жалкое существование. В тишине слышалось лишь затяжное сипение старика — каждый вдох вытягивал из него остатки сил. Живой плющ, обвивавший его тело, слабо шевелился, сопротивляясь неминуемой судьбе. — Том… Том, помоги… — хриплый стон был почти неразличимым. Узловатая рука волшебника дрожала, вытягиваясь к Волдеморту. Тёмный Лорд медленно отдёрнул руку, обнажая бледную, безупречно гладкую кожу, и наклонился к старцу. Его голос зазвучал ледяным шёпотом: — Я же сказал, это не моё имя. Моё имя — Лорд Волдеморт. Старик взвыл от ужаса. Волдеморт поднял палочку, направив её на одну из ветвей, что опутывала измученное тело. Секундным резким движением он срезал её. Та с шипением заструилась магическим светом, искривилась и, подобно живому существу, потянулась навстречу — к палочке волшебника. Резво вплетаясь в древко, ветвь оставила на нём новый, причудливо извивающийся узор. Старик задохнулся, тело его вздрогнуло от боли. Пальцы заскребли выцветшее кресло, оставляя глубокие борозды в ткани. — Остановись!.. — прохрипел он, глаза закатывались от мучений. — Молю!!! Но Волдеморт уже не слушал. Решение было принято, всё остальное — блажь. Он ещё трижды взмахнул палочкой. Каждая ветвь плюща с кровью отрывалась от старика с душераздирающим шипением, испуская яркий магический свет, который втягивался в тисовое древко, усиливая его мощь. Каждый срез сопровождался криком старца, превращающимся в нечеловеческий вой. На его лице застыло выражение чистого ужаса и боли, а глаза — мутные, слепые — смотрели прямо в потолок, будто пытаясь найти что-то за пределами этой комнаты, за пределами этой жизни. Спасение, которого не было. Когда последняя ветвь слилась с палочкой, Волдеморт залюбовался новой резьбой от тёмной магии, перекатывая её в руках. Свет в комнате померк, поглощённый её сиянием. Не сводя глаз со своего творения, он выдохнул тихое: — Семь. Нужно семь. Не удостоив старца даже последним взглядом, Реддл развернулся и направился к двери. В голове проносились ясные, кристально чистые, мысли. Было ли это жестокостью? Или в сущности милостью? Разве такая мука — это жизнь? Людям порой не хватает духу остановиться, признать поражение, и они страдают в парализованной воле и лишениях. Пограничные состояния вредны для психики, это он знал наверняка. Волдеморт помог старцу, только и всего. А главное, выслушивая его запугивания, он от противного пришёл к истине — семь крестражей это наилучшее число. Совершенное. Как семь смертных грехов, как четыре стороны света и духовная триада, как семь чакр в упанишадах, как семь небес в исламе, как семь ветвей меноры. Озарение, абсолютное ощущение правильного ответа захватило всё существо Тёмного Лорда. Воодушевлённый, он вдохнул полной грудью и отправился домой, в свой заброшенный замок. Тем временем на втором этаже покосившейся лавки угасала жизнь. Старик, едва дыша, хрипел, его губы медленно шевелились, но слов уже не было. Только стон, полный агонии и мольбы, которую никто не слышал. Вскоре волшебник затих. Его затянутые поволокой едва видящие глаза в последний раз обратились к окну и навечно застыли. Там, за стеклом, серое небо хранило своё безразличное молчание, как и этот давно безвестный волшебник, который оставил в мире магии страшный, уничтожительный след. Отдал свою уникальную силу темнейшему магу в истории для создания ещё четырёх крестражей.

***

— Иди ко мне, дорогая… Это всегда происходило примерно в одно и то же время, пять-шесть утра, когда Нарцисса ещё спала. Густая пелена раннего утра, едва размытая призрачным светом за окнами, застилала её сознание, пока она, ещё не вполне проснувшись, чувствовала резкие объятия мужа. Его руки, всегда холодные, скользили по её бёдрам; прикосновения были настойчивы. Люциус дышал прерывисто и тяжело. В его объятиях не было тепла, как и желания быть ближе. Всё это напоминало долг, привычку, что-то, чему он следовал не столько ради неё, сколько ради некоего порядка в их жизни. Нарцисса лежала неподвижно, едва дыша, боясь сделать что-то не так. Её тело инстинктивно подстраивалось, механически принимая позу, которая ему была привычна, но внутри она ощущала странное, щемящее чувство — смесь горечи, разочарования и вины. В этом действии была её безмолвная капитуляция. Она пыталась сосредоточиться на ощущениях, уловить удовольствие, хотя знала: настоящая близость, которую она когда-то жаждала, осталась в грёзах. Люциус никогда не был жесток. Он был сдержанным и холодным, будто какая-то его часть всегда оставалась за пределами их брака. Нарцисса понимала, что он просто не знал, как быть другим. Да и она не знала другого — ни мужчин, ни отношений. Его манера любить стала её нормой. Воспитанная на традициях чистокровных семей, она принимала это как данность, как часть своей судьбы. Когда всё заканчивалось, он обычно молчал. Редко, очень редко, мог выдохнуть что-то нейтральное, вроде «поспи ещё», но чаще просто поворачивался на другой бок. Она оставалась лежать с открытыми глазами, ощущая, как перина на другой стороне медленно перестаёт пружинить под его весом. Эти мгновения были самыми сложными. Когда спальня снова погружалась в тишину, Нарцисса ощущала себя пустой. Не было ни злости, ни обиды — только бесконечная, тягучая пустота, только сердце, вымытое до сухого блеска. Она никогда не винила Люциуса. Он был таким, каким был. Он заботился, охранял, предоставлял всё, что ей нужно. Но именно здесь, в этой самой интимной части их брака, он был недосягаем, он её полностью игнорировал. Это одиночество просачивалось во всё существование Нарциссы. Оно отражалось в её выхолощенном взгляде, в её сдержанных жестах, в её нежелании делиться с кем-либо своими чувствами. Нужно было сковать себя покрепче. Чтобы никто никогда не узнал, что красавица Нарцисса Малфой не интересна собственному мужу. Единственная причина, по которой она соглашалась на эти редкие проблески близости, была почти трагична: в эти моменты она чувствовала себя живой. Даже если это была иллюзия. Даже когда всё заканчивалось слишком быстро, оставляя её разочарованной. Она цеплялась за эти мгновения, как за спасение, пытаясь забыть, что спасения в этом не было. Со временем Нарцисса перестала лгать себе. После этих утренних «обязательств», когда Люциус отворачивался и вновь погружался в сон, она всякий раз ясно осознавала правду. Секс случался в это время суток не потому, что Люциус именно под утро испытывал желание к ней, а потому что физиология делала своё дело. Он привык просыпаться пораньше и, обнаруживая естественную для мужчин эрекцию, использовал момент, чтобы отделаться от долга. Отметиться до следующего раза. Незримый счёт обновлялся, чтобы все нормативы были исполнены. Раз в неделю — чернильная клякса. И внутренний голос, чертовски напоминавший Друэллу, жестоко и насмешливо обращался к ней: — Такая уж трагедия? Да что ты себе позволяешь? Ты что думала, что можешь иметь всё? А мысли предательски возвращались к тем редким моментам, когда она наблюдала за Тедом Тонксом, обожающим её старшую сестру. В его глазах было всё, чего Нарцисса никогда не видела у Люциуса: огонь, влечение, восхищение. Ей приходилось быть третьей на их свиданиях, сидеть на краю скамьи или за отдельным столиком в пабе, чтобы помочь сестре скрыться от матери, пока Тед с нескрываемой страстью пожирал взглядом каждое движение Андромеды. Нарцисса тогда ненавидела себя за эту зависть. Несмотря на любовь и привязанность к сестре, ей трудно было простить её, а ещё больше себя за то, что такой прыти, такой свободы в ней никогда не было. Судьба Нарциссы была предрешена задолго до того, как она начала мечтать о страстной и живой любви, об ощущении себя настоящей женщиной. И если раньше она тешила себя надеждой, что с годами всё придёт, стоит им только узнать друг друга получше — страсть, желание, взаимное притяжение, — то теперь она знала правду. Она обнаружила её в кабинете Люциуса. Фраза была выведена на пергаменте его дневника изящным, узнаваемым почерком. «Что же делать, если я совсем не желаю свою жену?» В то злополучное июньское утро Нарцисса застыла, прочитав эти слова, а затем разразилась смехом. Истерическим, горьким. Кто же мог ответить бедному Люциусу Малфою на этот вопрос? Его слова резанули её сильнее любого проклятия. Они были слишком простыми, слишком прямолинейными, и тем не менее весь их смысл был сложен и невыносим. Нарцисса тогда выбросила этот лист из рук, будто он был пропитан ядом. И всё же яд уже проник в её сознание. Он размазался по её гордости, унизил её до самого основания. С тех пор Нарцисса не могла избавиться от чувства, что она неполноценна. Её тело, её красота, её воспитание, её холодная сдержанность — всё, что делало её Блэк, оказалось недостаточным, играло против неё. Ей было безмерно стыдно заговорить об этом с мужем и уж тем более с кем-то ещё. Она оставалась одна со своим унижением, прокручивая слова Люциуса в голове снова и снова. У этой проблемы была ещё одна сторона, даже более отвратительная. — Тебе не нужно работать. Тебе не нужно вести Мэнор. Твой единственный долг — дать мужу наследника, и ты не можешь с ним справиться? — голос Друэллы был холоден, как зимний ветер. Она произносила это так, будто речь шла не о ребёнке, не о чём-то личном и интимном, а о простейшей задаче, в которой Нарцисса потерпела позорное поражение. Каждый раз, слыша эти слова, Нарцисса чувствовала себя меньше, слабее, будто её сжимали до размеров куклы, которую мать так любила украшать в детстве. И вот уже трясла с негодованием, сломанную и негодную. Раньше она была просто Блэк, девочкой с безупречными манерами. А теперь — женой Малфоя, бездетной и, как ей внушали, бесполезной. Бесполезной. Именно это слово Друэлла не говорила вслух, но оно звучало в каждом её взгляде, каждом насмешливом искривлении губ. И это давление транслировалось не только матерью. Семья Люциуса, чистокровное общество, «Священные двадцать восемь» — всё это было словно сеть, плотно сплетённая вокруг Нарциссы, удушающая её с каждым годом. За обедами, на балах, даже во время случайных встреч в Министерстве Магии её окружали те же вопросы, замаскированные под вежливость. — Ах, дорогая Нарцисса, ты выглядишь прекрасно! — говорила одна из тётушек Люциуса, наклоняясь к ней чуть ближе и неестественно громко шепча, чтобы те, кто находился поблизости, уж точно услышали продолжение. — Как поживает твоя семья? Или скоро можно будет поздравить с пополнением? Нарцисса натренировала улыбку, которая говорила сразу обо всём и ни о чём. Она кивала, отводила взгляд, отвечала что-то расплывчатое, но внутри каждый раз всё горело. Она знала, что когда уходила из комнаты, разговоры продолжались. — В чём же дело? Молодые, здоровые. Неужели Малфои обладают подобным дефектом? — Что ты, это не Малфои, это Блэки… Даже Люциус, хотя и молчал об этом дома, то и дело давал понять, что их бездетность ложится пятном на его имя. Он не смотрел на неё с обвинением. Его молчание было холодным, снисходительным, как будто он уже принял её «недостаточность» как часть их брака. Её мать сказала однажды, будто между делом: — Мужчина не станет терпеть это вечно. Люциус молод. Он богат. У него есть все возможности найти кого-то, кто исполнит свой долг, если ты не сможешь. Эти слова остались эхом в голове Нарциссы. Она не верила, что Люциус способен оставить её — его репутация была слишком важна. Но она не могла избавиться от страха, что в какой-то момент их безмолвное отчуждение перерастёт в нечто большее, и он начнёт искать утешение в других. Было ли это её виной? Возможно. Ведь она слишком напряжена, слишком холодна, слишком поглощена мыслями о своей «обязанности», а это по словам лучших колдомедиков мешало зачатию. Она пыталась расслабиться, быть другой. Той женщиной, которая могла бы возбудить в Люциусе страсть, но вместо этого чувствовала, как с каждым годом душевная боль и давление ломают её изнутри. Несмотря на их холодную, почти формальную интимную жизнь, Нарцисса знала, что Люциус любил её. Его любовь была не та, о которой она мечтала в детстве, тайком от родителей колдуя с сёстрами на будущего супруга, но она существовала, скрытая за его манерами, привычками и молчанием. Он любил её по-своему, и иногда это проступало в его поступках, как луч света, пробивающийся сквозь плотные облака. Хотя Люциус был человеком, привыкшим принимать решения самостоятельно, он всегда прислушивался к Нарциссе. Не на публике, конечно, где его образ должен был оставаться непоколебимым, но дома он нередко советовался с ней. — Как ты думаешь, дорогая, — говорил он, скользя пальцами по краю бокала с вином, — мне стоит принять предложение Кантанкеруса? И хотя её советы, казалось, касались дел, которые она не всегда до конца понимала, он никогда не игнорировал их. Он ценил её проницательность, тонкость суждений. Даже если он иногда поступал по-своему, она знала: её голос для него значим. Иногда, в редкие минуты уединения, когда работа, политика и амбиции не стояли между ними, Люциус становился другим. Его руки, обычно сдержанные, тянулись к её волосам, его взгляд смягчался. Однажды, после особенно тяжёлого дня, он неожиданно сел рядом с ней на софу, притянул её ближе и молча провёл пальцами по её щеке. — Ты знаешь, как я тобой восхищаюсь? — тихо произнёс он, и в его голосе звучала неподдельная искренность. Эти моменты были редкими, но они оставались яркими в памяти, как драгоценные камни. Люциус любил её так, как умел. Нарцисса это знала и ценила. И всё же, в глубине души, ей всегда хотелось большего. Не только уважения, не только заботы, но той страсти и нежности, которая могла бы зажечь её изголодавшееся, горячее сердце. Ей хотелось признания, что она — не просто достойная жена, обязанная принести в этот мир чистокровного волшебника, что она не просто тень самого богатого человека в магической Британии. Нарциссе хотелось узнать, на что она способна на самом деле. И как женщина, и как маг, не лишённый таланта. Наши желания, даже самые тёмные, не опасны, пока остаются в царстве грёз. Мысль — не преступление. Мечта — не предательство. Сносить их в штиле повседневности вовсе не трудно. Но если в яблочко неутолённой жажды попадает соблазн, вот тогда начинаются настоящие испытания. Появление лорда Волдеморта в её жизни было словно удар молнии — внезапное, ослепляющее событие, которое прорезало монотонную серость её будней. Его имя вначале звучало для Нарциссы с оттенком насмешки. Самозванный лорд, взявший титул, который не был дан ему по праву рождения, без фамилии, которую уважали бы в обществе. В кругу Блэков его происхождение обсуждали с презрением. Она слышала обрывки фраз: «Смешение крови», «Как он осмелился?», «Этот выскочка». Её заочно забавляла его самоуверенность. Амбиции, которыми он, казалось, гордился, были для неё сначала чем-то смешным, почти вызывающим снисходительную улыбку. Но всё изменилось в тот момент, когда она увидела его впервые. Это было на рождественской встрече чистокровных волшебников в поместье Лестрейнджей. Она ожидала встретить нелепого самозванца, увешанного аляповатыми атрибутами власти. Но Волдеморт оказался совершенно иным. Он появился неожиданно — никто не объявлял о его прибытии. Его просто не было в зале, а потом он оказался в ней. Шёл ли он, появился ли магией — никто не знал. Но когда он заговорил, даже самые яростные шёпоты стихли. Его голос звучал, словно гипноз. Глубокий, обволакивающий, вкрадчивый, он пронзал умы, заставляя их жаждать понять смысл каждого слова. Нарцисса, привыкшая оставаться в тени своего мужа, вдруг поймала себя на том, что его слова обращены и к ней тоже, именно к ней. Казалось, он проникал в самые потаённые уголки её разума. Она знала, кто он. Знала его легенду. Маггловская кровь. История сироты. Ставший великим не потому, что ему это было даровано, а потому, что он этого потребовал. Её воспитание должно было заставить её отвергнуть его. Но она смотрела на него и чувствовала, как он меняет всё, во что она верила. Волдеморт был безжалостен. В его тёмных глазах, которые совсем не успокаивали своим огненным взглядом, не было и намёка на мягкость или сострадание. Его жестокость была такой же абсолютной, как его могущество, но именно это делало его таким пугающе великолепным. Даже с его маггловскими корнями он был величественным, как никто из тех чистокровных, кто сидел в этом зале. В тот вечер все склонили головы перед ним, все, кто насмехался, все, кто скалился в желчных выпадах, все, кто закатывал глаза, все эти высокомерные, чванливые волшебники — они кланялись ему, и это ощущалось как единственно верная реакция мира на Тёмного Лорда. Как будто мир должен был принадлежать ему. Её род, воспитание, бесконечные галлеоны, статус — всё то, на что она привыкла опираться, вдруг показалось вторичным рядом с его силой. Он не нуждался в чистокровных связях и магии, чтобы внушать страх и уважение. Его талант, его абсолютная вера в свою миссию делали его значимее любого из мужчин в её окружении. Даже Люциуса. Самым болезненным открытием для Нарциссы было то, что рядом с Тёмным Лордом она чувствовала себя живой. Его присутствие, его слова, его идеи — всё заставляло её кровь бежать быстрее. Он долгое время не смотрел на неё, возможно, даже не замечал, но и без этого он заполнял её сознание. Нарцисса чувствовала, как тянется к нему, как жаждет быть увиденной. Она, привыкшая к тени, к подавлению своей сущности, внезапно ощутила себя способной и яркой. Волдеморт говорил с ней нечасто, но каждое его слово заставляло её разум работать быстрее. Она пыталась догонять ход его мыслей, понимать его планы, внутренне соглашалась с его идеями и обнаруживала, как они попадают в такт с её собственными, и мечтала. Мечтала, мечтала, и ещё раз мечтала, чтобы он хотя бы на мгновение выделил её среди остальных. Самым страшным для Нарциссы стало то, что её мечта сбылась. Тайное задание и совсем не тайный танец. Разговоры наедине, возможность заглянуть за тонкую пелену, закрывающую его уникальный мир от других. Всякий раз, когда Нарциссе казалось, что сильнее Тёмный Лорд впечатлить её уже не способен, он сносил новую стену, новый предел. И, что было ещё более удивительным, она ощущала себя красивой. Хотя он никогда не смотрел на неё так, как смотрят мужчины, желающие женщину. Его взгляд был холодным, оценивающим, лишённым человеческой слабости. Но в его присутствии её осанка выпрямлялась, голос становился более уверенным, а сердце билось быстрее. Нарцисса не могла объяснить этого феномена. Без единого намёка на влечение, без какого-либо жеста Волдеморта, который мог бы быть истолкован как интерес, она всё же чувствовала себя желанной. Не просто красивой женой Люциуса, но женщиной, которую могут увидеть по-настоящему. Она ненавидела себя за это чувство. Её воспитывали быть верной своему мужу, своей семье, а Волдеморт был чужим, неимоверно опасным, непредсказуемым и ненадёжным. Однако, часть Нарциссы, подавляемая долгими годами, жаждала этого внутреннего возрождения. И в этом было что-то, что не укладывалось в привычные рамки её мира. Она не могла понять, была ли это страсть, было ли то восхищение, или страх. Ответ был прост и ужасающ: в присутствии Волдеморта Нарцисса Малфой чувствовала всё это одновременно.

***

Воздух в тускло освещённой комнате замка казался ей густым и тёплым, будто парным. Ей представлялось, что все запахи и звуки, все цвета в тот день она впитывала кожей. Всё вокруг было обострено до предела, как будто её мир вдруг развернулся в другом измерении. Это была их очередная секретная встреча, но для неё — не просто очередная. Что-то изменилось. Что-то её захватило. Мерцающее сияние свечей приятно умиротворяло сознание. Комната была пропитана пьянящим коктейлем запретной магии, симфонией теней и тайн. У Нарциссы кружилась голова, кожа горела от разрывающих её эмоций и напряжения, плотно запертых за её самообладанием. Гримуар Теней парил между ними, его страницы медленно переворачивались, словно живые, пульсируя тёмным волшебством. Нарцисса украла эту книгу для него, нарушила все запреты ради того, чтобы услышать, как он произнесёт слова благодарности, как его взгляд скользнёт по ней с удовлетворением хотя бы на мгновение. И это мгновение будет только её. Это был гримуар Блэков, древний и защищённый родовой магией, поэтому Волдеморту пришлось стоять совсем рядом с ней и следить за её взором, скользящим по ветхому пергаменту — иначе на нём не проявлялись чернила. Так, старинное волшебство, призванное защищать её по крови, сделало её уязвимее, чем когда-либо. Она стояла непозволительно близко к Тёмному Лорду, и юное, неопытное сердце больше ничто не могло удержать. Нарцисса ощущала жар его присутствия, необузданную силу, исходящую от него, притягивающую её, как к пламени. Чернила мерно выводили слова под её взглядом, и, контролируя дыхание, она не сводила глаз с пожелтевшего пергамента. — Regnum umbrae et tenebrae, aeternae vitae secreta revelate, — произнесла она, чувствуя, как слова заклинания стекают с её губ горячим воском. Голос не дрожал, не выдавал её. Она не позволяла себе ни единого лишнего звука. И всё же внутри её всё кипело. Она была слишком близко к нему. Она могла чувствовать, как его дыхание касалось её виска, как его голос — низкий, хриплый, завораживающий — проникал глубоко в её разум, связывая их невидимой нитью. Том начал читать вместе с ней, и его слова накрыли её, как тёплая морская волна. Она испугалась этого момента, но ещё больше испугалась того, что он закончится. Сердце бешено колотилось. Слишком многое было впервые. Впервые её эмоции выходили из-под контроля. Впервые она ощущала, что её сила и её тело отзываются на чью-то магию так, как если бы это было предначертано судьбой. Она чувствовала каждую клеточку своего тела — и каждую секунду его близости. Реддл стоял в нескольких дюймах от неё. Палочка поднята, а взгляд пристально сосредоточен на Гримуаре. Пока она читала, магия ощутимо текла через неё, соединяя их с Томом в этом странном танце силы и тайны, о которой он ещё не знал. Нарцисса продолжала изучать тёмный манускрипт, но позволила себе лишь каплю робкого откровения — она стала говорить тише, более страстно, нежно, и каждое слово было лаской, предназначенной только для него. Тонко, так, что нельзя было уличить. И он не замечал. Том продолжал читать вместе с ней, как эхо, очевидно растворяясь в смыслах, за которыми всё время охотился его неспокойный разум. Звук его низкого голоса совсем рядом окончательно отравил Нарциссу. Она осмелилась украдкой взглянуть на него. Секунда, сворованное мгновенье — так мало и в то же время так бесконечно много. Картина ярче всех полотен в Мэноре: его глаза, тёмные как ночь, слегка нахмуренные брови, холодный, расчётливый взгляд. Нарцисса внезапно поймала себя на преступлении, за которое семейство Малфоев предало бы её поцелую дементора: она осознала, что в этот самый миг больше всего на свете она хотела погрузиться в него до конца, сгореть дотла в этих глазах, в жёсткой линии сомкнутых губ, в тонкой бледной коже его открытой шеи, в широких мужественных плечах. И вот в этот момент она сломалась. Её тело предало её, разум уступил, и, прежде чем она поняла, что делает, её губы прикоснулись к его руке, сжимающей волшебную палочку. Это было короткое, мимолётное движение, почти невесомое. Она не успела проконтролировать, остановиться, не осознала, зачем сделала это, но знала, что это было правдой. Она вложила в этот жест всё своё обожание, всю свою борьбу, всю свою бессильную тягу к нему. Заклинание оборвалось. Книга тяжело ударилась о каменный пол. Волдеморт резко отдёрнул руку. В комнате воцарилась ледяная тишина. Нарцисса упала на колени, её тело охватила дрожь. Её глаза расширились от ужаса, сердце оборвалось. — Мой Господин, — её голос был слабым, едва слышным. — Простите меня. Это… это произошло случайно! Она склонила голову, глядя в пол, боясь встретить его взгляд. К горлу подступила тошнота. Все мысли будто остановились, не помогая ей, не давая соломинки, за которую ей следовало бы сейчас зацепиться. Как соврать ему? Как объясниться? Сделать вид, что это лишь неудачный поворот головы? Времени не было, решения путались, и каждое из них ощущалась, как раскалённое железо, саднящее и такое заметное холодному взгляду поверх её головы. Эта отдёрнутая рука ужалила её страшнее самого смертоносного яда. Она отвратительна ему. Её губы отвратительны ему. Он испытал омерзение. Боль сковала ей лёгкие и перебила даже страх. Тёмный Лорд стоял над ней, и тишина, наполнявшая комнату, была оглушительной, почти живой. Воздух между ними сгущался, словно сама магия вибрировала в напряжении. Нарцисса чувствовала, как её сердце колотится в груди, слишком громко, слишком явно. Мгновения растягивались в бесконечность, каждое из них — пытка. Его взгляд был ледяным, проникающим сквозь её плоть, оставляя за собой болезненный холод — явное свидетельство легилименции. Волдеморт не двигался, не произносил ни слова. Но в этом молчании была его власть, безжалостная и абсолютная. Наконец, он шагнул ближе. Медленно, мучительно, он поднял её подбородок концом своей палочки. Холодное дерево коснулось её кожи, заставив сердце замереть. Она ощутила, что тело била крупная дрожь. — Никто не смеет касаться меня, — произнёс он шёпотом, в котором звучала сталь, и от неё кровь стыла в жилах. Губы Нарциссы задрожали. Она приоткрыла рот, но не могла найти слов.Её глаза остались опущенными, как будто взгляд на него мог её уничтожить. Она чувствовала, как слёзы жгут ресницы, но держалась. Ещё мгновение. Ещё миг. — Смотри на меня, Нарцисса, — его голос стал холоднее, твёрже. Это был приказ. С огромным усилием она подняла взгляд, её слёзы, как два алмаза, замерли на щеках. Их глаза встретились. Её собственные были полны эмоций: страха, боли, унижения, но и чего-то ещё. Чего-то безрассудного и отчаянного. Его глаза, напротив, были зеркалом абсолютного контроля. Лёд и пламя. Она поняла, что проиграла ещё до того, как всё началось. — И что мне с тобой делать, дитя? — произнёс он, наклонив голову чуть в сторону, будто изучая редкий, поломанный артефакт. Её разум кричал в панике, метался, как птица, пойманная в клетку. Она разрывалась между страхом перед его гневом и горькой надеждой, что он поймёт её. Её преданность, её обожание, её влечение — всё это было открытой книгой перед ним. Губы дрожали, но голос всё-таки прозвучал, слабый, но полный мольбы. — Пожалуйста, мой господин, — прошептала она. — Я в ваших руках. Простите меня… Волдеморт продолжал смотреть на неё. Его глаза — два бездонных колодца — были холодны и непроницаемы. Он молчал. Её отчаянный взгляд искал хоть намёк на снисхождение, хоть тень эмоции, но он был безразличен, как статуя из камня. Наконец, его палочка медленно опустилась. Взгляд Тёмного Лорда оставался сосредоточенным, изучающим. Нарцисса почувствовала, как напряжение в воздухе стало почти невыносимым. Затем он выдохнул, словно принял решение. — Ты действительно любопытная, Нарцисса, — произнёс он тихо. Он отвернулся, резко взмахнув мантией, как будто закрывал эту сцену, как занавесом. Его шаги были мягкими, но каждый удар по полу звучал колоколом в её ушах. — Покинь меня, — сказал он, не оборачиваясь. Его голос был чётким и резким, как удар ножа. — Сейчас же. Нарцисса замерла, её тело отказывалось слушаться. Она хотела сказать что-то, умолять, объяснить, но понимала, что любое слово только усилит её унижение. Со слезами, которые больше не могла сдерживать, она медленно поднялась, глядя на упавшую книгу, словно искала в ней опору. Она сделала шаг назад, затем ещё один, пока ноги не понесли её к выходу. Дверь, закрывшись за ней, прозвучала как приговор. Нарцисса остановилась за порогом, ослабшая, обессиленная, пристыженная, но внутри её продолжала жечь мысль: она хотела вернуться.