Дикое вино

Это определённо вина нестерпимого жара полуденного августовского солнца. Пышущее поистине адским пламенем светило повисло над головой в самом зените, укрывая всё вокруг душным пуховым одеялом и выжигая лёгкие раскалённым воздухом. Обгоревшая кожа слезала с плеч лоскутами, тёмные волосы на макушке, казалось, спеклись в сплошной шлем, а и без того смуглые лицо и руки стали совершенно бронзовыми. Чонгук бросает одну из деревянных ручек сохи и утирает тыльной стороной ладони взмокший лоб. Гнедая кобыла дёргает было идти дальше, но он стопорит её, вновь устремляя взгляд на пёструю разношёрстную толпу, растянувшуюся змеёй по вытоптанной дорожке, огибающей поле, в котором он трудился едва ли не с рассвета. Мужчины и женщины брели неторопливо и вразвалку, между ними вились дети и подлетки, громкие и неугомонные. Привычная картина, которая повторялась изо дня в день, пока руки покрывались въедающейся под кожу пылью и новыми мозолями. Пора сейчас самая горячая и суетная — наконец-то налились соками самые ранние виноградные гроздья, и весь рабочий люд, какой только можно было привлечь, брошен на сборы. Крестьяне бредут мимо остановившегося прямо в рыхлой земле Чонгука, неся большие плетёные корзины — кто в руках, кто на головах, закрываясь тяжёлой ношей от беспощадных солнечных лучей, переговариваясь между собой и покрикивая на разбаловавшихся детей. Кто-то приветственно машет ему рукой, пара девушек кокетливо поправляют цветастые платки и принимаются хихикать, рдея щеками — стесняются, но глазками всё равно постреливают. А Чонгук стоит, оперевшись на соху, и не может понять, отчего вдруг стало так трудно дышать. Это определённо вина нестерпимого жара полуденного августовского солнца. Он ведь не надушенный благородный лорд и даже не утончённый менестрель из тех, что поют о нечаянно вспыхнувших чувствах к таинственной незнакомке, бросившей один только взгляд в сторону несчастного романтика и сразившей им наповал. Он простой человек с душой такой же грубой, как и его мозолистые руки. Он не верит во все эти сказки, которые с таким удовольствием передают друг другу впечатлительные молоденькие девушки, мечтательно поглядывающие на гордых помазанных рыцарей и грезящих о союзе, который не может случиться, но который отравляет своей сладостью. Но сердцу в груди отчего-то становится тесно, а отвести глаз нет никакой возможности. Он бредёт в теле этой пёстрой "змеи". Волосы подобраны косынкой, но она не в силах удержать непослушные тугие локоны, выбивающиеся на смуглый лоб. Босые ноги по колено в пыли, а разрез на холщовой рубахе не скрывает острых ключиц. Он придерживает корзину на своей голове, полную чёрного винограда, и пожёвывает былинку с пушистым колоском на конце. Он не бредёт, как запряжённая ломовая лошадь — он плывёт. Загорелые ноги отталкиваются от дорожки легко и небрежно, будто и не несут на себе никакого веса. Чёткий профиль с глубокими яркими чертами кажется достойным кисти столичного художника, и его не портит даже оседающая на коже пыль и бросающий пригоршни жара порывистый ветер, играющийся с чёрными кудрями. Взгляд Чонгука цепляется за него нечаянно. А отцепиться не может. Лицо идущего мимо крестьянского парня, его фигура, его походка, то, как он несёт себя, вроде и не стараясь как-то особенно выделиться в толпе, завораживают его, как солнечные блики на воде. Или как бьющие в реку цепи молний, наводящие на впечатлительный люд суеверный ужас, но чарующие своей смертоносной силой небесной стихии. Парень замечает его взгляд. Кажется, он совсем не удивляется тому ступору, в котором застыл молодой пахарь. Уголок его рта тянется в снисходительной улыбке, а тёмные раскосые глаза сверкают самодовольно, но по-мальчишески задорно. Лишь когда он нахально подмигивает Чонгуку, тот наконец-то выпадает из своего оцепенения. В и без того разгорячённое лицо бросается ещё больше жара, а сердце подпрыгивает до самого горла. Чон вдыхает глубоко, старательно загоняя поднявшуюся в груди волну, воровато оглядываясь на остальных крестьян — не заметили ли они его нездоровый приступ? Но проскочившая в воздухе искра, по-видимому, ужалила его одного. Парень отводит глаза и подгоняет прядающую ушами кобылу. Лишь пройдя сохой несколько локтей, он позволяет себе снова бросить взгляд на идущую мимо процессию. Тот остроглазый демон уже далеко, но его спина находится без проблем. Он так же плывёт в толпе, неся на голове корзину и ероша свободной рукой вихры прибившегося к нему пострела, уцепившегося за подол рубахи. Соха режет сухую как порох землю, раскидывая по обе стороны от себя серые комья. Перед глазами Чонгука — деревянные поручни да рыжий лошадиный хвост, а в душе — непонятное смятение. Оно похоже на то, которое он испытал, когда мальчишкой случайно застал взрослых деревенских девиц за купанием в реке, где те смывали с себя трудовой пот после целого дня в поле. Чон не собирался подглядывать — просто мимо пролегал путь от молочника, к которому мать послала его отнести опустевшие кувшины и набрать свежего молока. Он застыл на месте и врос ногами в землю, глядя во все глаза, как извиваются в искрящихся брызгах молодые девичьи тела, как развеваются распущенные волосы и как прыгают их груди, обычно прячущиеся за несколькими слоями холщи. Чонгук не понял тогда, что за странное непрошенное тепло разлилось внизу живота и почему вдруг так бешено заколотилось сердце. Из оцепенения его выдернул только пронзительный визг одной из девиц, заметившей наконец, что мелкий босоногий пацан узрел своими слишком юными распахнутыми глазами то, на что ему было смотреть ещё слишком рано. Пока одни девушки бросались врассыпную, торопясь спрятать свои прелести под водой, а другие, более бесстыдные и нахальные, заливались смехом, провожая взглядом сверкающие пятки мальца, тот улепётывал, что было духу. Бежать было трудно из-за тяжёлых кувшинов, и к тому времени, как Чонгук добежал до дома, он расплескал половину молока. Мать выпорола его за это и отправила чистить курятник. Но вместо того, чтобы плакать от обиды и несправедливости, маленький Чон пытался осмыслить то незнакомое чувство, что захлестнуло его с головой и отдалось теплом в самые кончики пальцев на ногах. Со временем первое волнительное впечатление неизбежно расцвело и дало свои плоды. Годами позже Чонгук познал всю сладость плотской любви. Случилось это на верхнем ярусе амбара, на соломе, среди развешанных на просушку шкур, с дочерью конюха Элен. У неё были мягкие полные бёдра, коса толщиной с руку и немного выступающий вперёд передний зуб, который придавал её улыбке неповторимое очарование. Солома шуршала и кололась, сталкивающееся дыхание из их ртов казалось слишком громким, но между ног девушки было так упоительно влажно и тепло, что все неудобства вокруг не могли унять плещущуюся через край удушливо-красную страсть первого соития. Чонгук врывался в неё отчаянно и ненасытно и, наверное, был грубоват и не слишком осторожен, но ему было простительно — он познавал себя с совсем другой, чувственной стороны, делая первые неуверенные шаги и дурея от силы и чрезмерности переполнявшего его восторга. Но от неопытности и незрелости Чонгука за этот восторг он поплатился. Опьянённый своей влюблённостью, он совсем не задумывался о последствиях, всё ещё будучи слишком молодым, чтобы сдержать себя в узде. Элен забеременела, а принести в подоле вне брака означало навлечь за себя великий позор среди деревенских, где любая новость разлетается со скоростью лесного пожара. Конюх сперва отходил лозиной дочь, а потом с подмогой в лице старшего сына спустил с Чонгука десять шкур. Тот до сих пор невероятно ярко помнит, как умытый собственной кровью, с переломанными рёбрами он едва смог подняться, чтобы доползти до бочки с водой, плеснуть себе водой в лицо и всё-таки потерять сознание. Обычно пойманных любовников заставляли жениться, но разъярённый конюх до того измордовал проклятиями оступившуюся дочь, что та изнервничалась и исплакалась, трясясь от ужаса, и однажды ночью изошла кровью. Вызванная второпях бабка-повитуха провозилась с ней до рассвета, а как только солнце едва показалось из-за горизонта, она вышла к конюху с окровавленными руками. Нежеланный плод был исторгнут мёртвым. Оправиться от той истории не смог никто. Ни девушка, ещё долго шатавшаяся бледной тенью, ни покалеченный двумя взрослыми мужчинами Чонгук, ни сам конюх, будто состарившийся за пару дней на несколько лет. К тому времени, как сломанные рёбра зажили, конюх погрузил на телегу весь свой скарб, дочь и двоих сыновей и на рассвете покинул деревню, растворившись в неизвестном направлении в утреннем мареве. С тех пор минули годы, а Чон так и не смог оклематься до конца. В то время, как другие парни нарочито расправляли плечи и надували мышцы, красуясь перед любой проходящей мимо девушкой, надеясь понравиться одной из них и удостоиться застенчивой улыбки, Чонгук внутренне сжимался от любого их взгляда в свою сторону. А когда те пытались с ним заговорить или даже коснуться локтя, внутри всё обрывалось, а давно сросшиеся рёбра начинали ныть. Сразу накатывало скопом всё вместе — проклятия конюха, боль от ударов его пудовых кулаков, ругань матери, причитающей, что сын её опозорил, да ехидные смешки других деревенских, не упускавших случая уколоть неудачливого любовника. Иногда Чон позволял себе поглядывать на девушек украдкой, но как только подступало знакомое тепло в паху, оно тут же глушилось животным страхом. Нельзя. Нельзя смотреть. Не смотри на них. Не говори с ними. Не касайся. Ты всё испортишь, и ещё чья-нибудь дочь понесёт от тебя, а тебе за это раскроят череп, и больше ты не встанешь. Потому что толща земли над тобой не позволит тебе подняться. Горькая ирония состояла в том, что теперь-то он был в возрасте, когда от него стали ждать, что он приведёт домой невесту, и вместе они начнут вить своё гнёздышко. Мать, когда-то заклеймившая его "выродком" и "охальником", который "ославил её на всю деревню" тем, что "греховодничает по углам, как собака", теперь поджимала губы и то и дело заводила разговор, что пора, дескать, жену-то искать и делать внуков. Чонгук поднимал на неё молчаливый взгляд, и она неизменно вздрагивала, хоть и продолжала упорно стоять на своём. Помимо рёбер конюх рассёк парню бровь. Та срослась кривенько и сползла вниз, чуть придавив глаз сверху, отчего взгляд Чона сделался суровым и тяжёлым. Парень ещё и вымахал на полголовы выше матери, и когда он смотрел на неё сверху вниз этим тяжёлым взглядом, она не всегда решалась хлестнуть его полотенцем, хотя раньше стегала и гоняла, как сидорову козу. Надо ли говорить, что Чонгук и забыть успел, каково на вкус то сладостное томление, которое когда-то вскружило ему голову. И вот оно решило напомнить о себе, и в такой странный момент... Юноша с корзиной дикого винограда одним своим видом, одной своей плывущей походкой вдруг всколыхнул давно улёгшуюся пену. А ведь Чон даже имени его не знал, хотя думал, что видел всех деревенских хотя бы раз в жизни. Зато он знает, куда тот пошёл. Вестимо — на винодельню, в которой сейчас кипела жизнь. Сейчас тот самый сезон. Доведя борону до края поля, он останавливает Баяну и отцепляет её от сохи. Надо отвести её к ручью, чтобы напоить — умаялась старушка. Ступая по узкой поросшей тропинке, Чонгук тянет за собой животинку за покусанную истертую уздечку мимо кустов жимолости, мимо стройных клёнов с резными листьями. Земля осыпается под ногами, когда он спускается по отвесному берегу туда, где чешутся о камни прозрачные до хрустальности воды. Кобыла суёт морду в ручей и принимается жадно хлебать, а Чонгук бездумно чешет ей шею, задумчиво глядя в сторону винодельни. Даже издалека видно, как вокруг грубо сложенной из красного камня башни вьётся и снуёт туда-сюда народ. Видны большие корзины и деревянные чаны. Добыча вина — нелёгкий труд, но деревенские даже этот труд могли превратить в некое подобие праздника. И впервые Чонгук хочет на нём поприсутствовать.

***

Под каменными сводами царит веселье и шумная суета. Солнце, понемногу готовящееся погрузить своё пышущее жаром тело в за горизонт, окрашивает крытый дворик винодельни золотом и огнём, пробиваясь через аркатуру и рисуя на стене густые контрастные тени. Несколько больших деревянных кадок, полных до краёв тяжёлыми густыми гроздьями, выстроились неровным полукругом. Чонгук осторожно приближается к спинам рассевшихся на скамьях и просто на полу деревенских. Сидят преимущественно пожилые и совсем старики, и все они хлопают в ладоши, задавая заразительный ритм, пока перед ними разворачивается целое представление. Молодые люди, парни и девушки, с закатанными выше колен портами и подвязанными юбками, вымытыми начисто родниковой водой ногами выплясывают прямо в кадках. В давители винограда всегда выбирали тех, кто помоложе, у кого ещё много силы в теле и свежая кожа. Из проёмов у днищ кадок уже катилась по каменным жёлобам тёмная кровавая жидкость, и оттого молодые отплясывают всё резвее. Пара мужичков музицируют на циттернах, дёргая бронзовые струны. Музыка, смех и улюлюканье наполняют дворик винодельни и эхом дробятся в стрельчатых сводах. Чонгук, не желая привлекать внимания, держится поодаль. Он облокачивается об одну из колонн и скрещивает руки на груди. Тот парень в косынке тоже здесь — отплясывает в ближней к рассевшимся зрителям кадке. Его смуглые ноги, отмытые от пыли, забрызганы соком по самые колени. Тёмные капли оседают и на грубой холще портов. Он двигается ритмично, картинно взмахивая руками и подхватывая под локти второго давителя — девушку с россыпью веснушек на носу и щеках. Та рдеет и улыбается. Смущается, но всё же вторит его ритму, не жалея новую юбку. От этого сок течёт гуще и толще, пенится и пузырится. Деревенские подбадривают их, хлопая громче и чаще, до зуда в ладонях, а Чон за их спинами рассматривает парня с чёрными кудрями, подпрыгивающими в ритме этого нелёгкого танца. Тот улыбается, открыто и широко, смеётся и прищёлкивает пальцами, как кастаньетами. Его глаза задорно и тепло щурятся, а колени подлетают высоко. Под кожей ходят и волнуются сухие мышцы, пока на них брызгает тёмными виноградным соком. Он двигается гибко и грациозно, как наверняка танцуют лорды на балах в своих роскошных замках. Но лордов этому учат всякие регенты, жеманные и чванливые, а кто научил так плясать простого крестьянского сына? Видимо, это и есть то, что называют талантом. Кто-то из толпы кричит ему, что парень наверняка сбежал из бродячего цирка, раз может так двигаться, и называет его по имени. Тот на этот выкрик только встряхивает выбившимися из-под косынки волосами и запрокидывает голову, взмахивая руками вверх и не прекращая до неприличия широко улыбаться. Заворожённый его танцем Чонгук хоть и плывёт, погружаясь в марево, но успевает всё же выхватить это имя, пробившееся сквозь гул, хлопки и смех крестьян. Ким Тэхён. И как он раньше его не видел? Может, он действительно сбежал из цирка и только недавно в их деревне? А может, всё гораздо проще. После своего позора Чон очень чурался остальных деревенских. Куда бы он ни пошёл, он натыкался на их язвительные взгляды, ядовитые смешки, а то и на неприкрытую враждебность. Часто в спину ему прилетало, что он "блудливый пёс" или что у него "женилка выросла, а ума не прибавилось". Со временем всё поутихло и забылось, и уже через одну луну уже никто и не вспоминал о поколоченном парнишке. А вот в голове Чонгука он сам для себя так и остался жалким грешником, поддавшимся зову плоти и загубившим жизнь дочери конюха. И потому не хотел ничего ни видеть, ни слышать вокруг себя. Для отходчивых деревенских он не попал в опалу, да и понимали все, снисходительно посмеиваясь промеж собой: дело-то молодое, сами такими когда-то были. Сколько таких же по всей деревне, оказавшихся под венцом уже с животом. Да только мало кому из незадачливых любовников ломали рёбра за нечаянную страсть. Мало кого валяли по всему двору, метеля до кровавых соплей. Мало кого мешали с грязью из-за того, что никто не объяснил молодому мальчишке, что делать со своей вспыхнувшей страстью и куда её девать, когда она накрывает с головой. Чонгук вырос внешне обычным парнем, разве что со слегка подпорченной бровью, несколько угрюмым и не очень словоохотливым. И никто из них не видел, да и не мог видеть, что внутри у него ничего не зажило, как треснувшие кости. Но глядя на вскидывающего смуглые натруженные руки парня с чёрными локонами по имени Ким Тэхён, Чонгук забывал даже воздух в грудь набирать. Тот приковывал к себе, захватывал всё внимание, и не смотреть на него казалось сродни невозможному. Он втягивал в себя, манил, завлекал, как в бездну, которая так и манит в неё прыгнуть. Было в этом что-то тёмное, демоническое... Чонгук стискивает пальцами рукав на локте. Его взгляд скользит от лица Тэхёна вниз по холщовой рубахе к забрызганным ногам, к дрожащему красному ручейку виноградного сока и обратно, к искрящейся улыбке и чёртикам, пляшущим в тёмных глазах. И эти тёмные глаза вдруг нашаривают его собственные. Чонгук осознаёт это не сразу, но когда осознаёт, по всему телу вдруг прокатывается горячая волна, а в груди становится тесно. Он снова ощущает себя тем мальчишкой, который таращился на нагих девиц в реке. И хотя парень одет, как и все деревенские, и они оба на винодельне, где полно народу, а давление винограда — это всё ещё тяжёлая работа, пусть и проходящая под музыку и хлопки... Но в момент, когда глаза Тэхёна впиваются в его лицо, Чонгука пробирает до самого нутра. Парень в косынке улыбается ещё шире, а Чон чувствует нагим уже себя — настолько пронизывающий этот взгляд, до самых печёнок... Он обмирает внутри, а сердце мечется в рёберной клетке. Он никак не может понять: да что вообще происходит сейчас? Будь Тэхён девушкой, объяснить это метание было бы нетрудно, пусть и метание это, сладкое и волнующее поначалу, неизбежно обрушивалось диким, почти животным страхом и последующим отторжением. А сейчас... Сейчас он не находит себе места и готов провалиться сквозь землю, когда Ким подмигивает ему, да так по-свойски и легко, будто они знакомы сто лет, но чувство это — совсем другое. Необъяснимое и слишком непонятное, чтобы его устрашиться. Возможно, Ким Тэхён — и правда демон. Инкуб. Вылез из преисподней, незаметно вошёл в его жизнь, потому что знает, насколько Чонгук слаб. Знает, насколько он сломлен внутри. Знает, какой страх он прячет за своим угрюмым и бесстрастным лицом, когда сжимает челюсть, позорно убегая от очередной девушки, пытающейся с ним заговорить. Пока это — единственное объяснение тому, что сердцу в груди отчего-то становится тесно, а отвести глаз нет никакой возможности. Или нестерпимый жар августовского солнца, от которого у Чонгука сделался удар. Виноградный сок катится по каменному жёлобу. Красный, как кровь, которой было умыто лицо Чонгука из-за того, что он поддался зову слабой плоти. Из него сделают вино — сладкую отраву, которую с таким удовольствием смакуют короли и лорды и которая повергает в безумие. И слабая плоть станет ещё слабее.

***

Когда Чонгук был ещё совсем маленьким, он, как и положено маленьким детям, очень трудно засыпал. Мать, измордованная каждодневным тяжёлым трудом, обычно решала вопрос криками или тумаками — не сильными, не до крови, но рука у неё была тяжёлая. Маленький Чон в какой-то момент для себя понял, что легче притвориться спящим, чем доводить её до белого каления — хоть в ушах меньше звенеть потом будет. Но иногда мать была в хорошем расположении духа. Случалось это нечасто, но когда случалось, она садилась у кроватки Чонгука, чтобы рассказать ему сказку на ночь. Они были самые разные, про принцесс и рыцарей, про диковинных говорящих зверей или дальние плавания, но заканчивались почему-то примерно одинаково — в конце все умерли, потому что много грешили и предавались всяческим мирским наслаждениям. Принцессы вступали в связь с обольстительными проходимцами и погибали от их рук, рыцари напивались вина и съедались драконами, говорящие звери потрошили любого, кто осмеливался просить у них помощи, а в дальние плавания отправлялись исключительно разбойники, грабившие порты и деревни, навлекавшие на себя проклятия и отправлявшиеся кормить рыб на дно морское. Первые раз десять Чонгук слушал всё с открытым ртом, натягивая одеяло до самых перепуганных глаз. Спалось после таких сказок ещё хуже, чем без них, хотя мать явно думала, что делает благое дело — наставляет сына на путь истинный и праведный, чтобы тот вырос в человека, которым можно будет хвастаться перед соседями. Видимо, с этими намерениями она и добавляла в конце про то, что если тот будет себя плохо вести и огорчать мать, то закончит так же бесславно, как и герой её сказки. Но не пошли эти наставления впрок. О плотских страстях подросшему Чонгуку пришлось узнавать самому, наощупь, словно в темноте. И он попал в капкан, захлопнувший в своей зубастой пасти его ногу. Пока он валялся навытяжку на своей кровати, которая давно стала ему мала, мучился от боли в сломанных костях и мечтал, что высшие силы смилостивятся над ним пошлют ему смерть, мать кляла его на чём свет стоит. Сын так и не дождался от неё никакой жалости, никакой ласки, даже привычно грубоватой, на которую она только и была способна. Только причитания, что он мало того, что мать опозорил, так ещё теперь и койку давит и в ближайшее время работать не сможет. Чонгук выслушивал всё это молча, тоскливо пялясь в потолок и смаргивая подступающую к глазам влагу. Он не сказал ни слова, и мать так и не услышала от него, что он знает, что она родила его вне брака не то от заезжего менестреля, не то от краболова с пристани, привезшего свой товар в деревню. Доброхотов в деревне всегда хватало, у многих из них языки были как помело. Чон не судил её. Может, она потому его и поучала, что не хотела, чтобы ребёнок от его семени вырос безотцовщиной, как он сам. А может, её навсегда уязвлённая гордость заставляла её всеми силами стараться показать соседям, что у неё всё "как у людей". А нагулянный сын так вот взял и не оправдал надежд. Ну что ж ты тут поделаешь. Чонгук не знал, насколько грешно то, что он стал посещать винодельню буквально каждый день. Не за питьём вина — этим-то как раз никого было не удивить. И не за весельем под звуки струн циттерн и залихватское пение крестьян из наиболее голосистых. Он держался в сторонке, поодаль, стремясь слиться с тенью от колонны. Выглядывал из-за неё робко и опасливо, будто и за этот интерес его должны были поколотить, несмотря на то, что с нынешним Чоном далеко не каждый рискнул бы связаться из-за ширины его плеч и тяжёлого взгляда исподлобья. Темноокий парень с грацией кошки танцевал в кадке по виноградным гроздьям с неизменной улыбкой на лице. Казалось бы, невозможно каждый день сохранять такой задор и азарт, с которым он двигал плечами и хлопал в ладоши, наслаждаясь вниманием благодарных зрителей, для которых эти вечера на винодельне были как концерт бродячих артистов. Одно из немногих развлечений для того, чтобы хоть чуть-чуть отвлечься от тяжкой пахоты, чтобы снова были силы жить. И Ким Тэхён давал им эти силы, стаптывая ноги о сочные ягоды. И каждый раз он находил Чонгука. Сколько бы тот ни прятался от его вездесущего взора, но сквозь камень Чон пока смотреть не научился. Тэхён ловил его внимательный взгляд и бесстыже подмигивал, щёлкая языком. Для него-то это, видимо, было развлечением — он купался во внимании и обожании, позволял всем окружающим услаждать свой взор его красотой и гибкостью. А для Чонгука каждый его жест вонзался калёным железом в грудь. Всего однажды он позволил себе осторожную улыбку в ответ на широкую тэхёновскую и сам же потом опешил от такого нахальства со своей стороны. Пока Чон брёл домой в тот вечер, он думал, что его снова несёт куда-то не туда. Его пугало то, как хорошо становится ему на душе, когда он смотрит на танцы этого остроглазого демона. Из-за материных сказок он боялся всего, что приносит наслаждение. Где "наслаждение", там и "сладострастие", а значит — грех и мрак. Вот однажды он позволил себе утонуть в этой патоке собственного вожделения — и чем это обернулось? Надо прекратить ходить на винодельню. Его глаза развращают его. И пусть он и сам не знал, чего хотел от парня с чёрными кудрями, но то, как при виде его блестящих глаз, в которых пляшут языки пламени из самой преисподней, ему переставало хватать воздуха, ничем хорошим закончиться не могло. Надо закончить всё это, даже не начиная. Отрубить голову гидре, пока она ещё в зародыше.

***

Чонгук стучит по колену рашпилем, стряхивая с него налипшую сухую землю, и переставляет низкий деревянный табурет на сторону левой ноги. Его гнедая старушка безропотно позволяет хозяину уложить себе на колено своё сбитое копыто, меланхолично объедая зелёный куст и скусывая с него молодые побеги. Тупым концом инструмента Чон выковыривает забившуюся в копыто грязь, а после проходится шершавым полотном по роговой подошве. Баяна не возражает и не волнуется — её ноги были уже не чувствительны, да и хозяину она доверяет. Чонгук мог не опасаться, что кобыла всполошится и лягнёт его в голову. Чон стирает большим пальцем опил с подошвы и перехватывает было рашпиль поудобнее, как до его ушей доносятся крики. Он поднимает голову и вертит ею по сторонам, пытаясь понять, что происходит и откуда раздаётся звук. Женский вопль повторяется — кажется, это откуда-то из-за амбара, который возвышается за коровником. Чонгук стряхивает с колен лошадиную ногу и, сжав рукоятку рашпиля, если вдруг придётся отбиваться от нападения, бросается в ту сторону, откуда кричат. Обогнув амбар, он видит, как взвивается на дыбы огромный вороной рысак. Конь породы арден — и так-то большой сам по себе взрослый жеребец, а на задних ногах вообще исполин. Рядом лежит Фрида — помощница нынешнего конюха, которая обычно поила лошадей и ворошила им сено. Её подвёрнутая под себя нога лежит на траве под неестественным углом, а сама девушка тщится отползти от вставшего на дыбы рысака. Тот заливисто ржёт, сердито фыркает и подскакивает на месте, как ополоумевший. Может, он хотел броситься бежать куда-то в поле, но перед ним размахивает руками бросившийся на подмогу парень. Он хватается за уздечку, но жеребец мощным рывком морды выдёргивает её из ладони, оставляя на ней жгучую длинную полосу. А когда парень хочет схватить её снова, рысак толкает его в плечо широченным пудовым копытом и валит наземь. Чонгук швыряет рашпиль в траву и кидается вперёд. Он никогда не мог похвастаться умением находить подход ко всякой скотине. И лошадей не особо любил. С Баяной ему просто повезло — она была спокойнее черепахи, флегматична и медлительна. Но вороной исполин так страшно навис передними ногами над ударенным им парнем и вывихнувшей ногу Фридой, что не было времени ни думать, ни кричать, ни звать старшего конюха. Чонгук хватает уздечку и с силой тянет на себя, заставляя коня кивнуть головой вниз. Тот снова дёргает, но Чон для него гораздо тяжелее, и высвободить морду не получается. Чонгуку вскользь прилетает копытом по уху, он уворачивается, но тут же получает удар в плечо. От боли пальцы едва не разжимаются, но парень только сильнее тащит уздечку на себя и цепляется за ремни на морде рысака. Он наваливается всем весом, и от натуги у него перед глазами всё дрожит и смазывается. Чонгук обхватывает морду коня руками, не давая ему снова встать на дыбы. Исполин сдавленно ржёт и бьёт задними ногами воздух, но до сковавшего его человека ими дотянуться не может при всём желании. Чонгук не знает, что ему делать дальше. Если отпустить морду, конь снова ударит его, а то и вообще втопчет в землю, и потому парень просто сжимает натруженные руки, ноющие от натуги. Лишь когда откуда-то сбоку раздаются мужские голоса, а парня дёргают за плечо, Чон открывает глаза. На крики подоспел главный конюх и ещё пара крепких мужиков из кузницы. Конюх гладит вороного исполина по шее, успокаивая, и берёт бразды правления в свои руки. Чонгук наконец-то разжимает руки и отходит на пару шагов назад на подгибающихся ногах. Оказалось, что арден испугался змеи в траве, на которую нечаянно наступил. Когда Фрида сунулась было его угомонить, он толкнул её и со всего маху приземлился передними копытами ей на ногу. Та уже наливалась синевой, пока девушка пыталась её осторожно разогнуть и утирала бегущие от пережитого испуга и боли слёзы. Первым на помощь ей бросился оказавшийся неподалёку Ким Тэхён, но взбеленившийся рысак перетрухал ещё пуще, отчего осатанел и, видимо, решил, что на него нападают дикие звери, от которых надо отбиваться изо всех своих немалых лошадиных сил. Пока конюх с мужиками уводили ардена в стойло, Чонгук приблизился к Фриде и присел перед ней на колени. Её сломанная лодыжка уже начала опухать. Девушка шмыгает носом и сокрушённо качает головой: как же теперь работать-то? Свекровь теперь поедом заест, что невестка вот так имела наглость повиснуть на шее семьи мёртвым грузом. Но и геройствовать опасно — срастётся криво, и потом что, всю жизнь гусаком прискакивать? Чон и рад бы поддержать, да только вспоминает, как сокрушалась его мать... И не находит нужных слов. Тэхён подходит и присаживается рядом. Его рубаха испачкана копытом ардена, а из-под ворота виднеется уже наливающаяся кровью багровая отметина под кожей. Он предлагает найти где-нибудь повозку, чтобы отвезти Фриду до дома, а смущённая девушка отнекивается, хотя и не знает, как ей дойти самой. Пока она лепечет что-то про то, что надо бы раздобыть какую-нибудь палку, а там она сама уж как-нибудь, Чонгук молча подхватывает её под спину и колени и берёт на руки. Фрида ахает от неожиданности и пытается вывернуться, но лодыжка тут же даёт о себе знать. Скулы девушки заливаются румянцем, и она неловко шутит про то, что как бы муженёк её эту картину не застал. У Чона под ложечкой неприятно ёкает от этих слов, но раз уж он взялся... Он поднимается на ноги и старается не смотреть по сторонам. Тэхён всё ещё тут, рядом, от его взгляда кипит кожа на щеке, а Чонгук сам себе кажется таким ужасно нелепым сейчас. Фрида совсем не пушинка, но он не может оставить её сидеть на земле. Может, стоило позвать кого-то из её родных и не строить тут из себя... От смущения Чонгук не знает, куда себя деть, и просто ступает по траве, обходя амбар. Девушка беспокойно вертится, заглядывает ему за спину. Оказалось, что она оставила неподалёку полную корзину груш, которую несла домой, да не донесла. Пока Чон с тоской размышляет, как ему ещё и корзину схватить, его опережает Тэхён. Он догоняет их двоих, вешая корзину себе на согнутый локоть. Фрида краснеет ещё больше и, пока её несёт Чонгук, без умолку тарахтит, чтобы они оба как-нибудь обязательно заскакивали к ней на пироги за то, что не бросили в беде. Тэхён улыбается ей по своему обыкновению — широко и лучезарно, не стесняясь выспрашивать, с чем и как она готовит свои пироги. Он болтает легко и непринуждённо, как с давней знакомой, хотя с Фридой они раньше только здоровались. А Чонгук молча прёт вперёд с прямой как палка спиной и не смеет даже мельком бросить взгляд на Тэхёна. Он так близко. Он впервые так близко. Его рукав то и дело цепляет рукав молодого пахаря. Ким, кажется, вообще не придаёт этому значения, а у Чонгука от каждого касания по телу разбегаются колючие мурашки. Смотреть на него издалека как-то привычнее. А сейчас он рядом, и это подобно солнцу, которое сожжёт тебя, если рискнёшь приблизиться к нему так сильно. После того, как Фриду вместе с корзиной сдают в руки её обеспокоенной матушке, которая ожидаемо разохалась, глядя на покалеченную ногу дочери, Чонгук так же молча бредёт обратно. Тэхён увязывается за ним, и Чон не знает, радоваться ему или огорчаться. Хоть такое сближение не могло его не пугать, в животе что-то странно, но сладко трепетало от того, что тот, за кем он так долго наблюдал издалека, сейчас на расстоянии вытянутой руки. Теперь, когда между ними нет барьера в виде болтушки Фриды, напряжение в воздухе сгущается до такой степени, что его, кажется, можно резать ножом. Тэхён растирает пальцами отметину на своей груди и радуется вслух, что арден лягнул его хотя бы не задними ногами. Говорит, что тогда бы он или богу душу отдал, или на всю жизнь дурачком остался. Тэхён сетует на то, что лошади при всех своих размерах и мощи пугливы настолько, что способны погнать даже от собственной тени. Тэхён интересуется, не болит ни ушибленное плечо самого Чонгука, потому как видел, что перепуганный рысак неслабо приложил и его, а Чонгук мычит и мотает головой в ответ. В месте, откуда увели взбесившегося коня, Чон подбирает брошенный рашпиль. Разгибая спину, он всё же бросает мимолётный взгляд на замершего в паре шагов от него Тэхёна. Тот стоит, сунув руки в глубокие карманы, и покачивается с пятки на носок, разглядывая молодого пахаря. Кровь бросается Чонгуку в лицо. Он стоит и лупает глазами, бестолково вертя в руках рашпиль. Думает, что, наверное, надо что-то сказать. Но едва он открывает рот, как Тэхён бесхитростно спрашивает его, почему он перестал ходить на винодельню. Чонгук за малым не поджигает воротник рубахи своим пылающим лицом. Да, он знает, что этот остроглазый демон его замечает. Но что он думает о нём — это, признаться, для него совсем неожиданность. И уж совсем он не мог представить, что Тэхён будет... Тосковать за ним? Пока Чон лихорадочно соображает и пытается выдавить из себя хоть что-то внятнее простого мычания, Ким в несколько лёгких шагов приближается к нему. Он заглядывает парню прямо в глаза. Они одного роста, и Чонгуку некуда деваться. Ещё он вдруг вспоминает, как его изуродованная бровь давит на глаз, из-за чего он, должно быть, выглядит неприятно для того, с кого впору картины писать и статуи ваять... Вблизи он ещё прекраснее. Чонгук видит родинку на кончике его носа, видит лёгкий тёмный пушок над губой и по подбородку, чувствует его дыхание... А Тэхён протягивает руку и открывает для себя ворот его рубахи. Чон тоже не остался без подарка от ардена — багровый отпечаток лошадиной ярости разлился по загорелому плечу. Ким касается его кончиками пальцев. Совсем легко, чтобы не потревожить. Сочувственно качает головой и цокает языком. А затем поднимает глаза и смотрит в лицо потерянному Чонгуку — открыто и бесстыдно. И просит — тихо, но настойчиво — чтобы Чонгук снова пришёл посмотреть на него. Говорит, что без него некому подпирать ту колонну. Пока Чон жуёт губы, он наклоняется к его уху и говорит своим мягким бархатным голосом, что мужчине, удержавшему исполина-ардена, не пристало бояться смотреть ему, Тэхёну, в глаза. Глядя в удаляющуюся спину остроглазого демона, Чонгук чувствует, как его стена, которую он строил внутри себя, трещит по швам. Инкуб из преисподней так бесстыже соблазняет его поддаться этому манящем зову. В голове всплывают страшные картинки, а голос матери, звенящий из далёкого прошлого, вещает ему о грехе сладострастия. Но в его жизни так давно не было ни сладости, ни страсти. Каждый день походил на другой — серый, жаркий, в котором было место только тяжёлому, изнуряющему, выматывающему труду. Огрубевшие руки почти потеряли чувствительность, а вот отпечатки подушечек пальцев Тэхёна пылали на коже, притупляя даже боль от удара конским копытом. Чонгук неожиданно ярко для себя осознаёт, что он так давно не получал человеческого тепла. Если даже мать его никогда не могла приласкать, то что уж говорить об остальных? Замкнувшийся в себе, он чурался всех, кто тянулся к нему, прятался в раковину и возводил новые стены. А Ким Тэхён просто протянул руку сквозь эту стену, не замечая больших тяжёлых камней. Протянул и прикоснулся. Как будто только к синяку на плече, а Чонгуку показалось, что к самому сердцу, что колотилось и трепетало сейчас под рёбрами. Он придёт. Он снова придёт на винодельню. И станет всё так же подпирать колонну плечом. Ему не нужно всеобщее веселье, песни и пляски. Ему достаточно знать, что его там ждут.

***

Терпкий ягодный запах стоял в воздухе густо и плотно, будто под каменными сводами повис алкогольный дух. Сверкающая кровавая вода лилась в большие глиняные кувшины, а к бренчанию циттерн в этот раз присоединились бубны. Деревенские вошли во вкус и решили разнообразить свои посиделки. Дети таскали с краёв кадок не раздавленный ещё виноград и лопали сочные ягоды, пока была такая возможность. Чонгук так же, как и в прошлые разы, обнимался с колонной и лишь отмахивался на предложение замечавших его деревенских присесть рядом на скамьи. Пока кувшины наполнялись, а под струйки сока подставлялась новая посуда, он пожёвывал травинку и смотрел туда, куда его взгляд и так был прикован всегда. Сегодня он не опускает голову и не смущается, когда встречается глазами с глазами Тэхёна. Его поймали и разоблачили, оставив без кожи и брони — чего теперь-то прятаться? Но и спокойным назвать его нельзя — что-то внутри всё равно переворачивается, когда Ким вскидывает подбородок и бросает мимолётный взгляд из-под ресниц. Все вокруг думают, что это лишь часть танца, и только Чон знает, что этот кивок был адресован ему. Хотя и не понимал, чем удостоился такой чести. Тэхён заметил его ещё до того, как Чонгук на его глазах поборолся с вороным исполином. И в чём его интерес — делать шаг навстречу угрюмому увальню, не способному выдавить из себя хотя бы одно связное предложение? А может, если он и вправду демон, то он уже заглянул к нему в душу и уже лучше Чонгука знает, что там у него творится на самом деле? С заходом солнца веселье под сводами винодельни утихает. Умаявшиеся давители ополаскивают и утирают липкие ноги, другие работники отволакивают выдавленный сок и жмых от винограда по комнатам. Сок будет бродить в тёмных прохладных подвалах, а из жмыха сделают мезгу, чтобы отдать этому забродившему соку ароматы, которые потом будут вдыхать благородные лорды, которые отвалят за бочонки немалые деньги. Деревенские разбредаются по домам, а Чонгук недвижимым остаётся у колонны. Он готов зуб отдать, что Тэхён чует его присутствие. Слишком уж тщательно он отмывает ноги и обтирает ветошью каждый палец, нарочито медленно и неторопливо. Тем временем дворик покидает последняя стайка девушек. По пути они оглядываются на Кима и шушукаются меж собой, хихикая и прикладывая ладони к раскрасневшимся щекам. Тэхён откладывает ветошь и вздыхает. Сок местами въелся под кожу так, что ноги казались сбитыми в кровь. Ким запускает пятерню в волосы, зачёсывает их назад и, не оборачиваясь, спрашивает, долго ли Чонгук собирается там стоять. Парень отлепляется от колонны и осторожно ступает по мощёному полу. Когда он оказывается рядом, Тэхён поднимает на него голову. Уголок рта он тянет в усталой, вымотанной улыбке и похлопывает по скамье рядом с собой, приглашая сесть. Чонгук послушно опускается рядом — у него и самого ноги гудят после дня в поле, а он весь вечер простоял на своих двоих. Тэхён наклоняется, поднимает с пола рядом медную миску, полную остатков винограда и протягивает её Чону. Тот непонимающе оглядывается на него — нужно куда-то отнести? Тэхён лишь качает головой и приказывает есть. Чонгук пытается отнекиваться, но Ким повторяет твёрже. Не громче — твёрже. И смотрит в лицо Чонгука, не моргая. И тот берёт миску. Крупная виноградина лопается во рту, и по ложбинке языка стекает сладкий сок. Черты лица Тэхёна смягчаются. Он откидывается на спинку скамьи, говоря, что лучше есть сейчас. Потом пойдёт дикий виноград, мелкий и кислый. Тэхён потягивается, поднимая руки над головой и хрустя суставами. Чонгук, глядя на него, облизывает губы и отщипывает ещё одну виноградину. Пока он ест, Ким рассказывает ему, что он пропустил, пока не ходил на винодельню. Не так давно, третьего дня, к помещику приезжал младший брат. Их общий отец оставил старшему все виноградники, потому что младший не умел вести хозяйство и наверняка промотал бы дело его жизни в карты. И почивший уже старик оказался прав — свою часть наследства тот уже прокутил, а оставшись ни с чем, пришёл требовать свою долю. Он громко кричал, что ему положена минимум половина, ведь он тоже сын своего отца. Говорил, что братец наверняка нашептал старику, когда тот уже не поднимался с постели, какой плохой его брат, задурил ему голову. Не получив желаемого, он удалился, потрясая кулаками, и поклялся, что заберёт своё, чего бы ему это не стоило. Все деревенские сбежались на эту свару, побросав работу. Теперь история ходит по деревне, обрастая сплетнями и домыслами. Крестьяне гадают, чего такого может вытворить обнищавший отпрыск покойного помещика. Кто-то причитает, что теперь наверняка начнутся разбойничьи набеги на угодья, а кто-то посмеивается, что раз младший брат спустил всё до копейки, то ему и на наёмников серебра не хватит, покричит да успокоится. Чонгук почти не встревает в рассказ, только время от времени мычит что-то односложно. Закончив рассказ, Тэхён некоторое время рассматривает его, а затем протягивает руку и касается большим пальцем шрама над бровью. Спрашивает, где это Чона так угораздило. Чонгук недоумевает — неужели он не слышал о его позоре? В деревне об этом знала каждая собака. Тэхён пожимает плечами и говорит, что он поселился здесь всего год как и никто ему про "позор" молодого парня с угрюмым взглядом не рассказывал. Челюсти Чона сжимаются. Он отставил миску и, лихорадочно рдея щеками, скупо и без подробностей поведал о том, как его отходил конюх и за что. Утаивать и приукрашивать смысла он не видел — Тэхён может спросить кого угодно, и ему распишут в красках, что, как, куда и откуда. Ещё и от себя добавят то, чего не было. Приятного в этой исповеди было мало. Наверняка и Тэхён его осудит. Скажет что-то про то, что мужчина должен держать себя в чёрном теле и отвечать за поступки. Что должен был сначала жениться на дочери конюха, а не начинать с блуда. Но Тэхён лишь склонил голову на плечо. Его яркие густые брови изломились, будто бы от жалости. Он снова прикоснулся к его шраму и потёр его подушечкой большого пальца, морща белый рубец, на котором больше не росли волоски. Он называет его... бедным малышом. Затравленный взгляд Чонгука сверкнул в его сторону. Он не мог понять, глумится ли над ним Ким, но тот смотрел на него ласково и с сожалением, а не с издёвкой. Отпустив бровь, Тэхён скользит пальцами по виску, переворачивает ладонь и тыльной её стороной гладит Чона по щеке. Он говорит, что ему очень жаль, что с Чонгуком случилось такое. Говорит, что понимает, каково это, когда кипит кровь, а в штанах стоит так, что хоть дрова коли. А Чон и шевельнуться боится. А хочется накрыть ласкающую его ладонь своей поверх, чтобы она оставалась на щеке как можно дольше. Мать не ласкала его никогда — ни так, ни как-нибудь по-другому. Так его ласкала только та, с которой он и совершил грехопадение. И они оба были жестоко за это наказаны. Чонгук прикрывает глаза и неосознанно трётся щекой о костяшки Тэхёна. Тот примечает это и продолжает гладить. Кожа Чона напиталась солнцем за день, и от неё исходило тепло, как от каменной печи. Вокруг дворика сгущается темнота, в траве уже вовсю поют цикады и стрекочут сверчки, а упахавшийся за день Чонгук тихо млеет от того, как его касается парень, которого он так нечаянно заприметил однажды под полуденным августовским солнцем. Тэхён признаётся: он думал, что Чонгук ещё совсем невинен, глядя на то, как он сжимается от каждого взгляда и слова в свой адрес. Плечи во весь дверной косяк, мозоли, толстой коркой покрывающие ступни и ладони, шрам этот... А ёжится, как птенчик неоперившийся. На это Чонгук вздыхает и качает головой. Для себя он уже давно не птенчик, а прожжённый грешник и блудливый пёс. Тэхён отвечает ему мягким, будто рассыпающимся в ночном воздухе смехом. Он рассказывает, как в том селе, где он родился, таких "псов" были целые своры. Девок портили пачками, даже не насильничая — уламывали красноречием да ухаживаниями. И биты были неоднократно — некоторых вообще по всему селу с вилами гоняли, а им хоть бы хны. Как гуляли, так и гуляют. И спят потом крепко, и грехи отмаливать не спешат. Чонгук даже усмехается — впервые за всё время. И в их деревне такие были. Но что с ним самим не так — он и сам не знает. Почему у него всё сложилось так скверно, почему он и по прошествии стольких годов чувствует себя грязным и замаранным — он не знает. Его прорывает, и он выговаривает Тэхёну всё больше и больше. Односложное мычание превратилось в сумбурный поток. То, как остроглазый демон отвечал ему, как поддерживал и находил правильные слова, развязало Чонгуку язык. А в сгущавшихся сумерках этот пронзительный взгляд не резал его с той остротой, что при свете дня. Осталось лишь тёплое касание руки и бархатный вкрадчивый голос. Чон рассказал Тэхёну про мать. Про те сказки, которыми она провожала его спать. Про то, как видел, как других детей их родители гладили по голове и целовали, а маленькому Чонгуку они казались ненормальными. А когда он вырос, ему открылось, как ему этого не хватает. Он едва смог унять свой развязавшийся язык, запоздало осознавая, что выбалтывает всё это парню, которого и не знает-то толком. Что вот он теперь о нём подумает? Что Чонгук — так и не выросший сопляк в теле взрослого мужчины? Что парень, потягавшийся силой со здоровенным жеребцом, плачется, как девица? А Тэхён наклоняется к нему и касается лбом его виска. Породистый нос упирается в щёку Чонгуку, а длинные пальцы обнимают за шею с другой стороны. Чона окатывает тёплой волной, а Тэхён шепчет ему, тихо и интимно, что невинность Чонгука так и осталась при нём, несмотря на то, что он успел познать женщину. А ещё попросил, чтобы тот перестал себя проклинать. Тэхён говорит, что Чонгук не грешник. Тэхён говорит, что Чонгуку просто не повезло. Не только с дочерью конюха — ему не повезло родиться у своей матери нежеланным ребёнком. Нежеланный ребёнок всегда напоминает матери о её собственных ранах в душе, и она ранит его, не замечая этого. И он оставляет Чонгука с этой мыслью, растворяясь в сумерках. Он оставляет его с катящимися по щекам горячими слезами, которых никто не видит — он и не хочет, чтобы кто-то видел. Он не знал, почему, но словам Тэхёна он поверил. И на него впервые за долгие годы накатило такое облегчение, что оно исторглось наружу с этими слезами. Как яд, выдавленный из души. Ким Тэхён — демон из преисподней. Но теперь Чонгука эта мысль не пугает.

***

Банный день проходит в размягчении и даже умиротворении. Основной поток схлынул ещё в предыдущие два дня, а самые неторопливые отложили помывку на последний. На дощатых полках сидело всего с пяток человек, с красными и мокрыми лицами. Старик-молочник на самой верхней ухал и кряхтел от нестерпимого жара и то и дело почёсывал бороду, двое пониже лениво обсуждали, как у одного из улья на его пасеке вылетела матка и как он её ловил, скача по деревьям. Остальные сидели молча, отдуваясь и утирая бегущие по вискам капли. Чонгук приваливается спиной к стенке и прикрывает глаза. От тяжёлого мокрого жара у него почему-то ноют сросшиеся рёбра, и дышать становится немного болезненно. Но он всё равно вдыхает глубоко, постепенно и понемногу, и так же медленно выдыхает. Саму парилку он не любил, но после неё всегда было такое чувство, будто ты заново родился. Даже въевшаяся в поры и трещины на огрубевшей коже грязь вымывалась дочиста. Чонгук снимает с плеча прилипший листик, оставшийся после того, как банщик от души отстегал ему спину, и сползает на полку пониже. После разговора с Тэхёном он много думал. Придя домой, парень сел за стол в углу и наблюдал оттуда, как суетится и бормочет себе под нос снующая по дому мать. Думал о том, как бы она повела себя, если бы он вдруг исчез из её жизни. Вот так раз — в один миг. Просто не пришёл бы однажды домой. Всполошилась бы? Кинулась бы искать? Наверняка. Но вряд ли от большой любви. Сын-то хоть и нежеланный, но он остался для неё единственной опорой. Кто заработает ей на кусок хлеба, если сына вдруг не станет, а сама она уже не поднимется? Не сможет взять косу в руки, не сможет подоить корову и покормить курей? Это всё понятно. Но если бы Чонгук исчез раньше, когда она была ещё молода и привлекательна для мужчин? Он уже никогда не узнает, ибо те времена минули безвозвратно. Но засевшая в голове мысль точила её изнутри, как червяк яблоко. Хотя горя и потерянности от этой мысли Чон не чувствовал. Он никогда не был любим матерью — так нечего и начинать. Когда голова начинает кружиться, Чонгук решает, что с него довольно. Он поднимается и выходит в помывочную, в которой стоят бочки с водой. Набрав полный ковшик, Чон плескает сперва себе на грудь, потом в лицо, затем набирает ещё один и окатывает водой голову. Прохладные струйки щекотно бегут под волосами, сталкиваются с жаром распаренного тела и позволяют выдохнуть с облегчением. Мимоходом Чонгук думает о Тэхёне. Ходит ли он в баню со всеми? Скорее всего. Он бойкий и свойский парень... К каждому замочку отмычку подберёт. Даже труп разговорит. Получилось же у него разговорить такую мрачную колоду, как Чонгук. Чон набирает ещё воды и льёт её на грудь, растирая по плечам и животу. С носа щекотно капает. Парень фыркает и утирается, совсем не слыша шагов за спиной. И потому когда на его спину ложится ладонь, он вздрагивает всем телом. Утонувший в своих мыслях, он потерял связь с миром вокруг. Рывком обернувшись, Чон едва сдерживается, чтобы не чертыхнуться. Вот надо же оказаться рядом именно ему. Мокрые локоны Тэхёна распрямились от воды, и оказалось, что они гораздо длиннее, чем когда завиваются тугими кольцами. Ресницы, длинные, как у девушки, слиплись треугольниками, а по смуглой коже стекают капли воды. Скулы раскраснелись, придавая лицу более залихватский вид. Тэхён улыбается Чонгуку и здоровается. Тот кусает нижнюю губу и кивает, мгновенно робея. Нагота как таковая его не стесняла. У деревенских вообще было мало личного пространства — в домах комнаты общие, в парилке все друг у друга на виду, в речках все тоже купались нагишом. Даже во время родов и зачатия детей редко кто мог уединиться. В лучшем случае укромный закуток отделялся простынкой на верёвке. Сверкать телесами на виду у противоположного пола было неприлично, а вот со своими никаких проблем не было. Но это... Тэхён. Не просто какой-то другой мужик вроде тех, что пыхтят ещё в парилке. Тот, кто пролез к нему в душу, а теперь ещё застиг в чём мать родила. Пока Чонгук это переваривает, Ким просто и буднично берёт другой ковшик и льёт воду себе на макушку. Голову он картинно запрокидывает, и кожа обтягивает изящную длинную шею и ходящий под ней острый кадык. Тэхён утирает влагу с лица и трепещет ресницами, пытаясь проморгаться. Он говорит, что на винодельню привезли дикий виноград. Говорит, что дикое вино — только для королей, потому что сок дички очень кислый и нужно очень много дорогого сахара, чтобы перебить эту кислятину. Чонгук кивает и соглашается, но признаётся, что сам никогда дикое вино не пробовал — не по статусу ему. Но много слышал об этом от тех, кто настаивает вино и регулярно берёт пробу, доводя вкус до высшего качества, за которое не стыдно будет запросить много денег. Тэхён окидывает взглядом его тело. Он протягивает руку и касается пальцами под грудью, нашаривая под сухими мышцами твёрдые кости. Чонгук чуть вздрагивает, но не отстраняется. Тэхён трогает его бока и ведёт пальцами вдоль рёбер. Спрашивает, больно ли Чону, когда он так делает, памятуя о его рассказе. Тот честно отвечает, что не больно. А голос дрожит, будто он врёт. Тэхён слишком близко. Тэхён совершенно нагой. Чонгук видит всё то, что скрывала холщовая рубаха и грубые штаны. И сам стоит перед ним — без единого секрета. И он чувствует, как тело предаёт его. Сжимается и топорщится трусливыми мурашками. Тэхён водит пальцами по рёбрам с другой стороны. Смотрит так... Чуть свысока, из-под ресниц. Так он смотрит, когда выплясывает в кадке с виноградом. Горделиво. Снисходительно. Так смотрит человек, уверенный в своей неотразимости. И чёрт возьми, у Ким Тэхёна есть на это право. Чонгук задыхается, а голова у него снова кружится. И баня здесь ни при чём. Он хватает Тэхёна за запястье, отнимая его руку от своего тела. Тот совершенно не меняется в лице. И спрашивает своим бархатным голосом — сделал ли он что-то неприятное? Или всё-таки больные рёбра дали о себе знать? Чонгук чувствует себя совершенно беззащитным. Он не может сказать ни "да", ни "нет". Ему не было неприятно, но... Но седьмое пекло, как он может чувствовать к этому парню то же, что когда-то чувствовал к Элен? Внизу всё твердеет, а колени наоборот становятся ватными. Тэхён опускает взгляд. Он видит, видит всё это, а Чонгук готов провалиться сквозь землю. Он делает шаг назад, но за его спиной стена. Он тянется к паху, чтобы прикрыться, но Тэхён не даёт ему этого сделать. Ким хватает несчастного парня за запястье и отводит руку в сторону, а сам делает шаг навстречу. Он соприкасается с ним прямо там, прижимая его плоть к низу живота. Они одного роста, и Чонгуку некуда деваться. Он заставляет себя не отводить взгляда, как робеющая нецелованная девица. Но эти глаза... Они затягивают в тот самый омут, на дне которого водятся черти. Раскрасневшиеся губы размыкаются, чтобы выдохнуть всего три слова: Это. Не. Грех. Тэхён втискивает свободную руку между их телами и хватает Чонгука за отвердевшее естество. Тот не может сдержать судорожного вздоха и тут же мысленно ругает себя за это. Он пытается остановить остроглазого демона, но его пальцы, которыми он удержал взрослого жеребца за узду, дрожат и лишь царапают запястье Кима. Тэхён тянет его в свою преисподнюю. Чонгуку уже чудятся языки пламени, охватившие его со всех сторон. Они лижут его кожу, лижут его грешную душу, пока он выгибается от того, как парень с бездонными глазами ласкает его плоть. И как будто мало всего этого порочного наслаждения, Тэхён подаётся головой вперёд и хватает его закусанные губы своими. Впивается сразу сильно, хищнически и деспотично, не давая ни шанса, ломая сопротивление и сметая все жалкие препоны на своём пути. Чонгук почти не отвечает, ломаясь и крошась внутри, но не может не признать, что то, что он чувствует сейчас — это наслаждение. Суматошное, горько-избыточное, порочное... Где "наслаждение", там и "сладострастие", а значит — грех и мрак. Тэхён вбивает гвоздь за гвоздем в его будущий гроб. Тем, как целует. Тем, как ласкает. Тем, как говорит, что это не грех. Ложь. Но до чего же сладкая эта ложь. Чонгук цепляется за Тэхёна. Цепляется за плечи, рёбра, мокрые волосы. Ему страшно от того, насколько хорошо сейчас его телу. Сердце лезет в горло, внизу скручивается тугой узел, бёдра трясутся... А Тэхён, отлепившись от его губ, шепчет ему, чтобы он не боялся. Не потому что он уже мужчина, а потому, что он, Ким Тэхён, не желает ему ничего дурного. Неизвестно, чем бы закончилось это сумасшествие, если бы не раздавшиеся со стороны парилки шаги и голоса идущих в помывочную мужиков. Чонгук и Тэхён одновременно поворачивают головы в сторону, откуда слышен раскатистый смех и уханье. Стоит двери лишь скрипнуть, Чон отмирает от своего ступора. Он выворачивается из рук Тэхёна и, пригнув голову и прикрыв пах рукой, быстрыми шагами устремляется прочь из бани. В предбаннике он быстро натягивает вещи, чертыхается, не попадая в рукав с первого раза. Ударивший в лицо порывистый ветер немного отрезвляет его. Значит, Ким всё-таки понял, что означают эти томные взгляды в его сторону. Понял лучше самого Чонгука и не стал дожидаться, когда застенчивый парень наберётся храбрости сказать ему больше одного слова. Для него сделать этот шаг было так легко... Как плотвичку на опарыша поймать. Там, где у Чонгука от одной станции к другой нужно ехать на перекладных дней пять, Тэхён пролетает как птица. И если сперва Чонгука захлестнуло от такой скорости, то сейчас, чувствуя по всему телу постреливающие искорки не доведённого до конца удовольствия, он, к стыду своему, понимает, что не оттолкнул бы Тэхёна, даже если бы каким-то чудесным образом вернулся к самому началу этой заварухи. Демон проник в него, поразил своим ядом все жилы и полужилы... Дал ему то, чего Чонгуку так не хватало — чувство, что он кому-то нужен.