Бетельгейзе, гибель сулящая

Я сижу и смотрю в чужое небо из чужого окна,

и не вижу ни одной знакомой звезды.

***

Знакомый мотив отбивали девичьи пальцы по застаревшей древесине стола. Засевшие на подкорках сознания слова беззвучно воспроизводились легкими движениями губ, сопровождаемые чуть заметным покачиванием головы. С привычным шипением, радио, на треть от возможной громкости, раз за разом, не имея и секунды на перерыв, прокручивало любимый альбом Цоя. «Звезда по имени Солнце» — седьмой альбом группы «Кино». И цеплял он чем-то сильнее остальных. Корни пускал в сердце и мыслях, напоминая о себе в случайное мгновение. Будучи названной Алией, она всецело поддерживала собственного имени значение. Сильная и благородная. Если беспокойное житие в советском пространстве, окружённом группировщиками вдоль и поперёк было доказательством её собственной силы — она, наверное, могла бы гордиться собой. Могла бы, да вот было одно «но», перечёркивающее, бесстыдно разрезающее на лоскуты, разрывающее на мизерные кусочки, всю её силу. С треском ломающее внутренний стержень. И «но» это именовано Кащеем было. Ну, именовано не в буквальном, но приближённом к этому, смысле. Причудливый псевдоним прижился настолько, что стал сродни имени собственному. А любимая «Звезда по имени Солнце», привычный ход мыслей девичьих не прерывая, неспешно по комнате застарелой звуком растекалась.

И мы знаем, что так было всегда, что Судьбою больше любим, кто живет по законам другим и кому умирать молодым.

Влюблённые школьницы казанские, по глупости собственной и неопытности, попавшие в цапкие лапы группировщиков, с блеском в глазах говорили о счастливом будущем, о том, что чувствуют себя, как у Бога за пазухой, о том, что «их» группировщики, как они считали, в чём были уверены, другие. Менее жестокие, более человечные. Любящие искренне. Быть может, из таких были совсем юнцы. Кащей тоже был другим. Он был менее человечным и более жестоким. И любящим искренне черняшку только. Алию он ценил, держал к себе поближе, быть может, видел в ней не кусок мяса, как это было с другими несчастливыми. Кащей разговаривал с ней. Они могли часами слушать Цоя, шутливо впадая в словесные перепалки о лучшем альбоме. Под завывание радио, искренне, но безмолвно подпевали, соглашаясь с тем, что сердца их перемен требуют. Знали, что «перемен» в них самих. Но не признавали. И не признаются ни себе, ни друг другу. Ведь если есть в кармане пачка сигарет, значит, всё не так плохо на сегодняшний день. И с этим согласны оба были. Бессмысленный стереотип о том, что негоже женщине курить, был перечёркнут условиями жизни во время это. И Алия действительно по принципу «пачки сигарет» жила. И ведь правда, всё не так уж и плохо было. Забываясь в никотиновых облаках, всё так же беззвучно подпевая Цою, рассматривала привычно серьёзное Кащеевское лицо. И ловила взгляд, после которого ухмылка не менее знакомая на лице его вырисовывалась. Он был красив по-своему. Чуть длиннее привычного отросшие кудри неряшливо свисали на лице, прикрывая сморщенный в угрюмой гримасе, лоб. Оникс, застывший в глазах, отбрасывал блики, являющиеся предвестниками подобия счастья. Небрежно до груди расстёгнутая рубашка, походящая на цвет глаз его чернью своей, наглухо табаком пропиталась. Закатанные до локтя рукава обнажали от уколов следы, являвшиеся не такой уж тайной в смысле буквальном, в смысле сухого факта, но видеть воочию кровоподтёки, перемешанные с синяков россыпью, было скорее чем-то интимным. И не могла его осуждать Алия. Не была влюблена в него, не хотела защищать, отчитывать, бороться с пороками Кащеевскими. Переживала, может, просто от осознания того, что в случае гибели его, Цоя будет не с кем беззвучно подпевать. Зрительный контакт не с кем выдерживать до щипания в глазах будет. И тогда, даже несмотря на пачку сигарет, день удачливым не обратится. И огня без пороха не будет, как всё так же лениво Цой растягивал. Фактически, они были в своеобразных отношениях. Фактически, ей нравилось его общество. Нравились неслучайные прикосновения как его к ней, так и её к нему. Намеренные. Станиславский говорил, что «любить — это хотеть касаться», но, быть может, он имел ввиду… Иные прикосновения — грязные, смазанные и грубые прикосновения к груди, жёсткое сжатие руки на шее, сухие толчки, прикусывание нижней губы до выступа первых капель кровянистых. А может, наоборот, невинные, по-детски неопытные поцелуи в область виска, долгие-долгие объятия, неопытные толчки, абсолютно нежные, нелепо медленные движения. У них ничего из этого не было. Тогда, наверное, это не было любовью. Их прикосновения заключались в монотонном, до автоматизма выработанном поглаживании девичьей руки грубыми пальцами мужскими, прощупыванием рельефа костяшек разбитых на иссушенной руке Кащеевской, ленивым перебиранием тёмных кудрей с целью оголения сморщенного лба, ненамеренным сном на плече, случившемся под убаюкивающие Цоевские песни, знакомые уже каждой нотой, каждый раз забавляющий щелчок по носу во время очередной незамысловатой словесной перепалки, на двоих выкуренной одной сигаретой, хотя Алие не нравился никогда его дешёвый и до ужаса крепкий табак. Это не было любовью. Но, возможно, желанием касаться. Они бы никогда не сошлись при иных обстоятельствах. При ином времени. Они были бы другими. Но в этой реальности разделяли надвое сигарету, всё так же беззвучно подпевая Цою. Они не хотели бы оставаться друг с другом, но время не позволяло им решать. Не позволяло распоряжаться судьбами собственными, спутывая красную нить судьбы в сотни морских узлов, выпутаться из которой становится невозможно. И пока время не позволяло им вершить судьбу собственную, они вершили друг друга судьбы. Затягивая судьбоносную нить ещё в сотню подобных узлов, в нелепом поцелуе сталкиваясь одним из вечеров, привычно затягиваясь крепким табаком, сопровождаемые Цоем, звучащим из радио барахлящего с кухни небольшой. Действительно случайным, непреднамеренным. Поцелуй, который, как неведомое, практически неощутимое, легчайшее прикосновение губ, секунду спустя прекратившийся. Освещаемые теплым светом, отбрасываемым от лампочки, мигавшей периодически, безвольно стоят друг напротив друга, понимая, что, всё-таки, любить — это хотеть касаться. Прав был Станиславский, чёрт бы его побрал. Просто любили по-своему. И не совсем друг друга. Алия любила Цоя, каждой нотой ассоциирующегося с Кащеем и безмолвное подпевание песням знакомым, родным практически. Кащей любил её общество, надвое разделенные сигареты. И что-то в этом было. И что-то явно поменялось, ведь теперь Цоя чуть перекрикивает заголосившее подпевание. И, кажется, Цой что-то знал, ведь «Восьмиклассница», наверное, про них написана была. Смыслом, сюжетом, если не учитывать возраст героини. Но звезда, всё-таки, не по имени «Солнце» была. Бетельгейзе — если бы они могли выбрать звезду, походящую на отношения их, выбрали бы её. Не сговариваясь. Ведь сулит Бетельгейзе о гибели. Но и о перерождении напоминает. И, наверное, героиня в сапогах старшей сестры, переродилась в неё, преподнося фамилию, значащую родство со звёздами. «Ситора» — звезда, в переводе. Ситдинова — «дочь звезды», если уж так буквально. Но, наверное, она была бы просто под чутким наблюдением Бетельгейзе. Вновь и вновь перерождаясь с обывателем кабаков, многозначительно молчащим. Вновь и вновь подпевая Цоя. Всё ещё не во весь голос, но уже ощутимо слышно от легкого дуновения ветра, пробивающегося сквозь окна застарелые. Но Алия, всё-таки, в переводе означает силу. Её сила раскрывалась в вынужденной обстановке. На улице, в городе, в целом, везде, кроме невеликой кухни с шумящим радио. Под ленивое Цоевское пение она оставалась лишь под покровительством Бетельгейзе, выводя причудливые узоры на иссушенной руке мужской. И ему с ней легко, но она не гордится им. Ей тоже с ним легко. И пока они незатейливо подпевают Цою, обрамлённые желтоватым освещением лампы перегорающей, загораются сами. И, может, сгорят. Но Бетельгейзе всё продолжает напоминать о неминуемой гибели, за которой следует перерождение.