Dragon's heartstrings | Сердечные жилы дракона

      Судя по всему, у Малфоя был припрятан солидный запас горячительных напитков в комнате на третьем этаже — именно оттуда они принесли в гостиную три бутылки крепкого, благородного алкоголя. Расположившись в мягких креслах напротив камина, пара в компании с приятным молчанием наслаждалась легким потрескиванием горящей древесины. Ощущалось в этом что-то личное, чарующее, не требующее слов. Первая бутылка уже была открыта, и терпкий напиток, переходя из рук в руки, медленно растворял усталость, окутывая обоих тёплой, опьяняющей пеленой.              Тяжелый, наполненный ужасом день оставил свой след на Гермионе — каждое её движение отдавалось болью, но тепло, медленно разливавшееся по всему телу, расслабляло ноющие мышцы и измученный разум. Прекрасное качество спиртного (в чем девушка ни на секунду не усомнилась) позволяло ненадолго сбросить груз минувших лет, ощутить легкую эйфорию и наконец позволить себе вздохнуть полной грудью. Тем более, что на утро голова после подобного явно болеть не будет. Трудно было сказать, о чем думал Малфой, но ведьма готова была поставить на то, что он чувствовал то же самое.              Первые полчаса они не разговаривали, только бессмысленно смотрели перед собой, медленно впитывая события дня. Затем, как по волшебству, разговор сам собой затеплился — лёгкий, непринуждённый, как игра света на воде. И вот уже старые знакомые сидят на полу, согреваясь теплом камина, лица их обращены друг к другу, близость, приносящая не только физическое утешение, но и некое странное чувство единения перед лицом неизбежности.       Когда первая бутыль наполовину опустела, Малфой, видимо, стал готов к важному разговору, который касался и его, и её, и всего волшебного мира: мужчина начал расспрашивать гриффиндорку о крестражах — как их удалось уничтожить и какой ценой. Неохотно возвращаясь к тяжёлой реальности, Гермиона лениво потянулась и начала свой рассказ: одним из артефактов, что она вспомнила, был дневник Тома Реддла, тот, который Люциус подбросил малышке Джинни Уизли. Гарри смог уничтожить его на втором курсе. Малфой, казалось, не был удивлён этой информацией, хотя и утверждал, что для него это новость.              Затем последовала история о кольце Марволо Гонта, уничтоженном, можно сказать, самим Волдемортом, как раз на шестом курсе. Дамблдор носил крестраж на пальце, что и заставило яд медленно, словно отвратительная змея, расползтись по всему телу, так что в конечном итоге оно убило бы директора Хогвартса, если бы Снейп не сделал это первым. Взгляд Малфоя скользнул незаметно к изумрудному кольцу на её пальце и невольно задержался, но комментариев, как ни странно, не последовало. После мужчина просто повёл плечом, указав, что узнал о том лишь несколько лет спустя.       А Гермиона всё задавалась вопросом, испытывал ли юный шестнадцатилетний волшебник чувство вины за то, что чуть не лишил жизни Дамблдора, своего директора, любящего и внимательного преподавателя, относившегося к парню с привычной теплотой… Но, в тот момент, когда подобная мысль начинала созревать — девушка резко гасила в сознании нарастающее сочувствие, сменяя холодным пониманием: рядом сидел человек, чьи руки были осквернены куда более ужасающими деяниями. И пусть их «сближение» и мнимое дружелюбие никоим образом на то не влияло. Преступления не могут быть оправданы, прощены или забыты, только потому что Малфой относится к ней… как к человеку?              Рассказ тем временем продолжался. Её голос, низкий и ровный, словно шепот на краю пропасти, поведал о медальоне Салазара Слизерина — о той роковой ночи, когда Гарри и Дамблдор отправились на поиски, о тщетности их усилий, об обманчивом следе, который завёл вошебников в тупик. Девушка описала, как спустя полгода истинный медальон был, наконец, обнаружен, как неудачные попытки уничтожить его мучили их долгие месяцы, и, наконец, как в бушующем вихре битвы за Хогвартс, ядом василиска, тем же, что погубил дневник Том Реддла, был уничтожен и этот ужасный артефакт. Каждое слово, пропитанное пережитыми страхом и отчаянием, рисовало перед Малфоем живые картины бесконечной борьбы со злом, но мужчина молчал, внимательно впитывая услышанное, делая мысленные заметки.              И, наконец, Гарри. Он также был непреднамеренно созданным крестражем Волдеморта. Ведьма рассказала Малфою, как Снейп раскрыл Поттеру то, что замыслили они с Дамблдором, и именно это было причиной, по которой Мальчик-Который-Выжил вновь оправдал своё странное прозвище. Пусть Тёмный Лорд и пытался убить парня, но Воскрешающий камень не дал тому сбыться, и потому Орден до сих пор смотрит на Гарри с надеждой, с верой в победу. Как бы глупо, по мнению Малфоя, это ни выглядело.              — Той ночью Сам-Знаешь-Кто убил не Гарри, а свой собственный крестраж, — закончила она.              Верховный Правитель, казалось, был настроен скептически.              — Крестраж разве можно уничтожить с помощью Смертельного проклятия? — пробормотал он, всё ещё прикидывая возможность подобного исхода.              В ответ та лишь пожала плечами и лёгкая неуверенность промелькнула в карих глазах. Странно, но до этой секунды сомнений в совершенном плане не возникало, ведь и Дамблдор, и Снейп, и некоторые другие волшебники безоговорочно верили в него.              — Думаю, можно. Сработало же?              Морщины у его рта сжались в жёсткую линию. Вопрос оставался открытым, казалось, вечность, повиснув в воздухе тяжёлым, неотступным знаком вопроса.              — Насколько мне известно, крестраж нельзя уничтожить с помощью Смертельного проклятия. Если бы всё было так просто, любой дурак, выучивший три непростительных, швырялся бы ими во все предметы, напоминающие крестражи. И в конце концов убил бы Тёмного Лорда, — твердость в голосе и лёгкая хрипотца от горячительного напитка начинали пробуждать в девушке тревожность. — Возможно я чего-то не знаю, или может быть ты недоговариваешь, но твои слова звучат крайне странно.              — Может, это работает с… живыми существами? — предположила девушка, отчаянно начиная пробираться в своём сознании сквозь пелену в попытках найти логичный ответ.              Слизеринец, похоже, не был убеждён, но спорить не стал.              — Может быть.              Несколько минут тянулось молчание, прерываемое лишь потрескиванием огня в камине. Малфой, погружëнный в свои мысли, переваривал услышанное, словно редкое, выдержанное вино. Затем, с едва заметной дрожью руки, открыл вторую бутылку, сделав глубокий глоток, и протянул Гермионе. Тонкие женские пальцы перехватили дорогое стекло, едва коснувшись его. Холодные. Холодные и немного грубые. Приятно.       Девушка приняла бутылку с лёгкой улыбкой, сделав глоток поменьше — первое опьянение уже слегка притупило жгучую остроту алкоголя. Тело стало невесомым, словно пёрышко, зрение — чуть размытым, а мир — мягким и спокойным.              — Ты уничтожила медальон? — спросил Малфой. Гермиона кивнула. — Он что-то показал? Перед тем, как ты покончила с ним?              Гермиона сглотнула, с лёгкой нервозностью погружаясь в воспоминания. Очевидно, это был не самый лучший день в её жизни.              — Да.              — Что ты видела?              Серые глаза, цвета зимнего неба, заволоклись туманом. Гермиона встретила его взгляд, вглядываясь в глубины этих противоречивых оттенков, надеясь, что однажды не утонет и не сгинет в них насовсем.              — Беллатрису, — волна мелкой дрожи прокатилась по всему телу. Видимо, сколько дней, месяцев или лет ни прошло бы, забыть этот жуткий образ и не встречать в кошмарах так и не удалось.              Дальнейшие объяснения были излишни, и, казалось, Малфой понял всё без слов. Он никак не отреагировал, не ответил, оставляя страшную рану покоиться дальше в глубинах женской души. Только алое пламя кидало свои лучи на сжатые желваки и тонкую линию губ.       И вот, молчание вернулось, ещё более глубокое и тяжёлое, чем прежде.              — Мне очень жаль твоих родителей, — начала ведьма, с осторожностью подбирая слова, чтобы Малфой вновь не закрылся. — Я сожалею о том, что они тебе говорили тогда… но ты должен понимать, что это были не они, а Ты-Сам-Знаешь-Кто.              Миссия была провалена: мужчина проигнорировал слова и, слегка отвернувшись, вдруг сильно заинтересовался гобеленом на стене у камина, делая новый глоток. Хотя то, что обошлось без оскорблений и криков, уже можно было назвать успехом. Но Гермиона не училась бы на Гриффиндоре, если бы так просто отступала от интересующей темы.              — Могу ли я спросить, что… что с ними случилось?              — Они умерли, — сухо послышалось в ответ.              Гермиона напряглась. Да, это определенно была не та тема, которую Верховный Правитель предпочел обсуждать за бокалом спиртного. Девушка очевидно умела портить момент, но и оставаться для него просто-Грейнджер-заучкой тоже не хотелось — наоборот, что-то тянуло ведьму к этому… убийце, к тому, чтобы забраться к нему под кожу и узнать, кто же такой Малфой на самом деле, что его сделало таким, каков он есть сейчас. Изменить его в своих глазах, и изменить в ответ взгляд холодных глаз, обращённых к ней.              — Я понимаю. Прости, мне не стоило… — как же хотелось провалиться сквозь землю, но Гермиона чувствовала, что эта рана где-то глубоко, не зажила, но сильно кровоточит, болит. А Малфой в своей манере держит всё в себе, делая только хуже, — Я пойму, если ты не хочешь об этом говорить. Но… мне жаль, очень жаль, что ты их потерял. Предполагаю, что их проявления любви и преданности были возможно своеобразными, но… они действительно любили тебя, заботились. И я могу только представить, как глубоко ты заботился о…              — Я убил их, — холодный, мрачный, безжалостный приговор. Мужчина вдруг развернулся всем телом, вперив в неё свой колючий взгляд. Наблюдал, наслаждаясь возникшим шоком, застывшим в расширившихся глазах, в приоткрытом от изумления рте, в застывшем на лице смятении. Гермиона изо всех сил пыталась сохранить спокойствие, но маска треснула: он уже увидел её потрясение, бессилие перед этой жуткой правдой. Он смог вывести её на эмоции.              Дальнейшие вопросы застыли на языке, неприятно оседая в горле. Но Малфой продолжал, словно само повествование затягивало его в водоворот воспоминаний, из которых не было выхода. И он с удовольствием тянул в этот мрак девушку, застывшую в изумлении:              — Сначала отца… После битвы за Хогвартс мы не смогли вернуться в поместье, поэтому пришлось прятаться; но совсем недолго. Волдеморт нашел нас меньше чем через неделю. Он объявил Люциуса предателем и жаждал мести… но, как ни забавно, чужими руками. Приказал сделать это мне. Словно гадкая змея опутывал, утверждал, что видит во мне потенциал, и если я буду стараться как следует, то смогу вершить великие дела, такие же грандиозные, как деяния самого Тёмного Лорда. Сказал, что возвеличит меня, если только мои руки будут по локоть в крови отца-предателя.              Послышался тихий смешок, который больше походил на болезненное шипение, смешанное с рычанием.              — Конечно, я сказал, что не сделаю этого, хотя отец умолял. Видишь ли, — взгляд холодных глаз обратился к ней, но внутри была лишь темнота и пустота, словно Малфой и вовсе не видел девушку. — Тогда во мне ещё оставалось что-то живое, безумно упрямое и глупое, хранящее надежду, что если достаточно упорствовать, всё наладится. Что в конце концов всё будет хорошо. Я искренне верил, что смогу отказать Волдеморту. Но у того уже был план на мой счëт, он знал, кем я стану. Знал, как вылепить из меня настоящее безжалостное чудовище.              Выражение лица стало каменным, и Гермиона увидела перед собой не мальчика, рассказывающего о чудовищных событиях, а грозного, бесстрастного Верховного Правителя, перед величием которого склонялись и трепетали. Его голос лишился всякой интонации, словно мужчина рассказывал о чём-то совершенно постороннем, не имеющем к нему никакого отношения, о некой заурядной истории, произошедшей с кем-то другим. Не голос — неживое, пустое шипение, словно завывания призрака, впитывалось в тёмные стены помещения, окутывая их своим мраком, ужасом пережитых лет. Казалось, само поместье отражало сущность своего хозяина, и Гермиона затылком чувствовала пробивающиеся под кожу холод и страх.              – Волдеморт отнял у меня всё — семью, память, меня самого. И первое, что сделал, это разлучил с родителями, потому что они долгие месяцы были моим маяком, позволяющим не утонуть во всём этом дерьме. Не представляю, куда он меня забрал, хотя, на самом деле, это не имело значения. Месяцы пыток, извращённых экспериментов над разумом и телом, стерли грань между явью и кошмаром. В какой-то момент я перестал понимать, кто я, где нахожусь, зачем и что вообще происходит. Забавно, Волдеморт был не один, тётя Белла, как грёбанное воплощение зла и сумасшествия, с радостью помогала ему. Любимая часть моей семьи. Хотя ей нравилось использовать Круциатус, Тёмный Лорд был больше человеком клинка и крови — должно быть, это говорил полукровка в нём, — Гермиона вздрогнула, представляя себе возможную картину, хотя и старалась отбросить её прочь, но ужас уже успел поселиться в душе. — Уверен, что в какой-то момент я всё-таки сошëл с ума, полностью потерял его остатки. Но Волдеморт вновь по кусочкам собрал разбитый разум воедино, чтобы пытать дальше, пока не перестану понимать значение слова «нет». Он собирал меня, словно любимый конструктор без инструкции — именно так, как было нужно ему. Смерть или безумие являлись не конечной целью, но её верными спутниками, потому как необходимо было переделать меня, выстроить нового человека, который будет использовать свои силу и ум на полную мощность.       Когда Волдеморт закончил, я уже не был прежним. И никогда не буду. Даже не помню, как убил отца, только его мёртвое тело, лежащее рядом. Мать кричала и вопила — Волдеморт заставил её стать невольной свидетельницей всего этого ужаса — но крики не достигали моих ушей. Или, может быть, просто тонули в безграничной ярости внутри меня. Я знал, кто она. Знал, что она моя мать, что любил её когда-то. Знал, что только что убил отца, которого тоже любил. Мне было просто всё равно.       После этого Волдеморт остался действительно доволен, — продолжал Малфой, словно произнося чужой, отстранённый монолог. Голос хрипел и становился всё тише, окутываемый пережитым кошмаром. — Называл меня своим величайшим достижением. Я ещё не был его правой рукой, но мне уже позволяли совершать всё больше и больше убийств для него. От прежнего меня остались лишь замыленные воспоминания, вызывавшие только злость и отвращение; и я уже ничего не чувствовал, но убийства и пытки позволяли в какой-то степени представить себя живым, заставляли ощущать, что я существую. Поэтому оставалось делать это снова и снова, пытаясь заглушить боль и пустоту внутри.              Откинувшись на спинку мягкой обивки, он снова посмотрел на Гермиону, и взгляд его казался бездонным колодцем боли и какого-то отстраненного, далёкого отчаяния. Ледяные глаза словно говорили: «Ну вот он, я, смотри, Грейнджер. Этого ты добивалась, это хотела знать?» И она чувствовала, как слезы подступают к глазам, но старалась подавить рыдание — она должна быть сильной, должна выдержать. Жалость ещё никому не помогала.              — Если ты думаешь, что я ужасен сейчас, Грейнджер, — прошептал Малфой, и его голос будто стал ещё холоднее, — то должна была увидеть меня тогда. В то время ты ни за что не посмотрела бы на меня так, с этой трогательной жалостью в глазах.              Гермиона судорожно вздохнула, сдавленный всхлип сорвался с губ. Но мужчина проигнорировал это.              — После всего, что я сделал, мне было несложно убить свою мать. И сделал это не потому, что Тёмный Лорд приказал — в тот момент он не заботился о ней, ведь уже получил то, что хотел — меня. Но эта женщина стала раздражать меня, Грейнджер, раздражала так сильно, потому как напоминала о моей слабости. Женщина, давшая жизнь, вырастившая меня, и любившая больше всего на свете. Я хотел, чтобы Волдеморт видел во мне только безжалостную машину для убийств, хотел быть могущественным. И ведь меня ничего не сдерживало, кроме неё.       Когда я решился, мать даже не сопротивлялась. Сначала плакала, но потом только тихо произнесла моё имя. Любила меня даже в своей смерти.              Гермиона захлебнулась слезами, не в силах сдержать бурю эмоций, обрушившуюся на неё. Ужас смешался с состраданием, бессилие — с глубокой, искренней болью. Болью за человека, который невольно стал и причиной, и следствием своих и сотней других страданий.              — Как ты убил её? — прошептала она, не в силах выговорить слово «мать», оставив тяжёлым грузом висеть в воздухе.              — По методу Волдеморта, — складывалось ощущение, что мужчина описывал рецепт какого-то зелья, а не собственное убийство. — Пронзил отравленным клинком. Она прошла через такую ужасную агонию, такую боль, что смерть выглядела как милость. А я ничего не почувствовал.              Слова повисли в воздухе, пронзительно-холодные и бесконечно пустые.       Сам Верховный Правитель только что открыл душу, в которой роилась и паразитировала жестокая правда, и Гермиона не знала, ей делать. Девушка оказалась не готова к такому. Она понятия не имела, что заставило приблизиться к нему, ведь правильной реакцией должно было стать отвращение, ужас, ненависть… но вместо этого ведьма прижалась к крупному телу, пока их бока не соприкоснулись, осторожно положила руку на широкое плечо. Гриффиндорка хотела, чтобы он посмотрел на неё, чтобы его ледяные глаза остудили тот жар, что разгорался от сочувствия внутри, но мужчина продолжал невидящим взглядом таранить стену. Рассмотрев каждую складочку, вмятину на хмуром лице, она лишь нежно провела пальцами по его щеке.              — Мне так жаль, — женский шепот разорвал тяжёлую тишину. — У тебя не было выбора, и случившееся — не твоя вина.              Малфой, наконец, встретил её взгляд. На его лице отразилось недоумение, граничащее с негодованием.              — Ты слышала, что я только что сказал, Грейнджер? Я убил своих родителей. Сделал это сам, по своей воле. И ты всё ещё жалеешь меня?              — Это делал не ты. Волдеморт создал тебя.              Он уставился на неё, заворожённый, затем взглядом скользнул к пухлым губам, как будто слова, которые она говорила, были на языке, которого он не понимал. Гермиона наклонилась ещё ближе, как было возможно, шепча на ухо:              — Когда всё закончится, это покажется не чем иным, как дурным сном. Когда мы победим, ты освободишься от Сам-Знаешь-Кого. Ты должен понять, что выбора не было, как не было и твоей вины. Он выбрал тебя, вырвал в свою зияющую пустоту и тьму, окутал ей и издевался, пока не вылепил то, что было нужно. Ты не мог ничего с этим сделать.              Малфой так пристально изучал карие глаза, что даже перестал моргать, боясь упустить тот волшебный момент. Момент, который, как ему казалось, никогда не наступит. Гермиона думала, что он будет отрицать аргументы, попытается как-то унизить её слова, но мужской взгляд скользнул по хаотичной путанице её волос. Гриффиндорка не осознавала, что они сейчас так близко, телами напротив друг друга, что Малфою достаточно было лишь слегка поднять руку, и палец обхватил каштановый локон.              — Как ты это делаешь? — рассеянно спросил он, светлые глаза внезапно остекленели, и ведьма не была уверена, был ли причиной алкоголь.              Не до конца осознав смысл услышанных слов, ведьма сглотнула, всеми силами удерживая себя от того, чтобы приблизиться ещё больше, чтобы сильнее вдохнуть дорогой одеколон и раствориться в нём.              — Делаю что?              — Твои волосы. Что ты делаешь, чтобы они были такими… особенными? Вьющимися, притягательными? — Она почувствовала, как тяжёлая мужская рука сильнее запуталась в копне каштановых волос.              Ей почудилось? Он действительно склонился ближе?              — Ничего… — слова подбирались так трудно, будто их все разом выкинуло из головы. — Просто они такие… От природы…              Брови Малфоя сдвинулись, словно он увидел невероятное чудо, нечто девственно прекрасное.              — От природы… — прошептал он. — Великолепные…              Она ахнула от неожиданности. Мужская рука, запутавшаяся в каштановых волосах, почти болезненно впилась в кожу головы, притягивая к себе. Их лица сошлись так близко, что ведьма почувствовала горячее дыхание на своей коже. Дрожь начинала разливаться по телу.              — Ты боишься меня? — угрожающе прошипел Верховный Правитель.              Горло дёрнулось и Гермиона с трудом сглотнула, подавляя волну нарастающего волнения. Нельзя показывать чувства. Нельзя позволять ему завладеть собой.              — Нет…              Он навис над ней, наклонив голову ниже и коснувшись носом точки пульса на тонкой шее.              — Тогда почему твоё сердце бьётся, как умирающая птица?              Гермиона не успела ответить, как чужие губы накрыли её, вызывая бешеный фейерверк чувств.              Это было нечто иное, нежели их первый поцелуй, хотя и столь же дикое и безумное. Страсть Малфоя передалась Гермионе, когда его язык вторгся в её рот, борясь за пространство, командуя им. Тонкие пальцы коснулись платиновых волос, зарываясь в них, очаровываясь шелковистой текстурой, пользуясь ими, чтобы притянуть ближе. Но именно он был тем, кто диктовал ритм их танца. Тела соприкоснулись в нескольких местах, вжимались друг в друга, делясь жаром, но этого было недостаточно — Гермиона ​​приподнялась, забираясь к мужчине на колени, не прерывая поцелуя.              Теперь лица оказались почти на одном уровне, и ей удалось углубить поцелуй, с большой пылкостью вращая бедрами на мужских коленях и чувствуя, как его достоинство твердеет под ней. Грубые руки скользнули с кудрявых волос на спину, затем ниже, к ягодицам, сжимая почти до боли. Ведьма отстранилась, издавая стон, её губы горели от глубокого поцелуя. Взглянула на него и поняла, что холодные глаза точь-в-точь отражали её страсть — пламя вспыхнувших чувств. Гермиона никогда раньше не испытывала ничего подобного — даже с Роном — не знала, откуда взялась эта смелость, эта отчаянная потребность в Малфое, в его теле, его обижающем дыхании… Не могла остановиться, не могла насытиться. Гриффиндорка прекрасно понимала, к чему это ведёт, и жаждала этого с каждой секундой всё сильнее.              Он медленно опускался, изучая губами аккуратную шею, где укусил в точку пульса и затем успокоил боль нежным поцелуем, пока она хваталась за белоснежные волосы, задыхаясь. Руки блуждали по телу, исследуя, запоминая его, обводя каждый изгиб, словно то было произведение искусства; а после двинулись к лёгкой обтягивающей блузке, пытаясь стянуть вниз, но ткань была жëсткой, а он был слишком нетерпеливым мужчиной, когда дело касалось еë, так что Гермиона даже не возражала, когда услышала, как одежда рвётся. Ведьма огладила его затылок, шею, вцепилась в широкие плечи и начала отчаянно тереться о его бёдра, пытаясь раствориться навсегда в его теле, отчего Малфой издал гортанный рык и ускорился. Нетрудно было почувствовать, насколько трудно ему было сдерживаться, и сколь велико было желание… Слизеринец уже собирался разорвать последний барьер в виде нижнего белья, скрывавшего упругую затвердевшую грудь, когда внезапно зашипел и с болезненным стоном отдëрнул левую руку, как будто обжëгся.              Гермиона не сразу поняла, что произошло. Она жалобно заскулила, когда ласки резко прекратились, начала восстанавливать дыхание, постепенно приходя в себя. С Малфоем что-то явно было не так.       Отстранившись, ведьма нахмурилась в замешательстве, и собиралась спросить, что сделала не так, но Верховный Правитель инстинктивно откинул рукав рубашки назад, обнажив Тёмную метку. Та сразу вспыхнула — ярко-чёрная, опухшая, словно живая, пульсирующая тьмой. Гермиона впервые видела её так близко: ужас и завораживающая жуть смешались в её душе. Малфой уставился на татуировку, кривя лицо от отвращения, ненавидя всем нутром.              — Что… — начала было девушка, но он молча поднял её, словно пушинку, и поставил на ноги. Движение было плавным, но решительным, полным отстранённой силы.              — Волдеморт призывает меня, — пробормотал он, хватая палочку и плащ, брошенные на диван. В голосе прозвучало нечто большее, чем просто подчинение — это был рывок, дерганье марионетки, которую тянут за нитки. — Я должен идти.              Не понимая, что делать, Гермиона поднялась, когда он уже направлялся к выходу из гостиной. Последовала за ним, но мужчина даже не обернулся, не сбавляя темпа.              — Думаешь, это из-за крестража?              — Я не знаю, Грейнджер.              Верховный Правитель уже почти переступил порог, когда Гермиона, собрав всю свою смелость, окликнула его: «Малфой!»              Резкий разворот. Маска. Снова та же безэмоциональная кожаная стена, которую он так любил выстраивать. Недавно пылкий, жаркий, открытый и желанный, он вновь превратился в преданного пса Тёмного Лорда, готовый убивать. И всё же ведьме безумно хотелось броситься к нему, повиснуть на шее и оставить на губах поцелуй — попрощаться, как следовало бы. Но вместо этого они оставались в шести футах друг от друга, когда, наконец, прозвучало: «Будь осторожен».              Малфой только кивнул. И вышел за дверь, оставив еë совсем одну, в тишине, наполненной эхом его тяжёлых шагов.