Кошмар

      Инхо видит сон. Первое, что он замечает — число «132» на его спортивной куртке, на груди; если приложить к нашивке руку, можно почувствовать биение сердца. Оно бьется в такт секундам, которые сменяются на электронном табло. Сейчас он — игрок. Не элитный офицер полиции с пистолетом под рукой, и уж тем более не Ведущий, к которому захочешь — не подберёшься. Сейчас он беззащитен. Это хуже, чем знакомый многим сон, где ты оказываешься обнаженным в общественном месте.       За спиной — запертые двери, перед глазами — пустая широкая площадка, залитая солнцем… и до нелепости огромная кукла — Ёнхи из школьного учебника — стоит за финишной чертой. Куда ни встань, она смотрит прямо на него, как люди на старых портретах. Он знает, что с две тысячи десятых каждую Игру открывает раунд с куклой — достаточно смертоносный, чтобы отсеять большинство игроков, и достаточно справедливый, чтобы создать у участников чувство равенства и вдохновить на продолжение. Табло с обратным отсчетом — прямо над головой Ёнхи. А на поле почему-то никого больше нет. Датчик движения фиксирует только Инхо. Как так вышло? Может, пожелание VIРов?       Инхо не привыкать полагаться на себя одного, но ему и в голову не приходило, насколько общество других людей влияет на восприятие происходящего. Он застывает на месте, даже дышит осторожно, чтобы плечи и грудь не поднимались при вдохе слишком сильно… и все равно, стоит Ёнхи повернуть голову, и сердце пропускает удар. Она похожа на огромного идола, требующего кровавых жертв.       Неуместные поэтичные мысли прерывает настойчивый зуд в носу. Дует холодный ветер, и Инхо понимает, что замерз и вот-вот чихнёт. При этом он, конечно, содрогнется всем телом, как бы ни сдерживался. Но это был бы слишком обидный проигрыш, не так ли? Ему даже в голову не приходило, что это возможно — вот так проиграть. Он, кажется, сейчас с ума сойдёт.       Ёнхи стоит прямо перед ним — он почти на финише. Надо продержаться последний раз, пока она не отвернётся. Делов-то. Это легче, чем бóльшая часть того, через что он прошел в две тысячи пятнадцатом.       Зрачки-детекторы опускаются вниз, чтобы посмотреть на него, и он, не выдержав напряжения, просыпается.       Комнату освещает мягкий жёлтый свет. Благодаря ему даже ночью видно свинью-копилку с денежным призом. Во сне было холодно, но в реальности почему-то мучительно душно. Инхо привстает на кровати, откинув одеяло, и видит Кихуна, который сидит на ступеньках — дежурит. Сегодня ночью первым дежурил Чонбэ; если его успели сменить, значит, проспал Инхо минимум часа два. Инхо медлит, но поднимается и на затекших ногах спускается по ступеням.       — Не возражаете, если подежурю с вами? — шепчет он, стараясь никого не будить.       — Не попробуете еще поспать? — спрашивает Кихун, но в сторонку двигается, освобождая место рядом с собой.       «В гробу высплюсь», — хочет было пошутить Инхо, но понимает, что такую шутку едва ли сочтут забавной, и просто качает головой. Он сцепляет руки в замок. Ему нечасто снятся кошмары, но после них всегда трясутся руки.       — Вы побледнели, — замечает Кихун, когда Инхо оказывается рядом. — Вы здоровы?       Кихун дотрагивается холодными пальцами до его лба. Удивительно.       Они едва друг друга знают. Точнее, это Кихун так думает. Что Инхо ему такого сделал? Помог выиграть в «шестиногом пентатлоне»? В командных играх на смерть все помогают своей группе, если придётся.       Порой Кихун слишком добрый. Добрый к единственному человеку, которому он не должен был здесь доверять (о, он никому не должен был здесь доверять!). Инхо больше не может этого выносить.       В команде, в которую он влился, все, вообще-то, ведут себя очень мило. И морпех, и беременная девушка, и тот легкомысленный игрок 390, — ещё один морпех, — который, судя по досье игроков, когда-то работал с Кихуном. Но сам Кихун — друге дело. Он помнит, что такое Игра, и что она делает с людьми… что люди сами делают с собой здесь. А может, Кихун только думает, что все помнит? Оттого и не побоялся вернуться. Бывает же, что психика блокирует тяжелые воспоминания.       Даже если бы Инхо и впрямь был обычным участником, с именем Ёныль (которое на самом деле придумал второпях), он думает, что не сделал ничего, чтобы заслужить то, как на лице Кихуна беспокойство сменяется облегчением всякий раз, когда «Ёнылю» удаётся избежать смерти.       Может, Инхо просто завидует. Он знает — доверять людям опасно. И все-таки это приятнее, чем не доверять никому вообще. Инхо так не умеет.       — Если вам нехорошо, может, приляжете? — спрашивает Кихун, и Инхо только сейчас замечает, что все еще трясётся. — Я подежурю один, если что. Не хочу спать.       — Все нормально, — Инхо пытается улыбнуться. Губы дрожат. Чуть-чуть. Кажется, он тут совсем расслабился. — Приснилась какая-то муть, вот и все.       Инхо еще больше хочется показать 456-му мир своими глазами. Показать, чем оборачивается привязанность, доверие и — страшно сказать — надежда. Показать, что мир Игры, как произведение искусства, олицетворяет жизнь. Жизнь — это контраст ярких красок и темного цвета крови, контраст детских песенок и криков от боли. Сколько людей, будучи детьми, видят только хороший мир, и сколько, повзрослев, начинают уперто признавать только плохой? Здесь же миры сливаются воедино, они не мешают друг другу, они — одно целое, не уродливое и не красивое, как сама жизнь не уродлива и не красива.       Но он видит, что 456-й его, скорее всего, не поймет. Инхо узнаёт черты самого себя из две тысячи пятнадцатого. Ему тоже не давал покоя контраст мучительной смерти и книг о прекрасном искусстве, стоящих на книжной полке. Такой способ мышления, кажется ему, приносит только страдания, зачастую — бессмысленные.       — Вам страшно? — вдруг спрашивает Кихун. Бесцветно, смотря куда-то перед собой. Инхо так глубоко погрузился в свои мысли; даже забыл о признании, что ему приснился кошмар. Почему он вообще сказал об этом? Чтобы показать себя уязвимым, отвести подозрения? Вызвать доверие своей искренностью? Кажется, спросонья он сам запутался в мотивах своей лжи, и своей правды тоже.       — Простите?       — Боитесь того, что будет завтра?       Инхо косится на нашивку с крестом на своей куртке. Не может же он признаться, что ему единственному здесь ничего не угрожает. Если только не случится еще одна ночная резня. Тогда ему придется драться наравне со всеми, пока не включат свет.       Он безумно боится. Но не Игры.       Когда он был полицейским, то, нося с собой оружие во время работы, часто проверял его — не потерялось ли.       Когда его жену положили в больницу, он, возвращаясь по вечерам в пустую квартиру, оставался наедине с двумя страхами — узнать от врачей, что жене уже не помочь… и узнать однажды, — может, не сейчас, а даже через несколько лет, — что и сам он, оказывается, серьезно болен; серьезно и так же внезапно, как она.       Будучи игроком в пятнадцатом году, он каждый день, — даже умея драться, даже помня правила всех детских игр, которыми он развлекал Чунхо, пока тот был ребенком, — всем своим существом ощущал собственную беззащитность. Для Инхо это чувство влекло за собой только одно — страх, постепенно перетекающий в панику.       Инхо задумывается над ответом, но Кихун, похоже, расценивает молчание как «да».       — Знаете, я многих подвёл с рассказами про соты, — вдруг заговорил он, — и все-таки держитесь меня. Я не хочу, чтобы продолжалось это… кровавое месиво, — он сглатывает. — И вашей смерти не допущу тоже.       — Вы не слишком много на себя берёте, давая такие обещания? — спокойно спрашивает Инхо. — Кажется, вы преувеличили степень своей ответственности. Так вам никогда не будет казаться, что вы сделали достаточно… и вы никогда не будете собой довольны, понимаете?       Кихун не отвечает.       — Хотите рассказать, что вам снилось? — вдруг предлагает он; предлагает аккуратно, будто знает, что Инхо этого хочет и не хочет одновременно. — Выслушать вас проще, чем спасти жизнь, правда?       — Может, как-нибудь в другой раз, — Инхо смотрит на свои все еще сцепленные в замóк руки. Он отвлёкся на разговор, и они уже почти не трясутся. Удивительно. — Но спасибо.