Andante/Умеренно

Нож для бумаг лежит на столе. Ни далеко, ни близко, но подойти к нему страшно. До безумия. Потому что обязательно возьмет желание верх схватить его и упрятать в левый рукав. Главное сделать это аккуратно, чтобы не пораниться — в последние несколько дней он стал крайне рассеян и неосторожен в своих действиях. Точно так же как и в словах. Брошенных в последнюю встречу на прощание. «Буду ждать Вас через неделю в то же время. У себя дома. Мне будет что показать Вам, маэстро». Фальшь. Чистая фальшь. Он просто хотел взять реванш. Использовать эту неделю как отсрочку, чтобы показать, что он способен обыграть самого Моцарта. Все еще способен. Сочинить ничего толкового не удалось. Впрочем, как он и ожидал. Какой позор. Антонио низко склонился над клавесином, стиснув зубы и крепко сжав кулаки. Проклятье! В полнейшей тишине комнаты раздался весьма корявый, неприятный и режущий слух звук. Он изжил себя. Свой талант. Исписался. Или же все то наваждение? Почти потерял себя в жалкой погоне за прекрасным. Но прекрасное постоянно ускользало от него. К другому. Музыка словно не принадлежала более Антонио Сальери. Пальцы не слушались, мысли беспокойно метались в голове. Неет, Господь отобрал ее у него. Муза более не приходила ни днем, ни ночью. Не проводил он и более уроков для мадам… Катарины. Никто во всей округе не дарил ему более вдохновения. Он словно остался один среди толпы. Отвратительно. Музыку у него отнял Моцарт. Все его вина! Партия нотных листов одним взмахом была снесена вместе с пюпитром на пол. Пузырек с чернилами капризно качнулся и завалился на бок, разукрашивая безобразными кляксами поверхность клавесина и мягкие клавиши. Итальянец бросил быстрый взгляд на стол. Рядом с ножом лежало письмо. Ох, в нем было все и одновременно ничего. Даже в письме он не мог выразить своих чувств. В конце концов, он не либреттист, чтобы писать красиво, но чувство прекрасного не отнять. Около дюжины листов было испорчено в попытках написать пригласительное письмо. И кому? Самому Моцарту! Господь точно смеется над ним, лишая любой возможности творить. Ничто, ничто из того, что было написано, не могло позволить Антонио отправить письмо. «Я Вас ненавижу, Моцарт». «Я бы хотел предложить Вам сотрудничество». «Ваша музыка превосходна». «Будьте прокляты Вы и Ваше творение!». «Вы поистине бездарно играете на клавесине, а эти дураки в кабаке ничего не смыслят в Венской музыке». «Я Вас ненавижу, Моцарт». «Ваши пальцы не должны принадлежать Вам, Вольфганг». Мысли скакали как безумные, строки упорно не хотели выводиться безупречно ровным почерком и без помарок. Самое частое упоминание «Я Вас ненавижу, Моцарт! " вводили в отчаяние. Композитор столько раз признавался в любви к этой музыке, будучи наедине лишь со своими ночными листами, маэстро столько раз признавался в ненависти к этой музыке, будучи на приемах в высшем свете, окруженный дамами разных возрастов и мужчинами разных чинов. Ему не пристало так низко отзываться о какой-либо музыке, поскольку он и сам брал на обучение совсем юных особ, которые обладали задатками таланта и могли стать известными композиторами, но не так быстро и легко как того добился Вольфганг Амадей Моцарт. Не так легко, как быстро поднялся сам Антонио. Письмо было написано и отправлено к обеду. Погода за окном капризно плакала холодными крупными снежинками и Сальери точно рассудил, когда будет доставлено письмо и как скоро придет ответ. Или сам маэстро.

***

Двери он открыл самостоятельно, предварительно разогнав прислугу по домам — никто не должен знать, что затеял композитор, и тем более, что творится в его душе, что за ужасная мысль поселилась в голове. Не дает покоя и сна вот уже месяц. Поистине мысль, вложенная самим дьяволом. Но Сальери не был так набожен как прежде. Он заплутал на этом пути, как слепой котенок, и не знал кому можно верить. Не мог доверить даже свои мысли Богу. Маэстро был уверен, что его не поймет тот, кто должен знать его лучше всех. — Вы немного раньше, герр Моцарт. — Решил помочь Вам подготовиться, — легко кивнул юноша и смело прошагал по коридору вглубь дома, на ходу расплетая шнуровку и отстегивая пуговицы на камзоле. Сальери согласно качнул головой, пряча довольную улыбку, прикрывая дверь. Коллега безошибочно нашел рабочий кабинет и, бросив камзол на софу, смело прошагал к столу; плавным движением выхватил один из нотных листов, что были разбросаны в некотором беспорядке. — С чего начнем? — живо поинтересовался юный композитор и обернулся к вошедшему в комнату мужчине. — Думаю, мы можем уделить время будничной беседе. Констанции уже лучше? — Ах, спасибо за заботу, господин, моя жена вернется на следующей неделе и уж точно будет в добром здравии, — казалось, Вольфганг стал только радостнее и живее от одной только мысли о возвращении дорогой Констанции. — Отличная новость! — понимающе покивал мужчина, ступая к столику у софы, перехватывая темную бутылку. — Приглашаю Вашу семью на ужин к себе, как только фрау Моцарт вернется. Велю кухарке приготовить утку — такого таланта Вы еще не встречали, герр, — заразившись настроением коллеги, легко рассуждал композитор. Алая жидкость мягко покатилась на дно бокалов. О, он прекрасно знал, как Вольфганг любит утку. А еще, что Терезия (ее возвращения стоит ожидать не раньше, чем через два дня) непременно захочет поговорить с фрау Моцарт как женщина с женщиной. Даже Антонио была неприятна и грустна та мысль, что три месяца назад в семье его коллеги произошло горе: Констанция потеряла ребенка. Итальянец протянул бокал к подступившему ближе маэстро, который все еще не выпускал нотный лист из рук. — За здоровье наших дам, — предложил он, и Моцарт согласно кивнул. Сальери поморщился: какие бы смешанные чувства он ни испытывал по отношению к этому человеку, но сочувствовать он умел, и даже ощутил дрожь, скользнувшую по спине: у него с Терезией уже трое детей, и ужасная участь потери хоть одного из них обошла стороной. Довольно! Спустя полчаса размеренной беседы, Сальери почувствовал, что тает. Теряет себя за этими разговорами, за этим обществом с коллегой. Нет-нет, он не забыл, зачем затеял это приглашение. Сейчас он совершенно не хотел того, о чем бредил буквально сутки назад. Мужчина низко зарычал, неотрывно глядя в огонь камина. Да, стемнело быстро. Он этого и ждал. Довольно! Пора приступать. Маэстро довольно резко поднялся на ноги, выбивая этим движением Моцарта из свободного рассказа о репетиции с мадам Кавальери на прошлой неделе. О, Сальери прекрасно помнил эти заигрывания. Ненависть шевельнулась в груди с новой силой, просыпаясь. Вспоминай! Живо! — О, что же случилось? — опешив, Вольфганг отставил в сторону бокал с вином и чуть склонился вперед в интересе. Затем осторожно поднялся, пытаясь понять такую резкую смену настроения коллеги. Итальянец не двинулся с места, продолжая медленно скользить взглядом по креслу, в котором устроился молодой композитор. Совсем не слышал опасности, не замечал деталей. Как же так, маэстро? Быстрым и грубым движением Моцарт был усажен обратно в кресло. — Итак, — начал было мужчина и умолк, быстрым, но тяжелым взглядом осматривая Амадея. Перехватил за руки в неконтролируемом порывистом движении, склоняясь ближе. Что за безвкусицу он носит? Как его двор принимает? Как граф Орсини-Розенберг вообще пропускает юное дарование на репетиции в бургтеатр в столь неподобающем виде?.. Набалдашник кресла отчетливо скрипит под тонкими, но крепкими пальцами. В них вся погибель и очарование. Сальери уверен, что именно его. Моргнув пару раз, мужчина быстро поднял веревки и опутал ими чужие руки, сцепляя в узле крепче. Да, он подготовился заранее, закрепив по одному концу веревки на подлокотниках кресла. Нет секунды на раздумья. Нельзя нельзя, иначе не хватит духу. Холодные пальцы коснулись чужих ладоней с силой сжимая костяшки, надавливая сверху, словно пытаясь добиться хруста чужих пальцев. Медленно вдыхая сухой воздух комнаты, мужчина склонился к маэстро совсем близко, улавливая отблеск огня от камина в глазах. От Моцарта прямо-таки несло сыростью, холодом и… А влажность рубашки с расстояния въедалась в кожу, длинные широкие манжеты неприятно холодили кожу. Антонио поморщился, сцепляя пальцы на чужих костяшках сильнее. Приятно и мерзко одновременно. Сырость и сухость в комнате смешались в единое нечто, обретая в голове композитора новый образ. Он мог поклясться, что за спиной ощущал потустороннее присутствие. Зловещее и давящее на плечи сильнее, чем он сейчас сжимал пальцы маэстро. — Герр Сальери! Объяснитесь немедленно или я буду вынужден дать сопротивление и звать на помощь! — громкий голос молодого композитора над ухом всего на мгновение приводит в чувства. Он медленно моргнул, отстраняясь и заглядывая в глаза коллеги. — Если бы я только мог объяснить свое безумие, Моцарт. Оцепенение спало, физическое ощущение зуда под ногтями заставило метнуться в сторону — к письменному столу, до боли в пальцах схватить и сжать канцелярский нож. — Вы думаете, что сможете разобраться с этим, если привяжете меня к стулу и просто грозно посмотрите? — казалось, Вольфганг не обеспокоен происходящим, но на деле он нервничал, и это чувство нельзя спутать с другими. Страх. Жалость. Непонимание. Но более отчетливо — ужас. Что же могло крыться в голове столь талантливого человека, который так страстно ненавидел Моцарта и желал ему смерти? Да слухов при дворе было достаточно. Австриец вздрогнул, утопая в собственных мыслях, напрочь отметая тем самым реальность. Взгляд остановился на почти пустом бокале Антонио. Тело неподвижно застыло. Это больше похоже на оцепенение жертвы перед хищником. — Нет, mio carino, я не стану просто смотреть, — слабо улыбнувшись, произнес мужчина, ступая за спину своего гостя. Прокрутив канцелярский нож в руках, он протянул руку, касаясь лезвием правой руки, поддевая манжету. На мгновение руки сковала жалкая дрожь, но мужчина вывел неровность движения в полноценное движение — рванул лезвие вверх, разрывая ткань. Не играл — только предупреждал. Стиснув зубы в почти ощутимом физически бессилии, Антонио вцепился в спинку стула, склоняясь к пленному сейчас композитору и обходя его по дуге. Остановившись ровно напротив, но нисколько не отстраняясь, он долго смотрел в лицо коллеги, размышляя. Он даст ему (себе) время на исправление ошибки? Он совершит ошибку? — Маэстро, — донеслось до него: голос уставший. Мужчина медленно моргнул, позволяя зрению проясниться и взглянуть на человека перед ним по-новому. Моцарт собрался с силами, отрек панику и позабыл об опасном лезвии в руках коллеги. Склонив голову у плечу, позволяя игривости проявиться в голосе и быстром движении языка по нижней губе. — Напомню, что Вы не единственный, кто знает этот язык. Ваши слова слишком громкие для наших с Вами отношений, не находите? Сальери тяжело сглотнул, не отрывая взгляда. Они словно в одно мгновение поменялись ролями. Нет, Вольфганг явно очень нагло выбил за собой первенство в борьбе, будучи не в очень выгодном положении. Композитор разозлился едва не задохнулся от возмущения — так задели слова коллеги, что былая уверенность в совершении будущих действий пошатнулась. — Это не то, о чем я хотел с Вами поговорить, — быстро исправился итальянец, стараясь вернуть себе и своему виду уверенность — и выпрямился, освобождая Вольфганга от близости лезвия канцелярского ножа. — Мы говорим с Вами на другом языке, так что можете спеть мне. Я слышал, в детстве Вы пели в церковном хоре у себя на родине. Он издевался. Сальери молчал. Выжидая, когда язвительное и игривое настроение австрийца изживет себя. Но кажется оно только разгоралось с каждой минутой ярче, грозясь затмить любой свет от камина. Мужчина протянул руку к своему бокалу, опустошил его и вылил остатки вина из бутылки. На мгновение задержался, прежде чем опустить бутылку на пол. Нет, он не станет ее разбивать. Легкая, отдаленная боль в ноге заставила отвлечься от внутренних переживаний — Моцарт носком туфли надавил на ногу коллеги привлекая внимание. — Подойдите ближе, герр, — серьезно попросил он кивая. Итальянец шагнул вперед, в недоумении склоняясь к лицу композитора словно готовился услышать секрет. Дыхание сбилось. — Спойте мне, mio caro angelo… o il diavolo. Не просил — приказывал. Руки задрожали, напротив, крепче сжимая рукоять опасного лезвия. Мужчина зарычал, порывисто выпрямляя спину и замахиваясь рукой с ножом — послышался глухой стук о дерево. Острие ножа прочно вошло в доску деревянного пола аккуратно рядом с кромкой бежевого ковра. — Вы заигрались, хотя выпили многим меньше маэстро, — опасно прошептал Сальери, склоняясь за ножом вновь. — Теперь же Вы будете наблюдать. В голове стелился туман, перед глазами плохо, но он отчетливо знал, что нужно делать. Как и насколько быстро. Проведя лезвием канцелярского ножа по тыльной стороне ладони композитора, мужчина легко провернул его в другую сторону, точно заставляя острие врезаться в бледную кожу австрийца. Моцарт дернулся, смекнув, что задумал на самом деле итальянец. — Герр!.. Сальери, Вы пьяны, — не теряя времени, Вольфганг попытался воззвать к чужому разуму, попытался внести ясность в действия мужчины. Мужчина не слышал, повторяя движение и не сводя взгляда с чужих рук. Он почти слышал хруст костей. Мерзкий и приятный, ласкающий слух самой заботливой мелодией. Мужчина прикрыл глаза, плотно поглаживая чужие пальцы. Он почти ощущал неровности костей под кожей: провалы и бугры, образованные травмой. Собственные пальцы мелко подрагивали в предвкушении вот-вот сиюминутного действия, которое покончит со всем этим безумством раз и навсегда — стоит только сильнее надавить и почувствовать. Мужчина болезненно поморщился и прикусил ощутимо нижнюю губу. Нет, еще рано, но затем он обязательно добьет его. Руки Моцарта. Прекрасные губительные и утонченные. Возьмет канцелярский нож — и покончит со своим безумством, оборвет злодеяние этого гения. Искоренит его влияние и прекратит безжалостную игру на своих нервах, остановит разрушение внутреннего мира, который пошатнулся несколько лет назад. Антонио решительно кивнул своим мыслям и произвел несколько тонких порезов вдоль вен на тыльной стороне ладоней коллеги. Наблюдал выступающие неровно капли крови, что лениво тянулись к друг другу на поверхности кожи, соединяясь в более крупные капли и дорожками постепенно скатывались к тонким пальцам. Вольфганг с шумом втянул воздух сквозь стиснутые от едкой боли зубы. Сильнее вцепился пальцами в набалдашник стула. — Маэстро, Вы пьяны, — снова композитор предпринял попытку воззвать к рациональной части разума коллеги. Провал. Зажмурился, чтобы не видеть, что может произойти в следующую секунду. Все стихло, движения прекратились. Моцарт же не спешил открывать глаза, пытаясь восстановить загнанное дыхание. — Ваша музыка, только Ваша музыка способна на подобное, герр Вольфганг, — раздался хриплый голос, совсем тихо, на грани шепота. Они редко позволяли себе обращение в такой вольной форме; вернее даже сказать, фамильярность нечасто касалась взаимоотношений композиторов. Жаркое прикосновение чужих сухих губ к пальцам вызвало только слабый вздох удивления, но заставило распахнуть глаза. — Позвольте забрать их, — гулкий удар канцелярского ножа о ковер (Вольфганг выдохнул, чувствуя, что острая опасность покинула кабинет), и вот уже итальянец сжимает правую ладонь в своих, беспорядочно целуя, натыкаясь на капли крови, тут же слизывая ее с губ. Он не мог, просто не мог лишить себя (его) такой прекрасной возможности творить, но и не мог отпустить Вольфганга Больше нет. Композитор это понял как только увидел первые капли крови на ладонях коллеги. Так нельзя. Это безумие и жестокость которую за собой Сальери никогда не замечал Он сходит с ума. Упав на колени, больно ударившись, мужчина продолжал исступленно целовать чужие руки, оглаживать, растирать и слегка сжимать. Нет, рядом Моцарта не оставить в глупом желании присвоить себе право на то, чтобы он играл исключительно для Сальери. Вольфганг слишком своенравный, свободолюбивый, его талант просто растает, потухнет как и он сам, если удерживать его в клетке — пусть и золотой. Собственными руками загубить великолепный талант он не мог, иначе это означало бы собственную смерть. Итальянец прекрасно понимал, чего лишает себя и что дарит австрийцу взамен. Молодой композитор молча наблюдал за происходящим и не мог поверить своим глазам: известный на всю Вену Антонио Сальери сидел у его ног, трепетно держа ладони коллеги, в забвении целуя руки. Вот значит, каково его признание творчества Вольфганга Амадея Моцарта. Лестно и весьма неожиданно. А еще маэстро понимал, что Антонио охватило безумие, что алкоголь затмил разум мужчины, что только подбросило дров в огонь, который сейчас полыхал дико и неистово. Вольфганг знал, что Антонио пожалеет об этом наутро или уже через несколько минут. Ему стало жаль мужчину, он не испытывал злорадства. Он хотел помочь. В конце-концов, он не сделал ничего плохого, чтобы изрядно подпортить жизнь коллеге. Он просто творил музыку, писал ее такой какой видел и дарил миру. — Герр Сальери, Вы не в себе, пожалуйста, очнитесь. Моцарт почти задыхался от физического давления: руки, сжимающие его собственные, тяжелое горячее дыхание, сухие от частого вздоха губы, влажная от поцелуев кожа, сбитая неразборчивая итальянская речь. — Я об этом пожалею, — пробормотал композитор, не без веселья улавливая в голове идею. Он мог сделать это с самого начала, но что-то внутри не позволило убежать: сопротивляться, пугаться, дерзить, но не отступать. — Антонио, прости, — выдохнув, мужчина дернул коленом вверх, метко ударяя итальянца в челюсть. Клацанье зубов — вспышка огня ярости в черных глазах напротив — Вольфганг победно ухмыльнулся. Сальери отшатнулся назад, прикрывая почему-то губы ладонями. — С возвращением, коллега, — яд в голосе сочился едко — итальянец почувствовал на губах горечь. Сдавленно выругавшись, мужчина поднялся медленно на ноги, утирая плотно губы манжетой. Сделал пару шагов назад, снова глядя на человека перед собой. Сейчас он творил настоящее безумство, к сожалению, Антонио знал название этого чувства. Без единого слова и лишнего движения он освободил коллегу от веревок. Никаких действий, слов, угроз не последовало — только долгий взгляд в глаза. Больше так не могло продолжаться. Сальери едва ли не раненым зверем метнулся в сторону инструмента, хлестким ударом поднимая крышку клавесина. — Играйте! Играйте же! — взревел он, тут же болезненно поморщившись. Поднес ладони к глазам, потирая. Тяжело засопел в ожидании каких-либо звуков из кресла. Только далекий треск камина, напольные часы, отсчитывающие его безумие и собственное дыхание, которое затаилось на середине вдоха. И едва не задохнулся, стоило рядом скользнуть чужому ветру. Сырости не было. — Хотите бросить мне вызов? Антонио открыл глаза. Молодой композитор сидел за клавесином, легко скользя пальцами по клавишам. В задумчивости, явно понятной только ему. Тон его голоса был крайне… Говорил он вкрадчиво и отстраненно. В насмешку. Не иначе. — Нет. Что Вы, маэстро… — кривовато ухмыляясь, неровно произнес мужчина, пряча глаза за ладонью. Его раздражал то ли сам голос маэстро, то ли ситуация, то ли била дрожь в предвкушении, что сейчас он может услышать нечто прекрасное. Снова. — Как пожелаете, господин придворный капельмейстер, — донеслось с легким вздохом и, кажется, он слышал смешок на мгновение вырвавшийся невольно. — Не льстите, герр Вольфганг. Это может плохо кончиться для Вас. Титул по праву принадлежит герру Бонно, — поправил композитор, впрочем, отмечая, как приятно прозвучал данный титул в его адрес. Замолк. Сальери ждал. Не дыша совсем. Он боялся. Безумно боялся таланта юного маэстро. И любил его. А затем он пропал. Так, что ни одна ночь ранее, проведенная за написанием собственной музыки, не приносила столько мучений и радости одновременно. Действительно музыка опьяняла, дарила наслаждение. Он был счастлив слышать, но глубоко несчастен осознавать, что это все — не принадлежит ему. Чарующая музыка, что мерно лилась сейчас по комнате — не могла быть творением человека. Но именно ее создатель сейчас сидел перед ним за его клавесином, мягко прикрыв глаза. В какой-то момент, слегка отклонившись назад, Моцарт позволил себе улыбку. Незаметную, скрытую. Будто он отвергал те мысли, которые прошли к нему. Качнул головой и резко склонился к ряду клавиш, в азарте уходя корпусом вправо. Антонио застыл, сцепив зубы. Крепко сжал черную брошь, чувствуя как нещадно давит шейный платок. В издевку. Не твое. Это все — не твое. Слезы. Горькие и унизительные. От чистой злости. Он сорвал с шеи брошь, обрывая платок, оборачиваясь к письменному столу вновь. Где-то там в ящиках скрыт еще один нож для писем. Но хватит ли смелости и решительности воспользоваться им так, как задумывалось изначально? Нет. Антонио покачал головой. Конечно же нет. Он просто не посмеет лишить себя столь прекрасного чувства, которое наполняло его жизнью, смыслом и интересом, превышающим все предыдущие идеи. — Моцарт, — выдохнул итальянец, накрывая ладонью плечо композитора. Музыка не прекращалась и мысленно мужчина был благодарен гостю за это. Голова закружилась сильнее. Воздуха стало не хватать до боли в легких, словно он не разрешал себе вдохнуть. Словно дышать талантом, что сейчас находил отголоски во всей красоте звучания, было смертельно. Смертельно больно. Сальери был согласен на такую смерть, как иронично бы это ни звучало даже в собственных мыслях. Умереть от прекрасного — то еще удовольствие, маэстро уверен. Музыка прекратилась. Мужчина едва ли не взвыл, поднимая цепкий и тяжелый взгляд на свою погибель. На злостного пожирателя таланта. — Играй, — рычит он, склоняясь близко к юному композитору. — Вы больны, мой друг, я вижу, — уверенно заявляет Вольфганг, встречаясь взглядом с оппонентом. Вполне спокойно принимая чужое безумство в глазах, что сочилось изнутри. От сердца — Моцарт не знал. «Я отравлен», — обреченно, но с тяжелым грохотом падает мысль в голове итальянца. В комнате становится до ощутимого физически напряжения тихо. — Вам следует отдохнуть, — тонкие пальцы тянутся к шейному платку, дергают брошь. Сальери тяжело сглотнул, не имея мысли пошевелиться. — В последнее время Вы слишком озабочены своей увертюрой, — продолжал юноша, ловко снимая элемент одежды и откладывая в сторону. — Дайте отдых своему таланту и он обязательно ответит Вам взаимностью, — снова взгляд глаза в глаза, на этот раз совершенно случайно. Антонио громко фыркнул и грубо оттолкнул чужие руки от своей шеи. Неловко и неприятно. Приоткрыл было рот, чтобы возразить, но получилось только: — Знаете… — В конце концов, я могу сыграть для Вас еще в другой день! — воодушевленно и широко улыбнулся Вольфганг. Его поняли. Вздох облегчения маэстро постарался скрыть, намеренно переводя дыхание в медленное. — Конечно! — и тут же перехватил руки юного маэстро, сжимая пальцы неконтролируемо жестко. — Оставайтесь сегодня у меня. — Не могу, герр Сальери, — покачал головой Вольфганг, полностью игнорируя боль в пальцах. Он вообще не обращал внимание на многие действия или слова итальянца. Стоило бы. — Завтра утром необходимо появиться на репетиции… — Мы отправимся к господину Розенбергу вместе, — перебивая, твердо и уверенно заявил мужчина, неестественно выпрямляя спину; напротив поспешно переплетая свои пальцы с чужими, сжимая сильнее. Не сейчас. — Хорошо. Тогда я… Пойду. — Ступайте, комната все же Ваша, — отпуская чужие руки, устало, вмиг севшим голосом. Слегка коснулся пальцами левого виска, поморщившись от боли. — Приятно знать о Вашей заботе, мой друг, — на мгновение юный композитор в утешающем жесте сжал плечо коллеги и, резко обернувшись, двинулся к дверям. Остановился у порога, цепляясь пальцами за резную ручку. — И покажитесь врачу, молю Вас, — вполголоса, не оборачиваясь. Стремительно исчез. Сальери кивнул. Оставшуюся часть ночи и раннего утра Вольфганг слышал безумие, что творилось в соседней комнате. Так вот в чем причина Вашей бессонницы, маэстро.